Ленинский триумф
15-09-2017- Ленин осознавал уникальность, головокружительность периода (с 25 октября 17-го по 11 марта 18-го) – и в своих выступлениях скромно обозначал его словосочетанием «триумфальное шествие». Для тех, кто главными «смольненскими» событиями полагает Брестский мир и разгон Учредительного, такая аттестация кажется идиотической или лицемерной; однако Ленин не фокусировался на них так, как позднейшие историки; и то и другое было элементами суперкризиса, в котором он чувствовал себя как рыба в воде – гораздо лучше, чем в Шушенском в 1897-м, где главным событием была удачная рыбалка. В ноябре 1918-го политическая конъюнктура менялась по несколько раз в неделю, и приходилось принимать решения, опираясь не на абстрактную правду/истину (например: плохо проигрывать в войне, быть оккупированными и платить контрибуции), а на сегодняшнее положение – которое не совпадает с завтрашним. Сегодня вы, в соответствии с большевистским принципом признания права наций на самоопределение, подписываете декрет о независимости Финляндии – но надеетесь на то, что завтра финский пролетариат поднимет восстание против своей буржуазии, затеет гражданскую войну, свергнет выцыганивший у Ленина «вольную» Сенат – и попросит включить Финляндию в Союз советских социалистических республик. Или не попросит – если белофиннам помогут немцы, которым Финляндия нужна как плацдарм контрреволюции. (История с «самоопределением» повторялась в самых разных изводах; хуже всего было не разнообразие форм, а регулярность: только за «Смольный» период, кроме Финляндии, из России вышли Украина (22 января), Бессарабия (24 января), Литва (16 февраля) и Эстония (23 февраля).
- Коньком Ленина всегда был анализ ситуации с учетом противоречий в динамике; динамика меж тем состояла в том, что в это время большевизм – не как «течение», а как власть – распространялся из Петрограда во все концы бывшей Российской империи, а не съеживался, как в следующие несколько лет. Поэтому – «триумфальное»; каждый день у власти воспринимается как маленькая победа – и спортивное достижение: Ленин соревновался с Парижской коммуной – та продержалась в 1871-м 72 дня; Ленин в Смольном – 124, и дни эти не были растрачены зря. Ленину нравилось начинать предложения в докладах: «Первый раз в мировой истории мы…» В ноябре 1917-го самого Ленина едва не выдвинули на Нобелевскую премию мира: это предложение в Комитет по премиям внесла Норвежская социал-демократическая партия: «для торжества идеи мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандирует мир, но и принимает конкретные меры к его достижению». Формально выдвижение не состоялось из-за опоздания – заявки принимались в начале года; в решении, однако, указывалось, что «если существующему русскому правительству удастся установить мир и спокойствие в стране, то Комитет не будет иметь ничего против присуждения Ленину премии мира на будущий год…».
Ситуацию с ноября по февраль – март можно определять апофатически – через отрицание, как период, когда много чего не происходит. Верхушке большевиков еще не приходится отступить вглубь страны, подальше от немцев; из Советов не изгнаны социалисты; большевики не проявляют чрезмерного аппетита к физическому истреблению своих классовых и политических врагов – и отпускают их под честное слово; ЧК не прибегает к внесудебным казням; еще нет катастрофического голода; не запрещена рыночная экономика; не начались ни полномасштабная гражданская война, ни прямая интервенция Антанты. Даже у самого Ленина, пусть на самое короткое время, создалось эйфорическое впечатление, что сопротивление буржуазии в целом подавлено, что эксцессы с Антантой, немцами и тлеющими там и сям очагами гражданской войны носят временный характер, что обваливание России по национальным окраинам можно повернуть вспять за счет их быстрой советизации, что в Германии может произойти революция по «спартаковскому» варианту.
Именно поэтому двадцать послеоктябрьских недель – когда Ленин еще не только титан в области государственного управления, охотно демонстрирующий всем желающим бульдожьи и бульдозерные черты приписывавшегося ему политического стиля, но и новичок, первоклассник, политический желторотик, только-только встающий на ноги, – наиболее любопытный период его государственного творчества: несмотря на отвратительные стартовые условия и перманентные катастрофы по всем направлениям, у него оставались возможности не только действовать реактивно – как позже, в эпоху военного коммунизма, когда сфокусироваться на укреплении государства стало насущной необходимостью. Надежда – или опьянение революционным эфиром – позволила Ленину экспериментировать в практике «быстрого социализма», попутно укрепляя силовые структуры, чтобы защитить революцию от буржуазии.
Собственно, этот просчет – сделанный лишь перед самым Новым годом прогноз, что «восходящий тренд» уже в январе исчерпает себя и сменится противоположным, что «не только острота (гражданской войны) изменится, но изменение это таково, что количество (изменений) перейдет в качество», – и делает Ленина в высшей степени аттрактивным; в конце 17-го – самом начале 18-го он похож не только на шахматиста, но еще и на художника из кабаре «Вольтер», рисующего живьем, экспромтом, прямо на телах. Особенно завораживает то, что это была практическая деятельность в мире борхесовских классификаций – в мире со странной топологией, деформированных общественных структур, заклинившихся друг о друга плоскостей; когда приходилось оперировать одновременно целыми классами, отдельными людьми, фронтами, представителями профессий, партиями; когда политический характер приобретали сугубо бытовые вопросы.
Мы видим, как Ленин пытается организовать сырой материал реальности в тот момент, когда та кипит, бурлит, ферментирует, стихийно преобразуется; когда утренние новости каждый день «хуже», чем вчера, – зато есть динамика, и в целом «массы за нас». Импровизация, импровизация и импровизация; смена стратегий – то «опора на стихию», то апология строжайшего контроля; пора самодеятельности, кустарничества, когда всё на ходу, на коленке – выданные мандаты, назначения на высшие государственные должности, расправы и примирения с противниками.
Эффективность первых декретов советской власти остается под большим вопросом, однако даже в качестве деклараций о намерениях они воспринимались как перформативы: там, где все другие продолжали бы по объективным причинам дискутировать про и контра, Ленин решительно ставил конкретную цель, сформулированную на языке юриспруденции. Это, замечает Осинский, первый председатель ВСНХ, давало массам – «в моменты массового штурма на капитал» – «духовный толчок», «развязывало им руки». Набросанный Лениным на коленке Декрет о мире действительно изменил ход войны – хотя сам мир был заключен через много месяцев; это классический пример, но иногда то же происходило и с другими законами. «Только “демократический” кретин Каутский может думать, что “смешно” сперва объявлять национализацию производства, а потом проводить ее на деле». Ленин также в своих текстах и выступлениях с одинаковой брезгливостью относится и к «революционной фразе» («умрем-но-красиво») – и к «позорному отчаянию».Жанр «один день из жизни Х» будто нарочно придуман для рассказов о Ленине; в его биографии можно найти десятки, сотни коротких временных отрезков, по которым отчетливо ясны масштаб личности, размах деятельности, груз ответственности и все такое. Однако и среди них выделяется серия сюжетов, начавшаяся утром 31 декабря 1917-го и закончившаяся в ночь с 1 на 2 января 1918-го. Это удивительная феерия кризисного менеджмента – замеченная, конечно, знатоками вопроса; полвека назад Савва Дангулов сочинил по мотивам «дела Диаманди» сценарий для замечательного – может быть, лучшего из всех о Ленине (его играет там, странным образом, И. Смоктуновский) – фильма «На одной планете»; но и там не хватило места для всего.
Утро 31 декабря для Ленина началось с известия о том, что румыны, решившие урвать у оказавшейся в сложных условиях России кусок – Бессарабию, разоружили целую дивизию русской армии, возвращавшуюся из боев, конфисковали имущество, а главное, арестовали и расстреляли большевиков. В ответ Ленин, не мешкая, предпринимает беспрецедентный, скандальный для «цивилизованного общества» шаг – приказывает арестовать румынского посла Диаманди: и его, и весь наличный состав посольства – в Петропавловку, и ультиматум: немедленно освободить русских солдат. Посол – член своей корпорации, и уже через несколько часов целая группа дипломатов присылает председателю Совнаркома – которого до того по большей части игнорировали как несуществующую инстанцию – решительный протест, причем выглядящий скорее как угроза, чем обиженное всхлипывание. В ответ Ленин довольно щелкает пальцами: он давно пытается наладить с дипкорпусом отношения; всей «оппозиции» он предлагает явиться к нему на прием – завтра.
Вечером – а это канун Нового года – верный своей привычке присутствовать на околопартийных суаре с молодежью, возможно, чтобы отвлечься от неприятных мыслей о предстоящей ему неравной битве со всем дипкорпусом, Ленин с Крупской (пока еще скромной чиновницей; в Москве она станет председательницей Главполитпросвета) неожиданно для всех приезжает на Выборгскую сторону, в зал бывшего Михайловского артиллерийского училища на «общерайонную встречу Нового года». Юноши и девушки, танцевавшие вальс, остолбенели от такого визита; быстро сообразив что к чему, они грянули Интернационал – в тысячу глоток. Знают ли те, кто выступает сейчас перед боем курантов по телевизору с «новогодним телеобращением», что, по-видимому, именно от этой экскурсии Ленина к молодым рабочим пошла традиция новогодних поздравлений главы государства в жанре: «это был важный год, и новый тоже станет годом испытаний»? Визит продлился недолго – Ленин находился не в том состоянии, чтобы гулять всю ночь; да и знаки внимания, которые оказывали Ульяновым, – папиросы, приглашения потанцевать – смущали его излишней назойливостью. В фильме 1965 года Ленин утром 1 января едет в МИД, где обнаруживает замещающего соответствующего наркома (не названного Троцкого) кронштадтского матроса Маркина – того самого, который действительно состоял при Троцком и действительно был «нечто вроде негласного министра»; именно он, между прочим, организовал публикацию тайных дипломатических договоров царской России (шаг, подозрительно напоминающий реализацию каких-то, еще дореволюционных договоренностей, потому что, как замечает исследователь Фельштинский, «секретные договоры, имевшие отношение к мировой войне, были, естественно, заключены Россией с Францией и Англией, а не с Центральными державами, последние, конечно же, оставались в выигрыше»). Вместе с колоритным матросом, который до прихода председателя Совнаркома развлекается стрельбой в помещении из присланного ему «максима», Ленин готовится к встрече с послами; в реальности ассистировать Ленину будет не Маркин, а кое-кто еще.К четырем часам дня в Смольный съезжаются автомобили с послами. Ленин ожидал их у себя в кабинете; при нем находились старорежимный мидовский работник в качестве переводчика с английского и французского и – Сталин. Эти двое помалкивали: первый – потому что Ленин сам прекрасно справлялся с иностранными языками, второй – потому что Ленин справлялся и с дипломатией в целом. Холодно поздоровавшись с дипломатами, Ленин выразил свое восхищение тем, что послы, которые ранее не желали и слышать о Смольном, не задумываясь, явились в обитель зла, лишь только зашла речь о нарушении иммунитета их коллеги; ради своих солдат они и пальцем не пошевелили. Послы оценили иронию, но они пришли сюда, чтобы поставить Ленина на место, а не наоборот. Дуайеном тогдашнего дипкорпуса был американский посол, он и вручил Ленину ноту; тот объяснил, что арест – мера вынужденная, единственно доступный большевикам ответ на недружественный акт по отношению к своим законным представителям. Если американский посол соблюдал по крайней мере такт и всего лишь наотрез отказался дать Ленину гарантию невступления Румынии в войну, то посол Франции принялся Ленина поучать: что можно, а что нельзя в дипломатии; затем к атаке подключился сербский посол Спалайкович – именно он в 1914-м втянул Россию в войну, именно он в июле 1917-го пытался организовать покушение сербов на Ленина, а во Вторую мировую, разумеется, сам стал коллаборационистом. Сначала он принялся поносить большевистских бандитов, предавших славян, а затем заявил Ленину ни много ни мало: «Je vous crache a la figure» («Я плюю вам в лицо»). Ленин, по воспоминаниям английского дипломата Линдси, остался спокоен, опустился в кресло и ответил: «Eh bien, je prefere ce langage au langage diplomatique» («Ну что ж, я и сам предпочитаю такой язык языку дипломатическому»). На этом получасовая встреча закончилась; Ленин сухо пообещал обсудить предложение освободить Диаманди на Совнаркоме; соль была не в том, чтобы наказать Румынию – разумеется, Ленину не нужна была еще и война с Румынским королевством, а в том, чтобы дать понять: Советская Россия не позволит обращаться с собой как с тряпкой – и продемонстрировать это не только Румынии, но и – через послов – великим державам.
В дверях Смольного с послами сталкивается еще один иностранец – Фриц Платтен, тот самый, что провез Ленина через Германию. Ленин зовет его с собой – ему надо выступать в Михайловском манеже, на митинге перед отправкой на фронт бойцов новой армии. Привычно взобравшись на специально загнанный внутрь манежа «ораторский» броневик, Ленин произнес стандартную получасовую речь о том, что социализм не за горами, революция выдюжит и в целом дела налаживаются. По словам другого оратора – американского журналиста А. Вильямса (товарища Джона Рида), эта речь Ленина, в отличие от всех прочих, была не слишком убедительной: видно было, что он не мог сказать людям, отправляющимся на фронт, ничего внятного: шло перемирие, в Бресте бодалась с немцами и австрийцами делегация во главе с Троцким, и Ленину больше нужен был мир, чем храброе поведение этих людей в окопной драке с немцами. Вильямс утверждает, что речь Ленина не поняли; Суханов, слышавший Ленина раз сто, замечает, что после октября Ленин «выгорел» как оратор. Сам Ленин, что характерно, тем же вечером в разговоре с норвежским социалистом признается: «Я больше не оратор. Не владею голосом. На полчаса – капут». И все же, похоже, эта осечка была исключением – потому что, как мы увидим, обычно речи Ленина производили на менее искушенную аудиторию глубочайшее впечатление (и Джон Рид, к примеру, называет реакцию на публичные появления Ленина «человеческой бурей»). Испытав желание подставить плечо уставшему русскому политику, Вильямс сам карабкается на броневик. Ленин предлагает поработать переводчиком, но Вильямс – не столько турист, сколько экспат (уже семь месяцев в России, и каких!) – отважно отказывается: «ya budu govorit' po-russki!» «Ленин пришел в восторг. Глаза его засверкали, и все лицо озарилось смехом, мимические морщины собрались, он стал похож на гнома, а не на эльфа, из-за высокого лба и лысеющей головы». Вильямс был не дурак и начал со здравиц России и шутки, вызвавшей приступ хохота как у публики, так и у Ленина: «Русский язык – очень сложный. Когда я пытался говорить по-русски с извозчиком, он подумал, что я говорю по-китайски. Даже лошадь немного испугалась». Похвалив Вильямса – которому пришлось-таки суфлировать (подсказать слово «вступить» – enlist, когда Вильямс объявил о своей готовности самому вступить в Красную армию), – Ленин, во-первых, попытался экспромтом организовать Интернациональный легион («Один иностранец может сделать многое. А может быть, вы сумели бы найти еще кого-нибудь?» – и написал записку главнокомандующему Крыленко с требованием содействия), а во-вторых, дал ему первый урок по своему методу изучения иностранного языка и пообещал следующий (и сдержал его 5 января в Таврическом, на открытии Учредительного), после чего сел вместе с Платтеном и Марией Ильиничной в автомобиль и укатил. А еще через минуту так и не состоявшийся легионер (позже, давая показания о революции в Сенате, Вильямс заявил, что Америке выгодно признать и поддерживать Советы, потому что «при советском правительстве промышленная жизнь будет развиваться намного медленнее, чем при обычной капиталистической системе» – и индустриальная Америка таким образом защищает себя от риска возникновения сильного государства-конкурента») услышал три выстрела.
Еще за несколько недель до этого вечера, сообщает Вильямс, они с Ридом рассказали знакомым большевикам о том, что предложение одного их знакомого коммерсанта заплатить миллион за убийство Ленина спровоцировало в буржуазной среде едва ли не аукцион: каждый готов был заплатить больше, чем в предыдущей ставке, – и немудрено: уже в декабре 1917-го Ленин рекомендовал отправлять арестованных миллионеров-саботажников на принудительные работы в рудники. Настоящая охота на Ленина начнется уже после закрытия Учредительного – и вести ее будут профессионалы-эсеры с большим опытом индивидуального террора. Альтернативой «быстрому» убийству был захват в заложники и увоз с последующим выставлением требований; за его автомобилем следили, расспрашивали караульных и шоферов.Особенно сложным окажется момент переезда Совнаркома в Москву – в марте. Эвакуировать Петроград – правительство и стратегически важные промпредприятия – собиралось еще осенью, после взятия немцами Риги, Временное правительство; слухи о бегстве подняли волну возмущения в пролетарских районах – все понимали, что город достанется либо военным, либо действительно немцам – и не важно, кто именно из них «продезинфицирует» столицу от большевиков. В марте 1918-го Ленин, возможно, и не был стопроцентно уверен, что немцы возьмут Петроград, и опасался скорее расформированной Красной гвардии и гнева возмущенных рабочих – но в любом случае управлять страной следовало из центральной области, подальше от дамоклова меча, и Кремль для террористов был более сложной мишенью, чем Смольный. Официально Совнарком постановил: переезжаем 26 февраля. На подготовку дали две недели, за которые надо было заключить Брестский мир и созвать чрезвычайный съезд партии для его ратификации. Отъезд вечером 10 марта сопровождался эксцессами: машинисты, запуганные угрозами эсеров взорвать паровозы, отказывались вести поезда; эсерка Коноплева караулила Ленина на платформе станции Цветочная площадка с пистолетом – но охрана Ленина перехитрила потенциальных убийц; те проморгали момент отъезда.
1 января 1918 года ленинский автомобиль, возвращавшийся в Смольный после выступления ВИ в Михайловском манеже, обстреляли. Нападение в стиле гангстерских боевиков произошло у нынешнего моста Белинского на Фонтанке; пара пуль попала в кузов, еще одна разбила ветровое стекло – и тут сидевший рядом с ВИ Фриц Платтен умудрился нагнуть товарищу голову и прикрыть своим корпусом: четвертой пулей самого швейцарца ранило в руку.
По-настоящему спас Ленина, однако, другой человек – тот, кто должен был бросить в автомобиль бомбу. Его звали Герман Ушаков, он был демобилизованный в условиях перемирия подпоручик и решение не добивать Ленина принял после того, как увидел свою будущую мишень на митинге; живьем «немецкий шпион» произвел на него глубокое впечатление. Ленин расплатился за этот «заячий тулупчик» – после того как Ушаков и двое его товарищей, молодые георгиевские кавалеры, угодили-таки в ЧК, Ленин, ознакомившись с результатами расследования, впечатлениями, которые вынес из бесед с террористами Бонч-Бруевич, и написанным после его февральского воззвания «Социалистическое отечество в опасности» прошением отправить их на Псковский фронт, под немецкое наступление, – не дал их расстрелять и приказал отпустить.
Ушаков участвовал в Гражданской войне на стороне красных, командовал бронепоездом; в январе 1924-го он вновь дернул за рукав Бонч-Бруевича – и попросил постоять немного у гроба человека, которого сначала ненавидел, а потом полюбил; Бонч запомнил его голос – «глухой, с надрывом» – и слезы в глазах. В 1927-м жизнь занесла Ушакова в Шушенское – где он увлекся идеей написать документальный очерк о пребывании там Ленина; он разыскал пятерых живых свидетелей – квартирного хозяина, прислугу, партнера по рыбалке и шахматам, партнера по охоте и соседа, долго беседовал с ними, чтобы реконструировать не только детали быта, но и атмосферу, в которую ВИ погружен был в течение трех без малого лет; с его эрнст-юнгеровской ясной серьезностью, журналистской дотошностью и тем чувством слова, которое было свойственно некоторым людям 20-х годов,Ушаков оказался одним из самых проницательных биографов ВИ; его 60 «шушенских» страничек многое объясняют и в «шушенском периоде», и в феномене Ленина в целом; сам факт «преображения», случившегося с автором под воздействием героя, и взаимное помилование, которое они предоставили друг другу, заставляет текст излучать особый внутренний свет и тепло. В советское время труд Ушакова не был известен, его не пропустила цензура НК – и он лежал в архиве Бонч-Бруевича. Автора, конечно, репрессировали – но текст сохранился и был опубликован уже в XXI веке".
- Примечание составителя этого текста Валерия Лебедева.
"История с покушением на Ленина 1 января 1918 г. в советское время, но в основном в 20-е и началом 30-х годов не скрывалась -. Есть книжка Бонч-Бруевича "Три покушения на Ленина" (первое - это Фанни Каплан), тем подробно (подробнее, чем у Данилкина) описано второе покушение после выступлени Ленина в цирке Чинизелли в Петрограде. Армейские офицеры из Союза георгиевских кавалеров составили заговор, чтобы расквитаться с предателями, с немецкими агентам, и с первым среди них - с Лениным. Первый офицер стрелял в голову Ленина, сидевшего в машине, швейцарский социал-демократ Платтен пригнул голову, пуля попала ему в ладонь. Этот Платтен был убит в ГУЛАГе в 1942 г. Герман Ушаков, да, не бросил бомбу. Что поразительно: Ленин приказал всех арестованных заговорщиков отпустить, как патриотов, которые просто ошиблись с целью. Все они пошли в Красную армию.
Третье покушение на самом деле таковым не было, то было ограбление шайкой Ваньки Кошелькова (Кошель) с целью завладеть машиной в начале января 1919 г. Ванька не знал, кого грабил. Ленин назвался, но это не произвело впечатления. Ленин, Гиль и телохранитель безропотно отдали оружие и были выброшены из машины. Пешком добежали до первого отделения охраны. Банда была выловлена и расстреляна". -
Поскольку Советская Россия не пользовалась ни репутацией тихой гавани для потенциальных инвесторов, ни территорией с сулящим частые золотые дожди деловым климатом, на самых представительных лиц большевистского истеблишмента – Ленина, Красина, Чичерина – легла задача дать понять капиталистам, что те получают от государства какие-то гарантии и что помимо «революционной необходимости» большевики признают на своей территории и общечеловеческие правила игры. Ленин имел возможность едва ли не каждый день улучшать свой английский в беседах с разного рода визитерами с обеих сторон Атлантики.
Совнаркомовский think-tank составил список потенциальных концессий; газеты на каждом углу трубили о готовности обсуждать самые экзотические варианты; советские торговые атташе на Западе подтверждали любые слухи, и сам Ленин где только мог расписывал щедрость новой власти, готовой отдать в концессию едва ли не Кремль: конкретную фабрику, месторождение полезных ископаемых, дорогу, территориальную единицу.
Капиталисты вставали на задние лапы и шумно нюхали воздух: немцы облизывали губы, мечтая поучаствовать в эксплуатации закавказской нефти, англичане многообещающе щелкали пальцами, нацеливаясь на лесопромышленность, железные дороги и сельское хозяйство; в Лондоне вокруг Красина водили хороводы видные промышленники, умоляющие о протекции (однажды туда даже пришел голландец Филипс, тот самый, и предложил построить в России завод по производству лампочек – объясняя свой порыв даже не стремлением нажиться, а преклонением перед ленинским планом электрификации и родственными связями – он оказался еще и внуком Маркса). С ленинским правительством вступили в переговоры шведский спичечный король Ивар Крейгер, предлагавший за монополию на производство спичек в Советской России заем в 50 миллионов долларов, британский промышленник Уркарт, ранее владевший горнодобывающими предприятиями на Урале, все там потерявший, но готовый вновь «зайти» в Россию. Он приезжал в Москву, обещал способствовать заключению торгового договора и признанию республики Великобританией, и перед Генуей с ним почти подписали договор о концессии на 99 лет.
Рядились не только с иностранцами, но и с русскими – бывшими владельцами тех или иных предприятий или просто инвесторами; это называлось «внутренние концессии». Еще весной 1918-го некие промышленники пытались взять в аренду у большевистского правительства целый комплекс своих бывших металлургических предприятий – и все это реализовалось бы, если бы не летнее обострение политической ситуации. В 1921-м некий вернувшийся эмигрант пытался реализовать на Волге и Каме проект, напоминающий нынешние круизные лайнеры на Балтике: модернизировать пассажирское судоходство и создать туристическую инфраструктуру. В результате Москва – точнее, «Метрополь» и «Националь» – к осени 1921-го оказалась наводнена иностранцами, и наиболее представительные из них легко могли попасть на прием к Ленину.
Разумеется, Ленин принимал у себя не всех капиталистов, которые желали самолично освидетельствовать его череп на предмет наличия экзотических наростов. Вандерлип, ссылавшийся на связи в сенате, знакомство с будущим президентом Гардингом и родство с миллиардером Вандерлипом (неподтвержденное, по словам Ленина, «так как наша контрразведка в ВЧК, поставленная превосходно, к сожалению, не захватила еще Северных Штатов Америки»), попал к нему по рекомендации Литвинова и Красина.
Вандерлип обзавелся прозвищем «Хан Камчатки», а Ленин – несмотря на публичные сетования о том, что «перспектива побеседовать с такой капиталистической акулой не принадлежит к числу приятных» – упрочил свою репутацию широко мыслящего политика, готового к компромиссам, и добился того, чтобы об этом «контакте» раструбила вся мировая пресса, так что японцы оказались вынуждены выбирать, оккупировать ли им Камчатку «по-настоящему» или довольствоваться хозяйничаньем там дефакто.
Любопытно, что отношения с Вандерлипом угасли скорее из-за «той» стороны; чаще разрыв случался по инициативе – или в связи с провокационными требованиями – советских контрагентов.
Когда доходило непосредственно до «распродажи России», в которой, разумеется, обвинила Ленина белая эмиграция, выяснялось, что для инвесторов зарезервированы наиболее труднодоступные уголки российской территории и наиболее руинированные сектора промышленности. Иногда соглашения срывались по личному указанию Ленина, чье поведение в этой сфере было не вполне прогнозируемым: иногда он любезно расшаркивался перед капиталистами, иногда демонстрировал ледяные глаза, выставляя вместе с «лотами» длинные списки заведомо неприемлемых условий: вот вам лесной участок на вырубку, но он находится в тысяче верст от ближайшей железной дороги, так что, боюсь, вам придется проложить туда путь за свой счет – и затем, когда вы уйдете после первой забастовки, которую мы вам обязательно устроим, догадайтесь, кто будет его использовать.
Многие представляют себе историю «последних деяний Ленина» как нечто вроде руководства походом с хоругвями «Против волокиты!» в сторону райских кущ, которые выглядят как отделения сети МФЦ «Мои документы» или интерфейс сайта «Госуслуги». И да, Ленин был бы в восторге от подобного рода технических инноваций и наверняка потратил бы массу усилий, чтобы «Госуслуги» не зависали слишком часто. Однако соль борьбы Ленина с бюрократией вовсе не в мечтах о реализации принципа «одного окна». Грубо говоря, Ленину нужно было сделать так, чтобы те, кто пользуются «Госуслугами», еще и контролировали их и чтобы чиновники, стоящие за «Госуслугами», не пользовались ими как аппаратом для эксплуатации масс. Не стабильное общество, где богатые заключили с бедными и бесправными договор, согласно которому первые облегчают жизнь вторых, а вторые за это не мешают обогащению первых за счет государства. Цель была – бесклассовое общество, где «народ» участвует в управлении и контролирует его.
Чтобы осуществить эту задачу, Ленину нужно было придумать, как не позволить партии – точнее, бюрократии, которая обеспечивает партии сохранение власти при нэповской экономической свободе, – превратиться в новый эксплуататорский класс.
Распространено мнение, будто Ленин после Генуи – интеллектуальный банкрот. Что в его «политическом завещании» самое ценное – «прозрения» относительно опасности Сталина, а вот никаких новых идей насчет того, как заставить экономику расти быстрее, как не провалить план электрификации, какими новыми способами осуществлять экспорт мировой революции, как поставить образование, чтобы выращивать не просто квалифицированных бюрократов, а энтузиастов социализма, когда начинать индустриализацию в условиях опоры на «крестьянскую экономику», – не обнаруживается. Фанаберии про «строй цивилизованных кооператоров»? Заведомо не решение проблемы, как строить социализм при нэпе, утопия. «Письмо к съезду»? Написано таким образом, что может спровоцировать громкую свару, но не «немую сцену». Предложение решить проблему доминирования РСФСР в новом Союзе тем, чтобы во Всесоюзном ЦИКе по очереди председательствовали русский, украинец, грузин? Анекдот, да и только. Советы, как одолеть бюрократию посредством манипуляций с составом ЦК или ЦКК? Перевешивание порток с гвоздя на гвоздок. Да уж, выходит, из гойевского Колосса – ну или по крайней мере кустодиевского Большевика – Ленин превратился в чудака-изобретателя из тех, что носили в 1918-м в Смольный свои вечные двигатели на шнурочках.
Трудно проигнорировать и поразительную непоследовательность этого политического кулибина.
Поддержав грузин, которые не хотели растворяться в создаваемом СССР, Ленин предстает либералом: не сметь создавать СССР насильно! Хорошо, но зачем было тогда методично и насильственно годами «советизировать» разные области бывшей Российской империи – если теперь вдруг выясняется, что все они могут в любой момент выйти из состава Союза, потому что у них есть демократическое право на самоопределение? Зато в вопросе о монополии внешней торговли Ленин остается решительным государственником: какие бы выгоды ни сулило открытие торговых границ, сдать эту монополию означало бы потерять политический контроль над нэповской рыночной экономикой. То, значит, «не сметь командовать», то – «величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору. Мы еще вернемся к террору и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают наших чиновников и “вывозят остатки России”. И вывезут. Монополия есть вежливое предупреждение: милые мои, придет момент, я вас за это буду вешать. Иностранцы, зная, что большевики не шутят, считаются с этим всерьез».
Композиция по книге Данилкина - В. Лебедев
Рейтинг комментария: 0 0