Киборг Быков о разных писателях

01-09-2017

Итало Кальвино — замечательный прозаик. Особенно мне нравится то, что он вышел из Компартии Италии после событий в Венгрии 56-го года и резко пересмотрел отношение свое к предыдущему опыту. Нравится мне, кроме того, что он воевал в отряде гарибальдийцев. Вообще человек чрезвычайно интересный и мало проживший. Итало Кальвино — один из любимых писателей Бродского, кстати.

bik1

Вот вопрос англоязычный. В нем спрашивают о моем отношении к двум американским авторам — Генри Джеймсу и Эдит Уортон.

Видите ли, насчет Генри Джеймса я готов признать скорее бедность своего вкуса и какую-то неразвитость. Но боюсь, что я мог бы повторить суждение Джека Лондона: «Черт побери, кто бы мне объяснил, что здесь происходит?!» — когда он отшвырнул книгу, не дочитавши десятую страницу, и бросил ее прямо в стену.

Генри Джеймс написал, на мой взгляд, одно гениальное произведение. Легко догадаться, что это повесть «Поворот винта». Это первое произведение с так называемым ненадежным рассказчиком, где мы, воспринимая события глазами безумной, по мнению автора, гувернантки, готовы уже заподозрить существование призраков.

Ну, вот самое популярное, наверное, в мировой литературе произведение с ненадежным рассказчиком, во многом сделанное, конечно, по лекалам Генри Джеймса, — это «Pale Fire» («Бледный огонь») Набокова. Очень люблю этот роман, высоко его ценю. Думаю, что это лучшая книга Набокова. И там действительно версия событий, которую излагать Боткин, считающий себя Кинботом, она более логична, нежели объективная истина. Конечно, приятнее думать, что Джона Шейда застрелил не случайный убийца, а что это роковой убийца Градус,  позванный убить наследного принца Кинбота из Земблы. 

Что касается сочинений Генри Джеймса — они мне всегда казались дико многословными. Вот это стиль такого плетения словес. Не знаю, «Washington Square», наверное, наиболее все-таки динамичное из его произведений. Ни «Женский портрет», ни «Крылья голубки» я никогда, грешным делом, не мог дочитать до конца.

Что касается Эдит Уортон. Наиболее известный ее роман — а именно «Век невинности» — он сейчас, конечно, больше всего известен по замечательной экранизации Скорсезе, а не потому, что это первый женский роман, удостоенный Пулитцеровской премии.

Ну, конечно, само название «Век невинности» (у нас переводят еще как «Эпоха невинности», «The Age of Innocence») намекает на то, что совсем по-другому все было в блаженном золотом XIX веке, а теперь пришли совсем другие, гораздо более жестокие и грубые времена. Эта история — это ведь история, как и «Анна Каренина», не только о том, как вот случилась любовь, но долг победил; это история о страшных соблазнах, о страшной эпохе, в которую вступает человечество. Вот еще немного — и век невинности закончится, и начнутся страшные испытания аморальностью, вседозволенностью, отходом от любых правил. И все время мне при чтении ее вспоминалось:

Еще раздастся рев ужасный, 
Еще мы
 кровь увидим красной, 
Еще насмотримся ужо.

Изо Льва Лосева. Вот еще насмотримся ужо. Это грустное очень произведение.  

«Кто, по-вашему, оставил более яркий след в литературе из братьев Дарреллов, Лоренс или Джеральд?»

Видите, Лоренс Даррелл, автор «Александрийского квартета», на мой взгляд, замечательный писатель, но все-таки, конечно, Джеральд Даррелл оставил след в литературе гораздо более яркий. Хотя бы в силу того, что Джеральд Даррелл — писатель массовый, а Лоренс Даррелл — элитарный. Джеральда Даррелла прочли миллионы, Лоренса Даррелла — десятки. Но это не критерий в литературе, сколько тебя прочли, и кто оставил более яркий след. Может быть, Вальзер никакого следа не оставил, кроме как в сердце Михаила Шишкина и, может быть, в моем, или еще десяти человек. Но все равно Вальзер — замечательный писатель.

Точно так же, скажем, и Конан Дойл оставил огромный след в литературе и создал бессмертного героя — Шерлока Холмса. Юлиан Семенов оставил ярчайший след в литературе, создав Штирлица. А это не делает его писателем менее ярким, чем Трифонов, например, или более ярким, чем Трифонов — это разные литературы. Литература Джеральда Даррелла, безусловно, более влиятельна.

К недостаткам книг Лоренса Даррелла я все-таки отнес бы их многословие, некоторое, я бы даже сказал, пустословие временами. Хотя по-английски это более плотно воспринимается, чем по-русски. Все равно Лоренс Даррелл замечательный писатель, но ни он, ни Пол Боулз, ни другие столь модные в последнее время литераторы лично для меня нового мира не открыли, а Амос Тутуола это открыл. Тут, кстати, спрашивают что я рекомендую почитать в дурном настроении. Я сам сделал литературу такой аптечкой, в вашем понимании. Да, Амоса Тутуолу, конечно.

«Насколько уместно, на ваш взгляд, связывать образ Фриды в «Мастере и Маргарите» с образом Фриды из «Замка»?»

Господи, да никакого нет отношения! Во-первых, он вряд ли читал «Замок». Насколько я знаю, он по-французски читал с трудом, Мольера когда осваивал, а уж немецкого не знал вовсе. Он мог прочесть Кафку по-английски, как Ахматова, но никаких сведений об англоязычных каких-то чтениях Булгакова у меня тоже нет. Откуда Булгакову было читать «Замок»? Он понятия не имел о Кафке, мне кажется. Кроме того, Фрида там просто для того, чтобы не называть её Гретхен, что было бы дурновкусно. А история её — это классическая история Гретхен, это второй лик Маргариты. Почему она названа Фридой? Ну, наверное, потому, что он знал сравнительно мало немецких имён и не очень сильно ими интересовался. Но, по-моему, никакого сходства между этими героинями нет. Ну, кроме, может быть, одного: они обе очень чувственные и обе пострадали за свою любовь.  

Просят лекцию про Пруста. Я из Пруста читал, из уважения к Кучборской, которая у нас преподавала «По направлению к Свану», и из личного интереса — «Пленницу» и «Беглянку», потому что в силу разных обстоятельств в 92-м, году меня проблема ревности сильно волновала. Но при всем при этом я не знаток Пруста, и скажу вам больше — я его не любитель. Мне кажется, что из всех репутаций XX века репутация Пруста самая дутая. Вот считается, что XX век стоит на Прусте, Кафке и, может быть, Джойсе. Я считаю, что он стоит на Томасе Манне в гораздо большей степени. Ну, Кафку я люблю, Джойсом восхищаюсь и тоже люблю, пожалуй. Пруст, по-моему, совершенно нечитабельный писатель. Но это давняя тема моих споров с Кушнером, который всегда доказывает, что Пруст — это не проза, а это такая форма поэзии. Очень может быть, но это, по-моему, невозможно любить. Хотя кому-то удается.

Знаете, наверное, все зависит от перевода. Ну, Кушнер читал в оригинале и говорит, что музыка прямо.  Ну, наверное, перевод Баевской (он вышел еще не весь, ну, то, что вышло) Елены Вадимовны, дочери замечательного филолога Вадима Баевского, Царствие ему небесное. Вот переводы Баевской более музыкальные, как мне кажется. Она работает сейчас над третьим томом. Посмотрим, что будет. В переводах Любимова Пруст, по-моему, не звучит. Ну, строго говоря, я в переводах Любимова не очень люблю и «Уленшпигеля». Мне кажется, что у Горнфельда лучше перевод. Ну, как-то вот, знаете, и «Кола Брюньон» тоже как-то не ахти.

Пастернак любил Пруста. Он был, так сказать, не мне чета в этом смысле, человек просвещённый, читал его в оригинале. Есть люди, которые, как Берберова, считали его лучшим писателем XX века. Понимаете, будем считать, что просто у меня какие-то чакры забиты, закрыты или какие-то действительно рецепторы не воспринимают это, потому что, по-моему, я все время, читая Пруста, испытываю те же эмоции, которые испытывал Джек Лондон при чтении Генри Джеймса, когда он открыл «Крылья голубки» и на десятой странице швырнул книгу в стену, сказав: «Кто-нибудь, черт возьми, объясните мне, о чем вся эта серебристая паутина!» Что-то в этом роде, такое плетение словес. Кстати, при чтении Генри Джеймса я испытываю сходные эмоции. Хотя Новелла Матвеева считала его величайшим писателем своего времени. И я при всем невероятном пиетете к Матвеевой никогда не мог этого понять.

Понимаете, парономазия, то есть обилие сходно звучащих слов, такие ряды, как… Ну, помните «Ни дома, ни дыма, ни думы, ни дамы» у Антокольского и так далее, или «Я прошу, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости» у того же Мандельштама. Это не следствие того, что поэт одинок и ему не с кем поговорить, а это такая вынужденная мера — я думаю, мнемоническая. Это стихи, рассчитанные на устное бытование. В таком виде их проще запоминать. Вот у каторжников, например, очень часто бывали именно такие стихи. Страшная густота ряда. Вот стихи Грунина, например, да? Сохранившиеся стихотворения Бруно Ясенского. В том-то все и дело, что это… Стихи Солженицына. Помните: «На тело мне, на кости мне спускается спокойствие», — и так далее. Это способ запоминания, потому что стихи не рассчитаны на печать, а на устную передачу.

 

«Гамлет» задумывался как изложение хроник Самсона Грамматика, а в результате получилась великая пародия, потому что христологические тексты всегда пишутся в жанре пародии, высокой пародии. И в этом смысле «Гамлет», конечно, пародия на хроники про принца Амнета, который всех победил. Гамлет-то никого не победил. Гамлет одержал полное поражение и в результате уничтожил себя. Именно одержал поражение (я говорю при всей оксюморонности этого выражения), потому что это выглядит как моральный триумф — при том, что он гору трупов наворотил и как вишенкой на торте собой эту гору увенчал, и ещё чудом остановил Горацио от самоубийства. Да, это пародия довольно жестокая.

Гамлет принадлежит Возрождению и Просвещению, но между ними идут два тёмных века — и поэтому отсюда взялся шекспировский вопрос. Потому что современники Шекспира его не замечали, не понимали, они любили Бомонта и Флетчера, поэтому о Шекспире не осталось ни мемуаров, ни свидетельств, ни почти никаких вещей, потому что их не сберегали. Сберегали вещи, касавшиеся других, а Шекспира расценивали как ритора, демагога, такого Потрясателя сцены, Shake-scene (по аналогии с Потрясателем копья — Shakespeare), и издевались над ним разнообразно. Отсюда возник миф о том, что никакого Шекспира не было. Он был, но просто его не принимали всерьёз. Точно так же… Ну, не всё, конечно. Нет, были люди, которые его очень любили, но они были в меньшинстве. И именно его одиночеству посвящена большая часть сонетов — по крайней мере тех, которые могут быть надёжно атрибутированы ему.

Вот та же история, в общем, происходит с ситуацией Конан Дойля. Дело в том, что возникшая в викторианские годы эта проза, она возникает на фоне расцвета иррациональности и мистики, которые вообще для этого затянувшегося сонного царствования, такого затянувшегося распада очень характерны. Посмотрите — ну, «Доктор Джекилл и мистер Хайд» или, скажем, «Портрет Дориана Грея». Да и вообще викторианский роман — роман по преимуществу мистический.

И конечно, пародией на мистику всякую (это всегда же пишется в жанре пародии, как «Дон Кихот» на рыцарские романы), пародией на всякого рода мистику является и 56 рассказов и 4 повести о Шерлоке Холмсе. Холмс — носитель идеалов Просвещения, попавший в тёмную эпоху и не доживший (или доживший в старости) до модерна. Он сторонник ясного и трезвого сознания, сторонник разума. Он ненавистник мистики всякой, поэтому и надо её сгущать с такой силой, чтобы он её издевательски разоблачил.

Обратите внимание, собака Баскервилей — это не страшный пёс Зла, а это обычная большая собака (мастиф), которую разрисовали фосфором. Союз рыжих не имеет к рыжим никакого отношения. Вообще то, что герой рыжий, не играет роли. Пёстрая лента оборачивается обычной гадюкой — страшной, но реальной.  Кстати, вспомните, в эту эпоху расцвет мистицизма переживает так или иначе вся литература — литература символистская, скажем. Ну, Метерлинк. Ну, возьмите Мопассана, который в это же время пишет «Орля» или «Руку трупа», или «Волосы», один из лучших его рассказов. Возьмите русскую мистику этого времени — Леонида Андреева, например. Ну, рассказ «Он», который я не рекомендую вам читать на ночь. (Но, бог его знает, может, вас, наоборот, это теперь усыпит.)

А на фоне этого — Шерлок Холмс с его ясным умом и рациональными причинами всего. Было несколько дел, которые он не смог разгадать, но и они, безусловно, имеют совершенно конкретное происхождение — иногда смешное. Обратите внимание, что Холмс — это человек с таким черноватым юмором. Поэтому мистицизм, нагнетаемый Конан Дойлем — это сеанс чёрной магии с его последующим разоблачением.

«Что бы такого почитать про Ленина, кроме Данилкина? Что посоветуете почитать о Гражданской войне в России?»

«Гадюку» Алексея Н. Толстого. Пожалуй, «Партизанские повести» Всеволода Иванова. «Города и годы» Федина — самая показательная книга, чудовищная во многих отношениях, но и великая во многих. Зазубрина «Щепку». Да Зазубрина вообще всё, что найдёте, «Один год». Вот Зазубрин — это сильный писатель. По мотивам, кстати, «Щепки» сделан «Чекист», но там не очень, так сказать, адекватная экранизация Рогожкина. Хотя Рогожкин крупный режиссёр, но мне представляется, что Зазубрин более масштабный прозаик. Его почитайте, конечно. Романа Гуля можно, хотя не убеждён.

Художественной прозы довольно много о Гражданской войне. Ну, «Россия, кровью умытая» Весёлого. Безусловно, «Школа» Гайдара. Я в последнее время много думаю над темой: в какой степени Гайдар является соавтором «Как закалялась сталь»? Уж очень много совпадений. Но «Как закалялась сталь» — тоже, кстати, неплохая книга о Гражданской войне. Написана она очень хорошо, с какой-то гоголевской поэтичностью, южнорусской. Тут есть чем озаботиться.

«Вор» Леонова — он кладёт интересный такой предел разговорам о перерождении России после Гражданской войны. Митька Векшин ведь после Гражданской войны так опустился. А что он там сделал — мы узнаём только по ходу чтения. Я думаю, что переход России военной в Россию криминальную отражён и в «Конце Хазы» у Каверина, и у Леонова в «Воре», и в «Республике ШКИД», апропо, Белых и Пантелеева. Всё-таки «Вор» наиболее в этом смысле красноречив — при том, что какие-то фигуры и ходы в этом романе совершенно картонные. Ну, чего поделать? 27 лет автору. Книжный мальчик такой при всем его богатом опыте. Но книга выдающаяся.

Ну, ещё о Гражданской войне осталось, понимаете, довольно много мемуаров разнообразных, прежде всего белогвардейских, деникинских в частности — «История русской смуты». Очень большой архив галлиполийцев лежит в Университете Чапел-Хилл в Южной Каролине. Там же, кстати, некоторые документы Эфрона, и некоторые инскрипты Цветаевой. Вот поработать там — моя давняя мечта. Напоминаю всем, от кого это зависит. Они меня звали туда много раз, но как-то не доходило.

«Кто для Володина главный герой пьесы «Осенний марафон»?»

«Осенний марафон» Данелия ведь тоже имеет подзаголовок «печальная комедия». Но комического там очень мало. Это суетящаяся старость, которая старается везде успеть. Тогда же появилась «Эта странная жизнь» Гранина о Любищеве, которая учитывает каждую секунду. Тогда же появилась «Кафедра» Грековой, где завкафедрой всем предлагает писать отчеты, на что была потрачена буквально каждая секунда рабочего дня, хотя и насмешливо предупреждает, что «посещение мест общего пользования можете не фиксировать». Это была лихорадочная попытка все успеть и все учесть. Она чувствовала, что время от нее уходит, и она бешено бежала на пустом месте, бежала на месте.

И марафон Бузыкина — это бег на месте, потому что он ни одной своей проблемы не может решить. Он не может закончить перевод, не может выбрать между женой и любовницей, не может наконец дать пощечину подонку. Потом только эту мечту осуществил Андрей Мягков, дав пощечину все тому же Басилашвили в «Служебном романе». Кстати, это было раньше «Марафона», почти одновременно. Но по большому счету это ни одной проблемы не решило. Поэтому тема «Осеннего марафона» — это старческая суетливость.

Ну и потом, не будем забывать, что третий параметр — возраст самого Бузыкина. Это возраст осени. Ему за сорок. Он понимает, что это его последний шанс (героиня Нееловой). Он понимает, что… Кстати говоря, эта вещь автобиографическая — Володин описывал собственную историю. И он много раз об этом говорил. Это трагическая последняя любовь. Бег на месте, чтобы поймать последний шанс. Отсюда собственно и тема осеннего марафона как высшей и последней точки биографии героя.

«Что имел в виду Бродский, говоря, что «Новые стансы к Августе» — дело всей его жизни?»

Ну, во-первых, это стихи, начиная с 62-го года. Так или иначе, всю свою взрослую сознательную поэтическую жизнь он посвящал стихи двум людям — Иисусу Христу и Марине Басмановой. На Рождество он каждый раз писал поздравления Господу, которого воспринимал, я думаю, прежде всего в его человеческом измерении. И каждый год он писал стихи Марине Басмановой.

В чем здесь проблема? Почему он это называет «делом жизни»? Я думаю, в двух аспектах. Во-первых, это дело жизни в самом буквальном смысле, потому что он всю жизнь эту женщину любил и всю свою поэзию, так или иначе, построил вокруг своей любовной драмы как гиперкомпенсацию за любовную неудачу.

Вообще я много раз говорил, что главная идея Бродского — это язык как средство гиперкомпенсации. Это «зато». Вот это главное слово в его поэзии, да?

Что ни говори, утрата, 
завал, непруха
 
из
 вас творят аристократа 
хотя бы
 духа.

Это попытка рассмотреть свою поэзию как грандиозный способ дать миру сдачи. Вообще апофеоз, вот эта апология словаря, литературы, поэзии — это, безусловно, ответ на полный провал, на полную неудачу во всех остальных сферах жизни. И это сознательная позиция.

Но и во втором смысле Бродский действительно называет поэзию делом своей жизни, поскольку это самое благородное занятие. Она гармонизирует мир. Она делает искусство (и поэзия в этом смысле — самый прямой, самый быстрый способ) из трагедии, из неудачи. В этом смысле «Новые стансы к Августе» — это, конечно, главное занятие Бродского. Это превращение своей личной трагедии, своего поражения в колоссальный триумф. И это, на мой взгляд, замечательные перспективы.

А что касается лучших американских романов девяностых и о девяностых. Ну, вот Америку — такую Америку работающую, деловую, скучную, Америку бизнеса, труда и бюрократии — лучше всех описал Дэвид Фостер Уоллес в романе «Pale King» («Бледный король»). Он так въелся, так вжился в эту тоску, что повесился, не закончив роман. Ну, он страдал клинической депрессией.

bik9

«Какого поэта вы могли бы рекомендовать в качестве английского Пушкина? Кто создал нормативную английскую поэтическую традицию?»

Видите, если говорить о Байроне, которого сам Пушкин считал таким идеалом и вместе с тем титаном, с которым всегда он полемизировал и которого, по его мнению, превзошёл в каких-то вещах (потому что «Онегин» и есть попытка иронического, довольно злобного переосмысления байронизма), ну, если брать Байрона, то всё-таки это английская поэзия XIX столетия. А вот английская и в особенности американская поэзия, как мы её знаем, создана автором, который так в первую очередь в голову и не приходит, но для меня это автор самый главный. Может быть, это потому, что я вот только вчера купил его тысячестраничный однотомник, оказавшись в одном из лучших букинистических магазинов, когда-либо мне встречавшихся в Сан-Франциско. Есть там такой на Полк-стрит огромный магазин, где есть абсолютно вся академическая, такая серьёзная, хорошо изданная американская и английская поэзия. Я говорю о Роберте Браунинге.

Для меня Браунинг, конечно, чрезвычайно тяжеловесный и трудный поэт, но это поэт интеллектуального усилия. И не только «Pippa Passes» («Пиппа проходит»), самое знаменитое, наверное, его произведение, и не только «Наехал на Чёрную башню Роланд», которое наслаждение перечитывать и переводить, такая это совершенная в поэтическом отношении и таинственная поэма, вдохновившая когда-то с такой силой Кинга, ну, действительно гениальная вещь. Но для меня это и «Сорделло», которую я совершенно искренне пытался переводить и, наверное, когда-нибудь ещё переведу — вещь, которую сами англоязычные читатели считают самой непонятной. Для меня это и его чудовищные по размерам, огромные, белым стихом писаные поэмы, из которых, кстати, я думаю, и выросло, скажем, «Посвящается Ялте» Бродского (не лучшее его произведение, но интересное).

Мне кажется, что при всей сложности лексики Браунинга и при всей такой ветвистости его синтаксиса он поражает и глубиной метафор, и новизной мысли, и удивительным разнообразием, плодовитостью своей. Для меня вообще Браунинг — это англоязычный поэт номер один. При том, что он гораздо менее обаятелен и гораздо более зануден, чем, например, Фрост или Элиот, или Оден, который, конечно, наверное, лучший англоязычный поэт XX века. Но всё это заложено, всё это есть у Браунинга. Ну, ещё отчасти потому, конечно, что я всё-таки, знаете, большой сторонник рифмованной поэзии, поклонник её и довольно трудно отношусь к тому торжеству верлибра, которое мы наблюдаем сегодня. Поэтому, если вы ищете нормативную англоязычную поэзию, поэзию настоящую, вот это автор, к которому я вас отсылаю.

«Интересно ваше отношение к русской метафизической литературе. Лучше бы всего лекцию о жизни и прозрениях Даниила Андреева, — давайте когда-нибудь. — Есть сообщество поклонников «Розы Мира», к которым я причисляю и себя. Для нас очевидно, что метаистория и есть движитель всей истории человечества. Допускаете ли вы, что Андреев — не писатель фэнтези, а пророк?»

Как бы вам это так сформулировать, чтобы это не звучало обидно, Борис? Я это допускаю — в том смысле, что все равно вы будете «Розу Мира» трактовать как одну глобальную метафору. А все эти Жругры, шрастры, все эти затомисы, эгрегоры, миры — всё это вы будете воспринимать с известной поправкой. Понимаете, Андреев как мыслитель очень силён. И многое, им угаданное — в литературных главах «Розы Мира», в частности в главе о Блоке, в главе об истории России, — многое, им угаданное, оно там очень точно. Хотя все эти Свентаны, все эти светлые эгрегоры и прочие российские символы — они, конечно, очень дурновкусны, и на всём этом лежит ужасный отблеск Серебряного века.

Но, понимаете, Даниил Андреев силён не этим. Даниил Андреев был прежде всего гениальный поэт. Его стихи — это нечто… Ну, ансамбль «Русские боги». Даже несмотря на содержательную сторону этих текстов, там можно спорить о многом, но просто поэма «Ленинградский апокалипсис» — это одно из величайших свершений русской поэзии в XX веке. Он действительно гениальный поэт. Ну, надо просто это признать.

Как прозаик… Ну, прозу его мы не знаем, как и положено мистическому роману, «Странники ночи» до нас не дошли. Реконструкция Бежина у нас есть подробная по рассказам, по черновикам, но текста нет. Поэтому мы не знаем его как прозаика. Но «Роза Мира» — это, безусловно, великое художественное произведение.

Я не стал бы называть Андреева духовидцем. Конечно, многое из закономерностей метаистории… Ну, метаистория — это просто такая гигантская сюжетная схема истории, им подсмотренная. Она не особенно оригинальна у него, вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви, это еще и собственно Пастернак сказал. И вообще вся схема этой истории как движения человечества к коллективному идеалу, к созданию Розы Мира — это, в общем, не такая новая схема. Но как пророк, как человек, который в темнейшие времена напоминает о мировом свете, он, конечно, не имеет себе равных, это великий действительно автор.

Другое дело, что из всех сочинений Андреева, из всех его замечательных поэм и, главным образом, из дошедшей до нас «Розы Мира» я больше всего ценю не эти метаисторические фрагменты, а именно собственно художественную часть — ту, где он описывает атмосферу этих тёмных миров с их чёрным небом в красных отблесках. У него есть замечательные художественные именно свершения. Вот этот образ Сталина, который сидит в кресле, держа руки на подлокотниках, и напитывается тёмной энергией — его использовал, кстати, очень остроумно Эдвард Радзинский в своей трилогии «Апокалипсис от Кобы». Там замечательная сцена, где действительно сидит Сталин, напитываясь тёмной энергией. Она немножко пародийная такая вполне сознательно, но написана-то она здорово. Я вообще уважаю Радзинского за то, что он Даниила Андреева читал и аккуратно на него ссылается, ну, реферирует к нему.

Для меня здесь очень важно, что «Роза Мира» — это именно сокровищница удивительных метафор, удивительных образов. Ну а конкретика метаистории, как и всякая конкретика в таких случаях, во всех этих всеобщих теориях всего — она меня занимает меньше. Точно так же, как у Льва Гумилёва в его грандиозном фэнтези «Этногенез и биосфера Земли» мне больше нравится, как это написано, а собственно сама теория его мне представляется, что ли, довольно субъективной. И вообще мне очень смешно, это он говорил: «Я не интеллигент, у меня есть профессия». Он насчёт профессии как раз, мне кажется, заблуждался. Потому что, во-первых, я всегда против того, чтобы интеллигенцию как-то презирать, потому что интеллигенция — это, вообще говоря, лучшее, что есть в российской истории и в российском народе.

А главное… Ну, вот он говорит: «У меня профессия есть». Какая профессия? Он, собственно, не историк по большому счету, он именно такой великий в своём роде фантаст, замечательный мыслитель, созидатель. Но говорить о его каких-то исторических собственно открытиях довольно странно, как мне кажется. У меня есть ощущение, что он именно подгоняет факты под свои замечательные идеи, а сами по себе факты — ну, тем хуже для них, если они не вписываются в гумилёвские концепции.

Поэтому я скорее склонен думать об этих авторах середины века, как о величайших фантастах, а не как о теоретиках. Конечно, у Даниила Андреева есть главное, что есть вообще в искусстве — изобразительная сила и мощное творческое воображение.

Текст по выступлениям Быкова за июнь-август 2017 г.  подготовил В. Лебедев

 

Комментарии
  • khyum - 03.09.2017 в 16:10:
    Всего комментариев: 112
    Быков это наше всё, что осталось. Но его много...
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 0
    • redactor - 05.09.2017 в 03:44:
      Всего комментариев: 1898
      Конечно, вы никакой не тролль и ваши вопросы вполне разумные. Проблема великого молчания космоса не том, что мы не имеем шифровки оттуда. А именно в том, что мы не Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 0

Добавить изображение