Ленин - практик политики ( немецкие деньги, искусство восстания 1917 г.)

Последним днем «старой» жизни для Ленина стало 15 марта 1917 года. Первая половина дня прошла в библиотеке, затем он явился домой пообедать – и опять уже собирался было нырнуть в свою обычную нирвану.

Исполнителем бетховенского стука судьбы стал социал-демократ и циммервальдист Мечислав Бронский (разумеется, закончивший понятно где в 1938-м).

«Вы ничего не знаете? В России революция!»

Ссылался он на газету, в частности на «Цюрихер пост» – прогерманское издание, которому не следовало доверять вслепую. И всё же Ленин и Крупская бросились на набережную, где вывешивали разные газеты.

Трудно сказать, что более показательно: то ли что еще 28 декабря 1916-го Ленин внес в Кантональный банк 100 франков – колоссальную для него сумму, для разрешения на проживание в Цюрихе на 1917 год; то ли – знаменитый финал январского, 1917 года, «Доклада о революции 1905 года»: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Ничего подобного, что характерно, Ленин раньше не говорил, так что, не слишком рискуя подставиться под обвинения в блягерстве, можно предположить, что именно в Цюрихе 46-летний «Старик» максимально приблизился к отчаянию: похоже, он окончательно превратится в библиотечного городского сумасшедшего, помешанного на том, чтобы достать еще и еще и еще и еще одну книгу.

В общем, про Февральскую революцию он не знал – и, похоже, не позволял себе особо надеяться.

Тем сильнее, конечно, был эффект, шок, ступор; и, наверно, в глазах-то потемнело в этот момент. Одно дело сидеть и ждать того прекрасного дня, когда война-перекроит-Европу-и-тогда-может-быть; и другое – свершившийся факт.

Февральская революция была прямым следствием войны – и никак не была связана с деятельностью Ленина. Какая там ответственность – он даже не смог почувствовать ее приближение. Да, в начале 1917-го, задним числом, можно выявить множество признаков кризиса – оставшееся безнаказанным убийство Распутина в декабре 1916-го, общая усталость от войны, конфликт интересов кадетской интеллигенции с официальным и реакционным чиновничеством, опасения посольств Антанты, что Николай заключит сепаратный мир, мягкотелость царского окружения; однако сумма всех этих явлений вовсе не обязательно должна была подвести его к мысли о том, что Быстрая Трансформация произойдет здесь и сейчас.

Через несколько дней после революции русские эмигранты в Швейцарии получили официальную телеграмму от нового правительства, подписанную, среди прочего, Верой Фигнер (которая покушалась на Александра II), – с приглашением вернуться. Им даже стали переводить деньги – несколько сотен тысяч франков; закипела деятельность, особые комитеты стали переписывать желающих репатриироваться. Ленин не игнорировал такого рода мероприятия, но в оргкомитеты не вошел, понимая, что именно у него через Францию и Англию проехать не получится: на границах проезжающих пробивали по «международноконтрольным спискам», составленным совместными усилиями генштабов России, Англии и Франции, и лиц, заподозренных в «сношениях с неприятелем» – то есть в мирной пропаганде, либо задерживали, либо просто не визировали им паспорт; антивоенная, пораженческая позиция Ленина была общеизвестна. Особенно очевидным тупик сделался после того, как дошла информация о том, что в Англии интернирован пытавшийся вернуться из Америки на норвежском пароходе Троцкий.

Нет ничего удивительного, что еще в 1917 году, сразу после выступления на броневике, «пломбированный вагон» превратился в факт поп-истории и вечнозеленый хит поп-культуры, генератор мыльных пузырей, в каждом из которых отражается радужно-пенный образ Ленина; навязанный Ленину «атрибут», символ и метафору его чужеродности. Это словосочетание – ключевой элемент для концепции Октября как «диверсии против России» и большевиков как «группы заговорщиков», вроде тех, что убили Распутина. Как попало к большевикам «немецкое золото»? Да понятно как: в «пломбированном вагоне».

Однако правда ли, что проезд через Германию – «горло» истории Ленина? Что этому вагону следует приписывать магические свойства – и «всемирно-историческое значение»? Про революцию Ленин узнал из газет, войну Россия проиграла никак не из-за «вагона», и даже если допустить, что вагон этот был доверху набит рейхсмарками, всё равно большевики победили не из-за него; сам Ленин на круг больше потерял в июле, когда выскочило официальное обвинение в шпионаже, чем если б приехал, условно, на месяц позже, вместе с Троцким, в более представительной компании, не подставляясь под неудобные вопросы. Не мытьем, так катаньем Ленин попал бы в Россию – и пусть не удостоился бы такой помпезной, с вип-залом и оркестром встречи, зато не хватанул бы в Германии политической радиации и наслаждался бы политическим иммунитетом. Пожалуй, существенно, что он оказался в России раньше Троцкого – но не критически важно: у Троцкого не было структуры, на которую можно было опереться, а у Ленина были «Правда» и ядро партии во дворце Кшесинской.

.... Корабль мертвых Нагльфар, готичный «призрачный поезд», зомби-апокалипсис засохших в отрыве от русской почвы эмигрантов. Не то Троянский конь, не то советский «Мэйфлауэр», на котором прибыли отцы-основатели новой России. Страшно жаль, что нам неизвестна судьба исторического транспортного средства, при помощи которого Ленин удовлетворил свою страсть к экстремальному политическому туризму.

Пожалуй, выгоднее всего Ленину было бы вернуться вместе с Мартовым, Плехановым, Засулич, Аксельродом, Черновым, Троцким, Луначарским – в составе политического созвездия.

При попытке сколотить экипаж выяснилось, однако, что желание вернуться в Россию за компанию с Лениным возникало далеко не у всех. Мартов побоялся, и поэтому костяк отряда составили большевики – которых было в Швейцарии не так уж и много: вся женевская ячейка – человек восемь, цюрихская – десять, включая Ленина и Крупскую. Не удалось договориться с идейно близкими «впередовцами» – вроде Луначарского; тот поехал следующим рейсом, с Мартовым. Швейцария, к счастью, кишела политэмигрантами неопределенной партийной принадлежности, и почти любой имел шанс в течение недели наслаждаться ворчанием Ленина и смехом Радека. О количестве тех, кто, в принципе, хотел бы поучаствовать в строительстве новой России и увидеть родные могилы, можно судить по списку зарегистрировавшихся в комитете для возвращения политических эмигрантов в Россию: в марте 1917-го – 730 человек.

В 2013 году была продана – за 50 тысяч фунтов – мартовская телеграмма Ленина, в которой упоминается Ромен Роллан: его, оказывается, Ленин также хотел видеть в числе своих соседей по купе. Писателей, впрочем, собралось предостаточно и без автора «Театра революции»; 14 пассажиров из 33 оставили мемуары; некоторые, как Платтен, совершили несколько подходов к письменному столу.

Не надо быть членом общества «Память», чтобы обратить внимание на обилие еврейских имен и фамилий; любое порядочное море просто обязано было расступиться перед этим Моисеем.

Сам Моисей путешествует с Надеждой Константиновной и Инессой Федоровной – похоже, в одном купе; на этот счет есть разные свидетельства. (Точно известно, что после Стокгольма вместе с ВИ и НК в купе ехали ИФ и грузинский большевик Сулиашвили.) Зиновьев наслаждался обществом двух своих жен – бывшей и нынешней.

Немцы гарантировали, что в поездке не будет технических перерывов больше дня. Всех, кто изъявил желание войти в вагон, пропустят в Германию, не досматривая; на границе пассажиры обретают анонимность – но через КПП проходят, разделившись на женщин и мужчин и демонстрируя вместо паспорта бумажку с номером – «чтобы по дороге кто-нибудь из нас не улетучился или, подменив русского большевика немецкой барышней, не оставил в Германии зародыш революции», – острит Радек, у которого как раз следовало бы проверить паспорт – и снять его с пробега: он был австрийцем, то есть пробирался в Россию «зайцем» (именно поэтому его иногда помещали в багажное купе).

Двое немцев – офицеров сопровождения – присоединились к эмигрантам на границе; они делали вид, что не понимают по-русски. Ленин, увидев этих джентльменов, тут же извлек из кармана кусок мела, провел жирную черту и готов был свистеть при малейших признаках совершения заступа. В вагоне был и «нулевой пассажир», несостоявшийся: некий Оскар Блюм, который не прошел процедуру утверждения на общем голосовании в связи с подозрениями в сотрудничестве с полицией, однако пробрался в вагон.

«Проводы» революционеров свидетельствуют о том, что культурная жизнь Цюриха вовсе не ограничивалась «Кабаре Вольтер»; они включали в себя два этапа – торжественный прощальный обед в ресторане «Цернигергорф» на Мюлегассе, 17 (сейчас там трехзвездочный отель Scheuble, здание явно старое, со скошенным углом), и вечеринку в «Eintracht» с участием партфункционеров-аборигенов, студенток и рабочих, вздыхающих по родине; один 60-летний русский допровожался до того, что пустился на сцене вприсядку. Выезжающие подписывали обязательство, что осознают: проезд платный, по стандартному немецкому тарифу, – и немецкое правительство не спонсирует проезд революционеров.

Условия поездки были жестко регламентированы: соблюдай или до свидания; следующая группа, которая поедет в Россию через месяц, будет чувствовать себя много свободнее – революционеры даже совершат по дороге экскурсию к очаровательному Рейнскому водопаду; Ленин, насупленный и нахохленный, подозревающий весь мир в намерении истолковать его поведение негативным образом, не позволял своим товарищам сделать ни шага в сторону.

Немцы гарантировали, что в поездке не будет технических перерывов больше дня. Всех, кто изъявил желание войти в вагон, пропустят в Германию, не досматривая; на границе пассажиры обретают анонимность – но через КПП проходят, разделившись на женщин и мужчин и демонстрируя вместо паспорта бумажку с номером – «чтобы по дороге кто-нибудь из нас не улетучился или, подменив русского большевика немецкой барышней, не оставил в Германии зародыш революции», – острит Радек, у которого как раз следовало бы проверить паспорт – и снять его с пробега: он был австрийцем, то есть пробирался в Россию «зайцем» (именно поэтому его иногда помещали в багажное купе).

Итак, 9 апреля 1917 года, Цюрихский вокзал, три часа пополудни. Короткий митинг прямо на платформе (омраченный стычкой с социал-патриотами; сходка в Женеве за несколько дней до того закончилась свалкой, в которой несколько большевиков получили серьезные ушибы), товарищеское рукопожатие Ленина с Луначарским, дружеское похлопывание по плечам будущих коллег по Коминтерну Радека и Мюнценберга («Либо мы через три месяца станем министрами, либо нас повесят»), ритуальное исполнение «Интернационала» – на четырех языках одновременно и под свист меньшевиков, красный флаг-платок из окна вагона, «Fertig!» кондуктора, эпизод с обнаружением Блюма (Ленину приходится буквально схватить его за воротник и без лишних проволочек – это запомнилось провожающим – вышвырнуть на перрон), «Fertig, fertig!» – готово, и вот в 15.10 осыпанный проклятиями и угрозами поезд отделяется от перрона и катится к немецкой границе: романтическое путешествие сквозь бурю начинается; поехали!

Оппозиционные партии – и далеко не только РСДРП – имели богатые традиции сотрудничества с враждебными России иностранными спецслужбами: в 1905-м у японцев и англичан, японских союзников, брали не то что деньги – оружие; и если бы пресловутый «германский Генштаб» в самом деле предложил Ленину нечто такое, в чем он крайне нуждался, и он был бы уверен, что факт такого рода договоренности ни при каких обстоятельствах не будет обнародован, то вряд ли спустил бы явившегося с предложением посланца с лестницы: скорее, внимательно выслушал бы его, взвесив все про и контра. В начале XX века для революционера сотрудничество с иностранной спецслужбой ради свержения существующего строя не было смертным грехом. Это означает, что в принципе, сугубо теоретически (доказать это нельзя) Ленин мог бы взять немецкие деньги. Однако состоя с Ганецким в личных и денежных – по делам партии – отношениях, Ленин никак не участвовал в его бизнесе – так же как не участвовал в инженерной деятельности Красина или пароходной – своего зятя Марка Елизарова. То, что Ганецкий имел дела и с Парвусом, и с Лениным, не подразумевает автоматически, что Парвус передавал деньги немецкого правительства Ленину.

На тему «немецкого золота» 1917 года существуют как минимум три созданных уже в постсоветское время исследования, исчерпывающе доказывающих, что обвинения против Ленина были сфабрикованы спецслужбами Антанты и Временного правительства и что все документы, в которых идет речь о платных услугах, которые большевики якобы оказывали Германии (пресловутые «документы Сиссона», «показания прапорщика Ермоленко» и т. п.), злонамеренно фальсифицированы^[17].

И хотя Ленина, несомненно, использовали немцы; и хотя запах измены – такой же едкий, как запах миндаля, распространявшийся в натопленных вагонах вокруг боевиков, возивших в 1905–1906-м из Европы на себе динамит в обычных пассажирских поездах, – ощущается в этой истории даже сейчас, Ленин не был «немецким агентом» ни если исходить из презумпции невиновности, ни согласно мудрости «не пойман – не вор», ни согласно здравому смыслу: не было причин им быть. Ленин, еще когда договаривался про «вагон», знал, что обвинения в шпионаже возникнут; он знал, что буржуазия должна была перейти к репрессиям – сначала моральным (кампания демонизации и дискредитации), а потом и физическим; он и так чудовищно рисковал, когда принимал решение поехать через Германию. Он не надеялся выйти сухим из воды, понимал, чем это грозит его репутации, – особенно при том, что он становится врагом не только буржуазии, но и контрразведок Антанты (и именно поэтому он настойчиво добивался поддерживающих писем от любых общественных организаций, до которых только мог дотянуться). Договариваться – осознавая все это – с немцами о предоставлении финансирования своей партии, то есть подставляться под угрозу разоблачения, противоречило всякому здравому смыслу; не надо было обладать аналитическими способностями Ленина, чтобы понять – немецкое «золото» убьет его шанс на участие в революции; собственно, ровно это и произошло с самим Парвусом, который тоже очень хотел принять участие в революциях 1917-го, – но с его репутацией вход для него в Россию был закрыт.

Да, антивоенная и антиправительственная деятельность Ленина была объективно выгодна немцам, потому что – в данный конкретный момент, а не вообще – его агитация снижала дееспособность армии и государственных механизмов; но это не значит, что у Ленина были договор, обязательства перед немцами. Если уж на то пошло, в июне 1917-го на большевистских листовках было написано: «Ни войны за Англию и Францию, ни сепаратного мира с Вильгельмом!» За несколько дней до приезда Ленина произошло крайне важное событие – вступление США в войну, и Ленин осознавал, что это означало: что Германия обречена на поражение – а в проигрывающей войну стране революция гораздо вероятнее; именно этими – среди прочего – соображениями обусловлена решительность Ленина в 1917-м: он очень рассчитывал, что если тут «запалить», то Европа сдетонирует. То есть Ленин мог отговаривать русских солдат воевать с Германией – но ему не было смысла содействовать победе Германии.

Даже если бы Ленин в самом деле зашил в подкладку своего пальто некий мандат на «развал России» – в обмен на возможность проезда по Германии и кайзеровские миллионы – как именно мог он сдержать свои «обещания»? Начать взрывать мосты? Потратить полученные от немцев деньги на оружие? Но оружия в Петрограде и так было хоть отбавляй. На агитацию через СМИ? Действительно, деятельность большевистской прессы весной – в начале лета 1917-го может показаться подозрительной: чересчур быстрое становление «Солдатской правды», первый номер которой вышел уже 16 апреля, приобретение крупной типографии «Труд», где печатались большевистские листовки и брошюры. Стремление во всем видеть подвох не должно, однако ж, перевешивать здравый смысл и факты – свидетельствующие о том, что «краудфандинг» был вполне эффективным источником финансирования: так, после майской речи Ленина даже те солдаты, которые пришли на его выступление, чтобы посмотреть на немецкого шпиона, снимали с себя Георгиевские кресты, передавали на трибуну – и просили принять их на издание «Правды»; и это без единого намека самого Ленина на сбор средств. Известно, что в период гласности, особенно в первое время, оппозиционная пресса чувствует себя неплохо. В 52-м номере «Правды» напечатан отчет о тысячах крестов и медалей, золотых кольцах и деньгах, которые пришли в редакцию от обычных людей, просто хотевших, чтобы большевики закончили войну. «Вот все бы отдал, да нечего больше – все богатство мое в этом кресте, – как сказал после выступления Ленина один солдат. – Продолжайте ваше дело, а мы будем помогать». Всего в ходе политических кампаний в апреле и октябре 1917-го (существуют отчеты о сборах на «Правду», «Солдатскую правду», «Солдата», «Деревенскую бедноту») было собрано от 300 до 500 тысяч рублей; цифры можно корректировать внутри этих рамок, но порядок именно такой – несколько сотен тысяч. От крупных заводов приходило по 5–10 тысяч рублей; наверное, деньги собирались не только по рабочим – но и от частных спонсоров; большевики имели такой опыт и умели это делать. Всего этого более или менее должно было хватить на покупку типографии (самая крупная трата – 225–250 тысяч), а также на бумагу и содержание редакций и типографии.

Поразительно, сколь недолго продлилась публичная политическая практика Ленина – всего три месяца: крайне мало для того, чтобы вынырнуть «премьер-министром»; по стогам, кочегаркам и чужим дачам Ленин промыкался гораздо больше, чем прожил «в открытую» за свой «предпремьерский» период.

С утра 5 июля – когда Свердлов уводит уже «обмазанного» шпионским дегтем Ленина с Широкой на квартиру бывшего депутата Госдумы Полетаева – начинается его финальная пятимесячная подпольная эпопея. Петроград уже другой: «черносотенные элементы» готовы снести голову не то что Ленину и большевикам – вообще всем, кто публично признается в симпатиях к «шпионам». Луначарский, вернувшийся через Германию вторым – «меньшевистским» – поездом, снимал комнату у бывшего учителя географии, и при обыске там нашли ученические карты – как назло, Германии; подозрения в этот момент перешли в абсолютную уверенность; его арестовали. Уже вечером 5-го на Широкую приходят с обыском – и затем на протяжении месяца шесть раз повторили эту процедуру: будут путать с Лениным Марка Елизарова и его гостей, искать Ленина в шкафах и сундуках; кончилось тем, что когда очередной офицер принялся пристально рассматривать внутренности большой стеклянной чернильницы на хозяйском столе, Марк Елизаров спросил: не полагает ли тот, что Ленин способен спрятаться в чернильнице?

Да уж, как говорила Дороти в «Волшебнике из страны Оз»: такое ощущение, что мы больше не в Канзасе; Петроград – наполненный «всеобщим диким воем злобы и бешенства против большевиков» – становится совсем неудачным местом пребывания для Ленина. Улицы патрулируются, мосты разведены и даже на яликах никому не разрешают переправляться на другой берег; до вокзала не добраться.

Принимать окончательное решение: уходить в подполье или, в надежде избежать политического банкротства, сдаться судебным властям – Ленину пришлось в квартире бывшего думского депутата большевика Полетаева. В 1924-м бывшие соседи по Мустамякам Д. Бедный и В. Бонч-Бруевич, навестившие там Ленина (который якобы почти уже принял решение отдаться в руки Временного правительства: в суд так в суд), принялись публично пререкаться: Бонч утверждал, что Бедный описал ему Ленина как «удивительно похожего на Христа, как его рисуют лучшие художники в тот момент, когда он шел на распятие, отдаваясь в руки своих врагов». Бедный в 1924 году от этих своих слов публично отрекся. Однако независимо от того, использовало ли окружение Ленина евангельский код для тех событий – ясно, что «нам было не до насмешек, не до юмористики: положение дел было слишком серьезно, трудно и угнетающе» (Бонч-Бруевич).

Июль 1917-го – Ленин принял решение отступить в тень; «случайное» убийство в тюрьме выглядело слишком правдоподобной перспективой, чтобы проигнорировать ее; Мария Ильинична всерьез предлагала сбежать в Швецию – стал месяцем его временной политической смерти. (Не только политической; куча людей была уверена, что «анархист Ленин» застрелен; показывали его могилу, водружали на ней кресты; Горький упоминает про это в «Несвоевременных мыслях».) И так плохая репутация – фанатик, анархист, бонапарт, макиавелли – усугубляется «бесчестьем». Исчезновение Ленина представлялось социалистам-небольшевикам еще более абсурдным, чем его появление «в плаще анархиста». Все они – судя по Суханову, единодушно – полагали Ленина «виновником» июльских событий; касательно того, был ли при этом Ленин немецким агентом, мнения разделились. В любом случае «бегство Ленина и Зиновьева, не имея практического смысла, было предосудительно с политической и моральной стороны». «Это было нечто совсем особенное, беспримерное, непонятное. Любой смертный потребовал бы суда и следствия над собой в самых неблагоприятных условиях. Но Ленин предложил это сделать другим, своим противникам. А сам искал спасение в бегстве и скрылся. Это было совершенно нестерпимо. У людей, принимавших “новое дело Дрейфуса” так близко к сердцу, как будто оно касалось их самих, опускались руки». «Факт исчезновения Ленина я считаю бьющим в самый центр характеристики личности большевистского вождя и будущего правителя России. Так поступить мог только один Ленин на свете. Наполеону-Макиавелли показалось, что для его дела, для дела его партии будет выгоднее, если он убежит от своих обвинителей, не дав им перед лицом всей страны никакого ответа. И он пошел напролом, осуществляя свое намерение, – пошел прямолинейно и цинично». Легко предположить, что «аморальное» поведение Ленина было связано не с отсутствием нравственного чутья, а с альтернативным представлением о политической сути происходящего. Июльские события в интерпретации Ленина выглядели естественными: массам не нравится (без)деятельность Временного правительства, которое не решает их проблемы; естественно, особенно в условиях, когда большевики поддакивают массам, возникает перегрев двигателя (конечно, не следовало бы допускать этого; тут левые большевики допустили ошибку; тут у него, Ленина, политическое молоко убежало). Керенский и К° предпочли выстрелить в радиатор, не поняв, что большевики не только подстрекали массы, но и канализировали их протестную энергию – как громоотвод. Что ж, Керенскому придется заниматься массами вплотную; Керенский обречен на гражданскую войну – потому что, если массами не занимаются большевики, то ими попытается заняться контрреволюция, Корнилов. Вопрос в том, сумеют ли большевики извлечь пользу из следующего кризиса – или, обжегшись на этом самом молоке, станут дуть на воду. «Предал», «струсил» и прочие сухановские моральные оценки в ленинской системе координат – мусор, шум в канале связи; власть сухановых вот-вот будет сметена, с Лениным или без Ленина.

Именно поэтому уже через четыре месяца Ленин пережил воскресение – представ в новом качестве: победителя. Нет неисправляемых репутаций; вот какой урок извлекаешь из этой истории.

Даже если в какой-то момент Ленин и выглядел испуганным и затравленным, каким описывает его Никитин, угроза репутации и жизни, судя по его энергичности, генерировала в нем не только страх, но и спортивную злость.

Собственно, после июля он возвращается в состояние, которое ему гораздо привычнее, понятнее, комфортнее: он без оглядки на общественное мнение может выполнять функции серого кардинала партии (и революции); ему не надо преодолевать свою неприязнь к публичным выступлениям, он может работать не с широким «активом», а с самым узким кругом. Одиночество мобилизует его, преследование разжигает азарт.

Ленин не любил ходить в парике – но у него была в известном смысле удачная, позволяющая легко трансформироваться под поставленные цели внешность. Он умел и носить чужие волосы, и гримироваться; запертые двери, условное постукивание, передвижение парами – присматривая и оберегаясь от хвоста и т. п. – работа нелегальным политиком была его профессией более двадцати лет. Хуже была изоляция; только-только наладившиеся было контакты с партийными массами прекращаются – и с каждым днем он оказывается все более зависимым от каналов поставки информации, от газет и чужих слов; воскресенья и праздники превращаются в пытку – он не может знать, что вокруг, он слепнет и глохнет; требует от всех своих квартирных хозяев отращивать уши подлиннее – и тщательно прислушиваться к разговорам в очередях и на транспорте.

В «Хрониках молодого Индианы Джонса» есть серия про то, как Инди приезжает в Петроград в июле 1917-го: он воюет за Францию и послан в Россию с заданием узнать, когда будет выступление большевиков; его хозяевам надо любой ценой удержать Россию, и они понимают опасность антивоенной пропаганды. В какой-то момент Индиана оказывается на выступлении Ленина – и тот, несмотря на свой вид карикатурного демагога, производит на него неизгладимое впечатление; еще убедительнее выглядят рабочие, которым не нужна война и которых на мирной демонстрации расстреливают казаки. Новые друзья-большевики устраивают Индиане Джонсу незабываемый русский день рождения с чаем и плясками – и искатель приключений, который поначалу кажется кем-то вроде Сиднея Рейли, превращается в кого-то вроде Джона Рида; он, по сути, отказывается воевать против этого славного народа, у которого есть все основания пойти за большевиками. Разумеется, это клюквенная, голливудская, поп-культурная версия истории – однако характерная. Даже Индиана Джонс оказывается ленинцем; вот вам и объяснение, почему беспрецедентные попытки демонизации Ленина в 1917 году оказались безуспешными: версия о «немецком шпионе» получила широчайшее распространение, но так и не укоренилась в сознании масс, так что не прошло и четырех месяцев после репутационной катастрофы, которую потерпел Ленин, как оказалось, что его можно представить в качестве диктатора – просто потому, что именно Ленин был в 1917 году тем политиком, который представлял их интересы.

Июль надо было не забыть как психотравму, а использовать как урок. Именно после неудачного мятежа – и после того, как стало ясно, что мирным путем от буржуазии власть получить не удастся, – в голове Ленина возникает словосочетание «искусство восстания».

. Несмотря на разгром, на арест практически всей верхушки Военной организации, на отсутствие возможности выпускать собственные газеты, Ленин принял поражение с достоинством и не собирался цепляться за призрачные шансы захватить власть в неподходящих условиях. Большевики отступили – организованно в том смысле, что понесли не слишком большие потери. Ленин был временно скомпрометирован, но сама партия ни его, ни себя таковыми не считала. Лозунг «Вся власть Советам!» временно был снят – с заменой на «Вся власть рабочим и их партии – большевикам!».

Интересно, что про историю с Разливом сам Ленин особо никогда не распространялся; Молотов, например, даже полагал, что байка про шалаш целиком выдумана. Известно о ней стало лишь в 1924-м, когда на одном из траурных митингов выступил с воспоминаниями Н. Емельянов; информация о Ленине в стогу произвела тогда сенсацию.

Момент тотчас решено было увековечить; видимо, история соответствовала представлениям о том, что перед возрождением, воскресением в Октябре, Ленин должен был претерпеть символическую смерть; травяная могила выглядела для этого подходяще. Нашли скульптора, и Емельянов возил его в лес показывать место – вроде тут. К десятилетнему юбилею на болоте возникло гранитное розоватое фолли, снабженное красивой, рубленоаритмичной, с безумным капслоком, надписью: «На месте, где в июле и августе 1917 года в шалаше из ветвей СКРЫВАЛСЯ от преследования буржуазии ВОЖДЬ мирового октября и писал свою книгу “Государство и революция” – на память об этом ПОСТАВИЛИ МЫ – ШАЛАШ ИЗ ГРАНИТА – рабочие города Ленина. 1927 год». Сооружение, напоминающее мавзолей – ступенчатость, золотые буквы, площадка для трибуны, – кажется гротескным, однако в нем есть свое величие; не только теремок – но и ворота Дарина, ведущие в Морийское царство; вход в царство мертвых – и одновременно лаз в будущее.

Как ни крути, Разлив – одно из самых романтических во всей географической «лениниане» местечек: озеро, лес, травяной домик; экология, что называется, и все натуральное. Попробуйте, однако, прожить пару недель – хотя бы и летом – в стоге сена, и посмотрим, будете ли вы похожи на человека, которому по роду занятий нужно выполнять представительские функции и много выступать публично. Рахья рассказывал, что, оказавшись в Разливе, он увидел стог сена и пошел дальше: стог и стог. И только Шотман «остановился возле двух посадских, имевших самый несуразный босяцкий вид, и поздоровался с ними. Я думал, что остановили его какие-то проходимцы, какие-нибудь воры, которые грабят на проселочной дороге… когда подошел, обомлел. Вижу – стоит передо мною Ленин. А я принял его за бродягу».

Кроме гранитного шалаша работники музея сооружают и «естественный», сенной: размером с палатку, на жердях. Хрупкость сооружения наводит на мысли о визборовской атмосфере и соответствующем прохладным ночам эн-зе. Между прочим, в здешнем музее, кроме котелков, весел и прочей туристической экипировки, висит сочащаяся тотальной иронией «против-всех» табличка: «В. И. Ленин был достаточно скромен в еде, чего не скажешь о его последователях. Примером тому служит “Меню столовой ЦК КПСС за 15 апреля 1977 года”» (прилагается: впечатляющее разнообразие в сочетании с дешевизной). «Сегодня подобным меню никого не удивишь, и мы предлагаем отведать блюда из него в ресторане “Шалаш”». Гротескный магнетизм этого места – здесь довольно много посетителей – усугубляется парящей над полянкой гигантской, как из «Руслана и Людмилы», Головой Ленина; не вполне понятно, как она, стоя на тоненькой грани шеи, не падает.

Вести жизнь болотной твари – не сахар даже для привыкшего к походным условиям Ленина. Шотман, заночевавший однажды в шалаше, признается, что «дрожал в своем летнем костюме от пронизывающего холода… Несмотря на зимнее пальто, которым меня укрывали, и на то, что я лежал в середине между Лениным и Зиновьевым, я долго не мог заснуть». Дождливые дни оборачивались простоями: навеса нет – писать в дождь невозможно. Да и в вёдро – неудобно, плюс насекомые; в «Зеленом кабинете» много не напишешь. Днем Ленин и Зиновьев иногда клали на плечи косы и отправлялись «на работу» – на самом деле с ружьями, поохотиться; кончилось все это однажды плохо – потому что Зиновьева поймал лесник. Чтобы не отвечать на неудобные вопросы, тот притворился глухонемым; от разоблачения его спасло только вмешательство «хозяина», Емельянова.

Пребывание здесь можно было расценивать как экстремальные, но всё же каникулы: природа, не слышно шума городского, купание, грибы. Другое дело, что в любой момент сюда могли прийти и проткнуть тебя штыком – это ощущение, надо полагать, несколько убивает идею отпуска.

Так или иначе, Ленин действительно много здесь работал. Под вопросом остается утверждение, что он руководил отсюда полулегальным VI съездом РСДРП(б) – технически это было не более реально, чем руководство Тиберием Римской империей с Капри; однако делегаты и так были осведомлены о позициях Ленина и поставленных им задачах – и, кажется, неплохо справлялись: курс на вооруженное восстание и отказ Ленина явиться на суд поддержали, в ЦК его выбрали; новый устав партии приняли; Сталину – основному докладчику о политической ситуации и автору отчета ЦК – аплодировали; «души пролетарские, а головы министерские», умиляется в фильме «Синяя тетрадь» приплывший в гости к Ленину Серго Орджоникидзе. По этой кулиджановской экранизации шестидесятнической повести Э. Казакевича, в самом деле, кажется, можно судить о разливской жизни. «Синюю тетрадь» доставляет Ленину Дзержинский (в исполнении артиста В. Ливанова, который невероятно, один в один похож на памятник с Лубянки, но говорит при этом карлсоновским голосом – в силу чего возникает сильнейший когнитивный диссонанс, особенно когда понимаешь, что тетрадь эту Дзержинский доставляет Ленину из Стокгольма); в ней Ленин пишет «Государство и революцию». Кует, так сказать, оружие; и отказывается от предложения Емельянова прихватить с собой винтовки: «Не надо. Винтовки понадобятся скоро, но потом. Много винтовок. Три мильона винтовок». Здесь есть Зиновьев – интеллигент-оппортунист, но не лишенный остроумия: именно он замечает, что они живут здесь, словно на необитаемом острове: Ленин Робинзон и он при нем – Пятницей.

Скромно именуя себя в статьях: «публицист, поставленный волей судеб несколько в стороне от главного русла истории», или даже еще более самоуничижительно – «посторонний», он питается свежими газетами, исступленно пишет – по десять – двадцать страниц каждый день: заметки, брошюры, открытые и частные письма – и явно кипит яростью от того, что приходится работать на холостом ходу, что его держат на чердаке, как мистер Рочестер сумасшедшую жену, и либо игнорируют его советы, либо вовсе даже не публикуют их. Он нервничает до кровавого пота – что ототрут от ЦК, что тот нарочно преувеличивает грозящую ему опасность, лишь бы держать его подальше. Рахья рассказывал, что Сталин, узнав от него, что тот привез в Петроград Ленина, едва не поколотил его.

Но если ярость Сталина уже тогда, похоже, выплескивалась в неконструктивные поступки, то Ленин умел конвертировать свое внутреннее бешенство в писательство – со скоростью, наводящей на мысль о Книге рекордов Гиннесса. В Выборге у него постоянно заканчивались чернила – и хозяевам приходилось бегать подкупать их ему. «Марксизм и восстание», «Из дневника публициста», «Удержат ли большевики государственную власть» – все здесь, на Сердобольской. Плюс «Советы постороннего» – где Ленин, со ссылками на Маркса и Дантона, рассказывает об «искусстве восстания» – и цитирует свою любимую фразу: «Il nous faut de l'audace, encore de l'audace, toujours de l'audace, et la France est sauvée». «Смелость, смелость и еще раз смелость – и Франция спасена».

Начинать восстание немедленно, Временное правительство себя уже дискредитировало, массы уже за нас, «промедление смерти подобно». Нетерпение – Крупская иронизирует: утром попросит послать письмо в Америку – а вечером спрашивает: отослала? Хм, хорошо. Хорошо. И через пять минут: ответа – не было пока?

Имея представление о темпераменте Ленина, можно вообразить, чего ему стоили эти недели в изоляции – когда в голове у него: «Если бы мы ударили сразу, внезапно, из трех пунктов, в Питере, в Москве, в Балтийском флоте…» Анализирующий события в развитии: каким образом, вероятнее всего, будут разрешены текущие противоречия, на которые обыватели обычно не обращают внимания, полагая их замороженными, – Ленин был тем «осьминогом Паулем», который должен был выбрать нужный момент. Одиночество обостряет его чувства; начиная со второй декады сентября он принимается истошно колотить ложкой по столу – пора, пора, уже сейчас, прямо сейчас, чего вы ждете?!

Предпарламент? Уйти оттуда, хлопнув дверью, и вернуться – с оружием. Вместо всех этих псевдодемократических органов – идти в казармы и на фабрики; заниматься не игрой в демократию, а технической стороной восстания. К черту надежды на Учредительное собрание, к черту парламентаризм; к черту съезд Советов, когда есть Советы сами по себе: это «есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст!» (кроме того, что захочет сформировать правительство, в котором большевикам придется делиться властью с меньшевиками и эсерами); «Мы имеем тысячи вооруженных рабочих и солдат в Питере, кои могут сразу взять и Зимний дворец, и Генеральный Штаб, и станцию телефонов, и все крупные типографии…»

Джон Рид рассказывает историю про иностранного профессора социологии, который отправился путешествовать по России, где, по словам его интеллигентных знакомых, «революция пошла на убыль», – однако, к своему изумлению, обнаружил, что на деле всё ровно наоборот: провинция – и крестьяне, и рабочие – настроена на ее продолжение. Запасы хлеба в Петрограде тают, работы на предприятиях – всё меньше (владельцы избавлялись от этих «токсичных активов»). Хуже всего сейчас – проспать момент. Ведь Временное правительство тоже не сидит после Корниловского мятежа сложа руки; Керенский мечется между Петроградом и Ставкой – и всячески демонстрирует, что он и «его» министры компетентны и настроены всерьез: Учредительное вот-вот будет созвано, приготовления идут полным ходом, армия боеспособна и снабжается должным образом. Объявлена Директория – чрезвычайная коллегия Временного правительства. Советы – которым тоже надо ведь чем-то оправдать себя политически – объявляют о собрании Всероссийского демократического совещания и формировании Предпарламента. Наблюдая за тем, как Советы на глазах стремительно большевизируются, Ленин понимает, что надо опереться на них, – но опереться для того, чтобы забрать власть себе целиком, а не разделять ее с кем-то еще, давая вовлечь себя в участие в каких-то «демократических органах».

Мысли о технических особенностях разного рода реквизиций, осуществляемых пролетарским государством, видимо, всерьез занимали голову засидевшегося в одиночестве в фофановской квартире Ленина. Ему рисовались целые сцены, которые отчасти вошли в брошюру «Удержат ли большевики государственную власть», – как, например, эта, «квартирная» миниатюра: «Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих (из которых пусть только один является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. – “Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться. Ваш телефон будет служить на 10 семей. Это сэкономит часов 100 работы, беготни по лавчонкам и т. п. Затем в вашей семье двое незанятых полурабочих, способных выполнить легкий труд: гражданка 55 лет и гражданин 14 лет. Они будут дежурить ежедневно по 3 часа, чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов для 10 семей и вести необходимые для этого записи. Гражданин студент, который находится в нашем отряде, напишет сейчас в двух экземплярах текст этого государственного приказа”».

Связным между Лениным и ЦК и редакцией «Правды» (на тот момент «Рабочего пути»), куда отсылались такого рода фантазии, был Эйно Рахья – от которого Ленин требовал еще и «прощупывать настроения» солдат и рабочих: чутко прислушиваться к беседам в трамваях, кино и театрах – «как сказали, каким тоном говорили»; судя по тому, что вечером 24-го Ленин чуть не проехал свою остановку по дороге в Смольный, разговорившись с кондукторшей, отчеты Рахьи не производили на него впечатление исчерпывающих.

В целом, похоже, жизнь у без пяти минут председателя Совнаркома в последние два месяца «вольных хлебов» была тихая, но небезмятежная. Из рассказов многих мемуаристов выходит, что если в первые недели подполья Ленин напоминал одуревшего от одиночества Робинзона Крузо, то в последние – Ипполита Матвеевича Воробьянинова в финальной стадии погони за сокровищами; в тот момент, когда он появляется, наконец, перед членами своего ЦК – с голым лицом, но в парике – он похож на персонажей Луи де Фюнеса, которые комически агрессивно жестикулируют, резко хлопают своих подчиненных по плечам и груди, с криками: «Остолопы!», «Скорей! Скорей!»

В 20-х числах сентября Ленин пишет в ЦК письмо, где требует не просто начать восстание, а арестовать всех членов Демократического совещания. Это шокировало ленинских апостолов настолько, что они постановили – единогласно, всем ЦК – сжечь письмо Ленина; автору решили не отвечать. Ничего не добившись в высшей инстанции, Ленин принимается бомбардировать письмами городские комитеты – Петроградский и Московский. Ленин даже написал листовку, обращенную непосредственно к массам: «Нет, ни одного дня народ не согласен терпеть больше оттяжек!..»

Немцы в конце лета устроили нечто вроде восстания на флоте – и это не имея ни Советов, ни вождей, ни свободных газет, ни свободы собраний; тогда как у нас всё это есть – а мы валяемся на диване. Правильно, иронизирует Ленин: «благоразумнее всего не восставать, ибо если нас перестреляют, то мир потеряет таких прекрасных, таких благоразумных, таких идеальных интернационалистов!!» Такого рода доводы больше похожи на эмоциональный шантаж – однако это кажется убедительным: возьмем власть – и Германия тоже вспыхнет; и, что хуже, если мы НЕ возьмем ее – то предадим европейский пролетариат, не дадим ему шанса – и он по-прежнему, вместо того чтобы строить социализм, будет умирать на империалистической бойне. Сегодня этот аргумент кажется нелепым или заведомо демагогическим, но на большевиков, воспитанных в интернационалистском духе, он действовал, и они в самом деле готовы были рисковать собственной – и своей страны – судьбой ради «товарищей немцев».

Есть, впрочем, ощущение, что историки склонны преувеличивать те надежды, которые Ленин питал по отношению к мировой революции: наверняка он с самого начала держал в голове и «плохой сценарий», «план Б», при котором российская революция остается в одиночестве.

3 октября ЦК пришлось признать, что Ленин имеет право вернуться – то ли дав таким образом добро на переезд, то ли зафиксировав fait accomplit.

В «Кратком курсе» категорически сказано, что Ленин вернулся из Финляндии в Петроград 7 октября; по словам Сталина, 8 октября состоялась их встреча на квартире рабочего Никандра Кокко. Повестка этой встречи очевидна: «официальный» приезд подразумевал устройство совещания. Разумеется, члены ЦК знали, о чем будет говорить Ленин на встрече, – и понимали, к чему она может привести. Скептичнее всего были настроены Каменев и Зиновьев, которые до конца стояли на том, что Ленину вообще надо запретить пребывание в Петрограде: неадекватно агрессивный психопат, вызывающий у друзей больше опасений, чем симпатий; спасибо, мы сами справимся.

В какой-то момент, заявив, что он уловил «тонкий намек на зажимание рта и на предложение мне удалиться», Ленин открытым текстом подает «прошение о выходе из ЦК» – с тем, чтобы «оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии». Было ясно, что на практике эта угроза осуществлялась бы не буквально: находящийся с июля 1917-го под судом, «в федеральном розыске», Ленин не мог сам агитировать за себя «в низах» – но попытался бы расколоть партию, уведя с собой радикальные элементы из «военки» плюс, например, Троцкого: я выхожу из всех партийных органов, а вы управляйте сами. Утрата дистанции подразумевала готовность принять ленинскую резолюцию «всемирно-исторического значения»; единственным способом удержаться от этого было избегать встречи с ним – или договориться между собой заранее в надежде, что Ленин не успеет расколоть их за один сеанс. Но договориться успели только Каменев и Зиновьев.

Словом, дальше отказываться от свидания с Лениным означало разрыв и низложение Ленина – немыслимо. Заседание назначили на 10 октября.

«С точки зрения политики» Ленин не давал оппоненту возможности положить себя на лопатки: да, еще не собрали все силы, да, «пролетариат еще не дозрел», да, за пределами Питера и Москвы «массы пока еще не за нас», да, армия еще недостаточно деморализована, да, нецелесообразно отказываться совсем от сотрудничества с буржуазией, да, нельзя, в случае взятия власти, воевать против всех партий сразу, да, уместнее сначала добиться большинства в Учредительном собрании, всё так, миллион причин. Никакой «гарантии» успеха революции нет и быть не может; объективно идеальные условия для захвата власти существуют только в фантазиях меньшевиков, которые рассуждают о революции не как о повестке дня, а как об утопии; и не наступят никогда. Нет? Ну так в таком случае вы ничем не отличаетесь от меньшевиков, природных оппортунистов. А если… Если власть возьмем, а технически овладеть государственным аппаратом не сможем? А если немцы не согласятся на мир? А если солдаты не захотят воевать за революцию? Что тогда? Да что-что; а если Керенский вот-вот сдаст Петроград немцам, чтобы избавиться от большевистской угрозы? «Один дурак может вдесятеро больше задать вопросов, чем десять мудрецов способны разрешить».

Это был гипноз, настоящее выкручивание рук, вытягивание бегемота из болота – бегемота, который, одурев от побоев и понуканий, сам в конце концов выползает на опасный сухой участок.

Ленин произносил свою мантру про «коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве».

Совещание, сообразно жанру Тайной вечери, перетекло в поздний ужин. Хозяйка, Флаксерман, сочла уместным опубликовать свой шокирующий даже сто лет спустя шопинг-лист, согласно которому она отоварилась в тот день: «сыр, масло, колбаса, ветчина, буженина, копчушки (небольшие рыбки), красная соленая рыба, красная икра, хлеб, печенье и кэкс. Если бы не кончились все мои наличные деньги, – вероятно, еще бы покупала. Покупок было много, тяжело нести, неудобно, трамваи переполнены» – но дело того стоило; большевики уминали снедь, добродушно посмеиваясь над нерешительностью Каменева и Зиновьева; последний, как и Ленин, изменился «до неузнаваемости»: «с длинными усами, остроконечной бородкой, придававшими ему вид не то испанского гранда, не то бродячего итальянского певца» (из воспоминаний А. Иоффе).

Собственно, все, что происходило после чаепития с кэксами, было делом техники. Пусть неохотно, но ЦК – и в особенности Свердлов, Троцкий, Сталин – принялся заниматься техническими деталями вооруженного восстания. Раскочегарившись, они передали ленинский импульс ВРК, «военке», – порожденной двоевластием оргструктуре, которая была создана для борьбы с Корниловским мятежом, а в октябре станет заниматься непосредственно военным переворотом, перехватом власти: под предлогом защиты Петрограда от немцев и съезда Советов от контрреволюции «военка» – Невский, Подвойский, Антонов-Овсеенко – примется выставлять требования официальному военному командованию и правительству Керенского. Даже и эта организация оказалась в те дни умереннее Ленина – и они таки дотянули, пропуская мимо ушей проклятия «Постороннего», до привязки восстания ко II съезду Советов: чтобы это выглядело как защита съезда, оборона, ответ на вторую волну арестов большевиков – а не наглое нападение, рейдерский захват власти.

Впрочем, на тот момент это было уже не так существенно.

Ленин, разумеется, не знал этого – и ближе к утру под диким дождем и ветром, покинув комнату совещаний в сопровождении Дзержинского и Свердлова, вызвавшихся проводить его на квартиру Рахьи, страшно ругался на Зиновьева. Дзержинский одолжил Ленину свой плащ, но тем решительнее непогода атаковала Ленина; в какой-то момент у него даже парик снесло ветром – и он вынужден был напялить его на голову грязным.

Воспользуемся возможностью монтажа; ровно две недели спустя мы вновь видим, как Ленин поправляет на улице парик – только направляется на этот раз не домой, а из дома.

Те, кто занимался технической подготовкой восстания, всё же решили привязать его к съезду Советов – который должен был открыться в Смольном 25 октября; к моменту открытия все важные коммуникации должны были оказаться в руках большевиков.

Ленин отправился в путь 24-го, загодя, не потому, что планировал добраться не спеша. Последние две недели о готовящемся большевистском восстании говорили не только в правительстве, но и бабушки на лавочках. Ленинская брошюра «Удержат ли большевики государственную власть» продавалась чуть ли не на каждом углу Невского; Керенский цитировал статьи Ленина на выступлении в Мариинском дворце. Правительство попыталось опечатать редакции большевистских газет, а как раз 24-го стали готовиться к разводу мостов – чтобы рассечь город на сектора и не допускать бесконтрольные перемещения; уже были выставлены юнкера для охраны. Именно поэтому Рахья прибежал к Ленину – и тот решил, что лучше подвергнуться риску попасться в Гефсиманском саду, чем упустить момент для штурма дворца Ирода.

Немудрено, что Ленин – видимо, изнервничавшийся, понятия не имеющий, как его примут и чем кончится авантюра с восстанием, «затекший», давно физически не упражнявшийся, – оказывается поздно вечером 24-го в Смольном не в лучшем состоянии. Кто-то другой, не имевший зёренбергского и чудивизевского опыта пеших прогулок по горам, пожалуй, огляделся бы по сторонам да и отправился восвояси: утро вечера мудренее. Неудивительно, что добравшись по двух с половиной километровой Шпалерной до Смольного, ВИ не распахнул дверь в комнату ЦК большевиков ногой, а приютился у окошка во втором этаже, попросив Рахью найти кого-нибудь из знакомых. Так и не решившись раскрыть инкогнито, он – по-прежнему с подвязанной челюстью и в парике – одеревенел в позе отчаявшегося Бунши в «Иване Васильевиче»; карикатурным Иисусом-в-темнице.

В таком-то обличье его обнаружили меньшевистские вожди Дан, Либер и Гоц, присевшие рядом поужинать, – и, опознав в статуе рядом с собой того самого человека, который еще десять лет назад окрестил их «партией ужинающих девиц», испытали, надо полагать, ощущения, в целом совпадающие с теми, что почувствовали пелевинские юнкера. Они встретились взглядами. Демон пробудился, воскрес – и готов был, выпроставшись из символической домовины, выползти под свет софитов II съезда Советов.

Ноги самого Ленина, кстати, также вызывали кое-какие вопросы; глазастый Молотов, например, запомнил, что, провозглашая советскую власть, Ленин время от времени приподнимал ногу – демонстрируя подошву, протертую до дырки. «Малопрезентабельный вид» («он был страшно измучен, еле держался на ногах, в истоптанных штиблетах и измятом пиджачишке», – вспоминает Н. А. Угланов), который Ленину приписывали мемуаристы еще в 1906-м, отчасти и позволил ему беспрепятственно проникнуть в Смольный поздно вечером 24 октября. В два часа ночи начались открытые столкновения с «пелевинскими», из «Хрустального мира», юнкерами, драки за мосты и материализация большевистских «зеленых человечков» в военных училищах: юнкеров запирали в помещении – от греха подальше. Захваты организовывал ВРК, провоцируя на бунт солдат, которые не хотели, чтобы их отправляли на фронт, и в особенности матросов, которые из-за немцев оказались, по сути, заперты в Финском заливе и коротали небоевую службу в кокаиновом ничегонеделании, становясь легкими жертвами большевистской пропаганды. Несмотря на то, что 25 октября весь город был уже в руках большевиков, Зимний оставался островом старого режима, то есть формально двоевластие продолжалось. Странным образом, городская жизнь не замерла, ни в одном театре не отменили представления, и даже по Дворцовой набережной весь этот день продолжал ходить трамвай – пассажиры которого слышали, должно быть, доносящиеся из Смольного душераздирающие вопли Ленина, требовавшего разрушить эту идиллию: арестуйте мне Временное правительство, немедленно!

Могли ли те меньшевики и те большевики предположить, в какой ситуации они снова встретятся 26 октября 1917-го, когда состоялась формальная передача отобранной у Временного правительства власти Советам и сформировано «Советское» – представляющее Советы (где были только социалисты и не было буржуазных партий) правительство (где не было уже и никаких «лишних» социалистов: они ушли, оставив большевиков хозяевами и ответчиками за всё). По сути, на этом завершились разом и двоевластие, и многопартийность; и мало кто сомневается – и тогда и сейчас – что, если бы не Ленин, невозможно было изменить общественный строй в считанные часы.

Следующие несколько дней жизни Ленина заняла демонстрация того, что он намерен придерживаться только одного принципа, им самим и сформулированного: «в политике нет морали, а есть целесообразность»; никакие, даже самые кровавые события, никакие, даже самые вероломные нарушения обещаний не могли заставить его ослабить бульдожью хватку. Большевики вели вызывающе бессовестную по отношению к другим партиям – и вполне разумную по отношению к большинству населения страны – политику: обещали многопартийное, ответственное перед ВЦИКом правительство – но сделали всё, чтобы не допустить туда никого, кроме своих. В первых днях советской власти не было массового кровопролития – никаких хрустальных или варфоломеевских ночей; но дни эти были грязные, кровавые, пьяные – и в самой столице, где банды люмпенов, ходившие под местными Советами, громили погреба Зимнего и устраивали буржуям «злые улицы», сводя с ними личные счеты, и под Петроградом, на Пулковских высотах, где 31 октября, с большими потерями с обеих сторон, дрались казаки Краснова и матросы Дыбенко, и в Москве. Ленин, трагикомический курьез, использовался агентами хаоса в качестве своеобразной валюты: сначала Каменев, Ногин и Рязанов чуть не сдали Ленина профсоюзу железнодорожников, требовавшему убрать из правительства одиозных большевиков и допустить туда эсеров и меньшевиков; затем в ходе переговоров с красновскими казаками Дыбенко предложил «в шутку» обменять Керенского на Ленина. Краснова и его штаб большевики вскоре взяли в плен – а затем тоже, видимо, ради пущего комизма, отпустили под честное слово, и Краснов продолжил воевать на Дону, сам заключил мир с немцами и менял продовольствие на оружие. Разумеется, Ленин прекрасно знал – ему жаловались, он читал об этом в газетах, – что происходит на улицах, за которые большевики приняли ответственность. Знал, как матросы, пользуясь безнаказанностью, «уплотняли» квартиры буржуазии, какими издевательствами – моральными и физическими – сопровождались «реквизиции». Ответ Ленина – ответ политика: все это пережитки старой эпохи. Прежний строй умер – но, к сожалению, этого мертвеца нельзя просто так вынести из общества. Он находится здесь же, в одной с нами комнате, и разлагается. Очень неприятно. Точка. Но, кроме трупного смрада, ноздри Ленина щекотали и другие ароматы – и ему нравится, когда что-то «пахнет революцией»: например, название «Совет народных комиссаров» вместо «кабинет министров», или когда матрос Маркин выполняет обязанности министра иностранных дел, а прапорщик Крыленко – Верховного главнокомандующего.

Работа, произведенная Лениным в «смольные» месяцы, кажется сверхъестественной. Никто и никогда не делал ничего подобного за такое короткое время. Уже в середине ноября английский дипломат Линдли, – не репортер «Правды», не зять Ленина, не ткачиха с Торнтоновской фабрики, – описывая свои впе                 чатления от петроградских улиц, заметит: «Люди спокойны, благоразумны и восхищены руководством Ленина. Инстинктивно они чувствовали, что имеют хозяина»^[20]. Штука в том, что Ленин не просто принял управление от предыдущей власти – но умудрился руководить расползающейся, разрушающейся, выгорающей страной, одновременно перепридумывая заново и выстраивая на ходу, на полной скорости новый аппарат управления, не имея ни заранее составленного плана, ни специальных знаний, ни квалифицированных кадров и в ситуации, когда внешние противники изводят его саботажем, а товарищи и коллеги – говорильней, дискуссиями.

В массовом представлении, закрепленном кинематографом, «смольный» период сводится к самому драматичному эпизоду – истории о заключении Брестского мира, но то был лишь один из десятков, сотен кризисов тех четырех с половиной месяцев: II съезд Советов, Викжель, требовавший представления всех социалистов в правительстве и смещения Ленина, атака Краснова на Пулковских высотах и т. п.

На самом деле, надо было фактически заново «перезапустить» систему, придумать новые законы, порядки, ритуалы, создать новый язык в конце концов – адекватный не в смысле выразительности, а юридически. «Богатые» – это теперь кто: в конкретных цифрах? А буржуазия? Квалифицированный рабочий вроде Аллилуева, снимавший на Песках пятикомнатную квартиру на семью из пяти человек, – богатый? Финн по национальности, у которого не было недвижимости в Финляндии, а была в Петрограде, – какой страны теперь, после отделения Финляндии, он гражданин – и с какими правами? И, похоже, какое-то подобие системы, внутри которой на все эти вопросы находились ответы, было только в голове у Ленина; даже Троцкий в этом смысле не был ему соперником, принимая скорее инстинктивные, чем рациональные, с учетом долгосрочной перспективы решения.

Жена Троцкого, вошедшая утром 26 или 27 октября в одну из комнат Смольного, обнаружила там главных фигурантов переворота: «Цвет лица у всех был серо-зеленый, бессонный, глаза воспаленные, воротники грязные, в комнате было накурено… Кто-то сидел за столом, возле стола стояла толпа, ожидавшая распоряжений. Ленин, Троцкий были окружены. Мне казалось, что распоряжения даются, как во сне. Что-то было в движениях, в словах сомнамбулическое, лунатическое, мне на минуту показалось, что все это я сама вижу не наяву и что революция может погибнуть, если “они” хорошенько не выспятся и не наденут чистых воротников».

Вот комната на втором этаже, где Ленин с Троцким провели пару-тройку ночных часов с 25 на 26 октября – улегшись отдыхать на расстеленных газетах: в Смольном было принято спать на полу или на столах. Теперь в коридоре в этом месте картинная галерея послереволюционных хозяев города: и если в глазах писанных маслом Зиновьева, Яковлева, Матвиенко Ленин с Троцким наверняка прочли бы укор, то друг на друга они смотрели с доброжелательным скепсисом, каждый радовался, что нашел, наконец, равноценного – но вот надежного ли? – партнера. «Власть завоевана, по крайней мере в Петрограде. ‹…› На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость. “Знаете, – говорит он нерешительно, – сразу после преследований и подполья к власти… – он ищет выражения, – es schwindel (это головокружение- ред.), – переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся».

 Композиция по книге Данилкина - В. Лебедев