ЗА ЧТО Я ОБОЖАЮ ЛИТЕРАТУРОВЕДОВ

Размышления по поводу монографии Владислава Просцевичуса «Метаэтическая доминанта русской литературы в историческом освещении» (Киев: БВЛ, 2014. - 292 с.)

Для того, чтобы текст, заявленный как научное исследование, воспринять в достаточной степени адекватно, следует, по моему мнению, установить его происхождение.

а Михайловича Бахтина, Умберто Эко или там Романа Осиповича Якобсона надо читать как Святое писание при любой погоде и не спрашивая, кто такой.

Может быть, с Бахтиным, Эко и даже Якобсоном дело обстоит именно так, но представьте себе 1946 год – и никому не ведомого 50-летнего соискателя кандидатской степени Бахтина, так никогда и не ставшего, кстати, доктором филологических наук… А читал ли бы кто-нибудь гарвардские лекции «Шесть прогулок в литературных лесах» заурядного, одного из многих, профессора Болонского университета Умберто Эко, если бы до этого он не стал автором культовых постмодернистских романов «Имя розы» и «Маятник Фуко»? Большинство выпускников филологических факультетов помнят Романа Якобсона всего лишь как персонажа стихотворения Владимира Маяковского «Товарищу Нетте, человеку и пароходу», а ведь он чуть было не победил Джона Стейнбека в 1962 году в гонке за Нобелевскую премию по литературе, не написав при этом ни одного художественного произведения, но будучи основоположником фонологии и нейролингвистики.

Нет, прежде чем взять в руки литературоведческое писание, я хочу знать, с кем я имею дело. Я вам не скажу за всю науку, но, по крайней мере, в науке о литературе источник информации имеет значение.

Так вот, Владислав Эдуардович Просцевичус, о монографии которого пойдет речь, – это украинский литературовед литовского происхождения, родившийся в 1959 году в заполярном городе Норильске, только недавно к тому времени переставшем быть островком печально знаменитого советского Архипелага Гулаг – Норильлагом. Именно поэтому, чтоб вы не сомневались, сейчас Просцевичус припадает к истокам, живет в литовском городе Каунасе, вспоминает родной и самый древний из индоевропейских язык, продолжая быть при этом кандидатом филологических наук, докторантом и воспитанником донецкой филологической школы.

А вот с этого места придётся поподробнее. Потому что «Донецкая филологическая школа» – достаточно заметное явление в поздней советской и постсоветской литературоведческой русистике и теории литературы.

Это, во-первых, труды Владимира Викторовича Федорова (1941) «О природе поэтической реальности» (1984), «Поэтический мир как литературоведческая категория» (докторская диссертация, 1989), «Поэтический мир и творческое бытие» (1994), «Оправдание филологии» (2005), центральной идеей которых является концепт «поэтического мира», имеющего в себе как «жизненный», так и «литературный» план.

Это, во-вторых, работы Михаила Моисеевича Гиршмана (1937-2015), посвященные идее художественной целостности и собственно целостному анализу литературного произведения как таковому: «Ритм художественной прозы» (1982), «Еврейская и христианская интерпретации Библии в поздней античности» (2002), «Очерки философии и филологии диалога» (2007).

Донецкая школа вела свой отсчет от Бахтина и Тынянова, дружила с Юрием Михайловичем Лотманом, Вадимом Валериановичем Кожиновым, Николаем Константиновичем Геем, Борисом Ошеровичем Корманом. В Киев, надо сказать, эти ученые заезжали значительно реже. А Донецк, Кемерово и Ленинград стали в этой системе координат городами-побратимами.

Собственно, если уж на то пошло, то на территории и Украинской ССР, и независимой Украины, подобных отчетливо выраженных региональных научных литературоведческих «школ», пожалуй, и не было. Разумеется, был Институт литературы Академии наук в Киеве как оплот официальной науки. Был его филиал во Львове. Была группа симферопольских исследователей, закуклившихся на крымском глобусе. Были одиночные именные центры, такие как школа профессора Романа Теодоровича Громяка в Тернополе или профессора Марка Вениаминовича Теплинского в Ивано-Франковске. Но Донецк уже тогда был сам по себе.

Если кто-то заподозрит, что сразу после распада Советского Союза вся эта дружная донецкая когорта снобов и эстетов от литературоведения, которая обросла многочисленными учениками, единомышленниками и соратниками, и не только в Донецке, вдруг на счет «раз!» перестала быть тем, кем она привыкла быть – то спешу вас разочаровать. Они и в советские-то «тощие» годы перманентно были в глухой оппозиции к государству – потому и ушли в туманные эмпиреи настолько высокой науки, чтобы у бюрократов от образования закружилась голова и они махнули на них рукой.

А уж в годы независимости всех от всех младший партнер отцов-основателей – Александр Александрович Кораблев в докторской диссертации под непритязательным названием «Русская художественная литература как источник филологического знания» (sic!), написанной под патронатом М.М.Гиршмана, целый раздел посвящает истории именно донецкой филологической школы, ни больше, ни меньше. Потому что без этой школы ни русской художественной литературы, ни филологического знания, по его мнению, представить себе нельзя.

В этой саге о донецкой школе Владислав Просцевичус нашел свое достойное место как прямой наследник В.В.Федорова. Чем, насколько мне известно, заслуженно гордится и стремится быть на уровне, дабы не уронить и тому подобное. Что не так просто.

И вот тут, собственно, и начинается наш разговор.

Будем реалистами: книжками с такими названиями – «Метаэтическая доминанта русской литературы в историческом освещении» – вряд ли завалены прилавки книжных магазинов. Не знаю, каков реальный тираж монографии и можно ли вдохнуть запах типографской краски ее страниц, но мы живем в эпоху виртуальных текстов – и вот вам, для желающих удостовериться, что такая книга вообще существует, – место, где любой, шурша клавиатурой, может ее полистать,: http://91.250.23.215:8080/jspui/handle/123456789/109. Это репозитарий Мариупольского университета, чьим ученым советом монография и рекомендована к печати.

Сразу скажу: Владислав Просцевичус достойно представил уровень альма-матер. Обнаружил и обезвредил эту самую метаэтическую доминанту русской литературы. Причем на всех возможных уровнях и во всех мыслимых ипостасях.

Каждая глава монографии – это эпос, не меньше. «Раздел 1. Обращение метафоры» (по одному стихотворению Блока и Есенина, «Слово о полку…»), «Раздел 2. Тело воображения» (по одному стихотворению Державина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева), «Раздел 3. Метаэтика жертвы» («Евгений Онегин» А.Пушкина), «Раздел 4. Эстетическая реакция в прозе» («Анна Каренина» Л.Толстого, «Дуэль» А.Чехова, «Судьба человека» М.Шолохова).

Итого: главное и безусловное во всей русской литературе описано на примере шести стихотворений, одного романа в стихах, одного романа в прозе, двух рассказов и русско-украинского «Слова…». А вот и вывод, к которому пришел исследователь:

«Русская словесность, исконно вступившая в пантэтические отношения с «действительностью», дала ряд прозрачных образцов метаэтического  словесного акта. Мы настаиваем на термине «метаэтических» в желании отстраниться от аморализма, имморализма и т. п. как предельно неточных путей к интерпретации метаэтики» (с.288).

То есть, русская литература изначально («исконно») содержит в себе то, чего нет и никогда не было ни в одной другой литературе мира. И это нечто имеет, с одной стороны, определенное отношение к морали, а с другой – совершенно очевидно ей, морали, противоречит.

Кроме того – «Мы настаиваем также на том, что метаэтические словесные акты являются первичными по отношению к жизнесоставляющим актам познания, коммуникации и пр. – предоставляя этим тенденциям жизни их собственную пищу: интересы и конфликты». Точка.

Опять-таки, это, видимо, означает, что творения русской литературы (напоминаю – уникальные) собственно и создали сам процесс общения и познания, а без них человечество так и прозябало бы во мраке невежества и аутизма.

Желающие могут лично сопоставить ход анализа с этими ошеломительными выводами.

Не рискну опровергать столь категорические утверждения. Да и масштаб изыскания не может не приводить в изумление. И потому ограничусь только этим кратким обзором.

Для анализа же возьмем всего лишь ДВА абзаца из вступительной части, в которой автор на пальцах разъясняет читателю, о чем он с ним собирается говорить.

Итак, автор монографии, ученик профессора В.Федорова, не мог обойти вниманием своего наставника и рецензента. Поэтому он прежде всего излагает сущность одной из федоровских идей, на которой собирается строить здание своей концепции. Вот этот дайджест:

«Концепция В. Федорова принципиально метанаучна: событие, которое поразило воображение ученого, и описанию которого он посвящает свои книги, предшествует как событию этической оценки, так и событию научного «открытия». Постольку федоровская теория воображения и не поддается критике с позиций науки как таковой: она не «выводится» из науки. Соответственно, среда этического сомнения оказывается вокруг субъекта воображения, коль скоро он застает себя вообразившимся. Такая среда оказывается, так сказать, востребованной постольку, поскольку вообразившийся субъект оказывается и субъектом жанрово-ролевого существования, то есть, существования этически прописанного» (с.9).

А теперь – попытка перевода с точки зрения здравого смысла, уж не обессудьте:

1. Идея «большого учителя» не принадлежит к категориям научным.
2. Потому что феномен («событие»), который он анализирует, пребывает в реальном мире и существует сам по себе.
3. Анализ состоит из этической оценки феномена и собственно открытия его.
4. Еще раз: такая позиция не принадлежит к научной и не может поэтому подлежать научной же критике.
5. Из этого неминуемо следует, что по поводу соображений исследователя обязательно возникнут упреки в моральной недобросовестности.
6. Так и должно быть, потому что исследователь вызывает огонь на себя.
7. Речь, таким образом, идет о сознательной моральной провокации.

Если кто-то иначе прочитал этот абзац, то, как говаривал мой университетский учитель Валерий Леонидович Сердюченко, я готов съесть свою шляпу.

Насколько продуктивен этот способ литературоведческого познания – даже затрудняюсь сказать.

Но вот текст, который заканчивает вступительную главу:

«Другой путь – недолжность жанрового существования как укрывающего от меня мою вину и мой шанс самоотречения – недолжность предпочтения своего существования другому вторичен по отношению к предпочтению существования – бытию. (Потребности тела производны по отношению к потребности в теле и упраздняются интуицией инотелесности.)» (с.10).

Попытаемся и тут включить здравый смысл, не опережающий сколь угодно модерные изыски теории. Честно говоря, пришлось подвергнуть сознание серьезному насилию, вызванному сомнениями в земном происхождении уважаемого автора.

Итак:

1. Жанр в литературе – категория произвольная.
2. Эта позиция – морально ущербна («укрывает от меня мою вину»).
3. Исследователь не должен поддаваться этому искушению.
4. Эта свобода выбора никак не влияет на самоё реальность («бытие»).
5. Материальность вызывает разнообразие материальных потребностей.
6. Но эта материальность – ничто по сравнению с жизнью духа («инотелесностью»).

И вот что с этим эпохальным открытием прикажете делать?

Если это не самая замшелая экзегетика, то уж точно – каноническая герменевтика. Держа в руках такую отвертку, исследователь легко может развинтить на запчасти не то что «Евгения Онегина» – «Улисс» Джеймса Джойса покажется детским рождественским стишком.

Держу в руках доступное мне издание «Антологии мировой литературно-критической мысли ХХ столетия», кратенькую, на 832 странички, хрестоматию по теории литературы. И ощущаю, что присутствую при рождении литературоведения ХХІ века.