Внутренняя злоба разорвет Россию на части
04-10-2019- Американцы очень часто выступали в советских фильмах врагами. Но видите, какая вещь: у России – что у советской России, что у нынешней – к Америке было такое странное отношение, немножечко панибратски-снисходительное: «Ребята, вы немножко заблуждаетесь, а так-то нам с вами по пути». Это отношение советских «ястребов» к республиканцам («С ними-то мы всегда договоримся»). Это такая уверенность, что в Америке властвует доллар, а у нас властвует взятка, продажность и ложь, и мы как-нибудь договоримся. Вот это такое странное чувство изначальной близости Америки к России («Ладно, не валяй дурака, Америка, вот те валенки, мерзнешь небось»), такая снисходительность («Да ладно, ребята, вы же только притворяетесь христианами, на самом деле вы свои, вы такие же грязные»). Я помню, как мне Доренко в умилении рассказывал, как американские реднеки, фермеры говорили: «О, ваш Путин – мужик со стальными яйцами, вот нам бы такого…». Собственно, такого они и получили, похожего типологически. Поэтому эта вера, что Америка в глубине души наша, страшная популярность романа «Вся королевская рать» о тотальной продажности американского общества – все это следствие глубокого русского заблуждения.В Америке они понимают, что мы совершенно разные. Они понимают, что у них есть какой-то нравственный закон, а мы находим особое наслаждение в издевательстве над ним. А современная российская идеология говорит: «Да ладно, все одним миром мазаны! У них негров линчуют! Да они еще хуже, договоримся мы с ними – они такие же гангстеры, как и мы». И вот эта особая любовь к американской мафии, к американскому гангстерскому кино как свидетельство нравственной порчи: мы никак не хотим поверить, что они другие. Мы думаем, что они такие же, как мы, только притворяются беленькими.
Поэтому, может быть, изображение американского врага в русском кино всегда немного сочувственное, особенно «ястребов» таких. Пентагоновские генералы – это вообще предмет тайной любви и желание подражать. У них военная махина, у нас военная махина, мы такие симметричные, такие огромные… И понять, что эти две организации власти – российская и американская – функционируют по совершенно разным правилам, а русские вообще без правил в значительной степени, – эта мысль не посещает светлые головы советских (и постсоветских) идеологов. Они постоянно почему-то уверены, что есть всякая мелочь пузатая вроде Украины, которая мешает двум великим державам договориться.
Кстати говоря, и относительно фашистов тоже была такая идея в тридцатые годы, особенно в конце тридцатых, что Литвинов мешает договориться, а все потому, что он еврей. А если у нас Молотов нарком, наш, русачок, крепкий… Такие были тексты. Мы с фашистами договоримся, а всякая шелупонь вроде Польши нам не должна мешать. Это, понимаете, такая жажда увидеть в партнере образ такого братского зла. Такая идея была, и я в «Июне» пишу об ее носителях, и они были суть многие. Некоторые ведь радовались возможному союзу с Германией. Кстати, приветствовали его и очень многие в эмиграции.
Вот эта коллаборация со злом – распространенная штука, к сожалению, и я боюсь (во всяком случае, сильно подозреваю), что Россия все время ищет себе такого друга-врага, с которым вместе она хотела бы править миром. Объединиться и вместе осуществить тотальный контроль. Европа, мне кажется, в ужасе замирает перед этой антиутопией, не может ничего предложить, а у большинства российских (я не буду их называть) имперских идеологов есть к Америке такая тайная подсознательная, немножко рабская, немножко эротическая, такая дурная симпатия. Это уверенность, что Америка хочет быть, как мы. Ее еще удерживают какие-то заповеди отцов-основателей, но на самом деле и у нас уже ничего святого, потому что мы, что ли, сделали это своим жизненным кредо, и у них ничего святого, кроме доллара: «Договоримся по беспределу!»
Вот это ожидание увидеть в Америке таких беспредельщиков, по-моему, довольно наивно. И наивен был трампизм Маргариты Симоньян, очень сдержанный, конечно, но все же. И еще более наивен трампизм более примитивных политических обозревателей. Я думаю, что времена настоящего понимания, что такое Америка и как она устроена, еще впереди. Может быть, потому что в России мало читали Фланнери О’Коннор, например. Вообще такую христианскую американскую прозу – «Уолдена» Торо, Готорна, христианских мыслителей Америки. Их читали мало. А много читали, допустим, Фолкнера и думали, что это такой наш деревенщик. В любом случае, это время взаимного постижения еще впереди.
«Что вы можете сказать о нравах эмиграции?» Да я не могу сказать, что я уж так плотно общаюсь здесь со зрителями. У меня возникает ощущение, что вопросы, которые мне здесь задают, более осмысленные, более глубокие, более интересные. Людей меньше интересует моя личность и больше интересует то, что я говорю и думаю. И кроме того, сказывается, все-таки, чтение русских текстов. Здесь люди, живя за границей, чтобы не утратить язык, больше читают серьезную литературу, и могут поддерживать увлекательный разговор о ней. Кроме того, они в курсе хороших западных публикаций. Поэтому разговоры о русском фаустианстве, о Булгакове, разговоры о русских перспективах, даже о «Гарри Поттере», даже об «Алисе в стране чудес» здесь имеют более глубокую, что ли, природу, и людям интереснее слушать. Не знаю, почему. Наверное, это связано с тем, что русская литература для них очищена от многих приходящих обстоятельств, они воспринимают ее как такую эссенцию своего рода. У меня есть ощущение того, что долгое пребывание здесь хотя и не сделало их доброжелательней друг к другу, но сделало их несколько мягче. Как-то, может быть, несколько смягчило ту непрерывную озлобленность, все более концентрирующуюся, которая так наглядна в России. Вот эта вот…
Есть у меня такое чувство, что жизнь за границей хотя и влияет на человека не лучшим образом в смысле его отношения к соотечественникам… Понимаете, все время здесь страх кого-то обидеть. Но когда человек переезжает в Европу или в Штаты, он начинает ощущать себя частью нового проекта, и проекта не столь тупикового. О будущем Европы можно спорить, оно интересно. Оно может быть катастрофическим, но оно есть. А когда мы говорим о будущем России, мы все время упираемся в то, что мы предвидим те или иные повторы, ситуации тех или иных возобновлений. Мы все время говорим о том, что придет к власти условный Навальный и условный Гудков, и они начнут повторять то же самое. Мы видим какой-то генетический узор, какой-то неразмыкаемый круг. Человек, переезжающий в другую страну, открывает для себя какие-то возможности плохого или хорошего, но другого будущего. И этим они отличаются. В этом смысле они интереснее. Это не делает их человечнее и умнее, но это делает их более открытыми к какому-то новому опыту, как мне кажется.
Я совершенно не собираюсь идеализировать эмигрантов. Очень многие из них поглощены такими эмигрантскими склоками, таким выяснением «кто первее», что это просто скучно. Но они принадлежат обществу, у которого есть какие-то представления о будущем. А о каком русском будущем мы можем говорить, когда сегодня главная тема обсуждения – это как Путин будет продлевать себе правление после 2024 года. То, что он будет его продлевать, уже сомнению не подлежит. Все говорят об этом как о деле решенном. Хотя для меня это дело отнюдь не решенное. У меня есть такое чувство, что этим подсекается сама возможность будущего.
В сегодняшней России вообще первобытные инстинкты восторжествовали до такой степени, что сколько-нибудь сложная моральная коллизия анализироваться не может. Но как бы то ни было, да, это тендряковская ситуация именно потому, что поздние повести Тендрякова («Расплата», «Шестьдесят свечей», «Ночь после выпуска») – это попытки внести какие-то нравственные координаты в больной системе. Иными словами, это попытка нанести плоские координаты, плоскую систему координат на очень изломанную, на очень кривую и сложную поверхность. На которой, конечно, все это искажается очень существенно. Я уже не говорю о том, что в обществе безрелигиозном (каково сегодняшнее российское общество) какие-то нравственные акценты расставлять вообще довольно странно. Прежде всего, потому что понятия добра и зла искажены непоправимо. Люди доходят до того (как я читаю в блоге той же Иваницкой), что само стремление к миру объявляется преступным. Потому что геополитика диктует нам воинственность. Таких глубоких нравственных искажений, на таком государственном уровне и в таком масштабе, как сейчас, в истории России не было давно. Я продолжаю настаивать на том, что в 70-е годы, по крайней мере, на уровне государственной пропаганды, до такого бесстыдства не доходило. Соблюдалось некоторое целомудрие, которое некоторым кажется, может быть, еще более отвратительным, может быть. Но мне так не кажется. Мне кажется, иногда притворство бывает благотворным.
Страна, где главным чувством человека является страх и отвращение, либо (если это другой человек) истерическая гордость и ненависть ко всему прочему миру, – это болезнь, это патология. Но должен вам сказать, что эта патология длится довольно долго, достаточно долго для того, чтобы сформировать несколько поколений изуродованных людей. И эти изуродованные люди не только не готовы к свободе, не только не готовы сосуществовать вместе. Нет, эти люди, для которых война и репрессии являются естественной средой, средой необходимой, средой в каком-то смысле животворной. Вот это и есть катастрофа, понимаете? Что огромное количество людей научилось дышать сероводородом, и именно этих людей описывал Пьецух во многих своих текстах, например, в замечательной антиутопии «Правильная Россия».
И, конечно, дело Светланы Прокопьевой – псковской журналистики, которая сейчас является объектом совершенно бессовестного облаивания, обхаивания и противозаконного уголовного преследования, – это, мне кажется, самая важная тема нашего времени. Потому что текст Прокопьевой, которому приписывается оправдание терроризма, он ничуть не менее разоблачителен, ничуть не менее важен, чем, скажем, тексты Голунова. Я под словами Прокопьевой подписываюсь именно потому, что она сформулировала очень важную тему: стадию превращения государства в репрессивное. Репрессивным называется не обязательно то государство, которое с утра до ночи всех сажает. Репрессивное – это то государство, которое не делает ничего другого. У которого нет никакой позитивной программы, кроме борьбы с внешними врагами и уничтожение врагов внутренних. Предложить оно ничего не может.
Я помню, один такой подонок из числа русских националистов (открыто, кстати, себя называвший националистом и даже фашистом) говорил: «Да, нас упрекают в том, что наша пропаганда, наша идея, наша программа сугубо негативная. Да, это действительно так. Достаточно уничтожить всю нерусь, чтобы Русь вздохнула свободно». Ну вот в категорию «нерусь» у них (этого же нельзя называть) будет попадать все новые и новые типы, все новые категории населения. Ничего, кроме «истреблять врага» эта, как они ее называют, «воинственная цивилизация» не умеет. Ничего, кроме находить врагов и с ними бороться. Сосуществование с ними – это совершенно для них немыслимо. Не просто сосуществование, а органичное встраивание в России мировой ансамбль – нет, для них это немыслимо, они убеждены, что мировой ансамбль будет вытеснять Россию на самое последнее место в самую грязную нишу. Вот эти люди так живут, ничего не поделаешь.
Конечно, это репрессивное государство, репрессивная пропаганда, и нельзя не признать, что Светлана Прокопьева – это и есть сегодня главный объект защиты, главная точка столкновения настоящей России, свободной и талантливой, и России навязанной, с умирающим, по сути дела, и давно деградировавшим ксенофобским, имперским, националистическим проектом. Кстати говоря, это противоречие (имперство и национализм) в конце концов этот проект разорвет на части, как это уже бывало.
По передачам Один "Эхо Москвы" подготовил В. Лебедев
Рейтинг комментария: 1 4
Рейтинг комментария: 4 1
Рейтинг комментария: 1 3
Рейтинг комментария: 2 0
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 0 1
Рейтинг комментария: 1 0