Короткое счастье революции

Я к нему тоже полез с этой дихотомией, и он сказал: «Понятное дело, что все страдания делятся на возвышающие и унижающие. Унизительные страдания — это страдания от физической боли, страдания в очереди за едой, страдания от бытовых унижений где-нибудь в бюрократии в какой-нибудь канцелярии. Возвышающие страдания — это несчастная любовь. Надо уметь взять от жизни максимум возвышающихся страданий». Ну, как обман тоже бывает унизительный и «нас возвышающий обман».

Вот революция — она же делается не для того, чтобы после нее настала хорошая жизнь. Она практически никогда не настает. Но революция — это момент всенародного вдохновения. Вот надо уметь взять от революции то, что она может дать. Она не может дать вам ни процветания, ни стабильности, ни гарантий — естественно, кроме очень небольшой кучки победителей, она никому не может дать большой радости. Потому что уже на 3-й день после нее наступает разочарование, похмелье и всё такое.

Но понимаете, ведь первая брачная ночь тоже не для того, чтобы всегда была первая брачная ночь. Это такая вспышка счастья. Или сравнение, часто мной применяемое, с алкогольным опьянением. Мы же напиваемся не для того, чтобы всегда быть пьяными. Мы пьем (ну, пили, во всяком случае — для меня это теперь давно уже в прошедшем времени) не для того, чтобы нам всегда было хорошо. Это кратковременное счастье.

Революция — это вот прорвалось облачное небо, и ударил ослепительный луч. Многие, побыв под этим облучением, навсегда схватили какую-то дозу не скажу радости, но величия. И действительно, мы были великим народом в 1991 году. Потом это закончилось довольно быстро. Революция — она ненадолго. Она для кратковременного вдохновения.

И уж конечно она не для того, чтобы радикально менять жизнь. Люди, которые застали 1917 год, застали ощущение, которое выразил Маяковский: «Сегодня рушится тысячелетнее «прежде»». А дальше — красный террор, военный коммунизм, голод и всё, что хотите. Сплошное лязгающее железо, бесконечные расстрелы, репрессии, аресты заложников — в общем, всё, чем сопровождается любая крепнущая, отвердевающая власть.

Но пока она не отвердела («еще закон не отвердел, страна шумит как непогода», сказано у Есенина), все воспринимают это как счастье. Так было в 1905 году, во время единственной русской революции, потому что то, что было в феврале — это просто падение власти, а не революция. Так было, собственно, в 1917 — недолго.

Вот это ощущение ликующей стихии, которое поймал Блок, и которое закружило его, он писал, как в 1907 году и в 1914, во время двух его сильных влюбленностей — не самых сильных, но очень значительных: в Дельмас и, соответственно, в роковую Волохову во время «Снежной маски». Действительно, и то, и другое, при том, что женщины они были добрые и простые и, в общем, не особенно умные, но он сумел их использовать. Они ему были нужны не для умных бесед, не для интеллектуальных вдохновений — они были нужны ему, чтобы пережить стихию.

Так и революция. Ее делают люди неумные, часто корыстные. Иногда это вообще торжествуют силы энтропии, иногда это вообще торжествуют силы распада и деструкции. Но короткий миг торжества есть. Вот его надо, собственно, уметь поймать. Как, собственно, и в жизни мы счастливы моментами, какими-то дискретными вспышками, а не регулярным потоком нарастания нашего благосостояния. Потому что благосостояние делает вас довольным, но счастливым не делает.

Соответственно, и масса вопросов о том, кто воспользовался плодами этой революции. Плодами любой революции пользуются в обществе самые деструктивные силы. Будь то силы криминальные, будь то силы карьерные, потому что карьеристы далеко не все были сосредоточены в КПСС. Любая революция чревата торжеством пены, которая всплывает первой. Но надо, опять-таки, уметь извлекать момент счастья, а не момент торжества пены.

Жизнь нужна для вдохновения. Надо использовать жизнь для того, чтобы какие-то короткие моменты счастья напоминали вам о возможности другой реальности, о близости к ней. Когда в небе возникает просвет, и вы видите небесные краски — невероятные, которые на земле невозможны — надо ловить момент этого просвета, а вовсе не надеяться, что теперь так будет всегда.

Вот хороший вопрос: «Может ли Россия еще пережить такой же миг всенародного вдохновения, как в 1991 году?». Знаете, вот я вчера в составе небольшой группы журналистов (такого нормандского формата — француз, немец, русский, украинец) брал интервью у Владимира Зеленского. Там он сказал довольно много важных вещей. Я задал вопросы, которые просила задать «Новая газета» и которые прислал «Собеседник». Соответственно, часть этого разговора будет в «Новой газете», а часть в «Собеседнике».

И вот Зеленский сказал очень горькую и очень важную вещь: «Рубцуется всё, но есть вещи необратимые». Вот надо об этом помнить. У Людмилы Петрушевской есть вот эти замечательные слова: «И жизнь вроде бы неистребима — но истребима… Истребима, вот в чем дело!». Это, понимаете, гениальный финал гениальной новеллы «Смотровая площадка».

Истребима — вот в чем дело. То есть есть вещи необратимые. И да, эта «шпана преображенская», эта удивительная российская интеллигенция, которая была здесь в 70-80-е, частично в 90-е годы — она не вернется. Потому что нет условий для нее, для ее создания. Может быть, когда нынешняя Россия изощрится и усложнится настолько, что в ее колбе, в ее теплице снова возникнет вот эта уникальная прослойка — да, тогда наверное, да Тогда, конечно, может возникнуть снова.

Опять-таки, нужны года. Собственно, ни одна колба, ни один химический процесс, ни одна теплица не даст результата, не даст стремительной реакции. Нужны, как с английским газоном, годы полива, пострижки, культивирования. Недостаточно смениться власти, вектору, воздуху. Недостаточно даже убрать из воздуха нынешней России вот эту тотальную ненависть, постоянное подглядывание за соседом: а не хуже ли он тебя?

Недостаточно убрать вот это ощущение постоянного страха, смешанного с ненавистью, или такого торжества твари, тоже смешанного со страхом. Потому что они же понимают, в общем, как далеко они зашли в истреблении «тонкой ткани мира», по выражению Владимира Хотиненко. Это надо уметь чувствовать — и они чувствуют. Потому что всякая тварь, особенно тварь криминальная — они же ребята с такой интуицией. Почему Филле и Рулле видят Карлсона? Потому что Филле и Рулле эмпаты. Им, как ворам, надо, потому что иначе они просто не почувствуют погони.

Они чувствуют ненависть и страх. Но недостаточно щелчком пальцев это выключить. Эти излучатели можно отключить. Можно отключить телевизор. Но вырастить этим интеллигенцию еще нельзя. Потому что это надо несколько поколений учителей, несколько поколений просветителей. Это долгая работа.

Поэтому я думаю, что уничтожение советской интеллигенции — вещь необратимая. Да, есть вещи непоправимые. Надо просто смириться. Есть места, куда никогда уже нельзя будет вернуться. Вот у меня в «Квартале» есть такой эпизод: там надо выбрать место, куда вы больше никогда не придете. Это может быть какой-то сквер в вашем городе. Это может быть какая-то страна. Но это точка, куда вы не вернетесь. Это может быть соседний двор, но вы будете его обходить. Зачем? А это такой важный инструмент воспитания души.

Точно так же, как можно вернуть (и Россия их регулярно возвращает своей циклической историей) некоторые исторические моменты. Вернуть их можно, но нельзя их заново, в том же качестве пережить. Может появиться советский Серебряный век в 70-е годы, но русский Серебряный век был радостнее, разнообразнее, просвещеннее, интереснее, чем наши 70-е. И если у нас был свой Мейерхольд (это Любимов), всё-таки нельзя не признать, что Мейерхольд был разнообразнее, интереснее. Он больше умел. При том, что Любимов был гениальный режиссер, мой любимый режиссер своего времени.

И Серебряный век… Понимаете, при том, что Окуджава был нашим Блоком, всё-таки Блок поэт более масштабный и больше чувствовавший. Потому что у советского человека какие-то чакры были забиты. При том, что Окуджава — это мой абсолютный идеал поэта и человека, о чем тут говорить? Но просто нельзя дважды пережить какие-то вещи.

Поэтому да, надо признать, что бывают необратимые вещи. Это благородное и даже в каком-то смысле гордое сознание. Можно пережить вторую молодость. Можно пережить любовь гораздо более сильную, чем первая, более счастливую. Но первую любовь можно пережить единожды.

Вот так печально это всё звучит. Но жизнь состоит из таких банальных и печальных необратимостей. И то, что она необратимо — это прекрасно. И та жизнь, которая у нас будет после смерти, ничего общего не будет иметь с той жизнью, которая здесь.

«Что вы можете сказать о новой агрессивной кампании против Навального?». Знаете, если идет такая новая агрессивная кампания — а она идет, судя по заявлениям МИД РФ (там узнается перо главной мастерицы), судя вообще по последним текстам, которые посвящены Навальному, судя по еще одному делу, которое ему усердно шьют — они заботятся о том, чтобы о Навальном помнили, чтобы Навальный был в центре внимания мира и страны.

Да, это, конечно, доказывает, что без Навального у них никакой повестки нет. У них нет идей. И если бы не российская оппозиция, в том числе и ваш покорный слуга, им давно было бы не о чем говорить. Если бы не Украина, у них не было бы внешнеполитической повестки. Если бы не Навальный, не было бы внутренней.

Говорить-то не о чем. Понимаете, это всё превращается в такой поток понятно чего, который вместе с тем (вот здесь тоже важное сравнение с этой скульптурой) отливается какие-то формы. И постепенно сам масштаб этой ненависти, конечно, колоссально преувеличивает ее объекты, он их раздувает, и в этом смысле работает правильно. Чем больше вас ненавидят, тем серьезнее вы как явление, тем значительнее вы как напоминание о каких-то перспективах.

«Как по-вашему, где тут триггер, от которого рухнет нынешний российский режим?». Да он, во-первых, не рухнет. Он будет медленно оседать и проседать. Где главная угроза, я могу сказать, где главный триггер. Такой режим рухает не от внешнего врага, что очень важно. Внешний враг бессилен. Такой режим рухает от того, что сам себя подъедает. Что он сам отбирает катастрофических, уже совсем беспредельных и аморальных дураков на позиции своих пропагандистов и идеологов, и впоследствии своих рулевых. Не надо думать, что глупость пропагандистов как-то сама по себе, что она никак не отражается на уровне научно-технического обеспечения жизни. Нет, она очень даже отражается. Дураки в пропаганде — это и дураки во власти.

Это и колоссальное количество именно сознательного оглупления новых поколений. Будущее — оно ходит в школу. Ему от 5-ти до 10-ти, сегодняшнему российскому будущему. А та обстановка, в которой оно растет — она, конечно, абсолютно сероводородная. Представить, что это будут какие-то адекватные формы жизни, выращенные на этом — это надо быть безнадежным оптимистом.

Вы можете, конечно, отравить среду. Но помните, что отравление этой среды работает на ваше будущее, на будущее ваших детей и внуков. Поэтому какие уж тут могут быть иллюзии? И естественно, кризис управления состоит не в том, что идут плохообразованные люди — нет, он в том, что идут люди, воспитанные на лжи, цинизме и бессовестности.

И конечно, триггер, от которого всё падет — это сознательное ухудшение собственного будущего. Это тоже вещь необратимая, как и некоторые чудовищные крайности 90-х. Да, конечно, можно прекратить 90-е. Но нельзя воскресить тех людей, которые в 90-е погибли. Иногда от небрежения, иногда от пули, иногда от того, что некому было помочь. Ну, было такое.

Знаете, мне когда-то Андрей Руденский, замечательный актер, на вопрос «Вы одиноки?» мрачно ответил: «Все одиноки». Я не видел людей, внутренне неодиноких. И уж мне-то говорить…

Ну да, я окружен большим количеством людей и даже, в общем, не побоюсь этого слова, любовью большого количества людей. Но это не делает меня менее одиноким. И больше того: это не делает меня меньше изгоем. И скажу вам больше: я благословляю это изгойство.

Спасибо, Господи, спасибо

За то, что я еврей,

Доисторическая рыба

Из высохших морей,

— писал один замечательный автор. Спасибо, Господи, спасибо, за то, что я и в силу еврейства, и в силу характера навеки лишен соблазна присоединяться к орущему, ликующему или гневному хору. Меня не примет этот хор.

Я бы, может быть, и старался туда войти. Но слава Богу, что меня этот век отверг, отторг, потому что любое большинство накладывает свои законы. Тебе достаточно 10 минут побыть в ликующей толпе (или ревущей, или проклинающей) — и всё, и на тебе клеймо. И ты уже их. Они уже тебе в самую плоть всадили крючок и за этот крючок могут подергивать. У меня очень часто был соблазн присоединиться к ликующей толпе, и всякий раз меня спасало то, что эта толпа меня не принимала.

Вот у меня есть глубокое внутреннее ощущение, что одиночество — вот оно на самом деле благословение. Поэтому чем больше вас травят, чем больше вас, условно говоря, не принимают в игру, тем больше надежды, что вы станете человеком. Останетесь человеком.

Я не могу пожаловаться на одиночество в таком простом человеческом смысле. У меня есть много друзей. У меня есть женщина, которую я люблю. И дети никогда меня не предадут — я это знаю. Но я знаю и то, что опыт полного неприсоединения у меня тоже есть. И это, наверное, самый ценный опыт, который я в жизни получил.

«Как вы относитесь к запрету на въезд в Россию русофобам?». Да видите ли, проблема в том, что они запрещают въезд в Россию иностранным русофобам. А свои русофобы, особенно сидящие во власти и так плохо думающие о русском народе, как раз среди тех, кто вносит подобного рода законодательные инициативы. Ведь настоящая русофобия — это навязывание народу образа безропотного раба. Вот это и есть русофобия.

Тут, кстати, довольно много вопросов: «Действительно ли вам принадлежит часто приписываемая вам цитата о том, что разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия — бросовая страна с безнадежным населением».

Понимаете, это цитата персонажа. Я не вижу ничего дурного в том, чтобы лишний раз зачитать (и на этом уже закончить эти споры) колонку 16 января 2012 года в журнале «Профиль». Эта колонка оказалась 100% пророческой. Мы сейчас в этом убедимся. Она называется программа Путина. Вот я ее зачитываю:

«Обнародовать свою предвыборную программу Путину, хоть и отказавшемуся участвовать в дебатах под предлогом страшной премьерской занятости, по закону придется. И надо, мне кажется, ему в этом помочь. То есть надо назвать вещи своими именами, поскольку сейчас время расплывчатых оборотов прошло, и каждый должен внятно сформулировать, чего он, собственно, хочет.

По-моему, если Владимир Путин откровенно сформулирует свою доктрину, то есть даст идеологическое обоснование своим действиям и проследит их логику, это многим понравится. У нас большинство аналитиков так думает, только не все признаются. Более того: большинство оппонентов Путина, оказавшись на его месте, делали бы, думаю, всё то же самое просто потому, что разделяют эти взгляды. Чтобы иметь другие, надо серьезно верить в Россию, а это сегодня, как хотите, удел горстки идеалистов.

Разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия — бросовая страна с безнадежным населением. Глубокая уверенность в некачественности, неисправимости, исторической потерянности этого населения вообще свойственна спецслужбам с их демоническим презрением к гражданам.

И надо сказать, основания для такого презрения мы им действительно даем, так и не выучившись эффективно противостоять их немудрящим разводкам. Большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать ее бессмысленно, она ничего не умеет и работать не хочет. Российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами.

Управлять Россией — значит распоряжаться ее недрами и ресурсами, а вовсе не учитывать интересы народа или ставить ему задачи (это бесполезно). Любые попытки мотивировать население приводят лишь к историческим катаклизмам. Самую память о советском проекте — когда СССР был чрезвычайно некомфортен для жизни, но что-то мог — следует жесточайшим образом вытравить, коммунизм объявить фашизмом, а Ленина по возможности похоронить.

Главные задачи населения России — жвачка и спячка. Попытки выйти из этого состояния должны преследоваться. Для стравливания пара следует периодически разрешать митинги (но не шествия) и пару оппозиционных СМИ (но не тройку). Распоряжаться Россией должен узкий круг прагматиков, воспитанных спецслужбами. Никто другой с этим не справится, поскольку подобная мера цинизма для простых смертных недоступна.

Для идеологической маскировки проекта следует прикармливать (но не слишком) небольшую группу теоретиков-государственников с быдловатыми манерами и соответствующим слогом, чтобы доказывать населению безальтернативность его вымаривания (если вас не вымаривать, вы можете устроить ГУЛАГ или смуту; ничего другого вы не можете; единственный подвиг ваших отцов и дедов заключался в том, что они умели гибнуть безропотно — что и делали под руководством князя Невского, фельдмаршала Кутузова и маршала Жукова). Если вы попробуете протестовать, у вас не будет колбасы. Перемен хотят только те, кто грабил вас в 90-х. Они грабили вас непрофессионально, не до смерти, позволяя открывать рот.

По большому счету, я вижу в России очень мало избирателей, которые всерьез возражали бы против этой программы. Все считают себя элитой, остальной народ — быдлом, а будущее — вырождением. Почти все убеждены, что любая попытка реформировать Россию заканчивается либо бараком, либо бардаком. Никто не хочет отказываться от колбасы во имя величия, поскольку для большинства величие давно уже заключается в колбасе.

Еще 6 лет путинского гниения окончательно отравят атмосферу в стране, доведя взаимную ненависть и недоверие до той точки, когда консенсус даже насчет таблицы умножения окажется недосягаемой мечтой. Как сказала Мария Розанова, в России побеждает тот, кто повышает самоуважение нации. Нации сейчас решительно не за что себя уважать, а потому она готова уважать себя за темпы деградации.

Если не внушить каждому ничтожеству или демагогу, что они-то и есть элита, удержаться у власти весьма проблематично — для этого надо будет думать, а у спецслужб с этим худо. Не понимаю, почему бы не сказать обо всём этом прямо. Глядишь, еще и выберут».

Ну, как вы видите, приписать мне все эти мысли, особенно насчет Ленина, чрезвычайно проблематично. Русофобами являются те замечательные люди, которые приписывают это мне и не допускают, что кто-то может сходить по ссылке и прочесть текст в целом.

Но скажите, что из этой программы еще не выполнено? Канонизация Александра Невского, на этот раз уже вполне светская, запрет на любое обсуждение его личности — пожалуйста. В Новосибирске за слово «коллаборационист» преподавателя уже вызвали к следователю и вынудили по доносу давать объяснения.

Пара, но не тройка оппозиционных СМИ на наших глазах («Новая газета», «Дождь» (СМИ признано российскими властями иностранным агентом. — ред.) и «Эхо», причем не знаю, все ли они доживут до выборов) оказываемым единственными допустимыми средствами для стравливания пара, как это здесь и названо. То, что любые попытки изменить свою очередь приводят либо к бараку, либо к бардаку, откровенно говорится везде. То есть либо 90-е, либо 20-30-е.

Вся сформулированная здесь программа в силу крайнего бесстыдства нынешних российских властей озвучивается уже вслух. Но приписывать ее мне нет никаких оснований. Напоминаю: русофобия — это то, что демонстрирует правительство Путина и сам Путин, когда предлагает народу такой образ себя, такой образ России.

Это цитата, которую приводил один пропагандист в своей книге. «Пропагандист» тут нужно ставить в кавычки, потому что это не пропаганда (пропаганда всё-таки искусство) и это не книга. Это слова про говенный замес, про то, что вот «не повезло с населением».

Это они считают, что им не повезло. А мы-то, горстка идеалистов, считаем, что Россия может и должна быть великой. Что она может и должна протестовать. Что ее протест не всегда заканчивается зверством, или застоем, или новым торжеством воровства. Но приписывать эту русофобию мне, как видите, нет ни малейших оснований.

Итак, расставляем точки над «i». Если сегодня запретить въезд в Россию русофобам, надо сделать невъездными большую часть современной российской пропаганды, рассчитанной именно на быдло. Но этим быдлом население России не является и не будет являться никогда. Именно поэтому оно не верит, никогда не верит тому, что ему говорят по телевизору.

Вот эти слова я просил бы цитировать почаще. Потому что действительно повысить самоуважение нации надо. Я знаю, что когда я прихожу в трудный класс, первое, что я делаю — я пытаюсь поднять его самоуважение. Когда ты показываешь классу, что ты уважаешь его, он начинает тянуться за тобой. Он начинает посильно остановиться лучше. Вот и всё.

Человек обычно соответствует мнению о себе. Вот у чекистов такое мнение о народе, потому что они этот народ запрягают, потому что они, как писал Солженицын, раздавливают сапогом половые части. Потому что они имеют дело с народом, в основном когда он окровавленными трясущимися руками подписывает показания на себя. Они понимают: кто не сломался, тех плохо ломали. Вот и всё.

Есть, конечно, немногие удивительные герои — но, подчеркиваю, немногие. Их, в общем, мало. И да, мы даем некоторые основания плохо о себе думать. Но тем больше подвиг людей, которые, наблюдая всё это, продолжают думать о народе если не уважительно, то, по крайней мере, сострадательно. Потому что мы действительно видим сегодня величайшее унижение величайшей державы. Но это, как вы понимаете, не навсегда. Они роют себе могилу очень усердно.

«Что вы чувствуете обычно, возвращаясь в Россию?». Примерно то же, что всегда. У меня есть об этом стихи, я их много раз цитировал. Горькую радость. Горькое осознание того, что вот моя среда, порождением которой я являюсь. Это не гордость и не самоуничижение. Это такая радость от возвращения к себе. Но возвращение к себе — оно же и горько всегда. Оно окрашено горечью. Я не очень завишу от родных мест. Я не очень к ним привязан. Но есть среда, и это та среда, которая мне мила. Это те люди, к которым я сейчас обращаюсь.

В России (вот эта замечательная фраза, которая приписывалась Полетике — да кому только ни приписывалась) жестокость и абсурдность законов окупается небрежностью исполнения. Или, наоборот, чрезмерной ретивостью исполнения — можно сказать так. Иными словами, Россия — это страна вещей, которые совершенно не то, чем они кажутся.

Вот этот пессимизм, это массовое разочарование в народе, это откровение, которое мы пережили — что якобы народ наш, оказывается, совсем не хочет свободы — наш народ хочет высшей свободы, или тайной свободы, или пушкинской свободы. Наш народ хочет, чтобы ни одна власть не лезла к нему в душу. И эту свою душу он очень тщательно прячет. Он каким-то образом научился защищать ее тройной оболочкой — оболочкой лояльности, оболочкой пофигизма, оболочкой «чего изволите?».

Вот эта гениальная способность отвечать то, что хотят услышать — наивных людей она утешает. Но ведь дело в том, что надо понимать: отвечающий всегда подмигивает вам одним глазом. А стоит вам отвернуться — «А что это было? О чем меня спрашивал этот кретин?».

Поэтому не надо как-то так отпевать идею русской свободы. Конечно, наверное, не очень приятно жить в стране, где ни один человек не верит в то, что говорит. Но ведь, с другой стороны, я вам напоминаю, что у России в мире есть такая функция улавливающего тупика. Все идеи — в особенности идеи человекоубийственные, человеконенавистнические, опасные — все идеи здесь вязнут как в болоте.

Я не хочу сказать, что это болото — примем термин «Солярис», который более комплиментарен. Ну, такая субстанция в этой чашки Петри, в которой увязают любые душеспасительные и душеубийственные практики. Любые практики вообще. Любые попытки внешнего воздействия на человека увязают в России. Вы приходите в нее с какой-то очередной идеей спасения человечества, будь то коммунизм, фашизм, романтизм, неважно, рыночные практики, антирыночные практики — и ни из чего не получается ничего. А люди, как всегда, ни в чем не виноваты. А что они в это время делали? Они вышивали бисером, они сочиняли стихи, они, может быть, возделывали свой сад.

Естественно, население России в случаях крайней опасности, как война, например, или стихийные бедствия, может быть ионизировано и потом об этом состоянии плазмы вспоминает с упоением всю жизнь. «Скрытая теплота патриотизма», как бывает при ядерной реакции, поперла наружу. Но ведь это редкое явление. Правильно сказал Лев Аннинский: «Война — это уникальный стресс наций, который не то что не надо пытаться повторить, не надо надеяться сделать это нормой».

Поэтому можно вбрасывать в Россию любые лозунги и получать один и тот же весьма оптимистический иронический результат. Ироническая империя. Совершенно правильно говорит Павловский: «Россия вообще самая ироническая страна».

Я не верю вообще ни одному слову никакой власти. Так было и в 90-е, так и сейчас. Это в меня вложено. И именно поэтому я так плохо работаю винтиком в вертикальной системе, но так надежен в горизонтальных связях — в семейных, в однокласснических, в дружбе со своими студентами и так далее.

Россия получила, может быть, при Иване Грозном, а может, при Петре, не знаю, но какие-то очень сильные прививки. И поэтому она не верит ни в какие утопии и антиутопии. И при их осуществлении, будь то «День опричника», или «ЖД», или «Гигиена», она всегда останавливается. Простите уж, что я себя упоминаю в таком престижном ряду. Просто антиутопия и утопия в одинаковой степени здесь не внушают доверия.

Я вообще склонен полагать, что получив эти страшные прививки во времена опричнины (а может быть, еще до нее, может быть, во время ига), Россия превосходным образом научилась останавливаться на краю. Здесь примерно та же история с иронической империей, история с вакцинацией. Все болезни с тех пор проходят в очень поверхностный форме, как ковид после прививки. Ну, в виде насморка или в виде тяжелого гриппа, но не фатального.

Так и здесь. Россия может переболеть любым террором. Но сейчас она будет им болеть в такой иронической форме, то есть не до смерти. Поэтому ни одна идеология не нуждается в искоренении, потому что ее сбрасывают как шляпу, как маску надоевшего противогаза. Ну подумаешь — можно опять дышать, можно опять разговаривать.

Точно так же, как после смерти Сталина все пошли крушить его памятники. Как после отказа признавать Лужкова, после утраты им доверия, Лужков в 10 раз потерял рейтинг. Точно так же будет и с Путиным, потому что ни одна власть в России не удерживается в сознании населения на следующий день после ее естественного или неестественного падения. Лучше, конечно, естественного, потому что всё остальное сопряжено с большими травмами.

Мне кажется, что для России вообще реабилитация общества занимает минуты, секунды, как по щелчку пальцев. Проблема только в том, что реабилитировать это общество окончательно, то есть внушить ему те или иные моральные нормы нельзя. Сама идея моральных норм тут всегда будет восприниматься издевательски.

По материалам "Один" Эхо Москвы подготовил В. Лебедев