Ленин - политический философ

Видимым миру последствием очередного «философского запоя» стали попытки переписать раздел «Диалектика» в статье про Маркса; а вот конспекты Ленина – очень подробные – долгое время не публиковались, да и потом скорее игнорировались как «чудачество», которое мало что дает для понимания его гения и карьеры – ну разве что: вот какой добросовестный, для статьи еще и Гегеля решил перечитать. В целом, однако, это бернское сидение – и сама «встреча Ленина с Гегелем» – выглядели озадачивающе «не по-ленински»: суперпрактик, прагматик из прагматиков, материалист, вдруг увяз – в самый ответственный момент: война, до революции считаные месяцы – в идеализме, в хрестоматийно «абстрактном» философе; вместо того чтобы протестовать против ужасов войны, раздирать лицо до крови и ложиться на рельсы – он «помечает»: «Гегель высунул ослиные уши идеализма».

Когда Славой Жижек заявляет, что «Ленин благодаря внимательному чтению “Логики” Гегеля сумел распознать уникальную возможность для революции», он, конечно, дает петуха; эк куда хватил; однако можно, да, предположить, что существует причинно-следственная связь между изучением Гегеля и сочинением в следующие два года нескольких фундаментальных, крупнейших работ – или даже, еще шире, интеллектуального «Большого Взрыва», который происходит в голове у ВИ в 1915-м и длится несколько лет.

Доказать прямую связь сложнее; однако не слишком рискуя ошибиться, можно сказать, что благодаря Гегелю марксизм для Ленина превратился вдруг из «черно-белого» в «цветной»; оказалось, что это учение можно разворачивать на базе категорий из инструментария «идеалистского лагеря» философии и другой, не аристотелевской, а гегелевской логики. Ленин освободился от стеснявших его ограничений, получил пространство для маневра – и «турбину», дополнительную мощность. Философский форсаж – так, пожалуй, называлась бы глава о швейцарском периоде биографии Ленина в голливудском байопике.

Ясно, что конспекты и комментарии из 29-го тома предназначены сугубо для личного пользования – и поэтому Ленин может изъясняться сколь угодно странно, не задумываясь о последствиях, не гарантируя готовности нести за сказанное ответственность. Но даже и так, для того, кто знаком с классическим идеологическим набором Ленина, его заявления в рамочках, вроде «Мир есть инобытие идеи!», или «Мысль о превращении идеального в реальное глубока: очень важна для истории. Но и в личной жизни человека видно, что тут много правды. Против вульгарного материализма», или «Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его» – вызывают, конечно, оторопь; это точно он, «сугубый материалист» и безжалостный терминатор любого идеализма? Это ведь ересь; еще немного, и он договорится до Беркли и Пелевина.

«Сознание творит мир» означает ведь, что помимо объективно существующей материи (того, что движет вперед историю; условно – «пушки, микробы, сталь») есть еще и некая идея (Дух?), который реализуется в мире, через материальный мир. И пусть даже под этим не подразумевается нечто мистическое, божественное – но важно, что «первее» оказывается идея, сознание, которое, получается, может творить мир. В «классическом» материализме, который теперь – под влиянием Гегеля – кажется Ленину «вульгарным», все было наоборот: только бытие определяло сознание.

В бытность свою «вульгарным» материалистом Ленин также пользовался диалектическим методом, но тогда диалектика была для него скорее синонимом действия в процессе, в динамике; и да, Ленин старался не просто «фотографировать» наличное состояние, но исследовать общество в движении, в текучести, рассматривая «новости» или вообще события в контексте исторического процесса эволюционной смены одних общественных формаций другими; классовая борьба в этой механистичной схеме была тем мотором, который обеспечивал поступательное движение общества. Инструментом такого рода диалектики при исследовании эволюции материи, проявленной в политике и экономике, была скорее статистика, как в «Развитии капитализма». Смысл такой диалектики состоял в том, чтобы демонстрировать неслучайность революционных движений, которые суть фрагменты большого исторического процесса, развивающегося по известным, вполне научным законам.

То есть Ленин «пользовался» философией, но не «влезал» в нее; его интересовали трансформации материи – и не интересовала диалектика идей, нематериальной сущности явлений, их отношения друг с другом.

В 1914-м, однако, он обнаружил, что в мире происходят странные, плохо объяснимые трансформации: не только мир обернулся войной, не только капитализм – империализмом, но и социалистический интернационал, представляющий интересы пролетариата, – альянсом с националистической буржуазией.

За этим, видимо, и полез он в Гегеля – пытаясь обнаружить логику, в рамках которой по-своему последовательные, рациональные, здравые решения II Интернационала оказываются неверными, невозможными, ошибочными.

Чтение Гегеля навело его на мысль, что «обычная» логика кое-что не схватывала, игнорировала как предмет исследования: источник самого движения. Гегель же как раз и позволяет познать источник «самозарождающегося» движения, саморазвития; этот источник – противоречие; то, что дает не просто эволюцию, но скачок, разрыв эволюционной постепенности, «трансформацию в противоположность», быстрый крах старого и возникновение нового. Объективно противоречащие друг другу фрагменты вовсе не обязательно должны быть материальными. Революции в реальной жизни становятся следствием объективных, но нематериальных противоречий.

Осознание, что размышление может стать действием, – важный момент. Ленин, свидетельствуют конспекты, как бы инсталлирует себе в голову операционную систему, которая может работать и на другой, «неевклидовой», так сказать, логике и в рамках которой противоречие не является логической ошибкой: если у Аристотеля «шапка» (вспомним шуточный пример Лепешинского) – это шапка, которая одновременно не может быть не-шапкой, то, по Гегелю, – может; и это противоречие и есть то, что двигает мир, источник движения. Центральным понятием этой мыслительной системы оказывается трансформация в свою противоположность; и это, надо сказать, совсем не то, что эволюционное изменение.

Для здравомыслящего обывателя представление о том, что превращение Ленина из «вульгарного материалиста» в философа-идеалиста повлияло на его политическую практику, что философия может как-то помочь заглянуть за поворот, нарисовать наиболее вероятный сценарий будущего, кажется чем-то вроде апологии колдовства, заведомо ненаучным утверждением. Однако именно это и произошло с Лениным. Самое интересное здесь – как Ленин, посредством гегелевского мыслительного инструментария, начинает «вычислять» те фрагменты действительности, которые благодаря объективно существующим противоречиям, пусть даже не имея в рамках «классического марксизма» материальной базы, могут трансформироваться в свою противоположность.

Так, описав впечатляющую и закономерную трансформацию конкурентного капитализма в монопольный империализм, Ленин задается вопросом: что является диалектической противоположностью империализму, который вывозит капитал в колонии? Антиколониальные национально-освободительные движения на окраинах. Значит, антагонистом империализма – который «вульгарная» социал-демократия в глаза не видит – становится Третий мир. Именно он и оказывается в этой ситуации революционным субъектом, который возникает из объективного противоречия; самозарождается движение – национально-освободительное – в ходе которого этот новый субъект в состоянии быстро осознать собственную актуальность и совершить «скачок» – оказаться готовым не только к освобождению от колонизаторов, но и, сразу, минуя капиталистическую стадию, к социалистической революции. Это крайне странно для ортодоксальных марксистов, однако диалектический анализ приводит Ленина к предвидению социалистических революций там, где нет рабочего класса, – то есть в Третьем мире. История Китая XX века – достаточно убедительная иллюстрация ленинского прогноза?

А кто в ситуации, когда капитализм перешел в свою высшую стадию развития, империализм, является диалектической противоположностью крестьянина из Третьего мира? Сознательный пролетарий. Для ортодоксальных марксистов именно он – европеец, созревший в государстве буржуазии-гегемона, – революционный субъект, которому по природе суждено стать могильщиком капитализма. Однако в действительности – раньше это был пример только Англии, а с 14-го года всей Европы – мы видим странную трансформацию: пролетарий превращается в свою противоположность и, с членским билетом социалистической партии в кармане, поддерживает в августе 1914-го империалистическую войну буржуазии. Это такой «Иван Бабушкин», который превращается в буржуа-шовиниста – как твинпиксовский агент Купер превращается в Боба.

Диалектическое единство противоположностей, записывает для себя Ленин, легко понять на противопоставлении частного-общего: простейшие примеры – Жучка (частное) / собака (общее), Иван (частное) / человек (общее). Для «обычных», ортодоксальных социалистов – которые угробили II Интернационал – общее, универсальное, разумеется, важнее: чтобы прийти к социализму, нужно отказаться от частного, узконационального – и, дождавшись, когда революции победят в ключевых странах, строить социализм одновременно в нескольких странах, где пролетариат обрел политическую власть. Ленин же указывает на важность второго участника «противоречия» – естественное стремление «частного», нации, к освобождению от зависимости и самоопределению. Задача «творческого марксизма» – не подавлять это стремление, но использовать противоречие, ценить «частную» революцию – а не рассчитывать только на «общее», ожидая момента, пока вспыхнут все нации одновременно.

«Свидание с Гегелем» изменило Ленина. И хотя окружающим, возможно, казалось, что, запертый в Швейцарии, он просто дуреет от безделья и глотает библиотечную пыль – но на самом деле это «гегелевская пыль», и она действует на него как кокаин; его голова проясняется – и из замечательного организатора и проницательного аналитика, шокировавшего товарищей скорее искусством макиавеллизма, чем оригинальными идеями и лозунгами, он вдруг превращается в генератора удивительных, головокружительных идей: превращение империалистической войны в гражданскую, революционное пораженчество, вся власть Советам, ключ к будущему – революции в Третьем мире и пр. Всё это далеко не очевидные идеи – радикально отличающие его от «обычных» социалистов.

В принципе, можно сделать вид, что в 55-томнике нет 29-го тома; никто и не заметит: подумаешь, конспекты чужих книг и смешные заметки. И пусть даже вторая революция – в самом деле, по Жижеку, отрицание отрицания: «Сначала старый порядок отрицается своей же идеологическо-политической формой; затем отрицанию должна подвергнуться сама эта форма»; но ведь если бы Ленин не стал конспектировать Гегеля, то все равно узнал бы в начале марта 17-го о революции и приехал бы в Россию – и, скорее всего, все равно написал бы что-то вроде «Апрельских тезисов».

И все же именно «Философские тетради» обеспечивают явлению «Ленин» должный масштаб.

Именно в 29-м томе – книге о превращении явлений в свою качественную противоположность, по законам, которые, кажется, противоречат бытовой, филистерской логике, – Ленин является нам «в славе», наиболее полным образом. Идеологическое противоречие – а не материя, не денежное вознаграждение – вот источник его движения, его биографического «скачка». Вот где ленинский «Цюрих», вот где, вот откуда возник этот – подлинный – «пломбированный вагон» – и, сам, поехал.

В сущности, именно 29-й том – «пломбированный вагон» 55-томника, настоящая тайна Ленина. Так же, как обыватели инстинктивно хотели бы свести весь феномен Ленина к простому объяснению: «так-ведь-всё-дело-в-том-что-он-немецкий-шпион-его-немцы-завезли-к-нам», – для того, кто читал 29-й том, возникает неодолимый соблазн объяснить все, что написано и творчески создано Лениным после 1915-го – от идеи превращения империалистической войны в гражданскую до последней опубликованной при жизни статьи – «О кооперации» 1923 года, – результатом «паранормального опыта Ленина», его (мистической) «встречи с Гегелем».

«Избавляясь» от 29-го тома, задвигая корзины с этими тетрадками подальше под вагонную полку, мы, по сути, избавляемся и от Ленина-марксиста.

И раз избавляемся – то на «аннаснегинский» вопрос – КТО ТАКОЕ ЛЕНИН? – получаем простой ответ: политический авантюрист, манипулятор, плут. Этот ответ может включать в себя и набор курьезных человеческих (слишком человеческих) свойств: небольшой рост, плешивость, идиосинкразия на землянику, склонность читать словари в момент, когда надо успокоить нервы, картавость, наследственный артеросклероз, манера закладывать большие пальцы за проемы жилета, пристрастие к полевым цветам и отвращение к садовым… что там еще. Или – если «суммировать» Ленина через действия, глагольными формами: сначала швыряется калошами, потом несется со сжатыми кулаками по Казанскому университету, затем съедает в Шушенском стадо баранов, затем пробирается в Смольный; чем больше глаголов, тем более исчерпывающая, «окончательная» перед нами биография Ленина – так?

Так да не так; Ленина, да, можно представить простой суммой материальных свойств и ассамбляжем явлений; но в нем есть нечто большее, что-то такое, что не схватывается даже в самом полном перечне, – его сущность.

Как так: в марте библиотечный червь, а в ноябре – руководитель России; как вообще совмещаются два этих образа? Как так: адвокат в цилиндре, сын чиновника – и вождь мирового пролетариата? Статистик в бухгалтерских нарукавниках – и авантюрист? Политикан – и философ-идеалист? Склочник – и благотворитель? Смешной – и смеющийся?

Но давайте предположим, что биография Ленина – это история не эволюционных изменений характера, а набор превращений некоторых фрагментов реальности в свою противоположность: «революций», «скачков», обусловленных наличием внутренних противоречий; если допустить, что именно за счет существования взаимоисключающих, отрицающих друг друга «Лениных» и возникают «движущая сила» и «перескоки» на новый виток; если представить, что сам Ленин есть «инобытие» некоторой идеи, есть идея, воплотившаяся в материи, есть политический маршрутизатор, активированный в момент обострения идеологического конфликта, – то такой Ленин – да, действительно многое объясняет.

«Государство и революция».

Эту маленькую – сотня страничек – книжечку Ленин написал в первые восемь месяцев 1917 года; весьма вероятно, это наиболее драгоценные во всем 55-томнике страницы. Если хотя бы на секунду «забыть» про существование этого текста, все представления о Ленине окажутся заведомо искаженными, превратными; этот текст – ключ не только к его политической деятельности, но и к его личности – стержнем которой обычно называют одержимость властью, волю к власти, стремление добиться власти любой ценой, любыми средствами.

Труд этот очень нехарактерен для Ленина: это не коллекция секретов партстроительства, не учебник по искусству восстания, не аналитический очерк современной политики. Однако именно здесь объясняется смысл революционной деятельности: как на самом деле выглядит марксистский «конец истории», чем именно заменять старый, обреченный на разрушение, мир. Троцкий не ради красного словца писал про «перевооружение», которое Ленин осуществил в 1916–1917 годах («Он к этому готовился. Свою сталь он добела нагревал и перековывал в огне войны») – и которое «при данных условиях мог произвести один лишь» он. «ГиР» стала крайне важным текстом для партии. Перевооружение это – Ленин не из тех, кто пил из сомнительных колодцев, – было стопроцентно марксистским. По сути, Ленин умудрился набрать таких цитат из Маркса и Энгельса, после которых весь «социализм» выглядит совсем не так, как его представляли все остальные на протяжении десятилетий. Разумеется, в эту книжку встроен и красный светодиод, который тревожно мигает: мир, ставший продуктом деятельности ленинской партии, вроде как руководствовавшейся этой книжечкой, катастрофически не похож на тот, что описан в «ГиР». Однако «ГиР» доказывает и другое: хотя Ленин несет ответственность за то, куда мы попали, неверно ставить знак равенства между тем, что он планировал, и тем, чем занималась его партия после его смерти. Курьез в том, что в «ГиР» партия не упоминается, и, похоже, политическая философия Ленина не подразумевает партию как обязательный элемент общества.

Если у вас есть возможность прочесть только один ленинский текст, то лучше выбрать именно его. Это библия коммуниста – но и книжечка для «всех», важная именно для «читателей со стороны» – потому что обывателю, воспитанному на «Собачьем сердце», кажется, что «диктатура пролетариата» – идиотская, заведомо ведущая к экономической разрухе, низкой производительности труда, засилью номенклатуры, тотальной некомпетентности и ограничению элементарных гражданских свобод, к пресловутым «лагерям» для всех несогласных; порождение извращенной ленинской фантазии, Нарочно Плохая Идея, выдуманная назло, из вредности, чтобы превратить нацию в подопытного кролика и провернуть «эксперимент» – злодеяние, объяснимое только трикстерской природой главного ее автора и промоутера.

«Государство и революция» – хорошее противоядие от «Собачьего сердца»; здесь объясняется, что такое на самом деле диктатура пролетариата и какие у этой странной политической формы преимущества и перспективы; в отличие от социального расиста Булгакова Ленин не видел в пролетариях антропологических «других», «элиенов», низшую расу, которая может конкурировать с буржуазией исключительно за счет физической силы; и смысл его, Ленина, деятельности – изменить среду таким образом, чтобы она порождала больше Иванов Бабушкиных, чем Шариковых. И чтобы осуществить это, он предлагал не комическую одномоментную метаморфозу, остроумно высмеянную Булгаковым, а постепенную, на протяжении нескольких поколений, политическую работу, цель которой – отмирание аппарата насилия, который Шарикова и формирует. Он предполагал, что у него хватит на это воли и терпения.

История создания этой книжечки тоже в своем роде замечательна. В апреле 1917-го Ленин привез в Стокгольм уже сформированный скелет текста; в крайнем случае («если меня укокошат…» – очень ленинское словцо) Каменев получил право опубликовать отредактированные заметки. То, что Ленин умудрился продумать мысль о государстве (которая всем остальным просто не пришла в голову, а если бы и пришла, то показалась бы как минимум преждевременной) до начала революционных событий в России, «ни с того ни с сего» – и при этом прямо передреволюцией, – возможно, самое убедительное свидетельство ленинских паранормальных, тиресианских способностей: пусть не угадав даты и места революции в Европе, он почувствовал, что земля дрожит, – и вместо того чтобы наслаждаться эйфорией – вот оно, сейчас хлынет лава – принялся составлять план: что дальше, после извержения. Кто, кроме Ленина, оказался готов разглядеть за множеством конкретных политических вопросов Проблему Проблем: марксизм и государство? Никто. И поэтому сначала трудно избавиться от ощущения, что «ГиР» возникла как метеорит, свалившийся на голову словно бы из ниоткуда, по случайному совпадению. Задним числом, однако, ясно, что эта мысль и должна была возникнуть у Ленина – после завершения работы над «Империализмом как высшей стадией», потому что механизм империалистической войны, действие которого описал Ленин, по логике – неизбежно – должен был привести к революции, открывающей историческое окно возможностей.

Однажды году в 1921-м на глаза Ленину, явившемуся выступать на очередной съезд рабочих, попался плакат, на котором было написано «Царству рабочих и крестьян не будет конца». Плакат даже и не висел, а всего лишь стоял в стороне, но Ленин углядел его – и высказал раздражение безграмотностью абсолютно лояльной, казалось бы, «красной» надписью: как это не будет конца? Ведь раз есть рабочие и крестьяне, значит, есть разные классы; тогда как «полный социализм» подразумевает бесклассовое общество; есть классы – нет коммунизма.

Подлинная цель пролетарской революции, по Ленину, – не просто переворот, пересмотр итогов приватизации, замена одного господствующего класса другим; не абстрактный «социализм», где классы мирно сосуществуют; не утопическое «справедливое общество всеобщего благосостояния» и пр.; но уничтожение государства, «т. е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще». Коммунизм – это когда государство больше не нужно: «ибо некого подавлять», и раз так, не надо систематически напоминать слабым, что они слабы, и держать машину насилия: «это будет делать сам вооруженный народ с такой же простотой и легкостью, с которой любая толпа цивилизованных людей даже в современном обществе разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной». Это ленинские слова, в которые надо тыкать всех, кто называет его «кровавым палачом», «бонапартом», «авторитарным монстром». «Ленинский орден» – вертикальная, централизованная, основанная на подчинении организация, описанная в «Что делать?» и выстраивавшаяся им на протяжении десятилетий, – был не идеалом, а технической, временной структурой, которая, выполнив свои цели, должна была отмереть – и уступить место свободному самоуправляющемуся коллективу. Именно поэтому в «ГиР» партия не упоминается. «Государство и революция» отменяет «Что делать?» и – пусть задним числом – снимает с этого сочинения клеймо «гимн тоталитаризму». Не тоталитаризму, как выяснилось, – а обществу, свободному от власти и насилия. К этому стоит отнестись серьезно. Ленин – внимание! – планировал построить не государство, где все с номерами и все по талончикам, а наоборот – мир без государства вообще. Именно это и есть коммунизм.

А вот путь к нему пролегает через Диктатуру Пролетариата (которая, несмотря на грозное название, есть просто форма обычного государства – как стандартная Диктатура Буржуазии, только в другую сторону: со справедливой – в пользу трудящихся – демократией).

Надежды на то, вдалбливает Ленин, что, сделав пролетарскую революцию, можно будет продолжать пользоваться буржуазным госаппаратом, – несостоятельны. Этот аппарат, несмотря на демократию и парламент, – для пролетариата такое же зло, как царизм: тоже форма подавления, механизм угнетения – и что с того, что механизм этот перезапущен самими социалистами. Всеобщее избирательное право – не способ выявления воли большинства трудящихся, но орудие господства буржуазии. Выборы, даже самые «честные», на самом деле жульничество – потому что они устроены таким образом, чтобы низы делегировали буржуазии право представлять их интересы. «Маркс великолепно схватил эту суть капиталистической демократии, сказав в своем анализе опыта Коммуны: угнетенным раз в несколько лет позволяют решать, какой именно из представителей угнетающего класса будет в парламенте представлять и подавлять их!» Капиталистическая демократия лицемерна; она только формально для всех – а «на деле ей могут пользоваться только господствующие классы: общественные здания не для “нищих”». «Свобода капиталистического общества всегда остается приблизительно такой же, какова была свобода в древних греческих республиках: свобода для рабовладельцев. Современные наемные рабы, в силу условий капиталистической эксплуатации, остаются настолько задавленными нуждой и нищетой, что им “не до демократии”, “не до политики”, что при обычном, мирном течении событий большинство населения от участия в общественно-политической жизни отстранено»; они вытолкнуты из политики, из активного участия в демократии. Демократическая республика – идеальная политическая форма для капитализма. Демократия – организация общества, позволяющая поддерживать систематическое насилие одного класса над другим, одной части населения над другой.

Это очень сильное заявление – и по меркам 1917 года в особенности; сейчас опыт того, что на самом деле представляет собой демократия и чем она чревата, есть у многих; сто лет назад это было далеко не очевидно, а для русского общества – где Учредительное собрание было голубой мечтой – вообще немыслимо.

Старую машину насилия надо не усовершенствовать, ее надо разбить, сломать; именно это, колотит Ленин кулаком по столу, – главное в учении марксизма о государстве. В первое время – раз путь развития общества не «ко всё большей и большей демократии», а к устранению господства эксплуататоров – придется заменить ее на организацию вооруженных рабочих – как это было сделано в Парижской коммуне. Прецедент 1871 года показал, что когда речь заходит об угрозе интересам буржуазии, последняя, не задумываясь, попирает принципы демократии и идет на кровь; именно поэтому – в силу трезвости, а не авантюризма или «трикстерства» – Ленин не фетишизировал ни демократию, ни государство-любой-ценой-лишь-бы-не-анархия. Парижская коммуна была психотравмой, которую Ленин ощущал – и пытался «проговорить» ее; Маркс и Энгельс извлекли из этой трагической репетиции европейской революции множество уроков, которые затем оказались злонамеренно замолчаны: II Интернационал нарочно заметал под ковер и тему постреволюционного государства, и революции вообще; по сути, именно потому, что их устраивало буржуазное государство – им и не нужна была революция. А Марксу и Энгельсу – нужна, и революция для них была не абстрактным, а близким, актуальным событием; не еще одним походом к начальству за повышением зарплаты – а попыткой учредить государство нового типа.

Переходный период между буржуазным государством и коммунизмом, на который Россия конца августа 1917-го может выйти буквально в ближайшие недели, – и есть диктатура пролетариата: демократия – но не для буржуазии, не для меньшинства, а для трудящихся, для большинства. Вооруженные рабочие подавляют буржуазию; у этого насилия есть сверхзадача – избавиться от деления на классы. Потребление и количество труда строго контролируется – не чиновниками, а именно рабочими! Вместо парламента – «нечто вроде парламента», контролирующего аппарат; но сам аппарат будет новым, из рабочих; чтобы ни эти «бета-парламентарии», ни сотрудники аппарата не превратились в бюрократов, им будут платить не больше, чем рабочим, и в любой момент могут сместить; и функции контроля должны исполняться не всё время одними и теми же людьми, а всеми членами общества, по очереди. То есть представительные учреждения есть (и выборы есть – но не для того, чтобы жульнически собирать голоса рабочих) – но разделения труда там нет: они сами и вырабатывают законы, и исполняют их, и проверяют, что получилось в реальности. Заведомая утопия? Нет: Ленин приводит аналогию с почтой – тот же, по сути, механизм; для его работы тоже нужны техники, контролеры, бухгалтеры – но платить им можно столько же, сколько обычным рабочим; они не эксплуатируют рабочих, а тоже работают – в отделе управления. Именно по типу почты и следует организовать народное хозяйство при диктатуре пролетариата.

Тем не менее даже в таком виде нарисованная Лениным картина и в самом деле отдает утопией. Попробуем понять, на что все это может быть похоже в более «сегодняшних» – и более практических – терминах.

Вряд ли Ленин воображал, что государство при коммунизме отсутствует напрочь. Скорее, оно представляет собой нечто вроде платформы для обслуживания самодеятельных политических институций локального, прикладного, невертикального характера. Ленинское «отмирающее» государство похоже на, допустим, Aliexpress – платформу, которая сама не продает ничего, но на которую насаживаются много самостийных, образовавшихся снизу организаций, ведущих некую деятельность; в «ленинском» случае на платформе продаются не товары, а доверие; государство нужно для того, чтобы – возвращаясь к купальному опыту Ленина в Нейволе у Бонч-Бруевича – во-первых, купальщики и «хулиганы» нашли друг друга, а еще – чтобы, условно говоря, купальщики и «хулиганы» находились друг с другом в нормальных отношениях, не враждовали, а доверяли друг другу – и имели площадку, где они могут договариваться. Гражданин может вступить и в ту, и в другую группу по интересам – а «отмершее государство» выведет эти общества на свет, наделит политическими правами. То есть это именно государство-платформа, государство, низведенное до технологии; оно не «продает» власть, не имеет аппарата насилия, а увеличивает радиус доверия, стимулирует людей объединяться ради решения общих проблем и самоуправления – в группы доверяющих друг другу граждан, которые удовлетворяют свои потребности и вместе осуществляют некоторые не опасные для других групп действия. Группы самые разные – в диапазоне от Петроградского совета рабочих депутатов до общества купальщиков Нейволы, которое следит, чтобы «хулиганы» у озера воздерживались от сексуальных домогательств к тем купальщицам, которые пришли просто освежиться. Таким группам не нужны ни бюрократический аппарат, ни высокооплачиваемые чиновники – члены групп всё делают сами. Поскольку труд не будет отчуждаться, человек будет работать для самореализации, то есть, по сути, для развлечения, – постепенно будет повышаться общий культурный уровень: то есть, в переводе на другой язык, тот, кто начнет приставать у берега озера с домогательствами, в государстве будущего нанесет больший ущерб своей социальной репутации, чем получит удовольствия от асоциального поступка. Люди – разумные эгоисты, как у Чернышевского, – привыкнут к тому, что они сами ответственны перед своим окружением, – и поменяют свои социальные (если не сексуальные) привычки.

Даже и привычка к насилию – временное явление: избавившись от капиталистического рабства со всеми его гнусностями и мерзкой моралью, люди сами, без принуждения, смогут соблюдать правила общежития. Это дело воспитания, дело культуры; грубо говоря, Ленин верит, что «Аппассионата», Некрасов и Тургенев могут переформатировать сознание; что у «шариковых», выросших в свободных условиях, будет отмирать инстинкт плевать лузгу на пол и они не будут нуждаться в «хламе государственности».

Все это, разумеется, не только вдохновляет, но и озадачивает; «Государство и революцию» легко подвергнуть «недружественному пересказу» и выдать за утопию, в которой описывается положение дел, не имеющее с реальностью ничего общего. Разумеется, Ленин и сам отчетливо осознавал, что для обывателя фраза «каждый будет свободно брать “по потребности”» кажется смешной, нелепой: то есть вы, что ли, обещаете каждому «любое количество трюфелей, автомобилей, пианино»? Да нет, не обещаем, отвечает Ленин; такие обещания – глупость: но можно прогнозировать, что производительность труда будет расти, как и культура, – и человек не будет почем зря претендовать на явно лишнее «и требовать невозможного». Утопия – мошенничество, проект в жанре «мне так кажется»; Ленин же рассуждает научно – ничего не обещая, но демонстрируя крайне сложный и негарантированный путь – не к блажной выдумке, а к логичному варианту развития текущего положения дел. Это конкретный маршрут, с навигацией; по нему можно идти, ориентируясь.

Именно «Государство и революция», заметенные под ковер представления Маркса и Энгельса о государстве, а не мифическая переписка с Парвусом о немецких деньгах – способ заглянуть Ленину апреля 1917-го в голову – и найти рациональное объяснение всем его действиям: почему все вокруг него испытывали революционную эйфорию, а он нет. Если бы у Ленина в голове не было этой книги в 17-м году – то он был бы не Лениным, а политологом из тех, что полагали своей целью в революции «сделать Россию европейской страной»; псевдодирижером, который, как все остальные, махал бы палочкой, делая вид, что руководит музыкантами. Но она была у него в голове – и поэтому он знал, когда какие инструменты должны вступить, сколько еще выдержат исполнители, чем должно кончиться это музыкальное произведение – и кто останется на сцене после финала. И именно поэтому время от времени он мог менять одни лозунги на другие: то были временные, текущие формы, а Ленин занимался не реализацией лозунгов, а целью, поставленной в книге, – установление диктатуры пролетариата вместо демократической республики. Осознание природы «демократии» вело к практическим следствиям, к тактике: «честная победа на выборах» и «легальное» учреждение социализма заведомо невозможны. Если осознавать, как на самом деле осуществляются все эти формально честные победы, с помощью каких манипулятивных технологий, – то с какой стати придерживаться этих формальностей. Если демократия – машина подавления угнетенных классов, созданная буржуазией, то можно действовать, не связывая себе руки заведомым идиотизмом. Массам важнее не принципы демократии, а решение коренных противоречий их жизни: война, земля, работа и пр. Вместо того чтобы играть по правилам буржуазии, Ленин счел правильным сделать акцент на вооруженном захвате власти.