Побег из лагеря

Мать успела вывезти нас с сестрёнкой из Ленинграда: мы избежали блокады, не знали бомбёжек, не слышали выстрелов. Но война есть война — она догоняла по-своему каждого.

Выехали мы тогда, по обыкновению, на лето  к родным матери, на Волгу, но в  Ленинград вернуться уже не смогли. А когда немец подступил к Сталинграду, перебрались ещё дальше — в Среднюю Азию, в Душанбе. Там начиналась когда-то совместная жизнь отца с матерью, там появился потом и я.

В этих мирных краях война ощущалась лишь постоянным чувством голода и запомнилась мне, голоногому пацану, бесконечными очередями за пайком и хлебом.

А ещё — постоянной тревогой за отца, защищавшего Ленинград: почтальоншу ждали всегда с надеждой на очередной фронтовой  треугольничек, но приносила она и похоронки.

Нас, детей — всех поголовно — отправляли тогда на всё лето в пионерские лагеря.

Этот был километрах в двадцати от Душанбе (тогда ещё — Сталинабада) — высоко в горах.

Деревянный клуб-столовая и фанерные спаленки-навесы стояли прямо в небольшой рощице вдоль прыгающего по камушкам большого горного ручья — чистого и холодного.

В спаленках мы спали — ночью и после обеда. А ручей этот  днём перегораживали каменными запрудами, в которых целыми днями потом бултыхались и возились — других развлечений не было.

Разве что — кино? Да нет, не было и кино.

Но мы не скучали: чёрные от загара, мы обезьянками  лазили по окрестным деревьям и скалам, скакали вдоль и поперёк нашего ручейка по гладким, округлым камушкам — порезвиться там было где.

Мы и резвились, как могли — радовались жизни.

И всё бы ничего, но вскоре почувствовалось что-то неладное.

За играми и походами по горам мы не сразу разобрались, в чём дело, но беготня как-то поутихла, дальние экскурсии сократились, а потом и вовсе ограничились прогулками вокруг столовой.

После завтрака, состоявшего из размазанной по алюминиевой плошке манной каши и стакана мутноватого чая с кусочком хлеба и двумя кусочками рафинада, — сразу после такого лёгкого завтрака мы устраивались где-нибудь тут же, поблизости — в ожидании сигнала на полдник.

Полдник — компот из сухофруктов. Без ничего.

Обед тоже большого облегчения не приносил: пустой суп без мяса, пустая перловая каша без масла, компот из сушёного урюка, и — никаких добавок.

В поисках дополнительного пропитания мы облазили вседеревья, но и там, кроме недозрелой алчи, ничего не обнаружили.

От кислой ягоды сводило скулы, зубы ныли от оскомины, а желудки наши…  О том, что происходило при этом с нашими желудками, лучше не вспоминать.

В городе, проголодавшись, можно было кое-как  обойтись ещё вкусными урючными косточками, подобранными на рынке (персиковые труднее кололись и сильно горчили), у алчи же они и у спелой-то маленькие да горькие, у этой же вообще были несъедобными.

Народ небалованный, к недоеданию привыкший, мы почуяли: что-то тут не так, что-то неладно.

Прекратились и смех, и беготня — мы собирались кучками по углам спален и перешёптывались, не решаясь на большее: взрослые — народ серьёзный и  всякий ропот пресекали в самом зародыше.

Дело дошло до того, что ни о чём, кроме еды, мы уже и не думали: и спать ложились с мыслями о еде, и утром просыпались с теми же голодными мыслями.

Начались побеги.

На утренней линейке дежурные при поверке каждый раз кого-то недосчитывались.

Вскоре стали бежать уже группами — по двое, по трое. Из оставшихся лагерное начальство назначало дозоры, караулившие беглецов у лагерных ворот, но сбегали и сами дозорные.

Когда очередь караулить лагерь дошла до нашей палаты, мы, трое дозорных, назначенных на завтрашнее дежурство, тоже приготовились к побегу: от ужина и завтрака выкроили по ломтику хлеба и по паре кусочков пилёного сахара.

Назавтра, дождавшись, когда разводящие ушли, мы, прихватив спрятанные припасы, тут же бросились за ворота.

Добежав до ближайшего поворота и убедившись, что погони нет, перешли, часто оглядываясь, на скорый шаг.

Стояла ещё утренняя прохлада, дорога шла под уклон, идти было легко — мы повеселели, и первое время ноги сами переходили на лёгкий бег.

Быстрая, бурная речка Варзобка бежала рядом с нами в том же направлении и с той же скоростью. Мы спускались иногда к ней, чтобы  напиться (хлеб и сахар пока не трогали — берегли «до обеда»).

Солнце, однако, забравшись в зенит, начало нещадно поливать оттуда огнём неприкрытые наши головы и обнажённые плечи. Укрыться от него было негде: слева — голые скалы, справа быстрая речка, и — ни деревца, ни кустика!

Часа через два не выдержали — остановились на привал. Спрятавшись в тени за валуном, пососали, макая кусочки в воду, наш рафинад и сжевали весь хлеб.

Река рядом: очень тянуло искупаться, но не решались — очень уж бурная. Смочили только майки и головы да пополоскали ноги.

Почти не отдыхали: дорога ещё — ох, какая дальняя!

А горы кругом — загляденье (столько раз потом  —  после войны уже, окончив и школу, и институт — бродил я по мраморному этому ущелью!).

Но тот раз было не до красот: сверху нещадно палило солнце, снизу дышал жаром раскалённый гравий, майки наши быстро высыхали и тут же снова промокали — уже от пота.

Всё чаще спускались к реке освежиться.

Вода чистая, холодная, вкусная — не оторваться. Напьёшься всласть, а минут через пять-десять снова хочется пить …

Дорога безлюдна: ни пеших, ни конных, ни машин.

Догнали лишь небольшое стадо тощих овец в сопровождении такой же тощей овчарки и пропыленного насквозь таджичонка  в пёстрых лохмотьях и с длинной палкой в руках.

Там, где ущелье наше резко сужалось — мы знали уже — выход на широкую равнину. Значит, полпути позади.

Появились и первые грузовики: каждый раз приходилось пережидать на обочине, пока осядет туча поднятой ими пыли.

Ноги гудели, во рту слиплось. Река ушла теперь от нас далеко вправо — до неё уже не добраться.

Началась самая нудная часть пути:  ни попить, ни присесть — кругом по щиколотку пыль да покрытые серой пылью колючки.

И — никакой уже красоты: рыжие от выжженной солнцем травы холмы да мягкая от глубокой пыли дорога.

Но вот, наконец, и Мёртвая Петля — длинный зигзаг с долгим спуском к Серному ручью и таким же долгим подъёмом  наверх.  Ручей вытекает из Серного озера, вода в нём мутная, тёплая и противная (сероводородная) — отдаёт тухлым яйцом: смочили головы, прополоскали рты и выплюнули.

Почти уже и пришли: дорога превратилась в улицу Ленина — появились первые дома, первые собаки и первые прохожие.

Долго-долго брели ещё и по городу,  проминая сандалиями размякший на жаре асфальт.

Где и как потом разошлись, не помню.

Помню только, что очутился, наконец, возле родных зелёных ворот с калиткой и развесистым тутовником у входа.  Поворот за угол, крыльцо…

Дверь на кухню открыта — там, спиной ко входу согнулась над корытом мать…

— Мамочка!..

Мать, однако, скорее испугалась, чем обрадовалась:

— Откуда ж это ты?!

— Из лагеря… убежали…

Она была явно растеряна и расстроена:

— Да как же, сыночка… Там же карточки твои все на два месяца — и хлебные, и на паёк!..

Этого обстоятельства я, конечно, не учёл.  Продовольствие нам выдавали тогда по карточкам: нет карточек — нет еды.

Отделавшись от первого испуга, мать захлопотала, заставила вымыться, покормила чем-то, хотела даже уложить в постель.

— Да как же вы добирались-то? — спросила она, наконец, уяснив причину нашего побега.

— Пешко-ом?..  от самого от лагеря? — не поверила она, — и никто вас за всю дорогу не подвёз?

Я всё возвращал разговор к тому, что совсем перестали кормить, что все почти поразбежались — и половины лагеря уже не осталось…  а шли пешком, конечно же — кто ж стал бы нас подвозить!..

Мать слушала меня и внимательно, и сочувственно, но вывод в конце сделала неожиданный:

— Вот, что сделаем. Ты сейчас отдохни, как следует, а вечерком мы с тобой пойдём обратно. Сегодня выходной — вместе пойдём, там разберёмся.

Идти обратно в лагерь мне совершенно не хотелось. Не только из-за усталости, а не верилось просто, что удастся матери в чём-нибудь разобраться: не пришлось бы потом удирать оттуда ещё раз.

Делать, однако, нечего.  Поболтался немного по опустевшему двору: приятели тоже распиханы все по лагерям. Поскучал, повозился с сестрёнкой. А часам к семи мать управилась со всеми воскресными делами, пристроила сестрёнку к соседям, и мы тронулись потихоньку в обратный путь.

— Дорогу хорошо помнишь?

— Ещё бы! — ночью найду, — (не подозревал ещё, что ночью-то и придётся вскоре нащупывать её своими ногами).

Транспорт городской тогда не ходил — так от самого дома и потопали опять пешочком через полгорода.

Когда миновали Мёртвую Петлю, солнце цеплялось уже за вершины окружных гор.

Дневная жара спала,  и пить не хотелось, но ноги не отошли ещё от утренней пробежки, да и шагать в гору было тяжелее, чем спускаться.

Мать непрерывно что-то рассказывала, стараясь отвлечь меня от невесёлых мыслей, мы часто поначалу присаживались на отдых. Заметив, однако, как быстро темнеет, заторопились: и полпути ещё не прошли!

Дорога была пустыннее ещё, чем днём: редко-редко встретится какой-нибудь седобородый бабай верхом на ишачке.  Долго с недоумением оглядывается на нас, и снова потом принимается понукать своего длинноухого

Когда миновали мы узкое горло Варзобского ущелья, совсем уже стемнело.

Мать всё боялась сбиться с пути, а я всё успокаивал её — места знакомые, да и как тут собьёшься: и дорога одна, и речка одна — шумит вон где-то там внизу, слева.

Из полного мрака протопали навстречу три всадника. Заметив нас, они перекинулись по-своему о чём-то между собой гортанными криками и тут же снова исчезли в темноте.

Дорога забирала всё круче и круче, а тьма такая, что не видно уже, куда и ногу ставить.

Совсем стало скверно, когда на одной сандалии у меня оборвался хлястик, а у другой отстала подошва — пришлось их снять.

Мало того, что не было уже сил идти, стало ещё и больно ступать босыми ногами по острому щебню.

Скоро я в кровь разбил обе ноги и последние километры шёл, откровенно подвывая от боли.

Мать, чтобы как-то отвлечь, спрашивала всё про дорогу, а я и сам уже не уверен был, что мы не пропустили в темноте знакомый поворот.

Выручила луна — ещё невидимая из-за горы — она вовремя высветила нам знакомые белые ворота лагеря.

Разбуженные дежурные растолкали какое-то начальство — те уверили мать, что всё будет теперь в полном порядке.

Меня уложили спать. Уговаривали и её остаться на ночь, но мать,  даже не присев передохнуть, отправилась назад.

Как она, только что проделавшая такой путь, добралась тогда до дома, что она, бедная, передумала и перечувствовала по дороге (одна, ночью, в горах) — неведомо!

Ей же надо было ещё выйти завтра с утра на работу: время было серьёзное — не то что пропустить день — на час опоздать было нельзя.

Я же, добравшись до постели, забылся до утра мёртвым сном.

Вот, собственно, и всё приключение.

Ноги мои скоро зажили, а в лагере действительно навели порядок: кого-то выгнали, кого-то посадили — появилась и тушёнка на обед, и даже (пару раз)  шоколадки на полдник.

Когда война окончилась (отец прошёл её от Ленинграда до Берлина), мы вернулись, наконец, домой.

Нас миновала страшная блокада, мы не попадали под бомбёжки и обстрелы. Но война прошлась, конечно, и по тем, кто не попал прямо  под её колёса. Запомнилась и проголодью и постоянным чувством детской тревоги за родителя, за дом, за Ленинград.

А сорок горных километров за день — это и до сих пор высшее моё спортивное достижение.