Смерть Владимира Ильича. Тьма
16-09-2017- Вечнозеленый шлягер собрания сочинений Ленина – «Письмо к съезду» с «личными характеристиками» шести важных партийцев, пародийно напоминающее письмо из «Ревизора»: «городничий глуп как сивый мерин», – официально датировано концом декабря 1922 года. В нем прямо не называется имя преемника, но «объективно» рассматриваются несколько вариантов и, по сути, подразумевается, что, выбирая из нескольких неидеальных претендентов – прежде всего из Сталина и Троцкого, – Ленин за неимением лучшего сделал бы ставку на Троцкого. Бумага была продиктована как секретная, но Фотиева и Володичева якобы рассказали о ней Сталину, предав, таким образом, ВИ. Теоретически – комбинация очень в духе ВИ – он мог как раз рассчитывать на то, что подозреваемая им в двойной игре Фотиева покажет письмо Сталину – чтобы тот понял, чем ему грозит попытка низложить Ленина, и попридержал лошадей.
- Комплекс надиктованных в декабре 1922-го – марте 1923-го текстов напоминает интриганскую деятельность, направленную на то, чтобы, лавируя между группировками Сталина и Троцкого, создать себе условия, при которых можно вернуться во власть в тот момент, когда врачи разрешат Ленину не заматывать голову холодным полотенцем.
- Ленин в Горках в начальный период болезни
- Ограничения на работу с информацией распространяются всё шире и шире. Ленин – в его-то состоянии – не может перечить профессорам, которым платят большие деньги за его лечение, но его сотрудничество и лояльность омрачаются ощущением, что врачи – знающие, над какой конкретно политической проблемой он размышляет в данный момент – выполняют некие политические, исходящие от их подлинных хозяев установки. Запросы выдать ему те или иные документы намеренно и осознанно саботируются (по приказу Сталина?). Ленин, однако, умудряется кое-как выбить себе время для диктовки и продолжает работу над тем, что еще не названо «Завещанием», но все больше напоминает его по сути.Вопрос о том, как трактовать больничный режим, навязанный Ленину между декабрем и мартом 1923-го, остается открытым – и обычно решается в диапазоне от «угасал под опекой родных, врачей и видных членов партии, которые делали всё, что должны были и могли, но с природой не смогли справиться» – до «был де-факто низложен, подвергнут домашнему аресту – лицами, имевшими на то мотивы и способы, и впоследствии медленно убит врачами»; мало кто отмахивается от последней – насыщенной драматизмом – версии как от галиматьи: ведь она восходит к мемуарам Троцкого, который, уж конечно, знал, что там происходило, не понаслышке – да и сам в конце концов оказался в подобной ситуации с самыми печальными для себя последствиями.«Криминализация» предсмертного периода, однако, предполагает участие множества лиц, которые должны были рано или поздно проговориться – причем не намеками, а внятно. В рамках этой концепции подразумевается, что Ленина предали не только Сталин, Зиновьев и Каменев; психологическая достоверность даже этого неоднозначна – при всей своей двуличности, они были апостолами и учениками Ленина, добровольно пошли за ним и подчинялись ему, бывали с ним в разных переделках, делили хлеб и вино, пользовались его уважением, принимали и предоставляли ему помощь и, по сути, всем были ему обязаны. Наблюдения за «ближним кругом» едва ли могут натолкнуть на вывод, что Ленина в самом деле насильно отстранили от власти; ничего такого, что бы не вписывалось в добровольную передачу своих должностных обязанностей толковым преемникам – таким, как Цюрупа и Рыков. Чтобы обеспечивать Ленину режим тюремной изоляции, следовало посвятить в его суть как минимум охрану и всех тех, кто мог приблизиться к больному. Получается, что Ленина предал Беленький – который боготворил его и оберегал его жизнь с 1908 года, с Парижа; что не стал ему помогать А. А. Преображенский, управляющий горкинским совхозом, с которым Ленин был знаком еще по Алакаевке. Про врачей и говорить нечего – выходит, что не только Ферстер и Осипов, но и все врачи, приглядывавшие за Лениным, – от Семашко и Россолимо до последнего санитара – вступили в клуб убийц и ни разу нигде, за все годы, не заявили, что Ленин был арестован, отравлен или подвергался медленному убиению. Еще труднее допустить, что Надежда Константиновна и Мария Ильинична, обладавшие достаточно широким кругом знакомств, чтобы попытаться поднять мятеж и обратиться к массам напрямую, через головы ГПУ и политбюро, не подняли тревогу; впрочем, если были арестованы и они…Более распространена обычная, «недетективная», и лишь самую малость конспирологическая версия, которая сводится к существованию неких негласных договоренностей, предполагающих, что между посторонними, особенно партийными чинами, и Лениным проведена «двойная сплошная», которую пересекать – себе дороже. Поэтому даже такие нечужие ему люди, как Бонч-Бруевич или Кржижановский, не делали попыток «прорваться» к Ленину; если сам Ленин, как все знали, еще с конца 21-го года стремился к изоляции, если его раздражали посторонние и он намеренно, сознательно уменьшал радиус общения – а теперь его болезнь обострилась, ну так чего ради рисковать? Что если он попробует дать какое-нибудь поручение, которое пойдет вразрез с тем, что сейчас принято? Что касается более близких и более могущественных участников тех событий, то они осознавали, что – по крайней мере, пока Ленин в слабой позиции – его временем можно распоряжаться, фильтровать поступающую к нему информацию, ограничивать передвижения; вполне возможно, тоже негласно, угрожать ухудшением позиции. Для этого не надо было надевать наручники, объявлять – «именем революции вы больше не председатель Совнаркома, всякая попытка покинуть кремлевскую квартиру/Горки будет расцениваться как побег, вам запрещены любые вмешательства в политическую жизнь». Достаточно «давать понять» ему обязательства и ограничения, связанные с конкретными позициями, с силой фигур – прошлой, нынешней и потенциальной; конь просто не может встать на соседнюю клетку, не может и все – таковы правила. Ленин больше не был ферзем – и, наверное, его и в самом деле можно было увозить из комнаты с газетами, даже если он требовал там остаться: режим есть режим. Если бы он каким-то образом вдруг полностью выздоровел, то, возможно, условия были бы пересмотрены. И разумеется, у самого Ленина тоже хватило бы авторитета в случае чего обратиться к массам или к партии напрямую – и кто бы ни контролировал его, на какие бы спецслужбы они ни опирались, у них не было бы шансов; ни партия, ни ЧК в 1923-м не были отрядами биороботов, выполнявшими любые приказания.
Первый инсульт обрушивается на Ленина через два дня после прибытия в Горки – 25 мая 1922 года. Превращение, с непостижимой скоростью, в инвалида изумляет его. - Ленин в Горках, осень 1922 г.
- Он видит, тактильно ощущает, слышит – но как будто не может проанализировать поступающую к нему из всех этих источников информацию; какие-то импульсы проходят – какие-то нет. Он не в состоянии преобразовать зрительные образы в речевые конструкции; еще хуже дела обстоят с письмом – повреждение какого-то отдела коры головного мозга блокирует возможность генерировать графические символы; счет – умножение и деление – также вызывает у него сильнейшие затруднения. Пожалуй, визуально характер ленинской агнозии, его «демонтированную» речь можно было бы изобразить в форме кубистского коллажа, с ломаными линиями и вздыбленными поверхностями; то «умирающие», то снова активизирующиеся участки коры обеспечивают быструю смену реакций – от гнева и слез к счастливому смеху.Сам Ленин прекрасно осознавал необычный характер своей болезни, размышлял над фактором ее непредсказуемости, пытался понять, почему его личность подвергается разрушению и есть ли какие-то способы остановить этот процесс. Разбиравшийся в медицине лучше, чем среднестатистический человек своего времени, регулярно общавшийся с врачами, охотно – поначалу – соблюдавший все рекомендации, принявшийся летом 1922-го сам читать медицинские книги брата, врача, Ленин полагал свою болезнь чем-то вроде фантасмагорического наваждения. Видимо, для его аналитического, натренированного, безотказного ума отказ искать решение простейших задач, «error 404», был изощренной пыткой. По рассказам наблюдателей, Ленин часто повторял: «это ведь ужасно, это ведь ненормальность», «какое-то необыкновенное, странное заболевание».
- Ленин - это уже середина 1923 г. Мозг продолжает разрушаться склерозом, заизвесткованием сосудов.
- Болезнь Ленина действительно была ОЧЕНЬ странная. Словосочетание «неврастения на почве сильного переутомления» перестало объяснять то, что с ним происходило, уже зимой 1922-го; и кого в Горках действительно хотелось бы увидеть в качестве экскурсовода, так это, пожалуй, покойного уже Оливера Сакса, врача-нейропсихолога, натуралиста и литератора, описавшего множество уникальных случаев поражения коры головного мозга. Одаренная личность со странной болезнью, Ленин, несомненно, заинтриговал бы в качестве пациента такого крупного охотника за психиатрическими диагнозами – и занял бы достойное место в паноптикуме из представителей редких форм жизни: между человеком, который принял свою жену за шляпу, и жертвами эпидемии летаргического сна. Но разгадал бы Сакс тайну ленинской болезни?Инсульт, повлекший за собой дислексию, напугал ВИ надолго, но основные навыки уже через несколько дней восстановились; он вновь заговорил, причем мог изъясняться не только по-русски, но и по-немецки и по-английски, без ошибок умножать большие числа; отступил и паралич. В середине июня он вставал, ходил; «даже пробовал вальсировать» (вариант: «пустился в пляс»), хотя правая нога плохо сгибалась. Неловко усевшись однажды – почти мимо кресла, он сострил на свой счет: «Когда министр или нарком абсолютно гарантирован от падения? Когда он сидит в кресле!» Опять нарком! Чтобы отвлечь ВИ от политики, ему предложили ухаживать за нарочно выписанными в Горки кроликами, пытались заинтересовать проращиванием растений из семян, стали учить плести корзины из ивовых прутьев; с грехом пополам он сплел одну и подарил сестре. Из Берлина прислали, по словам Марии Ильиничны, «целый чемодан» настольных игр – шашки, домино, хальма; ВИ наотрез отказывался садиться за какую-либо из этих игр, полагая, что предложение потратить время на что-то подобное означает подозрение в идиотизме. Шахматы ему, видимо, не предлагали, опасаясь, что это может не столько развлечь, сколько утомить его.После инсульта 10 марта 1923-го болезнь Ленина принимает страшную, душераздирающую форму. На этот раз лопнуло зеркало всей его жизни; оказавшийся в звенящей тьме, испуганный, оглохший, ослепший, сконфуженный, он испытывает настолько сильные мучения, что пытается инициировать обсуждавшийся еще 22 декабря протокол «Эвтаназия» («в случае, если паралич перейдет на речь», достать цианистый калий – «как меру гуманности и как подражание Лафаргам»). Его – по крайней мере до июля 1923-го – нельзя ни на минуту оставить одного, без сиделки: психика и моторика неустойчивы.
- Ленин, 1923 г.
- Он не мог заснуть и мучился от сильных мигреней; бессонницы могли длиться по несколько дней и были особенно изматывающими и для интеллекта, и для тела. Иногда ему помогало или казалось, что помогало, если его возили в кресле по комнате.Он испытывал нервное возбуждение, гнев – и часто не находил сил контролировать свои эмоции. Время от времени он не мог сдержать слез на людях. Были моменты, когда он отчаянно жестикулировал, кричал, пел, выл – к ужасу близких, никогда не видевших ничего подобного. В эти моменты он казался сумасшедшим, одержимым демонами, слабоумным, душевнобольным, идиотом.У него случались кошмары и галлюцинации. Нерегулярно и довольно часто он терял – на 15–20 секунд – сознание. Иногда эти обмороки сопровождались болезненными судорогами.Он хуже слышал и хуже видел. У него были речевые расстройства. «Не мог, – пишет один из врачей, – выразить самой простой примитивной мысли, касающейся самых насущных физиологических потребностей. Не мог сказать, но в состоянии был все понять. Это ужасно. На лице его было написано страдание и какой-то стыд, а глаза сияли радостью и благодарностью за каждую мысль, понятую без слов».Иногда он лишался возможности не только генерировать речь, но и воспринимать речь других – видимо осознавая, что к нему обращались, не мог расшифровать, что ему говорят, будто слышал слова на иностранном языке.
Почти все время он сохранял способность пользоваться хотя бы несколькими словами, «речевыми остатками»; особенно – «вот-вот» и «что-что», но у него «была богатейшая интонация, передававшая все малейшие оттенки мысли, была богатейшая мимика» – так что те, кто встречался с ним в этот период, в своих рассказах, не сговариваясь, утверждали, что Ленин «говорил» с ними. Иногда он бормотал-бубнил, напоминая булгаковского Шарика в пограничном – животно-человеческом – состоянии; те, кто пытался вычленить из этих абырвалгов нечто разумное, слышали, например: «Помогите-ах-черт-йод-помог-если-это-йод-аля-веди-гутен-морген».
Отдельные участки тела – особенно конечности – могли деревенеть, переставали сгибаться. Несистематически отнималась вся правая половина тела. Это могло произойти как в состоянии покоя, так и при ходьбе; тогда он валился на землю, больно ударяясь, лежал некоторое время беспомощно, если рядом не оказывалось мужчины, способного поднять его. Левая часть была надежнее.
Повышалась температура и учащалось дыхание.
Иногда он напрочь лишался аппетита, иногда страдал от тошноты, изжоги, чувствовал недомогание в желудке, его рвало. Иногда ел много и с удовольствием, пил кофе по утрам.
Он часто «задумывался», делая вид, что поглощен каким-то занятием, например просмотром фильма, но на самом деле уходил в себя – и начинал плакать.
Еще в 1922-м в плохие дни у него резко менялся цвет лица – врачи называют его то «землистым», то просто «плохим»; это обезображивание так же зримо свидетельствовало о страданиях, как и расширение зрачков.
- енин - конец 1923 г. Это агония
- Он охотно подчинялся всем видам нехимического воздействия на тело: массаж, общие и местные ванны – и с явным нежеланием принимал препараты внутренне. Уже в 1922-м, после первого инсульта, ему регулярно давали снотворное, бром, чтобы ослабить нервное возбуждение, анальгетики; кололи мышьяк, хинин, позже морфий. Его все время пытались успокоить и, в идеале, усыпить на как можно большее время.По утрам он был спокойнее. НК рассказывала, что в это время «Володя бывает мне рад, берет мою руку, да иногда говорим мы с ним без слов о разных вещах, которым все равно нет названия».Его раздражало и обижало, когда он чувствовал, что его воспринимают как слабоумного – отговаривают от поездки в Москву, потому что якобы дорогу развезло, или расставляют по обочинам дорожки, по которой его возили на прогулку, уже срезанные грибы – зная, что ему нравится находить их.Окружающие – от некоторых врачей до жены и сестры – время от времени впадали в немилость, и он гнал их; НК «от этого была в отчаянии». В последние месяцы ВИ не подпускал к себе врачей вовсе, давая понять, что никто в мире уже не в состоянии излечить его разрушенный мозг. Ферстер и Осипов жили в соседней комнате – и присматривали за ним оттуда, несмотря на театральную нелепость такого устройства. Видимо, ему нужно было уединение, система ширм: так он мог спрятать свою агнозию, которую полагал своим «уродством», безобразием, патологией, монструозностью.Один раз в июле он вдруг – сам – ушел на три дня из главного здания и поселился у А. А. Преображенского, своего алакаевского знакомого.Его раздражало, когда за ним ухаживают медсестры: видимо, он стеснялся. Поскольку март – июль вспоминались им как кошмарные, он впоследствии старался вычеркнуть тот период из памяти – «не ходил в ту комнату, где он лежал, не ходил на тот балкон, куда его выносили первые месяцы, старался не встречаться с сестрами и теми врачами, которые за ним тогда ухаживали» (Крупская). Гораздо легче ему было с санитарами – которые и заменили медсестер.Ленин умирал не сразу, циклами; «хорошие» периоды (в один из которых его как раз и перевезли из Кремля в Горки на автомобиле, в шины которого вместо воздуха насыпали песок, чтоб не трясло) не вполне мотивированно сменялись «плохими» (как в июле, когда в течение месяца он страдал от невыносимых болей, галлюцинаций и бессонниц), а затем опять «хорошими»; период начиная с конца июля 1923-го и до самого финала – скорее «хороший».
Видимо, в один из таких дней его увидел Е. Преображенский, наезжавший в Горки по выходным как в дом отдыха (Ленин вовсе не был единоличным жильцом усадьбы). Однажды он наблюдал из окна за Лениным, которого везли по аллее в коляске, – и вдруг ВИ, у которого развилась дальнозоркость в одном глазу, заметил его и «стал прижимать руку к груди и кричать: “Вот, вот”». НК и МИ сказали, что раз заметил, надо идти. «Я пошел, не зная точно, как себя держать и кого я, в сущности, увижу. Решил все время держаться с веселым, радостным лицом. Подошел. Он крепко мне жал руку, я инстинктивно поцеловал его в голову. Но лицо! Мне стоило огромных усилий, чтоб сохранить взятую мину и не заплакать, как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесенные им страдания за последнее время».
- Последние месяцы Ленина – это не только его болезнь, но и история противостояния ей. ВИ предпринимает отчаянные попытки собрать себя, свою разрушенную личность из обломков, пользоваться теми моментами, когда его мозг восстанавливает свою силу и способен приказывать телу; он борется за свои способности – и то верит, то не верит в свои силы. Не следует думать, что Ленин в 1923 году обречен; ему было 53 года, он был «бычий хлоп» – «крепкий мужик», и ни возраст, ни характер болезни не обязывали его умирать. Он имел опыт противодействия болезням, обладал способностью обучаться новым навыкам и имел в своем распоряжении все средства современной медицины. Нейропсихология – «область великих чудес». Как бы тривиально это ни звучало, джек-лондоновская «Любовь к жизни», которую НК читала ему перед смертью – и которая так и лежит теперь в комнате Ленина, – такой же символ его последнего периода, как инвалидная коляска.
- Это не было умирание, как в «Смерти Ивана Ильича»: болезнь не сопровождалась «воскресением души»; ВИ не уверовал, не «раскаялся», не «прозрел», не заключил союз с преследовавшими его демонами. И все же, несмотря на отсутствие «беллетристических» поворотов, болезнь была чрезвычайно «драматична», если не кощунственно говорить так. Она была чем-то вроде ужасного и непостижимого приключения, которое в любой момент могло прекратиться – а могло и оборвать жизнь; не имея возможности подчинить себе «физиологию», он все же видел, что несколько раз ему удавалось выйти из «штопора» и набрать некоторую высоту; судя по отзывам близких, которым можно доверять, ВИ до последнего дня не считал, что «столкновение с землей» неизбежно.Если уж на то пошло, это было не толстовское, а чеховское умирание – долгое, сознательное, очень русское: умирает чиновник, в русском пейзаже, над речкой и среди курганов вятичей, в коконе, вокруг которого – безумие теперь уже советской «палаты номер шесть». Есть определенная ирония в том, что Ленин – сын чиновника – сам стал чиновником – и перед смертью пытался придумать средство, как прекратить этот цикл.Горкинский дом, как и окружающий пейзаж, был наполнен многозначительными звуками и предметами. Особый шум производили «пустые» деревья под окном. В 1922-м по ночам, высыхая, страшно трещал недавно замененный паркет – видимо, из плохо высушенного дерева; в доме с хорошей акустикой казалось, что раздаются ружейные выстрелы; «клей-то советский!» – вздрагивая, бормотал ВИ. По отдельности невинно выглядящие предметы в совокупности составляются в жутковатый натюрморт vanitas – и наливаются символической тяжестью. Кинопроектор – на котором осенью 1923-го Ленину показывали «комические картины дореволюционного производства», а он делал вид, что веселится, и про себя плакал от бездарной траты времени и бессилия изменить что-либо. Стереоскоп – оставшийся от Рейнботов деревянный ящик с оптической системой внутри – для просмотра открыточных пейзажей: Европа, путешествия. Изящная модерновая ванна Морозовой – в которой ВИ обычно принимал водные процедуры и в которую, по указанию профессора Абрикосова, 21 января 1924 года положили тело для первичного бальзамирования: чтобы вынуть внутренние органы.Из окна ленинского кабинета в главном здании видна липовая роща, в которой странным образом – буквально в 50 метрах от дома – находится курганный могильник вятичей – из сорока пяти жутковатого вида, как будто в них покоятся засыпанные землей двойники Ленина, горок-холмиков; на самый высокий протоптана серпантинная дорожка. Прогрессивные экскурсоводы со значением поднимают указательный палец: вот в таких толкиеновский Фродо наткнулся на умертвия. Странная особенность рельефа Горок да и само название усадьбы наводят на мысли не столько о «Властелине колец», сколько о «лещадках» – характерных «иконных горках», какие рисуют иконописцы на заднем плане, чтобы обозначить пейзаж; курганы дают ощущение, что ты оказался в необычном, сакральном пространстве, где даже и фон основного сюжета неслучаен, входит с ним в резонанс и подчиняется ему; намекает на то, что здесь Ленину-туристу суждено взойти на свою последнюю вершину.Так получилось, что если не вершиной, то последними, до «Писем», вагонами бесконечного поезда 55-томного ленинского собрания сочинений оказываются две статьи: «Как нам реорганизовать Рабкрин» и примыкающее к ней «Лучше меньше, да лучше». Не стоит обманываться скрипучими, «советскими» названиями: они ценнее, чем кажется.Этот самый Рабкрин – Рабоче-крестьянская инспекция, оригинальная, не имеющая аналогов организация, созданная в 1919 году для нужд революционного государства, – занимал голову Ленина задолго до того момента, когда всякое его соображение по текущей ситуации стало восприниматься как пункт в «Политическом завещании».
Идея, которой одержим был в 1921–1923 годах Ленин, состояла в том, чтобы из неавторитетного, «захудалого», с аморфной структурой и аппаратом под 12 тысяч человек ведомства, занимающегося финансовым и бухгалтерским контролем, сколотить авангардный отряд строительства социализма. Идея вызывала недоумение как Сталина (который долго руководил Рабкрином без какого-либо энтузиазма), так и Троцкого, полагавшего, что план воспользоваться Рабкрином как рычагом для поднятия советского госаппарата – «фантастический»: «в Рабкрине работают, главным образом, работники, потерпевшие аварию в разных областях». Размышляя над тем, как обеспечить, чтобы революционный чиновничий аппарат не стал копией царского, буржуазного, а партийцы, которых поневоле коррумпировали завоеванные ими привилегии, не превратились в касту, сословие, Ленин приходит к мысли, что единственный способ – это постоянно вкачивать в эту социальную группу свежих людей, причем намеренно втягивать в управление тех, кто по природе и социальному статусу далек от этого – «самых боязливых и неразвитых, самых робких рабочих», женщин, избегающих вступления в какую-либо партию, в Советы и вообще политики; словом, всех тех эксплуатируемых, которыми ни одна власть никогда не занималась, но для защиты которых вообще-то и совершалась революция.
Пусть эти люди начинают с того, что работают понятыми, затем участвуют в «летучих ревизиях» чиновничьих учреждений, учатся, втягиваются в политическую самодеятельность – словом, «просыпаются»; «разбудить» как можно больше тех, кто вечно остается в стороне, бить в колокола так громко, чтобы они повыползали из своих щелей, – только так можно сохранить революцию, не позволить молоку створожиться. Организация, которая должна использовать этот человеческий материал, и есть Рабкрин.
Вовлечение некомпетентных, безграмотных и от природы пассивных, безынициативных лиц в ответственную административную работу совершенно необязательно улучшало качество государственного аппарата, которое и так было хуже, чем до революции. И тем не менее постепенно – иногда через годы, иногда в следующем поколении – «самодеятельность» начнет приносить плоды. Люди, которые в принципе не имели шансов изменить свое общественное положение, повысить свой культурный уровень, защитить себя от произвола бюрократии, которым самой географией суждено было еще десять поколений прозябать в холопском сословии, получали какой-никакой, часто жестокий, связанный с гражданской войной и несправедливыми репрессиями, но опыт; им пришлось научиться проявлять инициативу и взаимодействовать с обществом, коллективом – просто для того, чтобы выживать. «Все эти губкомы, уездкомы, завкомы, комитеты бедноты и прочие организации первого периода революции были формами социальной самодеятельности, – пишет хорошо объяснивший этот феномен С. Либерман. – Принадлежность к коллективу сделалась жизненной необходимостью. Для того чтобы получить пищу, проехать по железной дороге, достать дрова, обратиться к врачу, пойти в театр или отправить сына в школу, каждый советский гражданин должен был иметь свидетельство своей принадлежности к какому-нибудь коллективу или ячейке».
Сначала Ленин описывал РКИ как совсем массовую организацию. Однако в конце 1922-го представление о ее формах приобрело несколько иной вид.
Предполагалось, что в нее войдут 400–500 самых толковых рабочих. Выполняя указания ЦК (тоже расширенного, до ста человек, за счет неискушенных, не коррумпированных пребыванием во власти рабочих и крестьян) или, в более позднем варианте, ЦКК – Центральной контрольной комиссии (способной прищучивать и ЦК тоже, в том числе самого генсека), они должны были стать чем-то вроде коллегии ревизоров: осуществлять «народный контроль» и давать бюрократам советы, приглядывать за теми из чиновников, кто саботирует строительство социализма, помогать внедрять высокоэффективные, на научных принципах, методы организации труда и вмешиваться во все выявленные случаи неадекватного поведения аппаратчиков, «поправлять» их – руководствуясь своим классовым чутьем. Корпус ревизоров, состоящий из «трехсот опытных рабочих», «советчиков», которые «держат связь с местами» и имеют полномочия отменять решения местных администраций? Попытка Ленина создать коллективного Голема – наделенного ленинской магической энергией и выполняющего его функции – кажется дикой и заведомо нереализуемой: как какие-то третьи лица могли заменить его волю, мозг и интуитивные представления о границах дозволенного? И даже если это возможно – разве не будет такой Рабкрин, хоть ты тресни, просто усугублять бюрократию, дублируя существующие чиновничьи структуры?
Последние ленинские тексты распространяли со скрипом. «Письмо к съезду» придержали на полтора года, не напечатали, да и на съезде (не том) огласили не на общем заседании, а в кулуарах. Про Рабкрин опубликовали в «Правде», но неохотно. Куйбышев, секретарь ЦК, даже предлагал отпечатать статью в одном экземпляре, чтобы показать изолированному в Горках Ленину; сошлись на том, что из текста выкинули кусок, где Ленин говорил про учреждение механизма, позволяющего контролировать самого генсека. Эффект от этих текстов был снижен из-за слухов – которые входили в резонанс со слухами о том, что болезнь Ленина связана с последствиями не то приобретенного, не то наследственного сифилиса, – будто Ленин пребывает в полуневменяемом состоянии. Закреплению этого мнения в партийной среде способствовало то, что то ли от усталости, то ли из-за ограничений врачей на диктовку и проверку текста, то ли вследствие намеренной порчи некоторые фрагменты производят впечатление косноязычных, что очень нехарактерно для Ленина. В последней, продиктованной непосредственно перед мартовским ударом статье можно найти энигматический пассаж про «какую-нибудь полушутливую проделку, какую-нибудь хитрость, какую-нибудь каверзу или нечто в этом роде» и предложение воспользоваться ею «для того, чтобы накрыть что-нибудь смешное, что-нибудь вредное, что-нибудь полусмешное, полувредное».
Смех смехом, а авторитетных «ревизоров», по указанию Ленина, уже начали подбирать – и к осени 1922-го даже нашли первых семьдесят из трехсот. А теперь попробуйте представить себе, что произошло бы, если бы эта институция в самом деле стала действовать, причем не в качестве совещательного органа с заведомо ничтожным эффектом, а в качестве органа исполнительного – моментально вступив в конфликт с уже укоренившейся новой административной элитой, «совслужами». По сути, это означало бы ни много ни мало новый этап гражданской войны – «честных рабочих» против «должностных лиц», «пчел» против «трутней».
Гражданской войны того рода, что известна нам под названием «культурная революция», – инициированной Мао Цзэдуном в середине 1960-х в другом историческом контексте и других обстоятельствах, но ради выполнения той же задачи: не дать новой элите обособиться, заставить ее заниматься не обеспечением собственных привилегий, а «службой народу». Потому что обособление и герметизация элиты – это и есть контрреволюция, попытка украсть революцию, которая делалась не ради смены элит; это – вполне повод для новой гражданской войны. Чем, собственно, – функционально – отличались бы ленинские «300 рабочих» от цзяофаней-маоистов, задачей которых был «огонь по штабам»?
- Разумеется, ни о каком «слабоумии» Ленина не может быть и речи. Ровно наоборот: по сути, между первым и третьим инсультами Ленин, видимо, колебался, не начать ли ему революцию «заново», не перевести ли ее в новую стадию. Да, нэп «всерьез и надолго»; да, для модернизации промышленности нужно хотя бы одно спокойное десятилетие; да, чтобы обеспечить лояльность пролетарских масс, нужно позволить им хотя бы восстановить свою численность и набрать калорий после семи лет войны. Но успокоение означало и окостенение – и неизбежное усиление контрреволюции с другого конца; ведь в какой-то момент эти чиновники захотят не только привилегированных пайков, но и всех благ, предоставляемых имущим классам рынком, – и сами захотят реставрировать капитализм. И раз этот сценарий объективно очень вероятен, мозг Ленина начинает сверлить мысль о том, что «цивилизованных» средств – мало. Чистки партии и переписи чиновников – мало. Создавать школы административной и хозяйственной деятельности для молодежи, выращивать смену толковых чиновников (как предлагал Троцкий) – мало. Преобразовать ЧК в ГПУ и не давать спецслужбам превращаться в «орден», в опричников с безграничными полномочиями – мало. Отсюда мысль: а не вернуться ли к идее прямой диктатуры пролетариата, теперь уже в новых условиях – когда не бюрократия будет руководить рабочими, а рабочие будут контролировать власть? Именно шагом к этому и был странный проект «Рабкрин».Любопытно, как разворачивались бы события, если бы не болезнь Ленина: сохранил бы он сам иммунитет от «взрослой болезни левизны» и продолжил умеренную внутреннюю политику – или все же не устоял бы перед соблазном развязать Вторую Гражданскую и совершить Четвертую русскую революцию?В августе же ВИ сам потребовал – «произнося звуки “а”, “о” “и”, “у”», вспоминает фельдшер, – изучать азбуку. Он забывал слова – но обладал способностью заново их выучивать или, по крайней мере, повторять за логопедом: «отраженная речь». «Рука, рот, кот, нога, рога, уха». Конец лета запомнился тем, что Ленин сам – ни за кем не повторяя – произнес слово «утка».Дневная норма повторяемых-произносимых слов доходит до тридцати; всего ему удалось до января повторить примерно полторы тысячи.Он мог прочесть или даже сам назвать изображенные на демонстрируемых ему рисунках предметы и слова – собака, «гав-гав»; совместить самодельный рисунок с надписью, которую надо было выбрать среди других: «песик».Он даже мог левой рукой копировать некоторые слова – хотя не мог, конечно, писать произвольно, записывать мысли.
Его радует, когда понимают, что он хочет, – тогда он «улыбается и прикладывает руку к груди». «Вот-вот», «что-что», «иди-иди», «ага» – всё то же; но те, кто наблюдал за ним, стали надеяться, что скоро – к следующему лету? – он снова будет свободно разговаривать.
Свободно разговаривать означало, конечно, и возвращение к политической деятельности – вряд ли кто-то полагал, что свои восстановленные способности Ленин будет тратить на общение с овощами в горкинских оранжереях. Тем более зловещей выглядит роль в этот период ленинской биографии Сталина – который, безусловно, имел и мотив, и возможность – а в известном смысле и полномочия – как усугубить страдания Ленина, так и прекратить их вовсе наиболее жестоким способом – эвтаназией.*
- Сталин в Горках. Он - настоящий преемник Ленина. "Ласковый" прищур его правого глаза вызван близорукостью минус 4 диоптрии
- Если относительно роли Сталина в политических интригах 1922–1923 годов в обществе – «Письмо к съезду» в 1989 году все читали – существует консенсус: выбрал стратегию анаконды – не полемизировать с Лениным по навязываемым ему политическим вопросам, а заглотить его целиком – больного, изолированного и заживо мумифицированного, – то роль Сталина в развитии болезни Ленина как минимум двусмысленна.Ситуация, в которой оказалось руководство страны, была весьма пикантной. Их власть и так не имела мировых аналогов, была новаторской, экспериментальной – а тут еще выясняется, что капитан команды забывает простейшие слова, не может умножить 2 на 7, 7/24 проводит в постели с компрессом на голове, имеет вид, свидетельствующий о чрезвычайных физических страданиях, и сам очень хочет уехать на отдых с условием, чтобы его там не дергали; да, иногда у него случаются и дни получше – в которые он фонтанирует свежими идеями о том, как будет выглядеть социалистический строй уже в следующем десятилетии.Было бы странно, если бы в такой ситуации рано или поздно не нашелся кто-то вроде шекспировского Брута, кто, не испытывая к Ленину личную неприязнь, внушил бы себе, что Ленин со своими революционными фанабериями стал помехой тому процессу, который некогда инициировал, – и самое время было сказать – ему и себе: «прощай». «Ради общего блага»; «не оттого я это сделал, что любил Цезаря меньше, но лишь оттого, что любил Рим больше».
- Психологически очень понятен и тот соблазн, перед которым оказался этот гипотетический политик: перед ним открывался коридор, прямиком ведущий к власти; и если он сам в него не войдет, кто там окажется? Естественно, его худший враг. Таким образом, выбор стратегии поведения этого человека – не будем его называть – также был ограничен.Один из самых двусмысленных эпизодов последнего периода ленинской жизни связан с его реакцией на Сталина, наоравшего – с «недостойной бранью и угрозами» – на Крупскую за то, что та нарушила предписанный информационный режим и не то помогла Ленину отправить некое письмо Троцкому, не то вопреки указаниям врачей, положившись на собственное чутье, продолжала снабжать Ленина политическими новостями. Было ли это, по меркам грубого Сталина, замечанием вышестоящего партработника подчиненному – или же намеренным оскорблением, демонстрацией своих намерений и возможностей? Почему он решил выбрать для такого важного разговора – они к тому времени с Крупской лет двадцать были знакомы и многим друг другу обязаны – телефонный звонок: трудно, что ли, было зайти, по соседству? Что именно он все же ей сказал – и намекнул ли, как потом поговаривали, что, будучи официальной женой ВИ, она склонна преувеличивать свою близость к нему, или что даже ее семейный статус, в случае возникновения политической необходимости, не даст ей иммунитет от партийного преследования за неисполнение решений политбюро о запрете беспокоить Ленина, – до конца неясно; но Сталин, несомненно, вступая в конфликт с НК, знал, что последствия – будут. Та сможет пожаловаться на него: или официально, в политбюро, или самому Ленину, или, чтобы не волновать его, кому-то из своих давних знакомых – Каменеву, Зиновьеву. И значит, Сталин объявлял таким образом войну Ленину? Ленину, который был в тот момент не вполне работоспособен, – но Ленину в здравом уме!
- Сталин не был психопат; как и Ленин, он умел воздерживаться от спонтанных реакций и тщательно дозировал проявления своих чувств – в зависимости от обстоятельств. Он продолжал поддерживать – плохие, но вполне рабочие – отношения с Троцким. В случае начала масштабной войны естественнее было бы ожидать от него не удара шахматной доской по лбу противника – заявлять жене Ленина «мы еще посмотрим, какая вы жена», – но тонко просчитанного хода сильной фигурой. Необычна и реакция НК, которая, повесив трубку, «рыдала и каталась по полу», затем написала Каменеву и Зиновьеву свое известное ламенто, а потом так или иначе спровоцировала появление убийственного для репутации адресата текста: «Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин».Считается, что на этот «полу-картель» Сталин отписался формальным, исполненным деланого недоумения, граничащим с презрением – извинительным письмом; если не вследствие, то после этого Ленина постиг третий инсульт – и задокументированные письменные контакты этих двоих окончательно прервались.
- В следующий раз Сталин увидит Ленина – «труп пожилого мужчины, правильного телосложения, удовлетворительного питания» – почти через год, поздно вечером 21 января 1924-го.
- Ежегодное вымачивание тела Ленина в консервирующем растворе
- Не менее странным выглядит и инцидент номер один – телефонный конфликт Крупской со Сталиным. На деле перед нами – очередная ситуация с «эффектом Расемона»: конфликт был – но конфликт плохо датированный, непрозрачный как по сути, так и по степени драматического накала, известный по показаниям свидетелей, которых нельзя назвать надежными: Мария Ильинична видела, как после разговора по телефону со Сталиным НК каталась по полу и рыдала; Сталин не отрицал факт беседы, но настаивал на ее рабочем, приемлемом характере; Ленин ничего не видел, но, возможно, что-то слышал из своей комнаты; сама НК – о склонности которой к истеричному поведению никто раньше не сообщал – явно видела трубку телефона, написала об услышанном оттуда возмущенное письмо Каменеву и Зиновьеву – и больше никогда ни словом об этом не обмолвилась и никогда не прекращала, так или иначе, общаться со Сталиным. Загадочная история – на которой, однако, строится психологическое подтверждение того, что под конец жизни у Ленина был острейший, принципиальнейший конфликт со Сталиным. В 2003 году вышла поразительная книга историка В. А. Сахарова «“Политическое завещание” В. И. Ленина: реальность истории и мифы политики», где высказано – и доказано – еретическое и сенсационное, но в научном смысле безупречно оформленное, подкрепленное замечательной источниковой базой, предположение, что многочисленные странные непоследовательности в политических заявлениях «Завещания» и бытовом поведении Ленина в последние месяцы жизни объясняются не его болезненным слабоумием, не нехваткой сил, чтобы последовательно придерживаться той или иной позиции и организовывать свои мысли, и не сталинскими подлогами. Оказывается, то, что – с потолка, без согласия автора – было названо «Политическим завещанием Ленина», при ближайшем рассмотрении имеет неоднозначный провенанс. Часть «Завещания» – опубликованная при жизни ВИ и в тот период, когда он мог по-настоящему контролировать свои тексты, – бесспорна: «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше», «О кооперации». Но есть и другая часть – «Письмо к съезду», «Письмо Троцкому», «Письмо Мдивани», «Об автономизации», «Письмо Сталину» (ультиматум про НК) – которая материализовалась в собрании сочинений из не вполне надежных источников, возникала не одновременно, меняла по ходу названия, не имеет черновиков, не зарегистрирована в ленинском секретариате и обзавелась репутацией надежной только за счет свидетельств лиц, у которых могла быть личная заинтересованность в том или ином развитии политической ситуации. Этими текстами, в разных вариантах – черновых, беловых, опубликованных, – как минимум как-то манипулировали; и ключевым периодом оказывается не декабрь 1922-го – начало марта 1923-го, когда Ленин радикально меняет свое мнение по нескольким проблемам и диктует несколько скандальных текстов, а весь 1923-й – когда эти самые странные тексты появляются на свет и начинают расползаться.Переписка Ленина со Сталиным относительно инцидента номер два не просто выглядит подозрительно-неподтвержденной в плане происхождения, но и идет вразрез с их дальнейшими действиями. «Письмо к съезду» загадочно не только по жанру (что это за абстрактные и по большей части дискредитирующие характеристики, после которых даже не названо имя преемника), но и по содержанию (в чем, собственно, проблема, что Сталин сосредоточил «необъятную власть» – ну и что, если он не коррумпирован, не иностранный шпион и не тайный контрреволюционер? почему Ленин в начале 1923 года пугает расколом – а что за раскол-то без него? Сталин и Троцкий, да, не любили друг друга, но не то чтобы не разговаривали – вполне общались, вели деловую переписку).
- Сталин по праву лежал рядом с Лениным
- Все это означает, что в источниковедческом смысле эти тексты – часть «завещания» и «примыкающие» документы: несколько писем, вторая, после 18 декабря, часть Дневника секретарей – сомнительны и, похоже, созданы не Лениным, а кем-то еще. Что перед нами – фальсификация. Мы не имеем возможности воспроизвести здесь всю аргументацию В. Сахарова и копировать всю его доказательную базу. Но Сахаров – и через расследование происхождения документов, и посредством анализа их смысла, и методом текстологической экспертизы – демонстрирует, что статья «Об автономизации», а также письмо грузинскому коммунисту Мдивани не могут принадлежать Ленину. В поведении Сталина и Орджоникидзе при ближайшем рассмотрении также не обнаруживается ничего криминального; а вот Ленин становится, по сути, противником образования СССР – что в целом не вяжется с тем, что он говорил прежде. При анализе того, как именно различаются тексты, фигурирующие в комплексе как «Завещание», выясняется, что все надежно подтвержденные документы свидетельствуют о прочных, взаимно доброжелательных, хороших рабочих отношениях Ленина со Сталиным, тогда как все сомнительные имеют так или иначе антисталинскую направленность и одновременно играют на руку Троцкому. (И Сталину – это выходит за рамки нашей книги, но все же – не так легко было отбивать в 1923–1924 годах атаки, связанные с попытками опубликовать – или запустить циркуляцию в партийной среде – «ленинские» документы с резкой критикой его самого, его политики, его компетентности и его манер.) И прикрывать неувязки приходится откровенным сочинительством.
- Задачи, стоявшие перед Лениным в 1922–1923 годах, не сводились к борьбе с неперсонифицированным «аппаратом», новой элитой; важным пунктом было вылавировать на правильный курс в конкурентных отношениях слабеющего политика с теми конкретными лицами, кто – временно или навсегда – должен будет выдвинуться на его место.
- Еще с 1920 года, когда в партии оказалось множество молодых бюрократов (которых мог быстро развратить нэп), Ленин опасался, что кто-то из его крупнокалиберных партнеров – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин – заключит с этой частью партии договор и сможет сместить его. В «Письме к съезду» упоминаются шестеро, но те двое, кто действительно, без всякого «Письма», беспокоили Ленина, – это Сталин и Троцкий. Чтобы эффективно использовать их таланты для строительства государства, нужен третий – сам Ленин, обладавший чертами и того и другого. Но на кого из них ориентироваться партии, когда Ленин не сможет обеспечивать этот баланс?
- В целом мало кто из людей, с которыми Ленин вынужден был работать, вызывали у него настоящую приязнь; похоже, чтобы занять высокий пост в партийной иерархии – и быть эффективным работником, – нужно было обладать букетом отрицательных черт.
И Сталин, и Троцкий никогда – после смерти можно делать такие обобщения – не расставались с диктаторскими амбициями; наталкиваясь на такого заведомо более сильного конкурента, как Ленин, они могли срываться и демонстрировать ему непочтительность. Троцкий, воспользовавшись своим талантом успешно организовывать любую деятельность, пытался в 1921-м превратить Госплан в штаб хозяйственного фронта и сделаться, по сути, экономическим диктатором; Ленину, который был против такого разделения труда (партия занимается идеологией, хозяйственники – экономикой) и полагал, что оно приведет к политической катастрофе, приходилось сдерживать Троцкого – иногда демагогически, иногда манипулируя своими союзниками, натравливая их на коллегу. Однажды тот публично, на заседании политбюро, назвал Ленина «хулиганом»; Ленин побледнел: «Кажется, кое у кого тут нервы пошаливают». - Сталин тоже был с норовом; Мария Ильинична рассказывала, как тот грубо, после просьбы Ленина, отказался послать деньги в Берлин больному Мартову: «Ищите себе для этого другого секретаря». Мог он и наброситься на Крупскую, если та отказывалась соблюдать разъясненные ей правила.
- Эволюция отношения Ленина к Сталину не вполне понятна. Она запутана политически окрашенными трактовками; похоже, Ленин ценил его прежде всего как хорошего исполнителя, организатора административной деятельности – и не вполне воспринимал как теоретика марксизма. Сестре он говорил о Сталине, что тот «вовсе не умен». Известна реплика Ленина, который, разговаривая с одним работником, вдруг прервался и указал на расхаживающего по комнате с трубкой Сталина: «Вот азиатище – только сосет!» «Тов. Сталин выколотил трубку», – одобрительно замечает мемуарист. Поскольку сцена разворачивалась в квартире самого Сталина – и Ленин вряд ли позволил бы себе личное оскорбление в таком контексте, – реплика больше похожа на шутливую, чем брезгливую; да и в целом держать Сталина в роли «полезного идиота» обошлось бы недешево; Ленин знал это и вряд ли стал бы проявлять откровенный сарказм в его присутствии.
Считается – в основном со слов Троцкого, – что Сталина избрали в генсеки едва ли не случайно, при попустительстве Ленина, который, впрочем, улучил момент процедить предупрежденьице: «Не советую, этот повар будет готовить только острые блюда»; дело было до инсульта, и Ленин, видимо, был уверен, что в случае чего у него всегда хватит сил заменить наглого повара более почтительной кухаркой, в чьей книге рецептов не упоминались ни соль, ни перец. В тот момент вообще много говорилось о том, что партии следовало отодвинуться в тень – чтобы не мешать поднимать экономику; и, видимо, для «ордена», контролируемой «опричнины», дело которой – организовывать конкуренцию между социалистическими и капиталистическими секторами и готовить молодежь, способную руководить и экономикой тоже, – Сталин был ровно то, что нужно.
Версия Троцкого – у которого не было, как у Сталина, возможности публиковать многозначительные фотографии из личного архива в жанре «вдвоем в Горках», но который обладал выдающимся литературным даром и вовсю пользовался советом Черчилля про «история будет любезна ко мне, если я изъявлю намерение сам написать ее», – выглядит так, что Ленин, обнаруживший в Сталине более опасного конкурента, принялся флиртовать с ним, Троцким, чью лояльность оценил лишь с опозданием. Он настаивает на том, что в декабре 1922-го Ленин предлагал ему создать при ЦК комиссию «по борьбе с бюрократизмом» – которая стала бы «рычагом для разрушения сталинской фракции, как позвоночника бюрократии». Ставка Ленина, сопутствующая предложению о блоке против сталинского оргбюро, – место заместителя и преемника на посту председателя Совнаркома. Троцкий, по его словам, согласился – предложение действительно лестное и, главное, оно совершенно естественно. В сознании масс Троцкий и так был второй фигурой в Советской России; и пока Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин – то есть все остальные – бегали под музыку в ожидании, когда она смолкнет, в надежде плюхнуться на заветный ленинский стул, он уже стоял, можно сказать, крепко держась руками за спинку.
17 марта, через неделю после «окончательного» ленинского инсульта, Сталина вызвала Крупская и передала просьбу Ленина – который почти онемел, но все же смог произнести зловещее словосочетание «смертельный ток» – о яде, цианистом калии; Крупская попробовала дать его мужу сама, но ей не хватило сил. Ленин, который якобы и раньше имел со Сталиным предварительные договоренности на этот счет, знал, что Крупская просит о помощи Сталина, – и дважды вызывал ее к себе, пока та вела со своим недавним обидчиком нелегкий, видимо, разговор. Чтобы подтвердить: да, именно Сталин, именно помочь ему умереть. Сталин, однако, продолжал сомневаться – и политбюро поддержало его сомнения: пусть все идет как идет, не надо вмешиваться.
По правде сказать, после истории с оскорблением жены можно было выбрать себе в качестве «доктора Смерть» кого-то полюбезнее. Получается, что Сталин подставлялся – ведь он должен был отравить того, кто оставляет после себя токсичное письмо к съезду – которое отравит его политическое будущее. Объяснение обычно сводится к тому, что все остальные заведомо не согласились бы, а Сталин был машина, не ведающая сомнений и милосердия. Объяснение, восходящее к Троцкому, еще более изощренное: история про просьбу о яде, даже если не выдумана Сталиным, была выгодна ему в любом случае – потому что подразумевала, что Ленин сам соглашается уйти, указывая – щекотливым способом – на него как на преемника; на «Письме к съезду» в этом случае можно не фокусироваться. И, по-видимому, полагал Троцкий, Сталин, который в самом деле отравил Ленина в Горках – руками Генриха Ягоды, нарочно распространял эту версию, чтобы подготовить себе алиби. Почему же тогда промолчала видевшая все Крупская? А потому, отвечает теперь уже историк Фельштинский, что, может, и не отравил, но угрожал отравлением – и, чтобы уберечь мужа от убийц хотя бы на какое-то время, Крупская пообещала держать рот на замке. Убедительно?
А убедительно ли, что письмо с требованием извинений за оскорбление жены Ленин пишет Сталину чуть ли не через три месяца после самого инцидента? Причем Сталин к тому времени уже извинился перед Крупской, что бы между ними ни было.
А «изоляция» Ленина, которая так живо описывалась Троцким, а затем была гиперболизирована историками до стадии «ареста»? Похоже, на деле она была довольно условной – то есть соответствующей рекомендациям врачей, и, пожалуй, даже недостаточной для человека, чье состояние, мы теперь знаем, неуклонно ухудшалось. Ленину так никто и не смог запретить диктовать; его формально попросили не ждать ответы на письма – но на деле в небольших, разумных объемах он мог переписываться; режим не соблюдался. Никто насильно не уволакивал его в дом, когда в октябре он вдруг захотел поехать в Москву на автомобиле.
Подробный анализ политической ситуации 1922–1923 годов и поведения основных фигур показывает, что «общеизвестный» конфликт Ленина со Сталиным не имел под собой никакой почвы и, похоже, создан искусственно, задним числом, с помощью подложных текстов. Похоже, Сталин в 1922 году не имитировал абсолютную лояльность, одновременно изолируя Ленина от руководства партией, – но в самом деле относился к Ленину с глубочайшим уважением, хотя и в их отношениях случались дождливые дни. Но и Ленин, не нарушая естественную в силу разницы культур дистанцию, воспринимал генсека как надежного товарища и свое доверенное лицо, которого он сознательно выдвинул на ответственную должность. Тогда как отношения Ленина с Троцким – описанные самим Троцким как в высшей степени доброжелательные и направленные на заключение политического союза против генсека – не слишком подтверждаются: интенсивность личных контактов между ними в конце 1922 года особо не возросла, равно как и степень близости. Что такого произошло, чтобы Ленин вдруг «прозрел», понял, что ему нужен преемник, разочаровался в Сталине и принялся распускать перья перед Троцким, которого плохо переваривал? Ничего.
И раз Ленин, умирая, вовсе не проклинал Сталина – и между ними не было ни личного, ни политического конфликта, завершившегося запиской о разрыве отношений, – значит, нарисованный XX съездом образ Сталина как извратителя ленинской идеи является мифом и фальшивкой; Сталин оказывается не трикстером, а законным наследником; и пожалуй, мы не можем сказать, что Ленина захлестнули волны сталинской «серой слизи», что она «убила» его, даже в том смысле, как «светская чернь» – Пушкина. Это не то чтобы меняет картину мира, наши представления о позднейшей деятельности Сталина остаются в силе, – однако это дает известной картине мира совсем другую рамку. Исчезновение остро-конфликтного контекста не означает, что смерть ВИ произошла в прозаических, «неинтересных», нейтральных обстоятельствах. Напротив, с осени 1922-го вокруг него складывается некоторым образом «детективная» ситуация; оказывается, между ним и внешним миром существовал «черный кабинет», в котором шла работа с документами, ранее ускользавшая от внимания наблюдателей; с его и похожими на его – там фабриковались подложные документы, чтобы представить Ленина врагом Сталина; и эта деятельность совершалась незаконно, была преступлением. К сожалению, в кратком пересказе может сложиться впечатление, что книга В. А. Сахарова – образчик дешевой сенсационной конспирологии. Нет ничего более далекого от истины – это очень серьезное научное исследование, получившее массу обстоятельных рецензий – не «лайков» в Сети, а аргументированных отзывов в академической среде; и если крупная работа прозорливого историка входит в оборот медленнее, чем следовало бы, то только в силу того, что ее выводы действительно революционны. Возможно, сугубо академический характер исследования отчасти играет против автора, потому что в своих предположениях он основывается только на документах, а когда их нет – просто умолкает. Заявив о высочайшей вероятности фальсификации и доказав, что все общепринятые представления об «агонии» Ленина зиждутся на неверных представлениях, В. А. Сахаров отказывается назвать, кто именно мог быть автором текстов, замечая лишь, что если руководствоваться принципом «кому выгодно», то искать его следует «в очерченном круге политических деятелей: членов и кандидатов в члены Политбюро и политически сочувствующих им лиц из ближайшего окружения Ленина (члены семьи, секретари)», в окружении Троцкого: Радек? Сам Троцкий? Проблема в том, что, судя по поведению Троцкого, в момент появления этих текстов – крупных козырей в игре за место Преемника – от изумления, что в пандан ему, параллельно работает некая союзная ему сила, он даже не смог сполна ими воспользоваться; они для него такая же неожиданность, как и для Сталина; он как будто не вполне доверяет Ленину, который столько раз отстранялся от него. Пожалуй, будь Троцкий – или кто-то из его окружения – автором, он мог бы разыграть эти козыри лучше. Мало того: чтобы распространять весной 1923-го фальсифицированные документы, Троцкому надо было быть стопроцентно уверенным, что Ленин точно не выздоровеет; потому что если бы Ленин вдруг обнаружил, что от его имени рассылаются документы, которые он не создавал, то политическая карьера Троцкого на территории России была бы закончена. То же можно сказать и о любом другом авторе.О любом – кроме, может быть, единственного человека, который мог пойти на такой феноменальный риск, обладая известным иммунитетом от ленинского гнева.Обводя взглядом скамейку, на которой рассажены те, кто теоретически имел возможность, интерес и смелость сфабриковать – и пустить в оборот – эти тексты, понимаешь, что в этой компании есть словно слепое пятно, фигура, на которую заведомо не обращаешь внимания – просто потому, что там железное алиби, этого заведомо не может быть.
В этом размытом пятне угадывается женский силуэт – но это не Фотиева, не Володичева, не Гляссер, не Флаксерман, не Н. Аллилуева, которые работали секретарями Ленина и многое знали о нем, но не были ни публицистками, ни вообще сколько-нибудь крупными политическими фигурами.
Это…
Больше просто некому.
Это невероятно, но, похоже, это все же так.
Надежда Константиновна Ульянова.
Крупская уже начала писать многие тексты вместо Ленина- «Соратница», безупречная супруга, превратившаяся, когда муж заболел, в заботливую сиделку и всю себя посвятившая его лечению. Да, но еще и – хранительница ленинских рукописей – и, в сущности, то бутылочное горло, через которое с декабря 1922-го проходили все документы, генерировавшиеся Лениным.
Именно она приносила ленинские «диктовки» в ЦК и удостоверяла их авторство.
Именно она могла присвоить «ленинским» текстам тот или иной статус – например, «Политического завещания» (а не «личных заметок о текущем моменте»), что она и сделала; именно она!
Именно она меняла по ходу свои показания относительно этих текстов: так, сначала характеристики членам политбюро были переданы ей в ЦК просто как ленинские записки – а через год она «вдруг заявляет, что эти записки являются ни более ни менее, как “Письмом к съезду”» – как раз к тому, который должен собраться после смерти Ленина! На этот раз Крупская определила, что «“воля Ленина” состояла в ознакомлении с “письмом” делегатов съезда» (Сахаров).
Она меняла свои показания относительно адресатов этих записок – сначала только члены ЦК, затем съезд партии, затем вся партия целиком (это очень важно – потому что Сталину обычно вменяется в вину, что он не огласил на съезде для всех то, что должен был огласить).
Она владела всеми нюансами политической обстановки, знала мелочи текущего момента.
Она была себе на уме, много кого отталкивала и бралась фильтровать – кто будет, а кто не будет общаться с ее мужем. Классический пример – с Валентиновым: «лучший биограф Ленина» был отставлен от дома из-за того, что чем-то не пришелся ей по душе; вряд ли он был исключением.
Она была писательницей – настоящей, хорошо владевшей словом, со своим узнаваемым стилем: ей принадлежат мемуары о ВИ, которые считаются беззубыми, но на деле – фееричные. Она такая же выдающаяся рассказчица, как красотка на ранних фотографиях: улыбающаяся только глазами, запоминающая шутки и забавные детали: как латали велосипеды калошами; как в Мюнхене, проводя в ресторанах серию конспиративных встреч, наелись рыбы – и у обоих пошла белая пена изо рта, и как пришел доктор, который понял, что у этого финского повара и американской гражданки что-то неладно с документами, – и содрал с них кучу денег; как фыркали, стараясь не смотреть друг на друга, когда слушали ахинею крестьянина про то, что Ленин завалил Кремль швейными машинками; как Ленин после II съезда так однажды задумался на велосипеде, что влетел в трамвай – и едва не остался без глаза; как смеялись над логотипом НВ в пивной «Хофброй» – о, «Народная воля»! как экспериментировали с каплями пота – для сведения букв из паспортов; как члены ЦК резались часами в дурака на даче «Ваза»; как Струве с женой заставляли своего ребенка кланяться портретам Маркса и Энгельса; как по ночам в Шушенском Ленин во сне доигрывал партию в шахматы…
Она знала стиль, манеру, мысли и намерения своего мужа, как, наверное, никто, – столько лет сочиняя за него ответы на письма.
И не только письма.
Тут вспоминается один из ее анкетных ответов – тянущий на признание в том, что она не первый раз незаконно, с чужим идентификационным ключом, проникала в его собрание сочинений – это была анкета для Института мозга: «Так одна статья (1912–1913 г.) в полном собрании сочинений фигурирует как его статья и к ней диаграмма с рисунками. Это не его статья и диаграмма. Это мои».
Она, и только она могла заменить на бумаге Ленина, вышедшего из строя.
Мы можем лишь предполагать, в чем состоял ее – если и в самом деле она создала эти тексты – интерес.
За время болезни Ленина – да и за все 20 лет знакомства со Сталиным – у НК могли возникнуть к нему какие-то претензии; и тогда ее попытка утопить Сталина посредством сфабрикованных писем мужа похожа на изощренную, многоходовую месть. Возможно, с помощью этих текстов нельзя было провести Троцкого в преемники – но теоретически можно было создать такой баланс сил, такую конфигурацию власти, внутри которой НК было бы комфортно после смерти мужа.
НК могла быть равнодушна к Сталину – но она имела основания претендовать на кое-что большее, чем роль статиста, и у нее могли быть свои политические представления о том, что лучше для партии и для страны.
А возможно – дважды два стеариновая свечка – она просто получала удовольствие от манипуляции сильным политиком, сама оставаясь в тени, – и теперь намеревалась продолжить эту деятельность, паразитируя на ком-то, более подходящем для этого, чем Сталин.
Что касается Ленина-политика, то, по правде сказать, утрата авторства нескольких текстов и изменения в составе союзников-противников не слишком меняют что-либо в его образе; в конце концов, ему было свойственно идти на самые экзотические альянсы и рвать с самыми близкими партнерами. Точно так же можно с уверенностью сказать, что в природе не может существовать документа, который – будь он вдруг обнаружен и введен в оборот – что-то радикально изменил бы в образе Ленина. Даже если кто-то найдет документ о работе Ленина на британскую разведку или свидетельство о его эксцентричных сексуальных пристрастиях; нет, даже и с самым тяжелым из жерновов на шее Ленин останется Лениным – революционером, сумевшим построить с нуля структуру, которая смогла захватить власть в период революционного хаоса, превратить этот хаос в нормально функционирующее государство – и стать моделью для перехвата власти в государствах Третьего мира.
Другое дело, Ленин-«человек», Ленин в частной жизни: семьянин, обладатель особенного характера и особенных вкусов.
Следует понимать, что очень значительная часть знаний об этой стороне жизни Ленина заимствована из мемуаров Крупской – которая, оказывается, умела работать не только с зашифрованными, но и с фальсифицированными документами.
В целом надо признать, что отношения ВИ с женой известны нам не более, чем это дозволено посторонним, – то есть в минимальной степени.
А. Тыркова-Вильямс, приехав к Ульяновым в Женеву в 1904 году, всматривалась в эту пару особенно пристально – ей было интересно, что такого нашла в Ленине ее гимназическая подруга. «Она была им поглощена, утопала, растворялась в нем, хотя у нее самой был свой очень определенный характер, своя личность, несходная с ним. Ленин не подавил ее, он вобрал ее в себя. Надя, с ее мягким любящим сердцем, оставалась сама собой. Но в муже она нашла воплощение своей мечты. Не она ли первая признала в нем вождя? Признала и с тех пор стала его неутомимой, преданной сотрудницей».
В свете событий 1923 года замечание про «свою личность» кажется особенно важным.
Скучная, вечно больная, безобразно одетая, вздорная, одуревшая от бездетности старуха, потолок которой – педагогическая деятельность: заставить школьников в учебное время собирать шишки на топливо?
Или все же – ошеломительно красивая, весьма остроумная, очень скрытная – и очень умная женщина, которую все – кроме, видимо, ВИ – катастрофически недооценивали?
НК, похоже, единственный человек из окружения Ленина, относившийся к нему с уважительной и деловой иронией, какая ему, можно предположить, нравилась; совершенно очевидно, что она умела подмечать не только его, понятное дело, силу, но и смешные стороны – и, видимо, имела к нему свой ключ.
Манипуляции с «Завещанием» – единственный раз за четвертьвековую историю отношений этой пары, когда в поведении НК определенно есть нечто подозрительное. Однако мы можем предположить, что она и раньше проявляла «свою личность» по некоторым вопросам.
У нее была замечательная память, она хорошо – лучше многих – разбиралась в прикладной химии. Она, как нам уже доводилось говорить, была настоящей «Энигмой», шифровальной машиной РСДРП. Она была сильной, выносливой и охотно соглашалась на авантюры; 400-километровое пешее путешествие, которое они летом 1904-го совершили вдвоем по горам Швейцарии, достаточно красноречивое свидетельство. Но мы знаем о ней гораздо меньше, чем о ВИ, – прежде всего потому, что лично про себя в мемуарах она рассказывает совсем мало – и с еще большей иронией, чем о муже.
Их переписка – разумеется, существовавшая – не опубликована и, скорее всего, уничтожена или спрятана ею самой. Можно не сомневаться, что значительная часть этой переписки была шифрованной; но и кода переписки между ней и Лениным мы не знаем.
Похоже на то, что НК была главной загадкой в хорошо известной жизни Ленина; тем топором Негоро, который постоянно лежал под его компасом – и, возможно, активировался только в какие-то исключительные моменты – однако, как видим, активировался и корректировал указания магнитной стрелки.
На протяжении четверти века рядом с главным героем этой биографии постоянно находился другой человек, который вел собственную игру, выдавая себя для посторонних за предмет обстановки. И когда «бабушка божий одуванчик», на протяжении всех двадцати пяти лет не вызывавшая у тех, кто готов был вспоминать о ней, ни малейших вопросов, кроме разве что «о господи, ну почему у нее все время такое постное выражение лица», оказывается ключевой фигурой в детективе, это означает, что в истории Ленина появляется финальный твист.
Спасибо, Надежда Константиновна; вы самый интересный человек в этой очень густонаселенной эпопее.
Существует ли код, позволяющий ухватить суть того, что происходило в Кремле и Горках после марта 1923-го?
Кем был Ленин, бесповоротно утрачивающий свои интеллектуальные способности и саму жизнь?
Незадачливым героем одноименной «симбирской сказки», обнаружившим, что исполняет свою серенадку на чем-то таком, что подозрительно напоминает лисий нос?
Просто сыном своего отца, умершего в том же возрасте и с похожим диагнозом?
Эдипом в Колоне, оплакивающим свою горькую участь в размышлениях, не является ли его болезнь «проклятием богов», местью судьбы тому, кто возомнил себя ее хозяином?
Королем Лиром, неразумно доверившимся не тем людям, – и роковым образом избегавшим тех, кто любил его на самом деле?
Дон Кихотом, который перед смертью осознал, что целую жизнь гонялся за призраками, вызывая у окружающих насмешки и ненависть, – и раскаялся, наконец: «Я вижу, что все, что я сделал, было бесцельно… Теперь я только бедный испанский идальго Кехано»?
И правда ли, что если в этой трагедии в самом деле принимали участие некие противники Ленина, то они играли роль именно недоброжелателей? Не были ли они скорее кем-то вроде коллективного бакалавра Карраско, который изолировал Ленина-Дон-Кихота в Горках с самыми лучшими намерениями; и пусть сумасшедший в результате оказанной ему любезности не только излечился, но и умер, разве не означают те пять монументальных литер, которыми украсили мавзолей на Красной площади, эпитафию и отпущение грехов разом: «Он удивлял мир своим безумием, но умер, как мудрец»?
Именем этого самого Ольберса названа одна удивительная космологическая загадка – так называемый фотометрический парадокс Ольберса. Суть его в том, что во вселенной, которая бесконечна, повсюду, равномерно, во все стороны от нас, рассеяны звезды, количество которых неисчислимо, и раз все они излучают свет, то, глядя на небо, мы должны видеть бесконечное количество лучей, ослепительную стену света, как, глядя на лес, видим не отдельные стволы, а стену деревьев.
Должны.
Но тем не менее ночью – темно.
У этого парадокса есть разные объяснения, в том числе современное, на основе релятивистской теории эволюционирующей вселенной.
Большой Взрыв Революции наполнил пространство поразительным количеством людей, которые, впервые в мировой истории, засияли так, что их видно на другом конце вселенной. От каждого остались книги, идеи, биографии, поступки; нет ни малейшего сомнения, что никакая физическая смерть, переход из органического состояния в неорганическое, не в состоянии отменить сам источник излучения – термоядерные реакторы, вулканами выбрасывающие струи плазмы. Как было написано в одном из «народных» некрологов января 1924-го – «товарищ Ленин напоминает бомбу, всегда полную взрывчатых веществ, которые постоянно взрываются и никогда не исчерпываются». Свет от этих бесчисленных взрывов должен залить всё и навсегда; однако ж сто лет спустя мы вновь поднимаем голову вверх и видим – мерцание, да, отдельных звезд, но, положа руку на сердце, – всё то же, что и раньше: темноту. Что пошло не так? Почему такое количество всех этих раскаленных, излучающих свет и энергию небесных тел сияет – но лишь еле-еле, на черном фоне?
Попытки уподобить космологию и феномены повседневной жизни часто приводят к гротескным результатам, однако для современников Ленина – которые восприняли его исчезновение с политического небосклона как вселенскую, космическую катастрофу, – «соляризация» вождя выглядела абсолютно естественной, истинной и само собой разумеющейся; биографам оставалось лишь подыскать наиболее точную метафору, отражающую их собственное участие в солярном культе, – и рассказать о «жизни Ленина» как о своем мистическом опыте взаимодействия с сакральным существом, дарующим тепло, свет и плодородие. Так, например, Маяковский создал для себя образ лодки, неизбежно зарастающей дрянными ракушками и водорослями вульгарного быта; лодки, которую, чтобы плыть дальше в Океан Революции, нужно отчистить от всего слишком человеческого и высушить от медузьей слизи под Лениным-солнцем.
«Новому человеку, – говорил автор книги «Христос» народоволец Н. Морозов, – понадобится новая история», – и, надо полагать, новая биография Ленина; но то ли круизы по революционным водоемам потеряли былую рентабельность, то ли интенсивность термоядерных реакций поуменьшилась, то ли вера в Ленина как в надежного энергопоставщика была подорвана событиями 1989 года, то ли (на это еще Есенин жаловался: «хладная планета! Ее и Солнцем-Лениным пока не растопить») во всем виноваты пылевые облака – но простое повторение эксперимента по исследованию мистических свойств Ленина на добровольце из нового поколения больше не выглядит ни достаточно зрелищным, ни перспективным в качестве опыта, который транслирует суть феномена Ленина.
Феномена, который, в качестве массивного светящегося тела, проявляющего несанкционированную и непрогнозируемую активность, остается неиссякающим источником беспокойства: достаточно включить телевизор, чтобы обнаружить, что право сохранять или уничтожать памятники Ленину расценивается значительными коллективами людей как базовое для их политической суверенности и вообще жизнеспособности как социума.
Люди по-прежнему готовы воевать друг с другом – из-за Ленина; и неспособность организма – который сумел секретировать кислоты, позволившие переварить фигуры Сталина, Гитлера и даже Божены Рынски, – найти консенсус относительно фигуры Ленина крайне озадачивает. - Ленина свалили по всей Украине
- Где тот Доктор Стрэндж, который умеет пользоваться книжным колдовством на практике, – и сколько раз должен он повторить свое «Дормамму, я пришел договориться», чтобы Дор-мамму, наконец, сдался и понял, что сделка – и в его интересах тоже?
На каких основаниях общество может заключить «мирный договор о Ленине»?
Как должна выглядеть «окончательная» биография Ленина – которая позволит нам преодолеть невроз, вызванный подавленной психотравмой?
Просто объективная «история»? Не работает: кажется идеологически ангажированной.
Мистическое откровение? Неубедительно: выглядит слишком субъективно.
Или, может быть, компромисс: исследование «материи», «физики» Ленина – но на основе личного опыта.
Что, например, произойдет при столкновении одного тела с другим: обычного, сегодняшнего, сформированного пропагандой, поп-культурой и контекстной рекламой человека – с кубометром темно-синих томов ленинского Полного собрания сочинений?
Что же касается переговоров об «окончательном статусе Ленина», то они, видимо, еще продолжатся, и вот тут еще можно надеяться на благоприятный исход. Как сказал однажды сам ВИ. Что такое переговоры? Это начало соглашения! А что такое соглашение? Это конец переговоров! - Памятник Ленину, взорванный на площади Ленинградского вокзала
- Титры идут и идут, и вот уже, кроме основных действующих лиц и исполнителей, названы и фамилии самых последних ассистентов, секретарей, водителей… Вообще-то титры считаются технической частью, на них потихоньку зажигается свет в зале, входят уборщицы, чтобы подмести рассыпанный попкорн – знак зрителям, что сеанс окончен и пора по домам. Однако некоторые упорно сидят на своих местах . И иногда ничего-таки не происходит, но бывает – вдруг – действительно, титры прерываются – и на экране вновь появляется кто-то из персонажей. Это называется «сцена-после-титров», и прогнозировать, как она будет выглядеть, невозможно. Какой-то смешной или странный – весьма вероятно – эпизод. Или – так называемая «четвертая стена» неожиданно разрушается, и кто-то из персонажей вдруг обращается к зрителям напрямую (как в «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен»: «А че это вы тут делаете? Кино-то уже – кончилось!»). Иногда это какой-то комментарий (как в «Карнавальной ночи» после слова «Конец» вдруг опять появляется Огурцов и говорит: «Товарищи! Одну минуточку!.. Официально заявляю, что за всё, что здесь сегодня было, я лично никакой ответственности не несу!»). Намек на то, что показанные события имеют и некую другую, ускользнувшую от нас сторону – которой еще только предстоит быть раскрытой.
Смысл сцены-после-титров – в том, что все нарушают правила: режиссер намекает на что-то такое, о чем не должен бы говорить, а вы продолжаете сидеть в зале, когда все уже ушли, преодолевая неуютное ощущение, что, наверно, выглядите идиотом; да не наверно – точно; явно ведь ничего больше уже не будет.
И вдруг – вдруг – титры прекращаются и вновь наступает темнота.
Тьма.
https://pda.litres.ru/lev-danilkin/lenin-pantokrator-solnechnyh-pylinok/chitat-onlayn/page-66/ Композиция по книге Данилкина и подбор иллюстраций во всех композициях - В. Лебедев
Рейтинг комментария: 1 0
Рейтинг комментария: 1 0
Рейтинг комментария: 4 1
Рейтинг комментария: 4 3
Рейтинг комментария: 1 1
Рейтинг комментария: 1 0
Рейтинг комментария: 4 0