Ленин и Инесса Арманд
13-09-2017- Биографическая справка. Дочь французского оперного певца Теодора д’Эрбенвилля (сценическое имя — Теодор Стефан) (фр. Théodore Stéphane) и актрисы-комика Натали Вильд (англо-французского происхождения, но русского подданства), тоже оперной певицы, а впоследствии учительницы пения.В пятнадцать лет вместе с сестрой она приехала в Россию к своей тёте, которая давала уроки музыки и французского языка в богатой семье текстильных промышленников Арманд[3]. Через четыре года, в 1893 году, она вышла замуж за Александра Арманда, сына купца первой гильдии Е. И. Арманда.
Инесса прожила с мужем 9 лет и родила ему четырёх детей — 2 дочерей и 2 сыновей. В 1902 году Инесса ушла от мужа к его младшему 18-летнему брату Владимиру, от которого в 1903 году родила сына, Андрея (погиб на фонте в 1944 г.) . Под влиянием книги Ильича „Развитие капитализма в России“ стала большевичкой»]. В 1904 году вступила в РСДРП.
Встреча 39-летнего Ленина и 35-летней Арманд произошла в 1909 году, по одной версии, в Брюсселе, по другой версии — в Париже. Работала в партийной школе пропагандистов в Лонжюмо, где стала завучем, вела агитацию среди французских рабочих. Переводила работы Ленина, издания ЦК партии. В 1912 году написала брошюру «О женском вопросе», в которой выступала за свободу от брака.
Работала в партийной школе пропагандистов в Лонжюмо, где стала завучем, вела агитацию среди французских рабочих. Переводила работы Ленина, издания ЦК партии. В 1912 году написала брошюру «О женском вопросе», в которой выступала за свободу от брака.
В 1918 году под видом главы миссии Красного КрестаАрманд была направлена Лениным во Францию, чтобы вывезти оттуда несколько тысяч солдат Русского экспедиционного корпуса. Там она была арестована французскими властями за подрывную деятельность, но отпущена из-за угрозы Ленина расстрелять за неё всю французскую миссию в Москве
Умерла в Нальчике от холеры, подхваченной на станции Беслан
Близость Ленина и Инессы Арманд отрицается историком Ж. Трофимовым, который писал, что «влюблённость И. Арманд по отношению к Ленину» осталась, по всей видимости, «невостребованной», несмотря на «тёплое отношение» к ней Ленина (ред.).
Опять Инесса Федоровна.
Роман между ней и ВИ хорошо вписывается в «меньшевистские» представления о Ленине: фанатик, который должен же был когда-нибудь сорваться – и, конечно, сорвался самым пошлым из возможных образом.
Вот что нам достоверно известно на этот счет. Есть несколько писем ИФ – что характерно, из ее архива, то есть скорее всего не отправленных адресату, – где она очень недвусмысленно упоминает о неких поцелуях с ВИ; есть письма ВИ – довольно много, десятки, где он обращается к ней на «ты» («запроси и добейся толку, пожалуйста») и обсуждает с ней, часто на ломаном английском, свои в высшей степени интимные – очень нетипично для Ленина – переживания («Never, never have I written that I esteem only three women. Never!! I've written that fullest friendship, absolute esteem and confiance of mine are confined to only 2–3 women. That is quite another, quite, quite another thing»).
Есть дневниковые записи ИФ, из которых можно понять, что она долго, годами любила ВИ и, возможно, не была отвергнута, но любовь эта постоянно, и особенно после 1916 года, сталкивалась с некими непреодолимыми препятствиями. Наконец, есть слухи, зафиксированные как свидетельства третьих лиц, ссылающихся на собственные впечатления (из серии «Ленин буквально пожирал ее глазами»), и столь же компетентные источники неопределенно-личного характера («Мне рассказывали…»); царицей доказательств здесь, как водится, является признание «мне кажется». Именно с опорой на последнюю конструкцию сообщается, что своего апогея их предположительный роман достиг как раз в Кракове, затем продолжился во Франции, куда ВИ приехал с большевиком Малиновским, и затем в Швейцарии. Подтвержденные траектории ИФ и ВИ действительно совпадают поразительно часто: Париж (и Лонжюмо), Краков, две недели в Париже (и, возможно, еще одна в Бельгии), Берн, Зеренберг, затем «пломбированный вагон» и Советская Россия, до самой смерти ИФ. Ясно, что после 1911-го Инесса Федоровна – привлекающая ВИ, возможно, не только знанием иностранных языков и исполнительскими талантами по классу «фортепиано» – становится его конфидентом и, судя по доступной переписке, «романтическим» другом: в том смысле, что она пользовалась абсолютным уважением и доверием: «fullest friendship, absolute esteem and confiance of mine».
Тем не менее, если уж обращаться к услугам вышеупомянутой «царицы доказательств», то следует заметить, что в целом, «по натуре», ВИ был не похож ни на одержимого внебрачным сексом свингера, ни на сумасшедшего, ни на хладнокровного экспериментатора в области семейных отношений, который мог жить с двумя женщинами одновременно, то есть, по сути, втроем. Возможно, тут уместно вспомнить свидетельство офтальмолога Авербаха – который, между прочим, как раз и раскрыл тайну ленинского прищура – что в «вопросах чисто личного характера» «этот человек огромного, живого ума… обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность».
Пожалуй, самое озадачивающее во всех этих отношениях – постоянное и как будто доброжелательное, не враждебное присутствие НК. Сохраняя как минимум хорошие отношения с ИФ (а затем, после ее смерти, и с ее детьми), оставаясь все это время рядом с ВИ – чьих знакомых она имела право отваживать и правом этим регулярно пользовалась (могла подозрительного человека, даже с рекомендацией, на порог не пустить), – НК как бы удостоверяет, что все происходит в пределах правил.
Возможно, все дело как раз в правилах.
Пытаясь трактовать странные поступки живших когда-то людей, надо осознавать, что в голове у них могла быть предустановлена совсем другая, отличная от «нашей» этическая «платформа».
Обычно этика отношений между полами и, особенно, внутри семьи формируется двумя культурами – «официальной», консервативной, и «поп-культурой», более либеральной. Ни та, ни другая в случае с Лениным, Крупской и Арманд не совпадают с «нашими», нынешними. Если официальная культура была связана с церковью, то извод «поп-культуры», который сформировал Ленина, Крупскую, Арманд, – это литература, и прежде всего Чернышевский, чей роман «Что делать?» был для этого поколения если не учебником жизни, то коллекцией прецедентных случаев.
Чернышевский представлялся своим вдумчивым читателям не просто беллетристом, а практическим философом, который революционным, казалось им, образом перенес фейербаховский культ материализма в сферу этики. Он рассказал и показал, как дóлжно и как можно вести себя не только в революционном, заведомо «благородном» моральном пространстве, но и в «мещанском», семейном – с учетом политического момента: освобождение, например, пролетариата происходило параллельно с освобождением женщины от моделей поведения, навязанных ей буржуазным обществом.
Практический вывод из теоретической преамбулы заключался в том, что в семейных и, шире, «чувственных» отношениях следует руководствоваться не общепринятыми церковными и светскими табу, но «разумным эгоизмом» – то есть потворствовать своим «естественным» инстинктам, которые сигнализируют вам, что, ограничивая свободу действий других в этой сфере, вы сами доставляете себе же прежде всего дискомфорт.
Супружеская измена вашего партнера в рамках этой этической парадигмы не является катастрофическим для брака событием.
Это вовсе не обязательно подразумевало пропуск в мир «свободной любви» – такие выписывают себе индивидуально, – но означало, что сложные, связанные с проблемой выбора события в семейной жизни, которые в традиционной, буржуазной семье должны заметаться под ковер, в среде «новых людей» могут обсуждаться; разумные эгоисты могут «договориться» про отношения – так, чтобы всем было одинаково комфортно и психологически, и физиологически.
Чернышевский записывает в дневнике свой разговор с невестой, где они обсуждают возможность измены: «“Неужели вы думаете, что я изменю вам?” – “Я этого не думаю, я этого не жду, но я обдумывал и этот случай”». И еще – тоже из бесед Чернышевского с невестой, хорошо известных Ленину и его окружению: «А каковы будут эти отношения – она третьего дня сказала: у нас будут отдельные половины, и вы ко мне не должны являться без позволения; это я и сам хотел бы так устроить, может быть, думаю об этом серьезнее, чем она: – она понимает, вероятно, только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я понимаю под этим то, что и вообще всякий муж должен быть чрезвычайно деликатен в своих супружеских отношениях к жене».
В переводе на русский вся эта моральная тарабарщина означает, что у каждого участника, допустим, любовного треугольника есть свои интересы, в том числе сексуальные, экономические, рабочие и т. п., – и все разумные люди способны их учитывать. Просто «любовь-и-верность-навсегда» в семейной, мещанской жизни «новых людей» – пустая фраза: у них другая мораль, а та, которая кажется нормой и для нашего, и для их времени, ими квалифицируется как «буржуазная» и подлежащая посильному преодолению.
Не имевшая доселе аналогов публичность Ленина привела к тому, что кривая, отражающая количество свидетельств о нем, между 1908 и 1912 годами резко взмывает вверх. Обратной стороной этого изобилия становится высокий процент недобросовестных мемуаристов: в Париже жили далеко не только большевики, но и пресловутые «ликвидаторы» – Дан и Мартов, и «впередовец» Алексинский. Многие не видели того, что скрывал Ленин, – и видели, особенно несколько десятков лет спустя, то, что хотели; отсюда сплетни самого разного свойства: например, про роман Ленина с Инессой Арманд, которая, да, сначала принимала, сидя за клавиатурой взятого напрокат рояля, его (и Крупскую) у себя в съемной комнате, затем поселилась в соседнем с Ульяновыми доме на Мари-Роз, организовала Лонжюмо и моталась по всей Европе, выполняя щекотливые политические поручения. И хотя никто никогда не заставал Ленина и Арманд in flagranti ни в Париже, ни тем более в Лонжюмо, где демонстрировать связь с двумя женщинами разом было бы для преподавателя профессиональным самоубийством, задним числом оказалось достаточно увидеть их вдвоем в кафе или на домашнем концерте, чтобы сигнализировать потомкам – ага: понятненько. Сведения о том, что будто бы еще в 1910-м в Брюсселе Инесса Федоровна уже могла себе позволить обратиться к Ленину, чтобы тот достал ей пригласительный на конгресс II Интернационала, и то трактуются как улика. Шлейф неуместной – в рамках консервативных представлений о морали – сексуальности протянулся за Арманд даже в советскую Лениниану, и поэтому в авангардном, на стыке кино и театра, фильме «Ленин в Париже» Юткевичу пришлось сделать товарища Инессу предметом влюбленности не Ленина, а одного из рассказчиков в фильме, молодого рабочего Трофимова, приезжающего для обучения в школе Лонжюмо; в финале этот кандид со своими фабричными усами признается миловидной – и совсем не похожей на революционерку – француженке в любви и даже жениться предлагает; единственный намек на некую «другую» тайну – ее отказ: возможно, подмигивает режиссер, при всех достоинствах товарища Трофимова у него нашелся некий конкурент поусатее. Любопытно, что охранка, следившая за Лениным пристальнее, чем все члены РСДРП вместе взятые, впервые называет Арманд – и то предположительно, тоже на основе «слухов» – любовницей Ленина только в 1914 году, а вовсе не в Париже.
Возвращаясь к «тайне» отношений в семье Ульяновых. Мы можем, при желании, строить любые гипотезы на темы секса – ВИ и НК (супружеского), ВИ и ИФ (дружеского/«романтического») и пытаться реконструировать состояние НК, предположительно знавшей о том, что ее муж, допустим, вступил в альтернативные отношения с товарищем и соседкой. Однако мы должны не исходить из «буржуазной», сегодняшней морали, а учитывать, что те, чьи мотивы мы реконструируем, «работали» на другой платформе, пользуясь другим «этическим софтом».
Как это ни странно звучит, мы должны смотреть на этих реальных, подлинных людей как на персонажей романа Чернышевского; они сами так себя ощущали.
24 сентября 1920 года в Кремль пришла телеграмма: в Нальчике скончалась от холеры Инесса Арманд.
Она тоже была жертвой Гражданской войны; тоже «сопутствующий ущерб».
Тело везли в Москву несколько недель. 11 октября Ленин встречал гроб на Казанском вокзале; к вагону ВИ прибыл с Крупской и делегацией от женотдела. Шутки про «следующую станцию Диктатура Пролетариата» и «alle aussteigen» отсутствовали. Ящик погрузили на катафалк, и траурная процессия прошла за ним несколько километров пешком – от Каланчевской площади до Колонного зала Дома союзов.
Коллонтай пишет, что Ленин брел будто с закрытыми глазами, помалкивая, и они боялись, что он споткнется. На следующий день состоялись похороны – у Кремлевской стены; Ленин нес гроб. Балабанова, отметившая, что Ленин даже не выступил с траурной речью, описала его состояние как шоковое: «Не только лицо Ленина, весь его облик выражал такую печаль, что никто не осмеливался даже кивнуть ему. Было ясно, что он хотел побыть наедине со своим горем. Он казался меньше ростом, лицо его было прикрыто кепкой, глаза, казалось, исчезли в болезненно сдерживаемых слезах…» Штука еще в том, что именно он отправил ее туда, где ее подстерегала смертельная опасность.
Из лучших побуждений. Изможденная, вечно полубольная, игнорировавшая высокую температуру, запустившая себя, проводившая в своем женотделе на Воздвиженке много больше времени, чем в неубранной и нетопленой квартире на Неглинной, она могла бы поехать в отпуск к себе во Францию, но Ленин честно предупредил, что ее могут арестовать как советскую чиновницу. Так она оказалась в Кисловодске, где тотчас же возникла угроза захвата белыми. Нужно было срочно эвакуироваться – так, во всяком случае, показалось Ленину, который пытался контролировать ситуацию – и настоял на этом своими приказами. Инесса Федоровна попала сначала во Владикавказ, потом в Беслан, потом в Нальчик. Все эти города и тогда могли считаться форпостами цивилизации лишь с большими оговорками; в Нальчике она заразилась холерой и умерла за два дня – так же тяжело и в муках, как прожила все последние годы. Ленин, по мнению одного из глубочайших своих исследователей, Р. Элвуда, ощущал не просто свою ответственность, но вину за эту смерть.
Инесса Федоровна Арманд была похожа на святую с иконы: чистая, безупречная женщина, отдавшая свою жизнь идее, которая спасет мир и сделает его лучше; всё, что о ней известно, говорит о том, что она была хорошим человеком и не захотела пережить стандартную эволюцию, которая ожидала всех ее коллег: из романтических агентов революции – в «старые большевички», номенклатурщицы и аппаратчицы.
Инесса Арманд в 1916 г.
Репортажи с похорон Инессы Арманд открывают длинную череду свидетельств о нелучшем состоянии здоровья Ленина. Те, кто встречался с ним, рассказывали знакомым о своих впечатлениях по поводу его переутомления; те, кто давно не видел его живьем, задумывались о причинах его отсутствия. «Экономия» на публичных выступлениях и паблик-рилейшнз оплачивалась появлением слухов о скрываемом покушении, болезни и смерти и потенциальных наследниках. Горький и Андреева еще в 1920-м говорили, что у Ленина постоянная головная боль, бессонницы – и никакие лекарства не помогают; Нагловский вспоминает, что в 1921-м Ленин – «желтый истрепанный человек» – постоянно на заседаниях Совнаркома хватается за голову, впадает не то в прострацию, не то в полуобморок и время от времени просто уходит с заседаний домой, через коридор на квартиру; он «то и дело отмахивался от обращавшихся к нему, часто хватался за голову. Казалось, что Ленину “уже не до этого”», он «производил впечатление человека совершенно конченого»; «ни былой напористости, ни силы»; «явный не жилец».
Частичный паралич и дисграфия постигнут Ленина только в мае (1922), но все первые месяцы 1922-го он явно больше, чем когда-либо, упоминает в своей деловой переписке о разного рода недугах. В марте он отметит явное «ухудшение в болезни после трех месяцев лечения»: «меня “утешали” тем, что я преувеличиваю насчет аксельродовского состояния, и за умным занятием утешения и восклицания “преувеличиваете! мнительность!” – прозевали три месяца. По-российски, по-советски», – иронизирует он. «Я болен. Совершенно не в состоянии взять на себя какую-либо работу» (8 марта). «Я по болезни не работаю и еще довольно долго работать не буду» (6 апреля). «Нервы у меня все еще болят, и головные боли не проходят. Чтобы испробовать лечение всерьез, надо сделать отдых отдыхом» (7 апреля).
Задним числом Ленин проговаривался врачам и родственникам, что у него случаются «головокружения» – то есть кратковременные обмороки, возможно, с онемением конечностей. Возможно, именно из-за них он без предупреждения уезжает 1 марта из Костина: далековато от московских врачей, если вдруг понадобится неотложная медицинская помощь. В марте с ним занимается массажистка: лечебная физкультура.
Ему ощутимо проще общаться с людьми письменно, не входя в прямой контакт: даже жена и сестра приезжают к нему только на вечер субботы и воскресенье; меньше поводов для депрессии, меньше раздражителей. Крестинский предлагал найти ему собаку – развеяться на охоте; ответ тоже лишен какого-либо энтузиазма – «2 марта 1922 г. т. Крестинский! Насчет собаки я эту затею бросил. Нервы уже не те, и охотиться не смогу. Если не достали, прошу не доставать и все хлопоты бросить. Если достали, я вероятно подарю другому охотнику».
Что касается внешних признаков деградации организма, то они фиксируются разве что косвенно: 17 января Ленин помогал выталкивать застрявшие автосани, загнав в салон оказавшегося без валенок чекиста Уншлихта, сам очищал дорожки от снега, без устали болтался по окрестностям; только вот домработница потом вспомнила, что «товарищи из охраны много раз видели ВИ на прогулке поздно ночью: видно, бессонница сильно его беспокоила». Впрочем, и это не показатель: Ленин и до Костина любил ночные променады. Вряд ли в Генуе зрелище измученного трехдневной бессонницей человека с полотенцем на голове произвело бы благоприятное впечатление на кого-либо из партнеров и инвесторов; вероятность того, что он упадет в обморок или рухнет на пол во время выступления, также не исключалась.
Резюмируя эту тему – которую, к сожалению, было бы политически неправильно обойти вовсе. Да, для разума нет ничего такого, что было бы ему недоступно. Жизнь идет вперед – и чего только тайного не стало явным. Основания верить в то, что «мы знаем и мы будем знать!» – есть. И так же, как мы не знали, что однажды в каменноугольном дегте будет найден ализарин – но допускали такую возможность, – так мы обязаны допустить, что когда-то, может быть, будут найдены письма Арманд Ленину и переписка их обоих с Крупской и мы узнаем – конечно не всё, природа отношений так же неисчерпаема, как электрон, – но узнаем о них больше. Однако только тогда и если – когда будут найдены. А сейчас, за неимением научных данных, надо остановиться и сказать себе: «Ignoramus et ignorabimus» – «Не знаем и не будем знать».
Текст к публикации подготовил В. Лебедев