Время раскола
04-05-2019- Феникс Дмитрий Быков в эфире "Эхо Москвы" 2 мая 2019 г.
- Мы с гордостью говорили, что мы вышли из СССР без войны. Не вышло, не вышли, и эта война продолжается, и Грузия была ее частью, грузинский конфликт. И внутригрузинские конфликты были ее частью, и украинский конфликт, и укро-российский, и внутренний украинский. Это все продолжение, вполне понятное, той отсроченной гражданской войны, который мы якобы избежали в 90-е. Но мир сейчас вообще в целом проходит через период крайне опасного, крайне болезненного разделения. Для одних важны по-прежнему простые решения, а для других – правильные. Для одних важны врожденные признаки, а для других – приобретенные. Для одних важны места, в которых они рождены, и возраст, и пол, к которым они принадлежат; генерация и, допустим, партия, а для других мир – это пространство непрерывного личного выбора, непрерывного адогматического мышления. Это – трагедия, и в этой трагедии мы сегодня живем. К сожалению, навык уважения к трагедии в обществе утрачен. Почему не сказать просто: погибли люди и что это – фатум, страшное, трагическое последствие целого века исторических катаклизмов, которые Россия прожила, надо сказать, очень болезненным образом. Наверное, самым болезненным из всей мировой истории, с кем бы ни сравнивать. По количеству жертв двадцатый век был для России самым чудовищным, самым травматичным. Почему просто не снять шапку, почему просто не ужаснуться этому?
И то, что в Одессе стало возможно, – гибель 48 человек в результате совершенно бессмысленного столкновения – это трагедия чудовищная, и я боюсь, что мы разучились ужасаться. Мы научились образцово злиться, образцово ненавидеть, использовать иногда трагедию как предлог для мобилизации, которая несет только новые трагедии, и ничего больше. Но вот то, что Александр Эткинд называет «культурой скорби», утрачено полностью. Пока нет этой культуры скорби, понимаете, пока каждое горе соседа воспринимается как личная радость – это означает, что ни один урок по-настоящему глубоко не усвоен. Это означает, что таких событий, подобных, будет еще много. Что мы долго еще будем в этом бултыхаться.
Я не призываю никого к нейтралитету, разумеется. Нейтралитет, мне кажется, сейчас невозможен, и в такие эпохи, как наша, понимаете, в том-то и гадость, что выбора нет. Сейчас, к сожалению, приходится выбирать каждому, потому что не отсидишься. Это примерная ситуация позднего Рима. В позднем Риме тоже, знаете, к христианам были свои претензии, которые сейчас часто повторяет Юлия Латынина, дай бог ей здоровья. Да, были свои претензии к Нерону, но выбирать приходилось. Европа вступила в великое начало, в начало великого Нового времени. Но это, все-таки, понимаете, когда в Риме происходит пожар, нужно ужаснуться пожару Рима. А потом уже решать, кто там прав. И главное, не кричать все время: «Нет, это христиане подожгли!», «Нет, это Нерон поджег!». Нельзя превращать скорбь в беспрерывный предлог для новых катастроф. Это очень серьезно. И боюсь, что это говорит, во-первых, о начале бесповоротного нового этапа, и, во-вторых, о том, что этот этап будет очень болезненным, очень травмирующим.
Для меня Одесса во многом стала после этого другим городом, и я не знаю, как она восстановится. И для меня люди, погибшие там, не только ни в чем не виноваты и не могут быть ни в чем не виноваты. Самое страшное, самое кощунственное – это превращать их в очередное орудие для мести, для восстановления русского мира, говорить о том, что мы должны вернуть в Одессу русский мир. Никто же не снимает вины и с украинских властей, которые вместо того, чтобы с самого начала начать искать общие ценности, – нет, они немедленно, с первого же шага начали борьбу против второго государственного языка. Они с самого начала очень резко заявили антирусскую риторику, хотя то, что делалось в это время в России, вполне может объяснить такую реакцию. Но в том-то и ужас, что мы не станем людьми, пока мы не начнем ценить человеческую жизнь. И тогда в результате все было напрасно просто, в этом-то и кошмар.
Понимаете, я думаю, что христианство потому и победило, что оно все-таки, помимо этого разделения безусловного, сумело предложить и сострадание. И вот этот пафос перевода ненависти в ужас, ненависти в отчаяние – в эмоцию, гораздо более продуктивную. В конце концов, французы пережили Парижскую коммуну и на руинах расколотой нации сумели построить Сакре-Кёр, еще и после тягчайшего военного поражения. Все равно бесконечная риторика раскола немыслима, это ни к чему не ведет. Я проповеди читать не хочу; меня и так уже упрекают в том, что я, якобы вернувшись с того света (чего тоже не было), принес вам послание бога. Не принес, не волнуйтесь. Я вам рассказываю о своих субъективных ощущениях. Но я хочу, во-первых, с одной стороны, ужаснуться новым временам раскола; в ближайшее время легче не будет, этот раскол всемирный. Можно утешиться только мыслью о том, что мы живем среди великих событий. А второе – просто ужаснуться и просто вспомнить, кто может – заплакать. Может быть, это лучшая реакция. В любом случае, не превращать скорбь в повод для новых катастроф.
О либеральной тусовке говорят люди, уже добившиеся всего. Они получили доступ на телевидение, на радио, на абсолютно все, во всю печатную прессу. Они стали государственными идеологами, они фактически пользуются всеми преимуществами государственной защиты и, более того, государственной пропаганды, и все еще их сердце недовольно. Два-три маргинала их действия не одобряют. О чем это говорит? О том, что совесть еще не умерла; о том, что эти люди хотели бы получить какое-то одобрение, но сами не могут одобрить себя, потому что уж если называть вещи своими именами, то все, что им было дано, они доблестно, полностью, иллюстративно, наглядно проиграли. Все скомпрометировали, ну а причем здесь либеральная тусовка? Это к себе исключительно претензии. Но они опять говорят, что они получили недостаточно, что они убили не всех. Что надо было обязательно летом 2014 года завоевать всю Украину, а, по возможности, дойти до Брюсселя. Боюсь, что и этого им было недостаточно. Все равно им Ну и третья причина – понимаете, некоторая теодицея действительно имела место. В мире, где Сталин выполняет функцию бога, бога обвинить нельзя. Бог, что называется, поругаем не бывает. Бог – это не объект моральной дискуссии. Он знает то, чего не знаем мы. Вы же помните, что отвечает бог на вопросы Иова: «Можешь ли уловить удою Левиафана?» Это ведь вечное «можете ли пить чашу, которую я пью?», «я знаю те обстоятельства, которых не знаете вы», «мне писаны те законы, которых вы просто не понимаете, не можете сформулировать». Кроме того, лес рубят – щепки летят. Поэтому это постоянное напоминание, что государство живет по одной логике, а люди по другой – это, наверное, основа так называемой русской матрицы, основа вот этого понимания. Мы, маленькие людишки, что мы видим? А он со своей высоты видит, сердце царя в руки Божьей; сам мистический момент помазания, делающий человека полубогом, – да, наверное, это как-то входит в такую концепцию власти. Власти можно все, потому что она больше видит, больше знает, противостоит внешнему миру. Да, наверное, вот так вот.мешали бы какие-то два-три человека вроде нас, которые, в отличие от Брюсселя, под них еще не легли.
Сталин отвратителен, но в целом (для многих) внешний мир настолько более враждебен, настолько более чужероден (это и сейчас у многих такой взгляд), что как бы лучше свой тиран, чем чужой нечеловек. Тиран все-таки человек, со своей логикой. А те вообще не люди. У них как-то все иначе устроено. У них требования другие, правила другие. Жестокий, страшный ледяной мир. Это один вариант. Второй – постоянно советская власть пользовалась вот этой военной демагогией, постоянно говоря о том, что мы во враждебном окружении, поэтому давайте любить своих, иначе придут и убьют нас чужие.
У Окуджавы в пьесе (не в романе) «Глоток свободы» Николай Первый изображен как хитрый шпион, как агент влияния, который пытается вербовать себе интеллектуалов, чтобы их колоть, чтобы по-шпионски выведывать их тайные мысли. «Я же ваш союзник, я же, в конце концов, единственный тут, в России, носитель прогресса, только не забегайте вперед, не торопитесь, не мешайте мне установить тут прогресс. Этот эпизод, кстати говоря, есть и в фильме «Звезда пленительного счастья», где он, помните, говорит (насколько я помню) Волконскому: «Зачем же вы помешали мне установить тут свободу?» На что Волконский ему и говорит совершенно справедливо: «Ваше Величество, мы бы хотели, чтобы все зависело не от Ваших минутных капризов, не от капризов одного человека, на что Василий Ливанов, играющий Николая, с великолепной интонацией произносит: «Заковать в железо. Содержать как злодея». Изумительная картина! И Олег Осетинский написал гениальный сценарий. И, конечно, потрясающую режиссерскую работу выпустил Мотыль. Я думаю, это его лучший фильм. И, конечно, великая роль Милицы Васильевны Нечкиной, которая защитила картину от полки. Ведь, собственно, этому фильму угрожал запрет полный. Представляете, что было бы, если б мы тогда не увидели «Звезду пленительного счастья»! Фильм даже не о декабризме, Рассадин правильно пишет, что картина изо всех сил старается быть исторической, но историзма в ней не очень много. Это фильм о том, как на самом деле некрасиво все заканчивается. Как романтические мечты о свободе приводят к этому желтому забору острога, понимаете? Что все будет очень некрасиво.
Все будет очень пошло, очень прозаично, очень уродливо. И горячим головам 80-х годов, а особенно 60-х (эта же картина задумывалась в конце 60-х годов – очень долго шла работа над сценарием, он сначала назывался «Жены»), горячим головам диссидентов нужно было показать, помните: «Вы думаете, что вас расстреляют? Что вы будете интересны? Я вас в крепости сгною». Удивительно, как же тогда все были в одной лодке, и как Ливанов сыграл эту потрясающую роль, и как весь этот актерский состав, гениальный, сработал, весь этот ансамбль потрясающий; как на самом деле страшно, и честно, и в лоб была сделана эта картина. И мне кажется, что сегодняшние регулярные нападки на декабризм, понятны по-своему. И в декабризме тоже нет ничего особенного хорошего. Но все-таки, по крайней мере, некоторая героизация декабризма была для русского общества, скажем так, исключительна полезной. Не могу сказать, что всегда необходима, но полезна чрезвычайно.
Что касается пушкинского просветительского союза, то Пушкин действительно до какого-то момента думал, что находится с этой властью в союзе. Но после того, как ему, по собственному выражению, «вымыли голову» за «Записку о народном образовании», да когда он в середине 30-х узнал, что его письма перлюстрируются и после этого, как он пишет, «ими даже задницу не подотрешь», когда он в 1836 году кричал молодому Соллогубу: «Я уйду в оппозицию!», не понимая, что уходить стало некуда, – мне кажется, Пушкин этот «контракт» довольно жестко расторгнул. Во всяком случае, он все понял. Понял любые перспективы союза с властью в этом смысле.
Почему в России бесконечно длится текущая ситуация? Потому что революция уже была, и лучше не стало. Вот это и есть выученная беспомощность. Во многих отношениях кошмары XX века привели не только к тому, что теперь табуировано некоторое зло (да, надеюсь), но табуирована и мысль, табуирован и поиск, табуированы и социальные эксперименты. То есть в любом случае, из-за того, что пальма прошибла теплицу, преобладающим элементом растительности стала травка, вот эта пухлая и бледная травка, о которой писал в свое время Гаршин в той же знаменитой сказке.
Но я не думаю, что пальма – это всегда смертельно. И не думаю, главное, что травка – это всегда хорошо. Можно нивелировать человечество, можно окружить его системой табу. Но мне кажется невозможно окружить его системой нормативов. Потому что человек никогда не будет нормативно глуп или нормативно труслив. Он все-таки рожден разрушать эти табу. И поэтому мне кажется, что опыт XX века довольно печален в этом смысле. Он не улучшился.
Миндадзе – замечательный исследователь коллективного тела, коллективного бессознательного, если угодно. Он особенно охотно (иногда вместе с Абдрашитовым, иногда отдельно сам) рассматривает, что происходит с толпой, когда в ней отрубаются личные эмоции и когда она объединяется вот в эту нерефлексирующую массу. При каких условиях она превращается вот в эту плазму? Дело в том, что Россия (еще по «Войне и миру» это понятно) стремится войти в это состояние, войти в состояние этой плазмы, этого сверхчеловеческого единения, скрытой теплоты патриотизма, потому что при этом действительно раскрепощается очень много тепла. И кстати, как ни странно, именно Толстой считал это состояние оптимальным, потому что когда ты сбрасываешь свою человеческую оболочку, ты становишься лучше. Ты менее эгоистичен, ты в восторге. Помните, когда Андрей Старцев в «Городах и годах» бежит в атаку, ему кажется, что он бежит голым. Он сбросил с себя вот эту оболочку – свое прошлое, свои взгляды, свои страхи.
Именно поэтому все герои великого, на мой взгляд (я не оценил его в первый раз, бывает), фильма «Магнитные бури» – их последняя пока совместная работа, но, надеюсь, будут еще – стремятся стать этой плазмой. На какой-то момент они приходят в себя в конце и говорят: «А что это было?» Они не понимают, не могут. Но в идеале для них – это быть толпой бегущей, которая никогда не знает, что она будет делать в следующий момент.
«Почему в советском социуме людей не удивляло, когда у них все отнимали?» Не удивляло, потому что они жили в постоянном ощущении своей греховности и в постоянной готовности к тому, что их сейчас возьмут и все отнимут. Это очень мерзкое ощущение.
Ощущение постоянного возвращения к доиндивидуальному, дорефлексивному бытию – это одна из тем Миндадзе. У него люди стремятся в это состояние. Он стремятся в него в «Армавире», в знаменитой сцене на большом колесе, когда происходит перекличка распадающейся страны. Они стремятся в его в «Параде планет», потому что там они вернулись в армию, это их последние сборы, их убило, накрыло ракетой, условно говоря. Они живы, но при этом у них есть неделя свободного времени, когда они могут как бы не жить. Они анонимны абсолютно, они проживают не свою жизнь. Это такое толстовское избавление от личности. Потому что если «Войну и мир» рассматривать как фугу, то тема этой фуги есть в рассказе «Три смерти»: это как раз избавление от «я». Самая лучшая смерть – это смерть дерева, которое вообще не понимает, что оно умерло. Просто оно упало и раскрыло остальным больше света.
В общем, можно себя взнуздывать и ставить себя перед какими-то новыми задачами, перед новыми барьерами. Никто другой с нами этого не сделает. Понимаете, я надеюсь, что меня не шибко изменил новый опыт, потому что я и раньше более-менее представлял себе ничтожность сделанного. Но надо себя иногда немножко сравнивать с другими и себе напоминать: как мало осуществлено! И пока мы не научимся себя взнуздывать, пока мы не превратимся вот в этих ненасытных людей будущего, я боюсь, будущее так и не наступит.
По выступлению https://echo.msk.ru/programs/odin/2418509-echo/ подготовил В. Лебедев
Рейтинг комментария: 2 0
Рейтинг комментария: 0 0
Рейтинг комментария: 2 0
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 2 0
Рейтинг комментария: 0 2
Рейтинг комментария: 0 0
Рейтинг комментария: 0 2
Рейтинг комментария: 0 2
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 2 0