ДЕТСТВО, - ЛЮБОВЬ, БОЛЬ И НЕНАВИСТЬ
04-04-2017Третья часть темы "Одна жизнь, разделенная на две"
Начало, Продолжение
Часть III
Бабушка Ева, - по отцовской линии - была моим вторым воспитателем . Дед Манасий периодами тоже со мной занимался, когда я был совсем малышом. Мне было лет 5, когда дед и бабушка, которая всю свою жизнь была домохозяйкой, уехали в командировку в Штеттин (тогда ешё немецкий). Вернулись они оба через пару лет в офицерской военной форме. При этом бабушка уже тогда имела особый размер в ширину, и каким она была офицером, в семейной памяти не сохранилось. Мой отец был военным ещё перед войной, и в первые месяцы войны мой дядька Жорж был тоже мобилизован. Жорж получил под Москвой немецкую пулю в грудь и потому со сквозной раной и с орденом Красной Звезды он был комиссован из армии. Дед ушел в ополчение. Но тоже не надолго. По рассказам он вернулся из окопов страшный - дрожащий, вшивый, обросший и больной. Позже, с возрастом он производил всё более отталкивающее впечатление. Он был нелюдим по природе и был носителем очень странного характера. Дед и бабушка (урождённая Аронова) в юные годы закончили гимназию там, где жили на Украине, в Звенигородке. Возможно, что дед имел определённые таланты. В составе 10 человек от Российской Империи (единственный еврей) он был направлен учиться в университет в Германии и стал специалистом по гидростроительству. Он имел свои собственные взгляды на механику грунтов, в связи с чем, насколько я мог помнить, он находился в постоянной схватке с учеными мужами научной школы профессора Герсеванова.
Свои собственные труды он постоянно обсуждал с моей бабушкой Евой. На высоких тонах, цитируя великих учителей марксизма, в основном на идиш, он что-то доказывал моей бабушке, на что она в результате долгих дискуссий резюмировала, - Идиёт! Но тем не менее, после множества представлений, в 60-летнем возрасте, ему присудили степень кандидата наук. После этого, несмотря на вынужденное пребывание на пенсии, накал дискуссий не затихал. У него была пишущая машинка, и он писал письма, тыкая одним пальцем, но очень быстро. Мешала ему бабушка своими советами и я, потому что я сначала пытался играть джаз на трубе, а затем на саксофоне. Более того, у него в комнате был телефон, а мне надо было звонить. Это прерывало ход его мысли и выводило его из терпения. А меня выводило из терпения то, что по утрам, когда я обычно очень торопился на занятия, он проводил неограниченное время в туалете, потому что струя у него была хилая, если и была вообще. Окончательно наши отношения расстроились, когда я получил разрешение от домоуправления сделать от его телефона параллельный отвод в корридор, после чего телефон стал звонить намного чаще. Телефон был только продолжением вялотекущей склоки, которая началась задолго до этого.
Мне было лет около семи, когда в дверь позвонили, и на пороге оказался симпатичный дядька, который хотел продать за сущую ерунду отличное деревянное ружьё. Ему было отказано, а дед вдогонку ему хлопнул дверью (он любил хлопать дверью). Я был в полном расстройстве, выслушивая никчемные объяснения моей мамы, что это был пленный немец, - Эти бывшие фашисты здесь ходят, торгуют, и пусть они продают ружья у себя в Германии.. События шли своим чередом. Я нашёл на улице перочинный ножик со всем замечательным набором приспособлений. Чувствовалось, что эту находку следует спрятать, но как было схоронить неуёмную радость? Счастье длилось недолго. Дед отнял нож тут же. Я орал и сопротивлялся. Тогда он, влепив мне поджопник, обратил мою находку в собственное употребление. Несправедливость вопиила. Дома я ни от кого не встретил поддержки. Тогда я пошёл к метро, нашёл милиционера и сказал ему, что мой дед меня колотит, и что он и есть фашист. Мой заступник мне всё объяснил и потащил меня домой за ухо. После этого дед, всё же получивший отповедь от власти, скрипел зубами, и хлопал дверьми. Я слышал, как он, совещаясь с бабушкой Евой, говорил, - Мома, этот шлимазл закончит жизнь в цугундере. И только в эмиграции окрепла моя надежда, что это пророчество отправилось в небытиё, вслед за дедом.
Приблизительно в ту же эпоху у нас дома появился первый телевизор. Мой отец собрал его из собственных деталей, среди которых были американские радиолампы в металлических экранах. Там были также всякие трансформаторы и шасси ручного изготовления. Уже тогда у нас была солидная радиола такого же происхождения. Отслужив своё, она пошла на запчасти, одной из которых оказался огромный динамик, который я позже обменял на коротковолновую приставку. У телевизора был маленький экран, - наверное, около 15 см. На экран одевалась линза, в которую заливалась вода. Первые просмотры были чем-то вроде киносеансов, куда временами приглашали соседей. Телевизор этот стоял в комнате стариков. Дед гонял меня от него, и это я не мог ему простить очень долго, пока отец не сделал второй телевизор. Иногда мне всё же разрешалось посидеть и поглазеть. Даже настроечная картинка на экране доставляла мне удовольствие в ожидании чуда.
Годами позже мне также иногда позволяли воспользоваться небольшим участком в холодильнике «Морозко». Я честно отрабатывал эту привелегию, натирая в комнате паркет. С бабушкой обычно мои отношения сохранялись близкими и ровными, и натирать пол приходилось так или иначе, хотя случалось всякое в те досточтимые времена, когда отец вместе с бабушкой жили в нашей квартире, т.е. пока они не выехали, оставив взамен семью пролетариев. На наше счастье новые соседи оказались приличными людьми. Это вовсе не ожидалась и поэтому воспринималось как подарок от господа. .
День рождения моего деда был 31 декабря. Я помню застолья перед Новым Годом. Бабушка великолепно готовила. Дед, сидя в белой рубашке с галстуком, выпивал рюмочку водки и пел: «Чёрный ворон, я не твой...». Здесь надо сказать, что дед, бабушка и в раннем детстве мой отец в революционные времена оказались в Харбине. Они возвратились оттуда назад на Украину, а затем перебрались в Москву, получив 2 комнаты в коммунальной квартире, там где в 1941г. я тоже занял своё законное место в колыбели. Конечно, из Китая для них были открыты пути во все стороны света. Но дед и раньше бывал в Германии и наверняка знал и видел воочию, что в свободном мире не истребим антисемитизм. Другое дело Россия с такими «чудо-молодцами» во главе, как Лейба Бронштейн (Троцкий), Янкель-Аарон Гаухман (он же Яков Свердлов), Лев Розенфельд (Каменев) и Овсей-Гершон Радомысльский (Зиновьев). Теперь нам известно, какая могла быть уготована участь моим прародителям.
Несомненно, что они осознали это значительно раньше всех в семье и долгие десятилетия своей жизни они провели под дамокловым мечом перманентных сталинских чисток. Возможно, что их физическое выживание в этих условиях могло как-то зависеть от них самих; и не удивительно, что дед, доверивший свою драгоценную жизнь перечисленным упырям, стал на склоне лет не вполне адекватен, а бабушка, будучи, как и дед, беспартийной, проявляла недюжинный темперамент в провозглашении идей пролетарской культуры, хотя всю жизнь пользовалась услугами домашних работниц, терпеть не могла моих сверстников по двору и всячески пыталась найти для меня общение среди приличных еврейских мальчиков. Бабушка была женщиной очень тучной, Но теперь я понимаю, что те прогулки которые она совершала со мной летом в Парк Культуры (ЦПКО) (чтобы только добраться до парка надо было пройти пару киломеров) это были её отчаянные попытки спасти меня от моего дворового окружения.
С 3-го класса я учился в школе №59 им.Н.В.Гоголя. Когда я перешагнул порог 5-го и затем 6-го класса школы, мой статус изгоя в детском сообществе начал постепенно перерождаться в свою противоположность. Некоторые мальчики начаали с трудом соображать, что достоинство может заключаться не только в умении хряпнуть по лицу, но иногда и в умении слышать то, что это лицо может высказать, а также у них включилось понимание того, что это лицо может заслуживать уважения в классах, которые после уроков чистописания, сложения и вычитания становились всё более сложными. Зарождалось мышление, которое подсказывало им, что достоинство и справедливость взаимосвязаны и идут рука об руку. В старших классах я уже был заводилой в группе парней с живым характером, заметно представлявшей оппозицию косности и затхлости советской школы.
Наша школа, бывшая гимназия, на самом деле не так много сохранила от гимназического образования. Несколько учителей запомнились особенно. Это, например, была в младших классах учительница арифметики с фамилией Бабичева. Она отличалась исключительной строгостью, внушала страх и особое уважение. Но уважение как-то поникло, когда она оказалась беременной. Ну как мальчишки могли всерьёз реагировать на какую-то взыскательность от женщины, которая должна будет нянчить младенца, кормить его разросшейся грудью и постоянно стирать пелёнки? Одна учительница по фамилии Покровская, преподававшая математику в старших классах, осталась в памяти навсегда, как профессионал самого высокого стандарта. Был некто Денис Артёмович, учитель физики. Из него сквозило чёрным юмором, и это находило явное одобрение в мужской половине класса.
Позже выяснилось, что он по временам был не сильно трезвым. Он очень низко оценивал способности девочек к физике и был явно недоволен объединением нашей школы с женской. Он, например, любил вызывать к доске сразу несколько девиц, разделял доску на части и каждой давал задание. Вариант, например, мог быть такой, - Боровая (кстати, сестра Константина Борового по имени Ирина) - к доске; решай задачу.... Посмотрим... Сдвиги есть, но пока два (2). Он мог вызвать парня по фамилии Дядя; - Дядя, тёткин муж, передай свою добычу из носа на хранение соседу, а сам давай к доске. Или ученика по фамилии Айзенштейн; - Айзеншпок (мог быть и просто Айзен) какое у тебя правило правой руки?
Однажды прозвучало и такое, - этих девиц с физикой соединяет только протёртая одежда, - сидят здесь и воздух портят. Я по физике был уверенно лучшим учеником в школе. Но когда я учился в институте, на факультете автоматизации химических процессов, то физика там изучалась на первых двух курсах (параллельно с высшей математикой, и поэтому для физики своевременных знаний по математике не хватало) по учебнику, который был предназначен для изучения в течение пяти лет на Физмате университета. Физика оказалась для меня реально самым тяжелым предметом из всех, и на экзамене я получил только «4». Остальные студенты, наверное, осваивали этот предмет только за счёт лекций, к которым я серьёзно не относился, потому что считал физику родным предметом.
Была также в школе учительница литературы, Лия Александровна, которая сейчас, когда я это пишу, ещё здравствует и перевалила далеко за 90. Особым предпочтением у неё пользовалась пролетарская литература. Маленькая, кругленькая она изматывала просто своим присутствием. Помню чтение Маяковского с придыханием, - «Мандалинят из-под стен: Тара-тина, Тара-тина–Тен...» На уроках литературы самым тяжелым и ненавистным испытанием для меня было написание сочинений с цитатами на память из книг, многие из которых и читать-то было скучно или просто отвратительно. Значительно позже с помощью друзей словесников я находил ту литературу, которую читать было и можно, и нужно. Но несколько юных лет в этом направлении прошли, к сожалению, без ярких воспоминаний. Осталась в памяти учительница английского языка, Генриетта Ильинишна,- немолодая, рыхлая женщина ипохондрического склада, с вывернутыми накрашенными губами. Она ни у кого не вызывала расположения и звали её, - Венигрет с Яичницей.
Был учитель устройства автомобиля, которого никто никогда не слушал и не слышал, т.к. по этому предмету не было экзамена. Он к тому же с трудом произносил некоторые слова. Когда он, например, пытался сказать: «сошка при повороте давит на пятку», то кто-то изображал, как это могла бы сделеть Софа Шульман. Софа начинала краснеть, класс начинал прыскать, Софа в растройстве с грохотом роняла портфель, и поднимать его приходилось в сопровождении советов, - Софа, дави на пятку. Класс заходился от хохота. Учитель, обвешанный плакатами, глядя в недоумении на свою ширинку, терял плакаты. Ученики называли этого несчастного учителя «Шина». Моим откровенным врагом была учительница географии, она же - классный руководитель. В старших классах она вела экономическую географию. Этот предмет надо было осваивать в основноим за счёт чтения учебника, содержащего информацию о сельском хозяйстве, о расположении на «просторах Родины» полезных ископаемых, производственных комплексов и истории их образования. Тратить время на этот предмет, к тому же при регулярном посещении классов, и не будучи круглым отличником, как Саша Щелкачёв, было просто невыносимо, и в отношении «родных» колхозов и совхозов радостных чувств не появлялось. Тем более, что, начиная с детского возраста, меня интересовали не успехи на полях и конвеерах нашей советской Родины, а тайны прохождения звуковых и радио сигналов, которые были принципиально лишены экономико-политического и классового содержания. Сделанный мной первый электрический звонок зазвонил, когда мне было 8 лет, и тогда же заговорил мой детекторный радиоприёмник.
Когда я пошёл в 7-й класс, то в связи с объединением мужских школ с женскими пришлось на 2 года перейти в другую, относительно неплохую школу. Там я учился в одном классе с замечательной девушкой, Ксенией (Асей) Муратовой. Меня с ней связала на долгие годы искренняя дружба, и в доме её дяди, известного профессора-историка П.П.Муратова, мы виделись много раз, будучи ещё подростками. Её мама однажды в разговоре за столом вымолвила непонятно зачем, что мы друг в друга влюблены. Мы, тогда ещё совсем дети, явно смутились, и это, конечно, отозвалось на наших отношениях не лучшим образом. Вроде как нас без нас женили. Сейчас Ася - профессор искусствовед. Живёт она в Париже и преподаёт в Сорбонне. Я знаю, что в личной жизни ей не очень повезло. Многое для неё напортила её связь с известным поэтом, бардом А.Л.Хвостенко («Хвост»), который относился к той части богемной публики, которую правильнее было бы назвать панками. Ксению, принадлежащую и по культуре и по воспитанию к роду русской аристократии, очень трудно представить в этом мезальянсе Её можно увидеть на презентации Л.Новоженова,
,
а также в Larousse познакомиться с некоторыми её работами.
В том же классе училась наш комсорг, очнь энергичная и симпатичная девочка, Оля Фуксон, которая ещё тогда стала близкой подругой Аси. Олю с её мужем, - наших новых эмигрантов, я встретил в Нью Йорке и показывал им город в начале 90-х. Но вобщем воспоминаний об этой школе осталось немного. Хорошо помню круглого отличника, моего единственного конкурента в освоении точных наук, очень жёсткого и собранного парня по фамилии Коняев. Также вспоминается преподователь конституции, молодой человек с хорошей речью и с необычным для большинства учитилей юмором. Помнится из его урока, - Если ты вчера не читал газету, то имей ввиду, что газеты – не только для того, чтобы в них селёдки заворачивать.
Возвращаясь к моей биографии после эпизода в больнице на Полянке, с того времени я оказался навсегда свободен от серьёзных физических травм. Только один раз у меня отвертка соскочила и, пробив джинсы, попала в паховую область, чем всерьёз напугала мою жену, которая с тех пор время от времени называет меня членовредителем. Тогда обошлось без врачей. Однако, всё-же тяжёлых заболеваний в жизни было немало и поэтому мне чаще, чем многим другим, приходилось благодарить медицину за спасение моего здоровья. Один такой случай я хорошо помню. Он имел место, когда я заболел в 6-летнем возрасте. Меня осматривали различные врачи и находили обычную ангину. Мать говорила потом, что я умирал. Из районной поликлиники пришла девочка-врач, выпускница ВУЗ’а. Она сказала, что-то неласковое моим родителям, которые думали, что это была ангина (стафилокок), и в срочном порядке она сделала мне инъекцию антидифтерийной сыворотки. На следующий день я был очень слаб, но здоров.
Нечто подобное случилось со мной значительно позже, когда после окончания института я шёл на работу с болью в животе, которая началась за день до этого. В метро мне сделалось совсем плохо и я вернулся домой. Меня смотрели врачи из частной клиники и, уходя, говорили что это – приступ гастрита. Дежурный врач из районной поликлиники без колебаний вызвал скорую помощь с диагнозом – острый панкреатит. Это был тяжёлый приступ. Но меня вылечили. После этого меня посещал панкреатит несколько раз в течение ряда лет. И только полный отказ от алкоголя позволил больше не вспоминать об этой болезни, если только не говорить о пережитых до того страданиях. Первый раз меня лечили быстро и эффективно. Это было вливание новокаина в область надпочечников. Во второй и и ещё хуже в третий раз время тянулось невыносимо долго до момента получения той же блокадной порции новокаина. Позже я начал осознавать, что в наше приходящее, уже иное время врачи тоже, скорее всего, начали расчитывать на какое-то вливание. Можно ли считать эти факты индикаторами того, что отказ от социальной медицины несёт с собой серьёзные системные проблемы? Существует множество серьёзных аргументов в пользу частной медицины по типу той, которая всё ещё существует в США. Однако, как это ни удивительно, по данным Международной Организации Здравоохранения первые места принадлежат Франции и Италии, тогда как США имеют более низкий рейтинг, чем Чили, Доминиканская Республикеа и Коста Рика.
В частности, несмотря на то, что, к примеру, новокаиновоая блокада излечивает радикально столь рискованное заболевание как острый панкреатит, она сопряжена с некоторым риском для хирурга, и в американском госпитале вы скорее всего её не получите. Боле того, врачи будут делать вид, что они об этой методике даже не слышали. Лёжа в больницах, я многое повидал и немало чему научился. Однажды я видел, как человек в дополнение к панкреатиту имел «белочку» (т.е.белую горячку). Он лежал со мной в одной палате, ему виделись черти на стенах, а утром он заявил, что я всю ночь на него проволоку наматывал. Проходя мимо, я слышал от него, сидящего в коридоре, - Мотай, мотай... Наконец, появилась врач - ординатор. Затем я видел в окно, как он в больничной одежде убегает по Ленинскому проспекту, а за ним мчится толпа медсестёр. Бывали другие случаи. С некоторыми больными я общался буквально накануне их ухода из жизни. Такое случалось, и я мог об этом узнать, если пациент после операции не попадал в реанимационное отделение; - о смерти сразу сообщали только родственникам. В те времена, когда, например, случалось заблевание раком, то почти всегда это означало смертный приговор. Я помню странный случай, когда шла по корридору здоровая цветущая женщина в цивильной одежде. Я сделал ей по пути комплимент - наверное, последний в её жизни. Уже через несколько минут её везли на коляске в операционную. Одна из медсестёр потом рассказала, что этой больной вскрыли брюшину по летальным показаниям, но тут же зашили обратно. Весь кишечник был поражён раком.
Спустя пару дней в больнице среди живых её уже не было. Однажды я столкнулся с необходимостью врать безнадёжно больному человеку, что его собираются вылечить, переведя из хирургического отделения в отделение химиотерапии. Тогда многие не знали, что это означает, и медики, как могли, скрывали от больных, что у них – рак. Я помню, как лицо врача хирурга покрылось красными пятнами, когда она старалась внушить больному, что там попопытаются лечить у него язву желудка без операции. Такая ложь безусловно была гуманной и правильной. Но в наше время в Америке, когда в медицине происходит радикальный прогресс, современные правила таковы, что больным обязательно сообщают о сроках их неотвратимой смерти. Как общество допускает такую жестокость? У тяжело больного человека ничего не остаётся в жизни, кроме надежды, что боль и депрессия уйдут и он сможет вернуться к жизни. Отнять у него надежду? Даже преступник, приговорённый к смерти, не знает дату своей казни и надеется на помилование. Пока ты есть – нет смерти, Смерть пришла –тебя нет. Страшна не смерть, а её ожидание. Неужели интересы наследников, юристов и священников важнее права человека надеяться?
Было и такое, - я полгода врал собственной матери, которая прожила без потерь каких-либо функций 4 месяца после первой операции, но после второй операции она, едва придя в сознание, прожила только несколько дней. У неё была глиальная опухоль, саркома мозга. Это было страшное время. Я обратился тогда к своему приятелю Виктору Лившицу, который был влиятельным человеком в институте нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко, чтобы он помог положить мою мать на операцию. Она оказалась в палате через 2 дня. Я с Виктором тогда был на далёкой дистанции, хотя до этого мы близко дружили. В советское время, будучи сыном генерала, он имел деньги и неплохие связи. Человек он был острый, очень коммуникабельный, бегло говорил по-английски, что позволяло ему общаться с иностранными инженерами в компьютерной лаборатории, и поэтому он занимал уникальную позицию в институте с выходом непосредственно на директора института, выдающегося хирурга, академика А.Н.Коновалова. Обычно очереди на осмотр в институт Бурденко даже для богатых людей длились годами.
Первую операцию моей матери делал сам Коновалов. Я думаю, что добиться этого было для Виктора непросто, хотя об этом он никогда потом не вспоминал. Операция заняла не меньше 6 или 7 часов. Тогда я спросил Виктора, - Как отблагодарить хирурга? Глядя на меня, вроде как сверху вниз, он сказал, - Купи букет цветов. Цветы от моей матери, стоящей в коридоре спустя пару недель после операции, доктор принял с улыбкой. Я был очень благодарен Виктору. К счастью мать моя, оправившись от первой операции до самой смерти могла надеяться, что всё обойдётся и в следующий раз, хотя врачи предупреждали меня, что она практически обречена. Естественно, она могла догадываться и раньше, что в моих словах мало правды, но она любила меня, и это придавало ей веру в мою легенду, она повторяла её своим знакомым, и даже я сам иногда начинал в неё верить. Не напрасно же такая ложь называется святой.
Впоминая о матери, всегда хочется сказать, что она была для меня очень близким человеком. Сейчас, спустя много лет после её смерти я чувствую, что тогда, играя в безразличие, я обычно боялся допустить даже немного излишней сентиментальности, - меня пугала эфемерная перспектива запутаться в соплях. Казалось также, что, изображая отсутствие чувствительности, легче переживать наши беды. Тем более, что я и сам таким образом начинал верить в свою неуязвимость, и мне казалось, что так я помогаю и ей справляться с ними. Когда я вспоминаю её перед лицом смерти, я так сожалею о том, что я не был добрее и мягче, что, наконец, мне не следовало задавать ей какие-то ненужные вопросы и также не стоило спрашивать разрешения в последний раз её поцеловать у какой-то случайной медсестры в реанимации.
Сегодня я не чувствую ущерба от того, что я нахожусь далеко от места её захоронения. Я наоборот отгоняю от себя воспоминания о ней, находящиеся в стороне от текущих событий. Эти воспоминания спустя столько лет после того, как она ушла из жизни, для меня попрежнему остаются очень печальными и даже тяжёлыми. Я привычно ухожу от них по возможности. В связи с этим также иногда я обдумываю моё восприятие любимой музыки. Она не вызывает более эмоций похожих на то, как это было когда-то вначале. Однако, если внимательно прислушаться, то эти эмоции можно вспомнить и даже почувствовать. Но воспоминания о столь неповторимом и далеко ушедшем прошлом всё равно оказываются только его бледной копией, Заметное напряжение позволяет отодвинуться от параллельного ощущения банальности происходящего. Но разве <i>так</i> слушают музыку?
Мать всегда мечтала увидеть мою собственную семью. Если бы в своё время возник внук или внучка, это был бы для неё большой подарок и просто счастье. Поэтому она с надеждой прощала мне в зрелом возрасте все мои недолговременные связи, которых было немало. Почему так случилось, что я покинул Россию, прожив почти полвека неженатым человеком? Причин здесь несколько. Будучи интровертом, я никогда не доверял своим возможностям в тех случаях, когда женщина мне очень нравилась, но путь к успеху с ней не просматривался или же представлялся слишком ненадёжным. Недостаток внимания с её стороны я оценивал, как верный признак тщетности попыток к ней приблизиться. Я не понимал, что женщины устроены иначе чем мы, что зов сердца у них может возникать в результате проявления любовного влечения со стороны мужчины, что, например, достаточно может оказаться просто привычного общения, или в ином случае даже просто какого-то её конфликта с неким избранником данного периода, тогда как именно наличие этого избранника могло быть препятствием к сближению, но не какие-то невнятные обстоятельства.
Не находя путей для реального успеха на этом поприще, достаточно рано я начал ощущать безнадёжные, как мне казалось, разочарования. Я мог находить для себя оправдание в том, что я должен быть прагматичным и рациональным. Я не испытывал иллюзий и у меня не было жертвенного отношения к предмету, на котором случалось сконцентрировать внимание. Это были те факторы, которые не позволяли завоевать склонность желанных женщин. Важной проблемой было также то, что я был бедным женихом, особенно в юные годы, когда искомая победа могла бы полностью поменять течение жизни. Женщины всегда были вправе решать, когда и что случится между нами, и возможный позитивный результат естественно предполагал какие-то безвозвратные авансы с моей стороны. Но мои материальные возможности, которые, как я считал, могли бы хоть как-то обеспечить желаемое расположение, были крайне скудными. Также ввиду того факта, что многие женщины считают для себя важным вопрос социального равноправия, мне казалось, столь же естественно, что любые проявления квази-средневекового рыцарства могли бы рассматриваться как каррикатура на разумное поведение. И вообще просто было обидно чем-то жертвовать и не получать немедленной компенсации типа, как на рынке, - ты мне, я тебе. Не умел, да и не хотел я затяжными пассажами добиваться внимания женщин, и поэтому среди всех своих альянсов я не помню на своём веку практически ни одного, который мне захотелось бы возвратить из моего прошлого. Все мои победы не требовали жертв и упорной работы. Там же, где мне случалось открыто проиграть, не имея успеха, я, конечно, растраивался, но при этом серьёзной предыстории ухаживаний всё равно не существовало, а начинать историю иначе, заново я не пытался.
Но существовал один фактор, в котором, как я представлял, сосредотачивались мои преимущества. Это определённый стиль жизни, целиком погруженный в прозападный антураж, - стиль, который сопутствовал мне и моему узкому кругу общения. Этот стиль отвергал общепрнятые способы проведения времени по советскому образцу с народными гуляниями, песнями и танцами, включающими популярные тогда из прошлого бальные танцы, и всевозможные ритуалы ухаживаний. У нас господствовал рок-н-ролл и играла завораживающая музыка свободного мира. Души молодых людей почти сразу начинали резонировать в ритме американского свинга. Далеко не всегда было понятно о чём поют на английском языке, но и без точного понимания текстов в лирике песен ощущалась подлинность чувств и ощущений людей, живущих по общечеловеческим правилам, а не по насквозь фальшивым культурным стандартам советского общежития. Рок-н-ролл очень свободный танец. Он широко раздвигал пределы самовыражения и нам казалось, что он сам по себе представляет магнитное притяжение. Это ощущение не было ложным. Западный индивидуализм пробивал и методично разворачивал гигантскую брешь в коллективном сознании советских трудящихся.
В этом большая роль принадлежала также кинематографу, тогда уже цветному и доступному для граждан и гражданок во многих лучших кинофильмах, находящих дорогу на советский экран из свободной Европы и из-за океана. Был такой легендарный вестерн - «Великолепная Семёрка». Там ковбои действовали не столько ради денег, но из чувства справедливости и, якобы, в силу классовых инстинктов. После просмотра, копируя походку Криса (Юла Бринера), одетый в джинсы – одни из первых в Москве, и в сварочных очках – других тёмных очков тогда достать я не мог – я дефилировал по Гоголевскому бульвару. Там меня увидел Малкика, и с тех пор за мной зацепилась кличка – Ковбой. Общение у чуваков происходило только в квартирах (на хатах), на своём собственном языке, заимствованном по большей части из жаргона музыкантов. Ценность в общении принадлежала прежде всего юмору, который высмеивал всё, и в частности то, что происходило среди нас. Пародийное видение советской действительности создавало её отталкивающий каррикатурный образ. Юмор не щадил и нас самих. Принимая полицейские и даже диктаторские полномочия, юмор начинал занимать такое место в жизни, когда этические принципы наших отношений оказывались предметом компромисса, - они отодвигались на второй план, уступая место циничному нигилистическому индивидуализму.
В частности ухаживание за девушкой, ожидание успеха в личных отношениях, этакая неопределённость, выходящая за пределы данной минуты, становилась мишенью, и немедленно мог появиться шарж. Поэтому для романтизма и рыцарских пассажей в любом случае места оставвалось очень немного. Даже сам танец в соответствии с настойчивым и бесхитростным ритмом рок-н-ролла или свинга, дабы плясун не оказался похожим на робота, требовал особой изобретательности и не запрещал исказить и даже исковеркать подходящие танцу движения. Рок-н-ролл вторгся в нашу жизнь вожаком и учителем. В ранней юности он стал моим лидирующим спутником, а в зрелом возрасте привёл меня к непреходящей любви к джазовой музыке. А тогда, будучи школьником, надев башмаки своего отца на толстой каучуковой подошве и короткие узкие брюки-самостроки, я притащил свой магнитофон на один из школьных вечеров и на удивление однокласников и учителей в одиночку выписывал кренделя под Rock Around the Clock.
Среди других увлечений того времени могу назвать свой интерес к конькобежному и велосипедному спорту. Это были те разновидности спорта, где спортивная секция, руководимая заслуженным тренером, пятикратным чемпионом России по велосипедному спорту, М.С.Бойтлером, выдавала спортсменам на дом спортивные велосипеды, беговые коньки и конькобежную форму. Все эти атрибуты были очень привлекательны. Но после долгих тренировок конькобежец и велосипедист получился из меня так себе. Это мне надоело и я, не получив коньки ОЗ, ушёл заниаться боксом к призёру чемпионатов СССР в тяжелом весе С.Сенькину.
Провожая, Бойтлер (также бывший боксёр) скзал, - Иди, иди,... нос сломают, придёшь назад. В первом же спаринге я понял, что бить по морде, это - не моё. Мой долговязый и длинноногий партнёр просто подставил кулак, на который я налетел и таки-да, - я упал с острой болью и с перебитым носом. С тех пор я мог выигрывать пари умением пускать дым как одной, так и двумя ноздрями, по заказу. После этого я надолго расстался с регулярным спортом. Но меня заинтересовал ещё один спортивный вид деятельности. Стрельба из пневматической винтовки. Её по недоразумению подарила мать одного из моих приятелей своему сыну Вите Спиричеву, который к тому же умел хохотать, как обезьяна Чита из фильма Тарзан, и петь блатные песни под гитару. Интересной была стрельба по воробьям, которых Витя почему-то называл жидами. Воробьи стали жидами,скорее всего потому, что в русском языке, наверное, имеет место весёленькое клише «пострелять жидов».
И вот однажды мы решили с «жидов» переключиться на уток. Нас было трое. Мы поехали за город и вышли на станции Крёкшино. Там мы залегли у озера в засаду, ждали долго, но вместо уток появились куры. В качестве цели оказался петух. Не успели мы поймать подстрелянный трофей, как мы увидели двух бегущих к нам мужиков. Мы припустили к лесу. Оглянувшись я увидел, что за нами бежит вся деревня, и заходят с флангов. Я кричу Вите, – Бросай петуха, тем более,что птиц орал человеческим голосом. Тут мы дунули во всю прыть. Пробрались сквозь леса и долы к какой-то станции, опять залегли, затем бегом залетели в электричку, где Витя захохотал, как Чита, и уже до конца следования, обнимая винтовку, на радостях пел блатные песни. Охотничий спорт оставил у меня на пальце шрам от раны, причинённой белкой, сидевшей под деревом, с которого она свлилась, и окончательно он перестал меня интересовать после того, как в тёмном поъезде взвыла подстреленная кошка. Этот вопль внушил мне моральную оценку охоты на животных, и я никогда больше не пытался охотиться. С тех пор даже к рыбной ловле я ничего, кроме отвращения не испытываю.
Мне пришлось пережить ещё один военнизированный проход, когда с одним из моих приятелей мы поехали летом отдыхать к его родственникам в деревню под г.Нагорье, Ярославской обл. Встретила нас душевно баба Зиня - небольшая, подвижная, но хромая старуха, лет восьмидесяти, с метлой, Первое, что я от неё услышал было сказано в адрес семьи соседских гусей, объедающих грядку с огурцами. «Пои к кобыле в п**ду!», - пропела юношеским дискантом, размахивая метлой, баба Зиня. Дальнейшее состояло из множества впечатлений, слитых воедино в виде удивительной картины незамысловатой деревенской жизни. Незабываемыми останутся попытки прокатиться на вороном жеребце. Ездить верхом там принято без седла. При этом конский хребет врезается в зад, как нож. На старой кобыле это с трудом, но можно вытерпеть. На жеребце - сжал ноги, чтобы приподняться, и всё, он понёс, как ветер, потому что это – сигнал на ускорение. Чем быстрее, тем хуже. Особенно плохо было, когда он занёс в лес. Там он начал шарахаться, и любая ветка грозила оторвать голову. Натягивая поводья для тормоза, с травмированной промежностью, дрожа, я задышал вроде с облегчением, только когда мне удалось вернуться .
Поразительное впечатление оставили вечерние деревенские пляски и песни под гармонь. Там пели только частушки, и всё – матом. Это было необыкновенное развлечение, до полного понимания которого я так и не дошёл. Апогей обозначился к престольному празднику Петрова дня. Деревня, в которой мы жили, в числе других пяти деревень принадлежала колхозу Красная Заря. Именно Петров день был праздником Красной Зари. Соседняя деревня принадлежала другому колхозу, с которым Красная Заря находилась в разного рода пограничных распрях. В той деревне престольный праздник был Ильин день. Обитатели той деревни, т.е.другого колхоза, ожидались гостями на Петров день, потому что родственники не признавали колхозных границ. Накануне Петрова дня местный милиционер, один на весь колхоз, всегда берёт отгул и уезжает в Нагорье. Перед праздником можно было видеть кавалькаду подвод, припаркованных у въезда в деревню. Знакомая девица – бабы Зини родня, пояснила,
- Это, чтобы раненых вывозить. А вы, отроки, на празднике меня держитесь, а то пропадёте ни за грош.
Когда начался праздник, какая-то служба происходила в церкви, и мужики в воскресных нарядах появлялись там и тут, со временем всё более пьяные. Наконец, к полудню на деревенскую площадь кто-то притащил скамью и возник гормонист, который на неё уселся и начал разворачивать и пробовать свою гармонь. Тут, откуда ни возьмись, появился другой мужик с огромным тесаком в руках и через площадь направился к гармонисту. Подойдя к нему он ритуально-театральным голосом громко произнёс: «Ваши сегодня не пляшут!» и рубанул по гармошке - пополам. После этого вместо гармоничного звука послышался продолжительный треск. Тут наша знакомая девица потянула нас за рукава и, притащив нас к канавам на обочнах, сама залегла в канаву и потребовала, чтобы мы легли рядом. Наблюдая из-за бруствера, можно было видеть, как с треском исчезают изгороди соседних хат, и оттуда вылезают полупьяные мужики, вооружённые колами, и начинают тут же на площади друг друга зверски колошматить. Кто-то падал, у кого-то вместо колов в руках оставались обломанные черенки. Это продолжалось в пределах получаса и завершалось кулачными драками и вознёй в пыли среди тех, кто уже не мог подняться. Закончилось всё тем, что начали появляться бабы, растаскивать оставшихся дерущихся ополченцев и утаскивать лежащих на подъезжающие подводы. Эти подводы везли пострадавших в бою в обратном направлении, держа курс на окрестные медпункты и больницы.
Когда мы уезжали из деревни, мы заходили попрощаться к знакомым уже парням, справлялись о здоровье; и к нам приходили прощаться жители, несли в дорогу всякую деревенскую снедь и звали назад в гости. И кстати, когда мы ходили там в лес по ягоду, по грибы, за орехами, то продуктов этих в лесах было великое множество. Помню поляны розово-красные от земляники или другие - от шляпок грибов.
Теперь несколько слов про любовь. Моя первая любовь посетила меня, когда я учился в 6-м классе. В соседнем классе училась девочка дивной красоты по имени Марина Дедова. Я подстерегал её несколько раз на пути к дому на Гоголевском бульваре, но не пытался обратить на себя её внимание. Только одна попытка была, когда я зашёл в её подъезд и спускался по лестнице; она в этот момент поднималась. При встрече она не пожелала даже взглянуть на меня. Этого оказалось достаточно, чтобы я больше никогда не напоминал о себе. Хотя мы, было, близко соседствовали в течение двух или трёх недель, когда наши, уже девятые классы оказались в общей туристической поездке в Крым под руководством недоброй памяти учительницы географии. Спустя несколько лет, когда я уже заканчивал институт, я собрался обмениваться какими-то пластинками с бвышим однокласником, Володей Циплёнковым. Я пошёл к нему по адресу, который показался мне знакомым. Зайдя в квартиру, я увидел Марину, которая сделала вид, что она меня не узнала. Уходя, я почувствовал явную досаду, – Ну, что-ж? – подумал я. И дети у них будут Циплёнковы.
Из моей взрослой жизни я могу обозначить пару эпизодов, когда мне довелось потерять дорогие для меня находки. В обоих случаях это было следствием моих собственных ошибок, один раз – неспособность построить отношения с юной, очень милой красавицей, в другом случае, учитывая непростые сопутствующие обстоятельства, это было неумение развить отношения с умной, доброй и красивой женщиной. Ещё один, третий эпизод, имел особое драматическое звучание, - история любви трёх дней. Это было время, когда едва оправившись после смерти матери, оставшись с отказом на выезд из страны, с запретом на профессию и без проблеска каких-то перемен в политике Советского руководства, я оказался зимой на даче у Виктора Проклова (об этом персонаже можно найти многократные упоминания в замечательной книжке В.Мелик-Карамова «Почему у Собаки Чау-Чау Синий Язык»). О встрече с его сестрой, актрисой Леной Прокловой, я расскажу позже. Там, на даче, я познакомился с потрясающей девушкой, студенткой из Западной Германии. Звали её Андреа. Не существует тех женских достоинств, которых в этой чудеснице не были с избытком, включая свободный русский язык. Через пару дней она мне позвонила и произошла феерическая любовь. Я был ошеломлён и, потеряв осторожность, просто не мог прийти в себя. Через пару дней к нам приехал Ян Оркис (тоже человек с историей) с какой-то подружкой, с водкой, на целый вечер, и к тому же они остались у меня ночевать.
В припадке откровенного восторга от моей безумной любви, и под действием водки я помню, что я высказал: «Забери меня отсюда». Утром я осознал ошибку и повел себя совсем плохо, в несвойственной мне манере, как самонадеянный мужлан. По дороге к общежитию института, где было её временное жилище, я услышал, что она меня больше не любит. Катастроф! Позже она нанесла мне визит вежливости с тортом, что-то спрашивала про Достоевского, но с тех пор я больше её не видел и не слышал, несмотря на мои отчаянные попытки оправдаться. Не помогло и цветистое, изобилующее какими-то сложными метафорами письмо, отправленное к ней в общежитие. Здесь, не находя сколько-нибудь подходящих извинений, и возвращаясь к вопросу о противостоянии между романтизмом и мизантропией, хочется сказать: «Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива». И не следует искать какие-то оправдания для фатальных исходов судьбы, усматривая в них отчаяние дионисической природы, закономерно следующее за романтизмом - родоначальником несправдливости стихий. Там следовало, не допуская власти над собой разрушительных комплексов, своевременно сосчитать элементарные преимущества и проигрыши от всевозможных тактических ходов. Не зря в детстве случаются Коли Чуковы. Должны же они были нас чему-то научить.
Если бы я мог остановиться однажды в выборе одной из всего разнообразия партий там, на Родине предков, то сегодня, возможно, под моей фамилией жил бы, поживал и коптил небо целый клан субъектов права его величества, истребителя миров и хозяина радиоактивной пыли, нынешнего начальника «Русской Цивилизации», т.е. того, что в его сознании представляется Третьим Римом. Но этого не произошло скорее всего потому, что неудовлетворённость существования в Совке не позволила мне решиться пустить корни на той болотистой почве, и поэтому отказала в таких экзистенциальных свершениях как родить сына, дерева я там тоже не посадил, да и дом, т.е. квартира, доставшаяся от предков, оказалась не моя...
(Продолжение следует)
Рейтинг комментария: 0 3
Рейтинг комментария: 1 0