Дни бури и натиска

• Это было замечательное время — с сентября 1965 года до конца сентября 1966 года. Я был очным аспирантом МФТИ, приписанным к Институту прикладной математики АН СССР (позднее ему было присвоено имя М. В. Келдыша)

Мой руководитель, Всеволод Александрович (Сева) Егоров, совершенно не вмешивался в мои занятия и только слушал мои выступления и подписывал необходимые бумаги. В то же время я очень много полезного понял из общения с ним. Он также старался сделать мне некоторую рекламу: например, устроил моё выступление на фирме Королёва. При этом он обычно по телефону говорил: «У меня есть аспирант университетского типа…» Отзыв на мою диссертацию написал академик Раушенбах. Моя кандидатская диссертация (1967) называлась: "Некоторые задачи оптимальной стабилизации вращения спутника около центра масс".

В какой-то момент академик Седов, главный редактор журнала «Космические исследования», объявил, что ищет хорошую статью для международного журнала «Acta Astronautica». Это был очень престижный журнал, и сам собой образовался негласный конкурс на эту возможность. Сева доказал, что моя работа об оптимальной стабилизации вращения спутника около центра масс гораздо лучше остальных предложенных работ, и я сел писать эту статью. Это была целая эпопея, которая заняла месяца три. Печатание за границей тогда было совершенно исключительным событием, и ещё долго потом я считался экспертом по этим вопросам и консультировал всех желающих. Сначала я написал эту статью по-английски. В комиссии по исследованию и использованию космического пространства, которая должна была поставить визу, мне сказали, что русский язык — язык международный, и я должен написать это по-русски. Я переписал на русском. Нужен был абстракт на трёх языках. Для верности я попросил маму написать французский текст. Английский сочинила учительница английского языка моей тёти Оли. В комиссии сказали, что они этих вычурных оборотов не понимают и чтоб я написал попросту, как все люди пишут. Я выбросил все эти английские изыски. Потом я должен был получить визу главного учёного секретаря Академии наук академика Сисакяна. Про него ходило много легенд. Жорес Медведев описал, как он отечески очистил Армению от вейсманистов в 1948 году, после исторической сессии ВАСХНИЛ. Сисакян затребовал список и велел всех их уволить, а через две недели принять обратно: «Они уже больше не будут».

Я поехал к Сисакяну в особняк Президиума Академии на Ленинском проспекте. Сева заранее договорился, что Сисакян меня примет. Меня без промедления к нему пропустили, и он безо всяких вопросов подписал статью. Я тут же повёз её в Главлит. Как потом выяснилось, Сисакян умер за своим столом примерно через час после моего посещения.На защите Сева сказал, что я работал совершенно самостоятельно, что было истинной правдой. Мне он сказал, что вообще-то эту работу можно выдвигать сразу на докторскую защиту, но обычно ВАК к этому относится неодобрительно, так что лучше не рисковать. Впрочем, это уже было в 1967 году, после годового ожидания очереди на защиту в МФТИ.Ранним летом я поехал на конференцию в Пярну. Там на берегу моря регулярно стояла мама пианиста Эмиля Гилельса и кричала в сторону волн: «Эмиль Гилельс, вас вызывает к телефону ваша мама Сара Гилельс!».

Договорились, что до защиты диссертации я получу ставку руководителя группы, после защиты — тут же получу старшего научного сотрудника. Меня представили директору, члену коллегии Госплана, академику Ефимову. Он мне назвал несколько меньшую цифру зарплаты. Я сказал, что договаривался о несколько большем. «Что же, сделаем так, как более удобно вам и менее удобно нам,— сказал Ефимов с очаровательной улыбкой.— Что-нибудь ещё? Может быть, квартиру?» — «Нет, спасибо»,— отвечал я, полагая, что это уже идёт так называемый театр для себя по Евреинову, как это описано у Маяковского. Я оказался вполне прав, так как нашлось много людей, которые принимали этот ефимовский розыгрыш за чистую монету и долго потом к нему ходили и спрашивали, где же квартира.

На самом деле мой выбор был вполне резонным: интересы общества, а не только ЦК КПСС, перемещались в область экономики. Туда же постепенно перемещались научные кадры. Экономический отдел был образован в Институте проблем управления, потом в Институте системного анализа. Вскоре уже можно было видеть, как в каком-нибудь экономическом отделе сотрудники вполне могли сконструировать современную межпланетную ракету. Уже было образовано ЦЭМИ, экономические семинары заседали по всей Москве. Была ещё неясна судьба так называемой «косыгинской реформы», которая в это время так не называлась, но была в разгаре. Итак, экономика. Забегая вперёд, скажу, что мои иллюзии окончились примерно через год, когда на одной пьянке по поводу праздника 7 Ноября, под утро, активный завотделом из ЦЭМИ Сева Пугачёв мне сказал бесспорную формулировку: «Илюша, ты должен себе уяснить: всё, что математик может сделать в экономике, это повысить уровень потребления себе лично».Защита прошла в октябре 1967 года в МФТИ, и голосование было единогласным. Я устроил скромный банкет в ресторане «Славянский базар».

В этот период банкеты были ещё в ходу, потом их запретили, и вместо банкетов устраивали какие-нибудь дни рожденья двоюродного брата. Я много раз участвовал в таких банкетах, но мне кажется, что мой был самый весёлый.

По мере торможения реформы усилились провалы, вызванные централизованным руководством. Журнал «Плановое хозяйство» писал, что особенный вред приносят те ошибки, которые очевидны населению. Как-то мне попалась на глаза книжка А. А. Красовского о строительстве Братской ГЭС — всенародной стройки, прославленной в поэме Евтушенко. Подлинная история представлялась цепью показательно неверных решений. Сначала стали сводить лес в зоне затопления и не успевали к сроку. Потом выяснилось, что нет способа его вывезти, и стали, как во времена Павки Корчагина, строить узкоколейку. Лес всё-таки полностью не вывезли и затопили. Когда пустили турбины, то выяснилось, что не готовы алюминиевые заводы, которые должны были потреблять энергию, и стали греть Ангару. Когда же запустили заводы, то оказалось, что местные бокситы им не годятся, и сырьё пришлось возить за тридевять земель. Примерно такая история, которая была скорее правилом, чем исключением. В коридорах Госплана постоянно слышалось слово «ужасно!».

Зимой мы поехали на конференцию по математическому программированию в Дрогобыч. Там я познакомился с Колей Вильямсом и Юрой Гастевым. Они в своё время были арестованы на мехмате в 1949 году и отсидели в лагере. Юра Гастев постоянно говорил о величайшем научном открытии: это, по его мнению, было дыхание Чейн-Стокса, которое развилось у Сталина перед смертью. Как помню, Юра мне рассказал замечательный анекдот про прогрессивное человечество: Президиум Верховного Совета СССР отмечает большие заслуги прогрессивного человечества перед советской властью, постановляет наградить его орденом Ленина и впредь его именовать: прогрессивное, ордена Ленина, человечество.

--------------------------------------

В конце 1972 года я совершил серьёзную ошибку — перешёл на работу в НИИСПУ (Институт сетевого планирования) в качестве зав. лабораторией в отделении математического обеспечения. Это была как раз та ситуация, о которой народная мудрость говорит: вход — рубль, выход — два.

В начале 70-х усилия академика Виктора Глушкова по запуску программы всеобщей автоматизации и информатизации начали приносить свои плоды. Хотя и не в том объёме и не с тем размахом, как он хотел, но программа автоматизации была принята и двинулась вперёд.

• Как писал об этом в своих стихах мой друг Серёжа Генкин:
• Всё, что можно сформулировать,
  Можно и промоделировать…
• Сформулируем Толстого,
  Смоделируем Толстого,
  И нам машина слово в слово
  Воссоздаст «Войну и мир»…
• Безо всякого сомнения, это была очередная авантюра, на которые так падки были все составы советского руководства. Эти авантюры, мне кажется, были им имманентно присущи.К этому времени институт НИИЦЭВТ успешно содрал с американского образца машину IBM-360 и её стал выпускать Минский завод под названием ЕС-1020. Никто не умел ни её эксплуатировать, ни на ней программировать. Кроме языка ассемблер, не было никаких языков программирования.Минприбор стал планировать своим институтам разработку внедрения автоматизированных систем управления — в штуках. НИИСПУ не выполнил план, и его директор немедленно был снят. На его место был назначен доктор технических наук Вальков, который до этого работал в одном из институтов Минавиапрома. Вальков, очаровательный и неглупый малый, был чемпионом Москвы по тяжёлой атлетике и имел массу влиятельных знакомых в ЦК КПСС. Эти знакомые его и пропихнули на должность директора. Вальков немедленно привёл с собой человек сорок приятелей и их знакомых и назначил их начальниками отделов. Прежние начальники сочли за благо своевременно уйти или были уволены в соответствии с нравами родоплеменного строя, как действующей философской категории, данной нам в ощущениях. Обычное дело.

Мой друг Вадим Черняк, журналист, поэт и композитор, жил поблизости, и мы часто вместе проводили время. Он меня познакомил с разными людьми из «Московского комсомольца»: Сашей Ароновым, Юрой Щекочихиным, тогда ещё очень молодым. Один из знакомых Черняка, по имени Нема, был известен тем, что в 1970 году по случаю Ленинского юбилея подал идею возродить Ленинские субботники. Нема за эту идею получил премию пятьдесят рублей, а весь многомиллионный советский народ ещё долго ходил на эти идиотские субботники. Черняк работал в журнале «Молодой коммунист». Оттуда его уволили за то, что он дал в морду секретарю какого-то областного комитета комсомола за высказывание по поводу «некоторых с длинными носами». Потом он работал в каком-то ещё комсомольском издании. С отвращением рассказывал о необходимости писать речи комсомольским деятелям к различным мероприятиям. Я ему очень сочувствовал и не понимал, как он вообще существует в этой среде. Однажды я написал пародию на его прекрасное стихотворение «Толкучка»:
Благословенная текучка —
То выговор, то нахлобучка…

Я, собираясь на летучку,
Попал сегодня на толкучку —
Там всё напоминает жизнь,
Где МАЗы едут по мимозам,
И секретарь по оргвопросам
Студентке говорит — ложись!

На рынке труда для меня не было ровным счётом ничего. Кто-то, однако, должен был организовывать работу и выполнять план, так что меня терпели ещё два года. Не иметь никого за спиной — очень опасно. В случае любого случайного скандала, который бы задел нас любым боком, меня бы подставили первым делом. Это, кстати, был ещё один аргумент, почему меня пока терпели. Впоследствии я написал стихотворение на эту тему:

Хорошо иметь знакомых
Из ЦК КПСС,
А не то по всем законам
Вас съедят в один присест.
Или можно из Совмина,
Чтоб хотя бы референт,
А не то тебя скотина
Прожуёт в один момент.
Правовое государство
потребляет дефицит,
Удивительное царство —
Водка, бабы, геноцид.

Так или иначе, моя транспортная система заработала, и в 1976 году я её внедрил на Ростовском молочном комбинате. Я ввёл в ЭВМ карту Ростовских дорог, и машина печатала маршруты и поминутные графики развозки молока на многосекционных молоковозах. Как я понял довольно скоро по ходу дела, это была совсем не та информация, которую начальник транспортного цеха хотел бы кому-нибудь показывать. Тем не менее, директор комбината, очень приятная женщина, подписала мне акт промышленного внедрения, который я и предъявил министерству.

Эту систему министерство решило показать Брежневу на ВДНХ. Я провёл там неделю, пока запустил программы на тамошней ЭВМ в обстановке полной неразберихи. То, что что-то действительно работает, вызывало у всех нескрываемое удивление. Мне полагалась серебряная медаль ВДНХ. Однако на неё нашлись иные желающие. Я наотрез отказался отдать эту награду, что мне вскоре попомнили. Брежнев на ВДНХ так и не приехал. Зато я на оставшуюся жизнь выяснил, где на ВДНХ надо обедать. Это была незаметная столовая в лабиринте строений около павильона животноводства. Там подавали отменные телячьи отбивные и очень дёшево. Почему там — непонятно. Создавалось впечатление, безусловно, ложное, что элитные экспонаты шли на мясо прямо из павильона. Мою транспортную систему, как мне передавали, потом продали в Индию.

К этому времени новый директор В. сообразил, что лучше взять крупный и видный заказ, чем пропадать и получать по шее за какую-то мелочёвку. Семь бед — один ответ, и он взялся за информационное обеспечение Московской олимпиады 1980 года. Никто в институте и близко не занимался ничем подобным. Единственным специалистом по системному программированию был какой-то кандидат биологических наук, ранее работавший в Институте мозга. Я думаю, что запасным проектом В. была покупка программ у американцев. Т. е. стратегия была такая: четыре года валять дурака и делать вид, что разработка идёт полным ходом, а потом, в случае плохого, но вероятного варианта, сказать, что не всё получается, делать нечего, и надо купить систему у империалистов. Тут ему не повезло — война в Афганистане вызвала частичное эмбарго на торговлю с СССР. В результате в 1980 году система торжественно отказала на глазах журналистов. Они написали: «С честной откровенностью, которая не может не импонировать, главный конструктор заявил, что система не совсем отлажена». Так ему это сошло с рук, правда, ожидаемого ордена так и не дали. Но это было уже потом.
Как-то в доме моих старых друзей я встретил юную особу, выпускницу провинциального института культуры. Она работала референтом в министерстве культуры. Её рассказы были невероятны, притом что я не видел, чтобы она занималась розыгрышами. К примеру, она нам рассказала о коллегии, где Фурцева завела речь о драматургии. «Не обязательно, чтобы драматург писал много пьес,— сказала она.— Вот Островский — написал «Горе от ума»!» — «Грибоедов»,— сказала ей референт на ухо. «Что Грибоедов?» — «Грибоедов написал „Горе от ума“».— «Ну, уж как-нибудь я знаю, кто написал «Горе от ума». Так вот, товарищи, Островский написал «Горе от ума»…» Мы долго махали на неё руками, но она клялась, что это чистая правда.

А пока что, весной 1976 года, под будущую Олимпиаду В. начал реорганизацию. Первым делом он решил уволить всех евреев, чтобы ничто не мешало при оформлении заграничных командировок. Ведь сначала, как это ни тяжело, делать нечего, пришлось поехать в Монреаль, потом в Кортина- Д’Ампеццо, ознакомиться с материалами на месте. Пришла новый учёный секретарь, которая начала готовить всеобщий конкурс. Верная подруга Иванникова сообщила мне, что напечатан проект нового штатного расписания состава отдела, где меня нет. Ситуация была ясна. На всякий случай я зашёл к В. узнать из первых рук. Он мне сказал: «Вы же большой учёный, зачем Вам тут суетиться?»

Я стал усиленно обзванивать знакомых. Серёжа Лобанов, которого я знал как специалиста по его работам по вращению спутника около центра масс, заведовал отделом в институте «АСУ-Москва». У него уже собралось некоторое количество хороших знакомых, и работа шла нормально. Он хотел взять меня и понёс мою анкету директору Т., которого я немного знал по работе в институте управления оборонной промышленности. Знал не с лучшей стороны, а как человека малограмотного и вздорного. Он брать меня отказался наотрез, довольно откровенно заявив, что евреев ему уже более чем хватает. Тогда Серёжа мне сказал, что ищут человека в НИИ кооперации. Как мне было сказано, я позвонил Владимиру Петровичу Ракитских, зам. директора НИИ кооперации, по указанному мне телефону. Звонил по автомату с площади трёх вокзалов. Шёл дождь, настроение было замыкающее. С гораздо большим удовольствием я бы пошёл в сторожа. Ракитских мне любезно предложил подъехать. Пока я ждал около его кабинета, оттуда разносился страшный крик. Потом выскочил какой-то человек с багровой лысиной и быстро скатился вниз по лестнице. Потом я понял, что это был начальник отдела, на чьё место меня брали. Он завалил разработку АСУ, надвигалась катастрофа. Ракитских говорил со мной очень вежливо, всячески старался очаровать. Под конец вдруг спросил, не пью ли я. Я поднял брови в изумлении от такого вопроса. «Впрочем,— сказал Ракитских,— я сам вижу, у Вас такой цвет лица». Так что место у меня было в кармане, когда я в конце мая вышел на конкурс в НИИСПУ. На английском это называется «быть на безопасной стороне — to be on the safe side». В учёном совете НИИСПУ было двадцать шесть человек. По наивности я твёрдо рассчитывал на двадцать два голоса тех, с кем были хорошие отношения. На самом деле я получил только два голоса «за», и это ещё было очень много.

Как это всегда бывает во время массовой резни, уйти норовят все, а не только те, от кого решили избавиться. Начались массовые увольнения по собственному желанию. Так что, когда я пришёл увольняться, начальник отдела кадров мне сказал: «А вы подождите, возьмите лучше свой отпуск». «Но ведь меня уволили по конкурсу?» — «Ну, это ещё ничего не значит». Я спросил Ракитских, не подождёт ли он, пока я отгуляю свой отпуск. Он, однако, не вчера родился, и твёрдо сказал, что я должен уволиться и оформиться в НИИ кооперации, а отпуск он мне даст за свой счёт. Так я попал в систему кооперации.

Между тем на одной из вечеринок у знакомых какой-то новый человек начал разглагольствовать о международной политике и произнёс: «Зато Индия у нас в кармане…» Я вывернул свои брючные карманы наизнанку и показал всем: «Лично в моих карманах никакой Индии нет!»

В 1980 году я тоже попробовал вылезти наверх: согласился стать заместителем директора Главного вычислительного центра Роспотребсоюза. Это была номенклатурная должность, уровня зам. Начальника главка. Мне полагались пропуск в спецстоловую для руководства, казённая дача, спецполиклиника и ещё разные блага. Первым делом мне надо было сдать в эксплуатацию АСУ Роспотребсоюза. Её сдали, конечно, но выяснилось, что пара задач была спроектирована совершенно без царя в голове, заказчик был недоволен и сильно шумел. Чтобы гарантировать в будущем отсутствие таких сюрпризов, я решил начальника отдела снять, а отдел расформировать. А куда деть начальника? У него семья, дети… Разумеется, в отдел эксплуатации, там всем работа найдётся.

По мере того, как огромный институт НИИЦЭВТ сдирал все новые безнадежно старые модификации IBM-360 и IBM-370, а по всему союзу программисты день и ночь читали ужасную, полную ошибок и пропущенных описаний книгу Керолайн Джермейн, в нашем институте пустовала вакансия заместителя директора. После того, как я катапультировался назад из Роспотребсоюза, очевидно, что на эту позицию меня никто бы не утвердил. Наш директор Толик был очень неглупое юное создание, из таких делались сталинские наркомы. К сожалению, он не выдерживал напряжения и пил все больше и больше, начал в нетрезвом виде ходить по подразделениям, пока не доходил до хозотдела, где хриплая красотка Марина могла его утихомирить и отправить домой. Интересно, что его виды на эту красотку были чисто платонические. Толик сначала хотел держать место замдиректора вакантным, как запасной аэродром, на случай, если с ним случится какая-то неприятность, но все было тихо, и он решил вакансию заполнить. Тут кто-то подсунул ему этого Шумакова. Шумаков работал зам. зав. отделом информации в НИИЦЭВТе, составлял справочники. Ни в программировании, ни в чем еще ничего не понимал, но был членом партбюро и, видимо, имел какие-то связи в КГБ. Как раз воцарился Андропов, и этот Шумаков стал рассказывать свистящим шепотом, какой теперь наконец наведут порядок, расстреляют Медунова и Щелокова, и вообще как все засверкает под руководством компетентных органов. Поскольку он ничего ни в чем не понимал, то должен был меня терпеть, посылал меня вместо себя на разные межведомственные совещания, и вообще чуть что прятался за мою спину.

Как раз в ту зиму надо было сдавать несколько АСУ в разных украинских городах – Полтаве, Чернигове, Житомире. Мы ездили из города в город и запускали наши программы. В Чернигове меня спросили когда приедет начальник соседнего отдела, у его программистов что-то не ладилось. Я им откровенно сказал, что он застрял в другом городе, вместо него, вероятно, приедет какой-нибудь ведущий инженер. Выяснилось, что они немедленно позвонили в Москву и подняли по этому поводу скандал – мол, их об'ект тоже первостепенной важности. Когда я вернулся из командировки, меня пригласили к руководству, где сидели все зам. директора, а Шумаков торжественно доложил, что я выдал врагу важную государственную тайну – видимо, с вредительскими намерениями.

Я вышел из себя, главным образом потому, что Толик мог бы понять сам эту ситуацию и не участвовать в дурацком представлении. Какие-то козыри у меня были – меня знали в министерстве и кое-кому там я уже оказал важные услуги, так что в балансе «ты мне – я тебе» у меня был определенный кредит. Глядя не на Шумакова, а на Толика, я сказал, что если кто-нибудь тут думает, что я девочка в бархатном платье с бантом в волосах, то это большая ошибка. С тем я поднялся и вышел. Выяснилось, что инцидент исчерпан.

Скоро раз'яснился и инцидент с Шумаковым. Несмотря на суровые времена, облавы и прочие неудобства, руководство как-то вечером собралось в ресторанчике и дружески выпило как следует. Договорились назавтра на работу не идти – работа не волк. Подлый Шумаков, наоборот, пришел на работу и вызвал инспекцию из министерства – показать развал работы и полный провал руководства. Мне об этом сотрудники тут же доложили. Я позвонил своему приятелю – зам. директора по техническому обеспечению. Он сказал, что уже знает и обзавелся медицинской справкой и больничным. Меня попросили приехать в министерство к секретарю парткома (он вскоре ушел в ЦК инструктором). Этот тип меня спросил, как обстановка в институте, и верно ли, что директор разложился и пьет прямо на работе. Я ему рапортовал, что обстановка нормальная, а директор большой специалист и пьяным я его никогда не видел, считаю, что поклеп. Он махнул рукой.

В общем у Шумакова этот номер не прошел. Я написал заявление, что он является абсолютно безграмотным и склочным человеком, под его руководством работать невозможно, прошу назначить моему отделу другого куратора. Пришлось Шумакову уходить, партбюро просило не портить ему характеристику. Наш секретарь характеристику выдал, но на втором экземпляре заставил Шумакова расписаться о том, что характеристика необ'ективная, выдана исключительно в целях трудоустройства.

К этому времени Андропов уже умер и общий режим немного полегчал.

Тем временем пришёл Горбачёв, и началась антиалкогольная компания. Чтобы о ней ни говорили, я сам слышал, как рабочие женщины на Горбачёва молились. Как-то мы гуляли по центру с Борей Кауфманом, моим одноклассником по школе 59 и известным фотожурналистом. Боря стал горевать, что не может достать спиртного для своего дня рожденья. «Подожди,— сказал я ему,— Можно тут попробовать кое-что предпринять».
Я слышал, что один из наших бывших сотрудников стал работать в торговле по основной специальности и стал директором винного магазина в Столешниковом переулке. Перед магазином стояла многочасовая очередь. Мы зашли в подворотню, а оттуда в заднюю дверь магазина. «Вы куда?» — «Мы к Валентину Ивановичу».— «Так его сейчас нет». Это уже было не важно, мы были внутри и без проблем купили вожделенный ящик.
У меня развалилась тахта, но купить что-нибудь подходящее было невозможно. В магазине мне сказали: «Заходите, иногда бывает». Между тем я увидел такую тахту в гостях у своей знакомой экономистки — Лины Бисноватой-Коган. «Как ты её купила?» — «Я договорилась с рабочим в магазине».— «Что ты ему сказала? Сколько дала?» Как правильно указывали философы: истина конкретна. Лина меня детально проинструктировала. Я пришёл в магазин и спросил рабочего: «Бывают такие тахты от гарнитура?» «Заходите»,— сказал рабочий,— «иногда бывают». В соответствии с инструкцией я ответил: «Я приду в среду, а ты мне сделай!» В среду рабочий с утра был пьян, но тахта меня ждала. Инструкция сработала.

• В 1988 году мой старый знакомый Дима Метакса, который уже третий год был у нас директором, вдруг как-то утром выбросился у себя дома с пятнадцатого этажа. Мне его было очень жаль — он был весёлый и сообразительный, и у него были определённые моральные границы, большая редкость на этом уровне. Что у него были за причины для такого поступка — совершенно неизвестно. По правилам того времени назначили выборы директора. Тот кандидат, которого я неявно поддерживал, выборы проиграл. Я был председателем счётной комиссии, и когда объявлял результаты, то мой голос был нерадостный, как мне тут же сообщили. Предстояло расплачиваться за неверное поведение. Выяснилось, что та женщина, зав. отделом, которая была опорой победителя, назначена зам. директора, а её отдел с заваленным планом и ещё один проблемный отдел — передаются мне. Итого у меня образовалось около шестидесяти человек и масса забот.
• Некоторое время мы с Лёней Сандлером ломали голову над новыми заботами, но быстро разобрались, что к чему, прекратили некоторые авантюры, вразумили заказчиков, прекратили грабёж со стороны партнёров, и всё пошло по нормальным рельсам. Для развлечения я заключил договор с Самаркандским кооперативным институтом, и мы несколько раз туда съездили. Заодно посмотрели гробницу Тамерлана и остальные древности.
• В Самарканде мусульмане были в глубоком подполье. В Самаркандском институте шла какая-то непонятная борьба с ректором, группу наших знакомых профессоров возглавляли два брата. Их звали Истмат и Диамат. Сначала меня познакомили с Истматом, и я решил, что это такое восточное имя. Потом познакомили с Диаматом — тут уже всё было ясно. Последний раз меня звали в Самарканд в 1990 году, на научную конференцию, но тут в Фергане население напало на солдат, кого-то убили и сожгли, и я решил не ехать.
  Перестройка набирала ход. В Центросоюзе начались сокращения, и я провозгласил доктрину: надо сохранять кадры, способные к работе с современными информационными технологиями. Те работники центрального аппарата, которые раньше норовили устроить бессмысленный скандал по каждому поводу, теперь ходили тише воды, ниже травы. Из кабинетов раздавался истерический плач увольняемых. На улицах появился устрашающего вида ОМОН, а Горбачёв отказался гарантировать защиту от погромов, о которых ходили упорные слухи. На стенах стали появляться Баркашовские листовки. Перестройка, перестрелка, перекличка…
• На Юго-западе по соседству со мной жил один из православных иерархов. Ему в подъезде проломили голову. Я при встрече спросил Серёжу Аверинцева, кто бы это мог сделать, что говорят в православных кругах? «Мафия хозяйственного управления», — уверенно сказал Серёжа. Я взял путёвку в дом отдыха Госплана «Вороново» и решил там, на фоне дворца князя Меньшикова, обдумать как следует вопрос отъезда. В своё время на семинаре Гельфанда на мехмате обсуждалась проблема теории автоматов: автомат ведёт себя так же, как три соседа слева и справа. Система отличается неустойчивостью. В моём случае соседи справа и слева уже уехали. Пора было собираться и мне, как ни грустно. По моей оценке, стоял сентябрь 1917 года. Ещё подождать — и придётся уходить по льду Финского залива. Я заказал вызов.