Путинское лицо будущего России

Но тем не менее недостаток образа будущего действительно есть, и у оппозиции, и у власти. В связи с этим есть такая определенная жажда зацепиться за фигуру Путина как за последний крюк. Это довольно часто упоминаемый образ. Путин – последний президент России, обладающий хоть какой-то легитимностью. Следующему президенту придется брать власть или в результате совершенно нежелательных событий вроде общественных волнений, чего совсем не хочется. Они у нас всегда принимают формат, довольно травматичный для общества. Либо в результате сговора верхов, что еще менее легитимно. Возникает естественный вопрос: а откуда такое сложное отношение к Путину, которое я наблюдаю у оппозиции в том числе? Даже те, кто его ненавидит, они испытывают к нему очень странное и здесь уже стокгольмское чувство: он для них родной. Он для них действительно сегодня олицетворение России. Когда Володин говорил, что если нет Путина, то нет России (понятное дело, что это было холопским таким, вассальным преувеличением), но трагедия в ином: трагедия в том, что у России сегодня (здесь нельзя не согласиться с Олегом Сенцовым) действительно лицо Путина.

Она не может предложить ничего другого на протяжении двадцати лет, если ничего другого не получается (за лицом Медведева тоже проступало лицо Путина), – да, тогда приходится признать, что сегодняшняя Россия – это Путин. Со всеми его незначительными плюсами, довольно весомыми минусами, но другого олицетворения у России сегодня нет. Даже сталинская Россия не до такой степени была тождественна Сталину. Было что-то кроме этого. По крайней мере, рядом с лицом Сталина было лицо хотя бы Эйзенштейна или Шостаковича, или Симонова, которым разрешали при нем существовать. Но сегодняшняя Россия, как мне кажется, ничего альтернативного предложить не может. И поэтому даже у тех, кто Путина мечтал опрокинуть, увидеть в Гааге, триумфально осудить, – таких очень много публикаций, – все равно отношение к нему как немножко к себе. То есть я могу себя ненавидеть, но другого себя у меня нет. И вот это отсутствие образа будущего, отсутствие реально сформулированных мыслей об альтернативе и приводит к тому, что возникает такое странное, очень гибридное (как гибридно все сейчас в России) отношение к власти.

Это же отношение к власти проецируется и на Суркова, который сейчас ушел, и я только что прочел две свежих статьи, где в одной говорят: «Ушел Сурков, и слава богу, закончились 90-е, теперь будут идейные евразийцы», и другое: «Ушел Сурков, и это ужасно, потому что ушел постмодернист, а теперь придут ужасные идейные». Это, в общем, одно и тоже, только с разных, противоположных углов зрения. И вот, понимаете, Сурков как публицист, как теоретик, как политик гораздо, на мой взгляд, менее серьезен, менее интересен, чем даже Сурков-прозаик. Сурков-политик занимается  довольно циничным манипулированием, довольно сакральными вещами  с ни0 в чем не повинным народом, который вдруг ни с того ни с чего становится глубинным. Это все как «Муму», «глубинное «Муму»». Это все очень грустно.

Но отношение к его уходу одно и то же: вместе с ним, очень долго рулившим в Кремле идеологией, уходит часть нашей жизни, уходит наша современность, уходит наш опыт,  следующий будет хуже, а к этому привыкли. Вот то, что страна так сроднилась с этой властью, приводит к тому, что любой протест начинает переходить немножко в самоотрицание. Немножко возникает ощущение «на кого ты нас покинешь». Уже к этому рабству уютному путинскому начали привыкать. Уже в нем, внутри этого рабства, как внутри всякого пахана, как внутри деградирующего школьного класса, завелись свои шуты, свои борцы (им разрешается быть борцами, их до поры не трогают), своя смирная оппозиция и свои терпилы. Все это завелось, все это существует и функционирует. Как-то разрушать эту схему, если, скажем, пришел новый учитель (как это бывало в советских фильмах), начал внедрять новую схему, а потом завуч его изгнал, – немножко жаль бросать вонючую подстилочку.

Как-то есть ощущение, что если при Путине прошло двадцать лет жизни, при Суркове двадцать пять лет жизни (он же еще при Ходорковском начал превращаться видную публичную фигуру; не публичную, но значительную), – возникает чувство, что ты как-то отсекаешь от себя очень значительный кусок. Это очень мрачный, очень печальный феномен. И об образе будущего как-то страшно думать, потому что, во-первых, все будущее уже было, и революция была, и империя была, и пытки были. Все, казалось бы, было, осталась какая-то выученная беспомощность. А при разговоре о демократии и конституции все начинают кивать на 90-е и кидаться на них, говоря, что это уже тоже было. Довольно грустная ситуация, да.

Я не очень понимаю, какой образ будущего, тем более консолидирующий, можно было бы предложить. Раньше я мог говорить: «Да все, что надо, написано в Конституции», теперь и Конституция оказалась ценностью весьма условной, легко забалтываемой, изменяемой. Да, в общем, кто ее и до этого  соблюдал? Поэтому России предстоит либо переучреждаться с очень какого-то дальнего расстояния, надолго отступать назад, либо искать новую форму общественного консенсуса,  интенсивную общественную дискуссию, только не очень понятно, кому ее вести. Я не очень много вижу сейчас людей в России, готовых внятно высказываться по больным вопросам. В основном, это все немедленно переходит либо в «мало  вас стреляли», либо в «бей жидов», либо «вон из этой страны». Как-то нет навыка общественной дискуссии, он утратился. Ситуация совершенно тупиковая, и в этом тупике остается только бесконечно держаться за последний крюк, который, прямо скажем, начинает уже немножечко крошиться. Я, конечно, имею в виду не физические кондиции, а нарастающую нервозность.

У меня есть ощущение, что молодежь, на которую я всегда уповал, может быть, что-нибудь здесь переучредит, если из нее не сделают совсем безнадежных конформистов, но пока я не вижу с ее стороны особенной активности, активны единицы. Массы рассчитывают либо на отъезд, что понятно (этот тупик Шендерович уже обрисовал в своей заметке о четырех путях), либо это попытки влиться в существующую систему, что далеко не всегда приводит к сохранению личности.

Кстати, многочисленные вопросы, как я отношусь к мнению судьи Конституционного суда, который не признает преемственности нынешней России относительно СССР, – в этом есть здоровое зерно, потому что нынешняя Россия, как мне кажется, примазывается к победам бывшего СССР, к победам военным, космическим, культурным (не случайно она так бредит советским кинематографом 70-х годов, на смену ему пришел разве что Балабанов с довольно сомнительными «Братьями»). Есть ощущение, что это примазывание без достаточных оснований. Потому что Советский Союз все-таки имел идеологию, базирующуюся не только на имманентности, не только на крови и почве. Он имел какую-никакую просвещенческую программу.

То есть он очень был плох, но у него, по крайней мере, были какие-то прокламируемые, не соблюдаемые, но все-таки правила, которые восходили не только к фашизму, но и к французскому просвещению. Параллели между СССР и фашизмом, довольно навязчивые, кажутся мне поверхностными. Об этом я тоже говорил очень много. В результате возникает такое чувство, что нынешняя Россия (о этом много говорил Павловский и совершенно справедливо) преемственна по отношению к России не столько даже дореволюционной, сколько допетровской. Такое ощущение есть. И как-то попытки этого провала во все более глубокую архаику, которую мы наблюдаем во время общественных дискуссий, в образование новых партий, во время сетевых полемик, и так далее, – эти все потуги недостойны даже шестидесятников девятнадцатого века, даже диспута западников и славянофилов. Это уровнем гораздо ниже, и это глупее, архаичнее. Поэтому относительно преемства, видите ли: все-таки Советский Союз был попыткой вырваться из круга, хотя попыткой, конечно, неудачной.

То, что мы имеем сегодня, – это попытка остаться в круге навечно. Советский Союз по природе своей был радикальной, неудавшейся, садистски страшной, но все-таки попыткой перемен. Вдохновлялся он попыткой перемен, и Советский-то Союз как раз, если исключить русскую партию вроде комсомольского вожака Павлова, настаивал на своем принципиальном отрыве от русской традиции. Доходило до того, что Джек Алтаузен в 30-е годы писал:

Я предлагаю Минина расплавить,

Пожарского… Зачем им пьедестал?

Довольно нам двух лавочников славить…

Вспоминал Леонов, что слово «русский» в названии романа [«Русский лес»] или просто в цитате просто страшно было упомянуть. Такой период был, и в нем не было ничего хорошего, но я говорю о векторе, опять же. Сегодня как раз идет полный отказ от идей Советского Союза на всех уровнях. Я думаю, что более антисоветской власти, чем нынешняя, при всех внешних сходствах, в России просто никогда не было за последнее время. Ельцин был меньшим антисоветчиком, чем Путин (если брать по делам). Поэтому эта мысль насчет отсутствия преемственности, наверное, в чем-то верна. Другое дело, что это же оборачивается не только теорией, это оборачивается политической практикой, отказом от обязательств, и так далее. Поэтому не знаю, как насчет практики (перефразируя Ленина), а насчет теории это совершенно правильно.

Возвращаемся к вопросу о том, зачем государству пытки, если оно без всяких пыток и признаний может кого-то посадить. Я получил примерно три группы ответов. Пришло больше ста двадцати (сто двадцать восемь писем, я скрупулезно все это подсчитывал) писем, мне понравилось это весьма. Потому что здесь пошла живая полемика.

В общем, все эти ответы можно сгруппировать. Три основных раздела получились: первый – повторение мысли о том, что все-таки нужна легитимация, нужна видимость закона по крайней мере самим исполнителям. Нет, она им не нужна. Это вы тешите себя.

Вторая группа ответов несколько более интересная, сводится к тому, что это проявление садистского инстинкта, и пытки не ради показаний, а ради процесса. Вот здесь есть уже некоторое зерно, потому что, собственно, роман «Оправдание» для того и был написан (и судя по письмам, он многим запал в душу: хвалят и ругают его так, как будто это недавняя книга, а ей, слава богу, 21 год. Это приятно, спасибо. По нашим временам это уже мафусаилов век для книги, быстро все стало забываться)… Но мне кажется, в чем заключалась идея книги? Нельзя искать логику в проявлении высокого инстинкта. Нельзя приписывать высокие мотивы вроде большой проверки обычному садомазохизму, который довольно широк распространен. Понимаете, как-то так получилось, что садомазохизм для подавляющего большинства людей интереснее созидания, интереснее мучить друг друга и дрожать – жизнь очень насыщенная получается, есть что вспомнить, нежели совместно что-то строить, чем сооружать вместе новый айфон или новую железную дорогу, или новую сеть автодорог по стране, гораздо интереснее подвергать друг друга таким, с эротическим подтекстом, разнообразным мучительствам.

Это примерно как… Я очень люблю цитировать эту историю. В «Комсомольской правде» была статья о подпольном кружке, где дети играли в реальное гестапо. Девушек разнообразно били и унижали, там подробно было написано, что девушки сами не очень возражали, но тем не менее. Соответственно, такие садомазохистские игры. Их спрашивали, а почему эти дети не пошли в кружок «по фото», почему они не изучали историю или географию родного края? «Наверное, их плохо увлекали. Если они собирались в подвале, и подвал им был интереснее. Так понимаете, это все равно что спросить, а почему в России прервалась индустриализация и начался большой террор. Да потому, что большой террор был интереснее и, главное, проще индустриализации. Садо-мазо проще любого местного созидания. Это просто признак такой архаики, и признак, если угодно, некоторой недоразвитости.

Попробуйте, действительно, сегодня в России предложить любой проект – от полета на Марс до реформирования всей системы образования. Вот мы решили сейчас создать лучшую в мире систему образования. Это не так интересно, как сажать и сидеть. Притом, что каждый надеется не сесть. Вероятно, это придает какую-то нереальную остроту жизни, когда ты ночью сидишь у двери, ждешь звонка, радуешься, что забрали не тебя, а соседа. Такой восторг! Мне кажется, что увлеченность этими, довольно примитивными, но сильными, по сути, конечно, сексуальными практиками (тут уж Фуко все расписал), как-то характерна для нашего архаического социума.

Третья группа ответов – немногочисленная, но, по-моему, самая интересная лучше всего сформулирована у такого последовательного борца с советским режимом (я очень горжусь, что я с этим человеком в переписке) – у Михаила Казачкова, человека, который как раз известен абсолютной несгибаемостью, несклоняемостью и очень жестким сопротивлением. Так вот, Казачков пишет (естественно, я в своем рассказе переводу значительный элемент его биографии, который он мне прислал): речь идет о том, что люди, пошедшие в органы, – люди с чрезвычайно кривым изначальным мировоззрением, изначальная кривизна сказывается в ненависти к человеческой природе, в недоверии к ней. И для них сломать человека и заставить его оговорить себя – это как бы лишне подтверждение того, что весь мир состоит из подонков. Подтверждение плохизма. Как говорил Ландау об одной картине мира: «Не хотел бы я жить в таком кривом мире». А вот они хотят жить в кривом. И поэтому когда кто-то разрушает их картину миру, оказываясь последовательным, упрямым, настаивая на своей невиновности, – такого человека надо либо сломать, либо уничтожить, потому что он нарушает их представление о том, что все люди скоты.

А, собственно говоря, в спецслужбы и не идут другие люди. Туда идут именно те, кто убежден, что все скоты, что если достаточно долго давить на гениталии сапогом или прикладывать туда электроды, все сломаются. Если ломать мать и жену у вас на глазах – ломать позвоночник, перебивать кости (об этом многие пишут с садистским наслаждением), любой сломается, правда. Очень мало людей, которые были бы абсолютно несгибаемы. Таких самураев проще убить. Потому что желание системы и пыточной, и репрессивной, и гэбэшной, а если говорить шире, то желание всей системы в целом, всего этого вертикального государства, его желание – предельно унизить человека, доказать, что все мрази, что любого можно превратить в мразь. Это, кстати, отчасти совпадает с моей старой догадкой о том, что если бы Сталин не избавил от себя страну (естественной, неестественной смертью – можно долго гадать), то через большое решето провели бы всех. Конечная цель такого государства – репрессировать всех, но не ради проверки: вот как раз безумие Рогова, если угодно, подлость Рогова (кто не верит в его безумие) в романе [«Оправдание»] в том и заключается, что он ищет террору рациональное оправдание. Нет рационального оправдания, это желание всех смешать с лагерной пылью, чтобы население было изначально неспособно противостоять этому кривому порядку вещей.

К сожалению, приходится признать, что этой цели добились. Потому что оппозиция, которая бессильна, это не оппозиция, давайте называть вещи своими именами. Мы можем выходить на любые марши и даже, как написал Шендерович, можем уважать себя за это, но от нашего уважения объективная ситуация не меняется, наступление в Украине не прекращается, опасность внешней войны не устраняется, государственная ложь не отступает. Да вообще ничего не меняется от этого сопротивления кроме того, что десять процентов общества больше уважает себя. Ну спасибо! А по большому счету, приходится признать, что страна после Сталина так и не поднялась.

Я не буду так утверждать, что перебит ее позвоночник. Хотя, собственно, «разбит твой позвоночник», – так сказал Мандельштам лет за сто до этого. Это, насколько я помню, 1921 год. Но «разбит твой позвоночник, мой прекрасный жалкий век» – это замечательный пример поэтического прозрения. Или 1922 год, сейчас не могу проверить. Но, в общем, это примерно лет за сто до статьи о переломе позвоночника у нации. «Перебили народу жилы», – так, я помню, Астафьев говорил в интервью еще в 1995 году или в 1996-м. Ничего не поделаешь: видимо, надо признать, что сталинский террор достиг своей цели. Люди, уверенные в тотальной подлости человеческого рода, получили тому все доказательства. Потому что они этого хотели.

И можно, пожалуй, сформулировать один из основных законов истории, ради чего и был когда-то написан мой роман «Оправдание», хотя я далеко не первый, кто этой темы касается. Этот закон заключается в том, что если долго выстраивать общество ничтожеств, общество рабов и трусов, в этом можно преуспеть. Это не трудно, человеческий дух сламывается, его ресурс не бесконечно. И об этом довольно справедливо говорит Людмила Петрушевская в финале повести «Смотровая площадка», любимый мой финал во всей русской литературе: «И травка растет, и жизнь вроде бы неистребима, но истребима, истребима, вот в чем дело». Ну да, истребима. И если даже достойнейшие люди в обществе ничего не могут предложить в качестве модели будущего, кроме массовых репрессий по отношению к нынешним властям и нынешним идеологам, кроме Гааги, люстраций и прочего, – это говорит о том, что резерв будущего исчерпан, наверное, это так.

И хотя я продолжаю верить (как я уже много раз говорил) в прекрасную молодежь, мне кажется, более дальновидна все-таки та молодежь, которая не связывает своего будущего ни с политикой, ни с приходом к власти, ни с какими-то прогрессивными реформами, а с чем связывает? Ну, с каким-то достижением личного совершенства в разных областях.

Мне могут, конечно, припомнить мой когдатошний оптимизм… Понимаете, оптимизм никуда не делся. Вопрос только, не слишком ли многим  Россия должна будет пожертвовать в процессе? Она же, собственно говоря, может пожертвовать и самим своим существованием, как уже было в 1917 году. А ни во что новое, боюсь, она превратиться не сможет, потому что ведь и 1917 год закончился 1937-м. Что же толку свергать диктатуру, чтобы построить гипердиктатуру. По-моему, довольно бессмысленное занятие. Значит, наверное, надо признать, что РоссияI can serve a bad example, «могу послужить дурным примером», как написано на моей любимой майке.

Вопрос об образе будущего я осветил. Задают вопрос: «Меня совершенно не волнует тема гибели всего человечества. Ну погибнет, и фиг с ним, туда ему и дорога. Я ненормальный или таких много, но большинство это скрывает?» Вот вы как раз, Леонт, представитель того здорового молодого поколения, о котором я и говорил. Вы желаете достигнуть, может быть, частного совершенства или решить частные проблемы, но совершенно не заинтересованы в том, чтобы слова  Давида Самойлова, которого я считаю все-таки крупнейшим поэтом своего поколения (в последнее время выше Слуцкого его ставлю), есть строка: «Когда себя не пожалею, планету нечего жалеть». Вы – типичный представитель современной России, его своя-то судьба не заботит, что ему о человечестве думать. Вообще, какая кому разница? Да и потом, мне кажется, действительно, зачем думать о возможной гибели человечества, когда и собственный дом кренится, разваливается и чудом удерживается на гребне какой-то непонятной волны, волны земляной.

«Во время Пелопонесской войны спартанцами было принято при взятии города афинского союза разворачивать местный ареопаг взором от моря к суше, потому что буйная неспокойная синяя гладь открывает законодателям стремление к свободе, а взгляд на сушу, напротив, приземляет укрощает нрав, делает менее революционными. Как вам кажется, это красивая метафора имеет смысл или нет?» Альберт, не очень люблю себя цитировать, но на эту тему у меня есть стихотворение «Дворец». Оно есть в книжке «Пятое действие», да и оно несколько раз перепечатывалось. Вот там высказано все, что я думаю о мистическом значении пейзажей и их соотношении с властью.

Материал по выступлению на "Эхо Москвы" подготовил В. Лебедев