Томас Манн и три короба сочинений о нем Евгения Берковича

25-12-2021
  • Mayburd Eugeniy
  • Евгений Майбурд
  • Автор   об истории этой статьи.Я предложил ее г-ну Берковичу для публикации на его портале.  Указал, что это было бы самым честным решением, так как публикация на иной платформе вызовет вопросы типа: почему автор выбрал другой путь? А также: почему не у самого Берковича?  Он тогда не отказал, но ответил, что это может быть сделано много позже, так как ближайшие номера его журналов уже подготовлены на много месяцев вперед.  Это было три года назад.  Не так давно я напомнил ему.  Из его ответа стало ясно, что публикация отложена на неопределенный срок.  Я: что если я предложу ее куда-то еще?  Он: Как хотите.Вот текст самой статьи.Можно попасть в антисемиты за одно слово "еврей" или за   самый невинный отзыв о еврейских особенностях... Евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже безобидной критики нельзя больше навести... (Жаботинский В.Е. (Зеев) Избранное. СПб., 1992 г.)

    Тема Томаса Манна занимает значительное место в публицистике Е. М. Берковича. Целый цикл статей (пять, шесть или даже больше) – прямо на книгу тянет...  Сразу отметим, что Беркович Е. М. (далее иногда БЕМ) не занимается  анализом прозы и мастерства Т. М., то есть, литературоведением.  Он займет свое место в истории манноведения как первооткрыватель и аналитик антисемитизма в творчестве великого писателя.

    Непосредственным поводом для данной моей статьи стала работа «Двуликий Волшебник» г-на Берковича Е. М.[1]  После чего я прочитал его более ранние публикации на данную тему. [2]  «Волшебник» - семейное прозвище Томана Манна...

    Завязка 

    Вот цитата почти наугад («Томас Манн меж двух полюсов»):

      …В жизни Томаса Манна сочетались скрытый антисемитизм протестантского бюргера и демонстративный филосемитизм активного противника нацизма, духовного лидера антигитлеровской эмиграции.

    Резюмируем: имел место «скрытый антисемитизм», а филосемитизм был «демонстративным» - т. е. лицемерным.  Нахожу это (не раз повторяющееся) обвинение весьма серьезным.  Какие к тому основания?  Со всем этим нам и предстоит разбираться.

    Подсчитав, что в биографии Томаса Манна пера Самуила Апта слово «еврей» встречается всего четыре раза, г-н Беркович заключает, что еврейская тема была запретной в России (что-то в этом есть) и пишет дальше:

    Первый коллоквиум по теме «Томас Манн и евреи» прошел в Берлине лишь в 2002 году, почти через пятьдесят лет после смерти писателя. До этого любые сомнения в безупречной репутации нобелевского лауреата и в отношении к нацистской Германии, и в отношении евреев рассматривались как злейшая крамола и попытка подорвать авторитет человека, считавшегося символом «новой Германии» как в ФРГ, так и в ГДР.

    Как назвать антисемитом писателя, страстно обличавшего антисемитизм во многих публицистических статьях, докладах, выступлениях по радио, которые, в частности, транслировались на воюющую Германию и служили делу антигитлеровской пропаганды?

    - продолжает г-н Беркович

    Пожалуй, назвать такого писателя антисемитом никак нельзя. Но если очень хочется, то можно.

    Часть 1.  Роман «Доктор Фаустус»

    Период раннего творчества Томаса Манна, связанный с журналом «ХХ век», и «Размышлениями аполитичного», мы оставим в стороне.  Г-н Беркович сообщает, что писатель потом (и даже вскорости потом) сильно изменил свои взгляды. Как мог я понять, антисемитская позиция журнала выражалась в атаках на евреев как на носителей и распространителей социализма.  Связывалось ли это именно с «расовым» началом, я не знаю.  Первую скрипку в журнале играл Генрих Манн, родной брат Томаса.  Вся деятельность молодых братьев Маннов в журнале длилась год с небольшим.

    Довольно, чтобы опустить здесь эти давно прошедшие события.

     Короче, пока Е. М. Беркович разбирался с вещами раннего Манна, я не очень следил за его публикациями.  Но когда он обратился к роману  «Доктор Фаустус», стало, наоборот, очень интересно. Это был первый роман Томаса Манна, который я, ошарашенный, прочитал (еще в отдельном издании, до выхода 10-томника) и последний (по времени), что я перечитывал.   Сколько раз читал роман г-н Беркович, я не знаю. Приступая к теме антисемитизма в названном романе, он пишет:[3]

    Второй важной темой романа является показ роли интеллектуалов в духовной жизни Германии до и после Первой мировой войны. Одним из таких интеллектуалов является культурфилософ из Мюнхена доктор Хаим Брейзахер. Автор романа характеризует его как

    >>«ученого без официальной должности, человека ярко выраженной расы, интеллектуально весьма развитого, даже смелого, впечатляюще безобразной наружности, который — явно не без злорадства — играл здесь роль чужеродной закваски» [Манн, 1960 стр. 362].

    Прежде всего, следует уточнить, что «характеризует», конечно же, не автор романа, а, скорее, Цейтблом - персонаж, от лица которого ведется весь рассказ.  Он очень близок к альтер эго автора, но все же они не тождественны.  Иная личность, со своей биографией, своими манерами – со своим лицом. Ну, что имеем, то имеем.

    Можно сейчас же поведать читателю, что мы оказались сразу в центре, так сказать, темы антисемитизма в романе, которая (тема), в основном, крутится вокруг образа Брейзахера.  Итак, по описанию Цейтблома, Брейзахер - персона отталкивающая.  Не столько из-за впечатляюще безобразной наружности, сколько из-за того, ЧТО он говорит.  Он проповедует, что так называемый «прогресс» культуры – это ее порча.  Но послушаем Цейтблома дальше:

    «Он был всезнайка, умеющий говорить о чем угодно, культур-философ, настроенный, однако, против культуры, ибо, как он утверждал, не видел ничего, кроме процесса упадка.  Самым убийственным в его лексиконе было слово «прогресс»; он произносил его с какой-то уничтожающей пренебрежительностью, и ясно чувствовалось, что такое консервативное презрение к прогрессу служит ему лицензией на место в этом обществе, своеобразным «дипломом на салонопригодность».  Очень умно, однако отнюдь не располагая к себе, издевался он над прогрессом живописи от примитивного плоского изображения к перспективе.  Считать отказ доперспективного искусства от перспективистского обмана зрения бессилием, беспомощностью, топорным примитивизмом и снисходительно пожимать плечами по этому поводу – вот она, заявлял он, вершина дурацкого новомодного чванства.  Отказ, воздержание, неуважение не суть признаки несостоятельности, невежества, бедности.  Напротив, иллюзия – это самый низкопробный, самый угодный черни принцип искусства, и откреститься от нее – значит проявить благородный вкус!  Умение откреститься от определенных вещей – качество, очень близкое к мудрости или даже являющееся частью ее, - к сожалению, совершенно утрачено, и вульгарное нахальство именует себя прогрессом» (т. 5, с. 363).

    Прошу извинить за длинную цитату – нужно было показать образец красноречия этого типа.  Дальше не обязательно цитировать все.  Там на несколько страниц - аналогичный монолог Брейзахера о развитии музыки от примитивного одноголосия до полифонии - как процесса упадка (с поношением в этом ключе Орландо Лассо, Баха, Палестрины...).  Затем (цитирую роман):

    «Kультурно-критические разглагольствования Брейзахера коснулись Ветхого завета, а стало быть, сферы личного происхождения оратора, темы еврейского племени, или народа, и духовной его истории, продемонстрировав и здесь крайне двусмысленный, грубый и при этом злобный консерватизм […]  Такие почитаемые каждым христианином библейские персонажи, как цари Давид и Соломон, а равным образом и пророки «с их болтовней о боге небесном» были для него уже захудалыми представлениями обескровленной поздней теологии». (т.5, с. 365)

    И еще три страницы сплошного монолога.

    После всего этого Цейтблом говорит нам, что построения Брейзахера можно было опровергнуть довольно легко (приводит свои примеры).  И продолжает:

    «Но человек тонкого чувства не хочет возражать, не хочет вторгаться со своими логическими или историческими контрдоводами в разработанный строй мыслей, он чтит и щадит духовное даже в противодуховном.  Сегодня уже вполне ясно, что наша цивилизация совершила ошибку, слишком великодушно проявляя уважение и бережность, ибо имела противниками чистейшую наглость и беспардонную нетерпимость». (т.5, с. 369)

    Интересное замечание.  С какого-то времени привычная уважительная манера общения и дискуссии, - когда каждая из сторон стремится понять позицию оппонента, чтобы оспорить в ней что-то или с чем-то согласиться, - как бы внезапно устарела.  Вежливость и обходительность стали вредны, когда имеешь дело с интеллектуалами нового типа – бесстыдного, напористого и не допускающего иных точек зрения.  Интеллигенция прохлопала момент, а потом стало поздно.

    «Обо всех этих вещах, - продолжает Цейтблом, - я думал уже тогда, когда в начале настоящих записок, признавшись в своем юдофильстве, оговорился, что на моем пути попадались и довольно досадные экземпляры этой расы, и с пера у меня преждевременно сорвалось имя приват-доцента Брейзахера» (т.5, с. 369).

    У Цейтблома «преждевременно сорвалось», но не у Манна, - у него  каждое слово выверено и взвешено на аптекарских весах. Потому здесь важный момент.  Приведем место, упомянутое «в начале настоящих записок».  Рассказчик вспоминает эпизоды из своего детства (семья католическая, отец - аптекарь):

    «Примечательно, что у нас в гостиной, помещавшейся над лабораторией и аптекой, частенько сиживал не только наш духовник, церковный советник Цвиллинг, но и городской раввин, доктор Карлебах – гость, вряд ли мыслимый в протестантских домах.  Внешне представитель римской церкви был куда более привлекателен.  Но у меня осталось впечатление, вероятно основанное на словах отца, что низкорослый и длиннобородый талмудист, никогда не снимавший ермолки, ученостью и остротою религиозной мысли значительно превосходил своего коллегу-иноверца.  Может быть, эти юношеские воспоминания, да еще острая восприимчивость еврейских кругов к творчеству Леверкюна (курсив мой – Е. М.) и побудили меня не согласиться с позицией, занятой нашим фюрером и его паладинами в отношении евреев, что, собственно, и заставило меня отказаться от педагогической деятельности.  Конечно, мне приходилось сталкиваться и с совсем другими представителями этого племени, - взять, к примеру, хотя бы культурфилософа Брейзахера из Мюнхена, о крайне неприятных чертах которого я не премину сказать в свое время» (т. 5, с. 14-15).

    Уход в отставку – единственная доступная ему форма протеста.  Цейтблом однозначно солидаризируется с гонимыми евреями.  Брейзахеры – исключение, но они есть.

    Так вот, когда пришло «свое время», мы увидели живого Брейзахера.  Он выступает как разрушитель тысячелетней культуры Европы, то есть, всей Западной цивилизации.  Ни больше, ни меньше.

    Разрушение культуры начинается не с революций, не с декретов и репрессий диктаторов, а на интеллектуальном уровне – вот что мучило Томаса Манна.  Но почему для иллюстрации важнейшей идеи ему понадобился образ интеллектуала-еврея?  Верно, довольно омерзителен сей тип интеллектуала нового типа.  И что?  Тут у г-на Берковича  начинается нечто любопытное:

    Ни автор, ни рассказчик – Серенус Цейтблом – не скрывают свою антипатию к этому персонажу. Брейзахер выступает в романе рупором идеологии, которую мы теперь называем «нацистской». Он презирает гуманизм, восхваляет привизм [так в тексте – Е.М.] в искусстве, в его речах часто встречаются слова «кровь», «народ», «жертва»… Ради гигиены народа и расы допустимо идти «к умерщвлению нежизнеспособных и слабоумных» [Манн, 1960 стр. 478]<<.[4]

    Стоп... Стоп!   Не совсем так, однако.  Во-первых, вырвано из контекста.  С этим нужно разобраться, хотя это сильно удлинит нам путь к «во-вторых».  Контекст здесь важен принципиально, потому что не о Брейзахере говорим.  Весь разговор затеян про автора романа (про его недоказанный пока антисемитизм).

    Правда, чтобы понять контекст, потребовалось бы процитировать и прокомментировать весь кусок главы XXXIV (стр. 467 – 478).  Мало того, что это 11 страниц письма сплошного, почти без абзацев.  Глава эта – возможно, центральная в идейном содержании, - есть одна из самых сложных и насыщенных смыслами во всем романе.  Для меня, во всяком случае.

    ...В «Волшебной горе» (1921, действие относится к кануну 1-й Мировой) были выведены два интеллектуала: Сеттембрини, классический либерал, гуманист, и оппонент его – Нафта, представить которого проще всего как интеллектуала-радикала.  Обе фамилии – «говорящие».  Одна напоминает о сентябре (начало осени, природа еще живет и цветет, но процесс уже пошел...).  Другая фамилия однозначна: нефть.  Он - поджигатель.  Знаменательно для нашей темы, что персонаж этот – еврей-выкрест (еврей-радикал – стоит взять на заметку!).  Их бесконечные споры являются фоном событий этого, по внешней видимости, малособытийного  романа.  В какой-то момент Сеттембрини советует Гансу Касторпу (главный герой) держаться подальше от Нафты:  «он сладострастник».  Понятно, сказано было не «про это».  Речь - о наслаждении идеей насилия.  Тогдашние интеллектуалы чувствовали в воздухе Европы приближение какого-то страшного кризиса (что оказалось Первой мировой войной).

    Теперь, уже в обсуждаемом романе, примерно десятилетие спустя, новое поколение интеллектуалов ощущает, что надвигается нечто новое, неслыханное и ужасное – некий новый кризис культуры.

    Нет, придется все же процитировать хотя бы несколько отрывков.

    Некий Кридвис, график по профессии, - пишет  Цейтблом, - «превратил свою квартиру в место встречи всех сведущих или во всяком случае компетентных и причастных к духовной жизни умов, какими только располагал в своих стенах славный город Мюнхен».(т. 5, с. 468)

    Почти все вызывали у рассказчика скептические чувства, но:  «Меня лично больше раздражало присутствие знакомого уже читателю мастера парадокса доктора Хаима Брейзахера, которого я, как уже было сказано, терпеть не мог, а между тем, его остроумие и проницательность были, казалось, незаменимы при таких оказиях...  Пойду дальше и признаюсь, что, собственно, ни к одному из завсегдатаев этого дома я не питал настоящего расположения и полного доверия...» (там же)

    Причину своей антипатии в некоторых случаях рассказчик как бы и сам не может объяснить, хотя заметим, что все они – этнические немцы (кроме Брейзахера).

    «Вот некий «философ-палеозоолог», чье «учение, этакий, если угодно, рафинированный дарвинизм, подтверждало и удостоверяло все, во что уже давно перестало верить прогрессировавшее человечество.  Но откуда оно у меня,  такое скептическое отношение к этому ученому и усердному мыслителю?  Или к профессору Георгу Фоглеру, историку литературы, автору широко признанной истории немецкой словесности с точки зрения племенной исконности, где, стало быть, писатель рассматривается и оценивается не просто как писатель и универсально развитый интеллект, а как зависящий от особенности крови и почвы чистый продукт своего реального, конкретного, специфического, утверждающего и утверждаемого им происхождения?  Ведь все это было сделано очень честно, мужественно, добротно и заслуживало благодарности критиков»...

    (Н-да, узнаваемый тип)...  Ирония автора в отношении этих ученых очевидна.

    Затем еще портреты, в которых Цейтблом находил что-то «столь же необъяснимо неприятное».  Среди них поэт Даниэль Цур Хойе, у которого

    «предметом поэтических мечтаний был некий мир, ведущий кровавые походы, смиренно и трепетно повинующийся чистому духу, как явствовало из его, если не ошибаюсь, единственного, надо, однако, признать, довольно сильно написанного сочинения – вышедших... еще до войны “Призывов”, лирико-риторического извержения сладострастного терроризма».

    Снова этот мотив: сладострастие – наслаждение насилием...

    «Исходили эти призывы от существа по имени Christus imperator maximus, воплощения энергии, командира, набравшего готовое идти на смерть войско для покорения земного шара.  Он издавал похожие на оперативные задания приказы, смаковал свои неумолимо жестокие условия, провозглашал целомудрие и нищету, властно и резко требуя слепого и безграничного послушания. “Солдаты, - заканчивалась поэма, - я отдаю вам на разграбление – мир!”» (т. 5, с. 470)

    «Все это было “красиво” и очень бравировало своей “красотой”; это было “красиво” той жестокой и абсолютной, бесстыдно самодовлеющей, безделушечной, безответственной красивостью, какую только поэты и позволяют себе, - самое вопиющее эстетическое бесчинство, когда-либо мне встречавшееся». (там же)

    «Все это была, конечно, поэтическая символика, тогда как в беседах речь шла о социальной действительности, об определении готовящихся и надвигающихся событий, что, впрочем, имело кое-какое отношение и к аскетически красивым фантазиям Даниэля». (т.5, с. 471)

    Да уж, нам ли, теперешним, этого не понимать!  Но еще пребываем мы во времени действия романа, в рассказе Цейтблома, который, заканчивая свое сказание под грохот бомбежек, уже успел увидеть все, что в описываемые здесь годы мог только предощущать с тревогой и ужасом.  Но пока, в рассказе, на дворе 20-е годы.

    Первая мировая явилась итогом процесса самоотрицания ценностей европейской, в особенности же, германской культуры, ее постепенного перерождения в свою противоположность.  И указанный процесс не завершился с войной, а лишь получил новый импульс для дальнейшего развития.  Читаем дальше, помня, что перед нами, пожалуй, цвет германского интеллектуализма того времени (20-е годы ХХ века):

    «Никто, наверное, не удивится, что в собеседованиях такого культурно-критического авангарда значительную роль играла книга, вышедшая за семь лет до войны, - “Размышления о насилии” Сореля».[5]

    «Смелое, волнующее пророчество этой книги по сути дела состояло в утверждении, что движущей политической силой станут отныне доступные массам демагогические мифы: басни, кошмары, химеры, которые вообще не нуждаются в правде, разуме, науке, чтобы проявлять свое “творческое начало” и определять жизнь и историю...  Нетрудно видеть, что эта книга недаром носила столь угрожающее название: она трактовала о насилии как победоносном антагонисте истины.  Она давала понять, что судьба истины родственна, даже тождественна судьбе индивидуума, что эта судьба – обесценивание.  Она открывала глумливую пропасть между истиной и силой, истиной и жизнью, истиной и человеческим коллективом.  Она молчаливо подразумевала, что последний надо предпочесть первой, что истина должна иметь целью человеческий коллектив и что желающий в таковом участвовать должен быть готов сильно поступиться наукой и истиной». (т. 5, с. 473)

    И еще немаловажное:

    «Теперь пусть читатель представит себе, как эти господа, сами люди науки, ученые, профессора – Фоглер, Унруэ, Гольцшуэр, Инститорис, а с ними и Брейзахер – упивались ситуацией, которая так меня ужасала и которую они считали либо уже сложившейся, либо неизбежно складывающейся». (т.5, с.474)

    Ключевое слово здесь, конечно, УПИВАЛИСЬ.

    Можно не сомневаться, Манн знал, о чем говорил.  А говорил он о гуманитарной интеллигенции Германии, которая (как любая интеллигенция вообще) призвана быть совестью и мозгом нации и которая предала свою миссию под натиском новомодных идей и течений.  И неважно, сколько в тех новых идеях и течениях было истины (если она присутствовала вообще) – неважно это потому, что «интеллектуалов» перестала  интересовать истина.  Они больше не желали - или утратили способность - делать то, за что их называют этим именем: ВОСПРИНИМАТЬ ВСЕ КРИТИЧЕСКИ. Тип Цейтблома – носителя вековой немецкой гуманитарной традиции - оказался в подавляемом меньшинстве.  Гитлеризм – если назвать вещи их именами - развивался в Германии исподволь.

    Писатель Манн старается осмыслить вопрос, который многие до сих пор задают себе и нам: как получилось, что народ, давший мировой культуре высочайшие достижения в науке, философии, поэзии, музыке, в течение каких-нибудь десяти лет деградировал до озверения?  И мы видим, что деградация культуры началась  задолго до пришествия фюрера.

    Показав культурно-исторические корни явления, Томас Манн описал (пером Цейтблома) «прекрасный новый мир»  - еще до Хаксли и  Орвелла:

    «Это старо-новый, революционно-архаизированный мир, где ценности, связанные с идеей индивидуума, такие, стало быть, как правда, свобода, право, разум, целиком утратили силу, были отменены или во всяком случае получили совершенно иной смысл, чем в последние столетия, будучи оторваны от бледной теории и кроваво переосмыслены, поставлены в связь с куда более высокой инстанцией насилия, авторитета, основанной на вере диктатуры, - не каким-то реакционным, вчерашним или позавчерашним способом, а так, что это переосмысление равнялось исполненному новизны возврату человечества к теократически-средневековому укладу.  Если это реакционно, то лишь в той мере, в какой путь вокруг шара, естественно огибающий его, то есть заканчивающийся в исходной точке, можно назвать движением вспять.  Таким образом, регресс и прогресс, старое и новое, прошлое и будущее сливаются воедино, а политическая правизна все больше и больше совпадает с левизной. [...]   Мысли дается свобода оправдывать насилие, подобно тому, как семьсот лет назад разуму предоставляли свободу разъяснять веру, доказывать догму: на то он и существовал, на то и существует сегодня и будет существовать завтра мышление.  Анализ [...] получает предпосылки – какие бы то ни было, а предпосылки!  Насилие, авторитет коллектива – вот они эти новые предпосылки, настолько сами собой разумеющиеся, что наука вовсе и не думает считать себя несвободной.  Она вполне свободна субъективно – внутри объективной скованности, настолько вошедшей в ее плоть и кровь и естественной, что никоим образом не воспринимается как обуза». (т. 5, с. 475)

    Действительно, вектор европейской цивилизации, особенно, со времен позднего Средневековья, направлен был на развитие индивидуальной свободы от давления коллектива – племени, рода, клана, церкви и т.д., на обеспечение прав индивидуума на личное счастье и свободу выбора...  Теперь же, под видом прогресса, проповедуется возврат к архаичным формам организации жизни, к отказу от личной свободы...

    «Присутствующие напускали на себя вид сторонних наблюдателей, которым необыкновенно интересна всеобщая и уже ясно обозначившаяся готовность ничтоже сумняшеся отказаться от так называемых культурных завоеваний во имя некоего, кажущегося необходимым и продиктованным эпохой, опрощения, которое, если угодно, можно определить как намеренный возврат к варварству». (там же)

    Теперь, («во-первых», как я сказал выше) увидев контекст этого дискурса, можно обратиться к нашему «во-вторых» и послушать того, кто стал поводом для цитирования всех этих длинных пассажей.  Он уже ерзает в своем кресле, уже готов открыть рот...

    В какой-то связи, разговор свернул на то, что зубные  врачи (цитирую, курсив мой - ЕМ):

    «...после долгого кропотливого, тонкого совершенствования терапии корней в девятнадцатом веке теперь стали “без проволочек просто удалять зуб с атрофированным нервом – ибо его теперь считают инфекционным инородным телом”.  Это остроумное, всеми одобренное замечание сделал доктор Брейзахер: Гигиеническая точка зрения, так сказал он, явилась тут в большей или меньшей степени рационализацией изначально наличной тенденции избавиться от балласта, освободиться, облегчиться, опроститься, - при гигиеническом обосновании уместно любое подозрение идеологического характера.  Несомненно, что если когда-нибудь приступят к устранению больного элемента в широком плане, к умерщвлению нежизнеспособных и слабоумных, то и под это подведут такие основания, как гигиена народа и расы, хотя в действительности – сие не только не отрицалось, но даже подчеркивалось – дело будет идти о гораздо более глубоких преобразованиях, об отказе от всякой гуманной мягкотелости – детища буржуазной эпохи; об инстинктивной самоподготовке человечества к суровой и мрачной, глумящейся над гуманностью эре, к веку непрерывных войн и революций, который, по-видимому, отбросит его далеко назад, к темным временам, предшествовавшим становлению христианской цивилизации средневековья после гибели античной культуры»... (т. 5, с. 478).

    В последних строках слышится явный Цейтблом – но ведь он и не передает прямую речь, он пересказывает. Так что, стилистически там все нормально, чего нельзя сказать о пассаже г-на Берковича со ссылкой на вот эту самую страницу.  Позволю себе привести его повторно:

    Брейзахер выступает в романе рупором идеологии, которую мы теперь называем «нацистской». Он презирает гуманизм, восхваляет привизм (так написано - ЕМ) в искусстве, в его речах часто встречаются слова «кровь», «народ», «жертва»… Ради гигиены народа и расы допустимо идти «к умерщвлению нежизнеспособных и слабоумных» [Манн, 1960 стр. 478].

    «Эта сцена описана Томасом Манном без присущей ему иронии», - добавляет г-н Беркович.

    Мы с г-ном Берковичем ссылаемся на одну и ту же стр. 478 русского издания романа, однако трудно понять, откуда он все это взял. Слова «народ» и «раса» действительно встречаются у Брейзахера, но не «часто», а по разу; слова «кровь» я что-то не вижу вообще.  И вряд ли справедливо сказать, что один лишь Брейзахер «выступает рупором».  Он лишь заостряет то, о чем говорят присутствующие.  Последняя же фраза г-на Берковича («Ради гигиены...») совершенно искажает то, что сказано в романе.  Достаточно очевидно, что Брейзахер издевается над лозунгом «гигиена народа и расы», говоря, что это будет прикрытием для вещей, еще более глубоких и страшных.  Брейзахер (в романном времени) как бы предвидит то, что реализовалось в Германии, когда Манн писал этот роман – не просто «устранение больного элемента» и не «гигиена народа и расы», а всеобщая и полная дегуманизация культуры, превращение самого народа в послушное стадо баранов.

    Ирония автора, которую г-н Беркович не замечает, присутствует здесь еще и в другой плоскости.  Брейзахер предвидит многое, но не видит, что сам получит шанс одним из первых попасть в программу «устранения больного элемента в широком плане».

    Еще не мешает вспомнить, что в описываемые времена существовала так называемая наука евгеника, коей увлекались многие люди, вроде бы, серьезные (вплоть до Бернарда Шоу).  Это была «наука» об улучшении человеческой расы – ни больше, ни меньше.  Обсуждались, чисто теоретически, тогда и такие темы, как «устранение нежизнеспособных и слабоумных» (евгеника быстро и тихо исчезла, когда нацисты стали на ней спекулировать).  Цейтблом мог быть далек от этих вещей, но писатель о них знал. Высказывание Брейзахера, по-видимому, является отголоском «евгенических» обсуждений и, несомненно, издевкой над евгенистами.

    А вы говорите «без иронии»...Чего не вижу, того и нет, да?...

    И вот что еще пишет г-н Беркович:

    Надо подчеркнуть, что во время создания романа Томас Манн знал о Катастрофе европейского еврейства, о страшном преступлении немцев в отношении евреев. Тем не менее, эта сцена в романе меняет местами жертву и преступника. Преступником выступает еврей, а жертвой выглядит невинный Цейтблом.

    Поразительное заявление, способное огорошить любого, кто читал роман.  Увы, и умный человек может подчас написать нечто несусветное.  Во всяком случае, меня это заявление ставит в тупик.  Даже не знаю, что с этим делать, ибо спорить означало бы легитимизировать нелепости.  Начну со слова «время».

    С этим романом связаны три разных категории времени, каждая из которых четко определена автором.  Во-первых, время, описываемое Цейтбломом.  Оно начинается в 1885 гг. (год рождения Адриана Леверкюна) и заканчивается в 1930 г., когда Леверкюна постигло безумие.

    Вторая категория - это время, когда Цейтблом писал свои воспоминания: с 23 мая 1943 г. - и до дней, «когда государство-чудовище, державшее в своих щупальцах больше, чем целую часть света, отпировало свои кровавые пиры, когда его матадоры приказывают своим лейб-медикам дать им яду, а потом облить тела бензином и поджечь, дабы ничего, ничего от них не осталось» - это апрель 1945 г.

    И третья категория – это время, когда Томас Манн писал свою книгу: от той же даты 23 мая 1943 г. и до конца первой недели февраля 1947 г, когда он сделал последнюю правку всего текста, завершенного 29 января.

    Ориентироваться следует не на то, что мог знать автор, а на то, что мог знать Цейтблом.

    Пожалуй, честный Серенус и вправду один из тех немцев (не знаю, много ли таких было), которые в свое время НЕ ЗНАЛИ о геноциде европейского еврейства.  Он по своей воле вышел в отставку, не желая служить нацистам именно из-за их политики по отношению к евреям.    Для него было неприемлемо даже уже то, что он видел:  изгнание евреев с государственной службы (что включало науку и университеты), аресты евреев... И он, чистокровный немец, не захотел быть причастным к мерзостям происходящего.  Так что он сознательно отдалился от общества, уйдя в частную жизнь и, как видно из текста, оборвал свои прежние связи с коллегами и знакомыми.

    Жертвой Цейтблом никак не выглядит, но и записывать его в «преступники» -  немыслимый и бессмысленный перехлест.  Ниже мы увидим, как он сам мучился вопросом о причастности к злодеяниям всех немцев (не исключая себя самого).

    Манн пишет в «Романе одного романа», что при освобождении Веймара выявились чудовищные вещи.  Понятно, это Бухенвальд, и конечно, автор сделал так, что Цейтблом тоже об этом узнал во время завершения своей рукописи (как увидим ниже).

    Ну и что?  Какое отношение имеет это знание к роману и его образам?  Ровно никакого, потому что нет там чего-либо похожего на «перемену мест» преступника и палача.  И Цейтблом, в любом мыслимом смысле, не «преступник», и Брейзахер – никакая не «жертва» – во всяком случае, в рамках романа. Он и есть «преступник» - как активный участник удобрения почвы для будущих мерзостей.  Верно, читатель знает, что он потенциальная жертва в будущем, - в том будущем, которое выходит за временные рамки нарратива.  Но разве одно другому противоречит?

    Подобным же образом кровавые палачи – чекисты стали жертвами  сталинских чисток.

    Тирада г-на Берковича про «жертв» и «преступников», да еще в контексте Шоа, - поражает чудовищной абсурдностью.  Одно объяснение можно этому найти: исходную заданность на «выявление антисемитизма» у писателя - во что бы то ни стало.

    Мы, евреи, – народ жестоковыйный, как всем известно. Наша национальная  черта, если угодно. У нас ведь, если выбрал себе дорогу, то идет до конца – логического, как Спиноза, или жертвенного, как эсеры-террористы в свое время.   Или до крайнего радикализма, как Нафта и Брейзахер.

    Если считать антисемитом писателя, который вывел отталкивающий образ еврея-интеллектуала, безответственного болтуна, который, однако, доводит до конечных выводов зловещие интенции в культуре, давайте тогда назовем антисемитом и всякого, кому, например, ненавистна фигура Льва Троцкого (Урицкого, Зиновьева, Ягоды имен - тьма) Давайте объявим табу на обличение всех мерзавцев еврейской национальности!  А нарушающих это табу объявим антисемитами.

    Есть различие, правда: Брейзахер – не историческое лицо, а романный персонаж.  Но думаю,  – нет, уверен даже, - что такой тип «просвещенного» еврея встречался тогда в Германии, и не в единственном числе.  Скорее всего, их было не слишком много, но казалось, что много.  Потому что... понятно, да?  Они думали, что они уже немцы (и подчас стремились быть больше, чем просто немцы).[6]  Но их выделяли и даже подсчитывали...

    Поэтому писатель покривил бы душой, если бы, рисуя процессы в культуре Германии, сделал бы вид, что «просвещенные» евреи к этому непричастны.  Да и зачем?  Нужно ли прикидываться, если подобные типы не делают чести еврейскому народу?  Если угодно, выдвигаю тезис:  изображение типов, подобных Нафте и Брейзахеру, продиктовано было юдофильством цейтбломовского типа, присущим самому писателю.  Цейтблом указал в начале, что они позорят еврейский народ, и писатель не хотел, чтобы обо всех евреях судили  по этим узнаваемым типам, которые были больше всех на виду.

    Можно, конечно, спросить: почему в романе не выведен ни один образ положительного еврея?  Можно поставить такой вопрос.  Например, известный критик Андрей Жданов так и вопрошал: почему у Зощенко нет ни одного положительного героя?  Мы, конечно, не доходим до таких вещей.  Но и без подобных несуразностей г-н Беркович неумолим:

    Более того, он уже после написания романа пытался оправдаться, упомянув эти пассажи в очерке «История „Доктора Фаустуса“. Роман одного романа»:

    «…в моем романе имеется еще гнусный Брейзахер, этот хитроумный сеятель великой беды, описание которого тоже дает повод заподозрить меня в юдофобстве. Впрочем, о Брейзахере сказаны такие слова: «Можно ли досадовать на иудейский ум за то, что его чуткая восприимчивость к новому и грядущему сохраняется и в запутанных ситуациях, когда передовое смыкается с реакционным?» [Манн, 1960a стр. 342].

    Самооправдание неубедительно, говорит БЕМ.

    При всем уважении к г-ну Берковичу, я не вижу у Манна здесь «попытки оправдаться». Да и что могло бы сие означать?  Что он плохо себя контролировал, когда писал, в какие-то моменты дал выход своим антисемитским импульсам, а потом, задним числом, спохватился, - так что ли?  Ну, вздор ведь получается, явный вздор!

    Чтобы все стало ясно, нужно привести весь пассаж из “Романа одного романа», откуда вырвана эта цитата.  Но в связи с этим нам нужно вытащить сюда еще одного еврея в романе.  А для этого придется обратиться к герою повествования.

    Гениальный композитор-новатор Адриан Леверкюн жил, практически, уединенно.  По многим причинам, он предпочитал одиночество (не считая своего друга детства  Цейтблома).  Он терпеть не мог модничанья в искусстве, сторонился «общества», презирая его, был равнодушен к мнениям публики, он не приятельствовал с дирижерами и не сильно был озабочен продвижением исполнения своих сочинений.

    И вот, к нему в дом – без приглашения и даже без уведомления – является профессиональный  импресарио г-н Фительберг.  Цель визита, которой он не скрывает, это предложить Леверкюну пиар.  Он учуял растущий интерес к неординарному творчеству композитора, и решил, что на этом, попросту говоря, есть чем поживиться.  Процитировать здесь все 14 (!) страниц его монолога (на написание которого у Манна ушло три недели) совершенно невозможно, но читать интересно и забавно.   Как образец его красноречия – начало монолога:[7]

    Мэтр, - начал он, - мне ясно, что вы должны быть очень привержены к благородной отрешенности здешнего вашего местопребывания, - о, я все видел, холмы, пруд, деревенскую церковь и еще этот почтенный дом и его хозяйка с ее материнской нежностью и степенностью. Мадам Швейге-штиль! [8]  Это ведь значит: и я умею молчать.  Молчание, молчание!  Какая все это прелесть!  И давно вы здесь живете?  Десять лет?  Без перерыва?  Почти без перерыва?  Это удивительно!  Вполне понятно!  И тем не менее, представьте себе, я приехал, чтобы увезти вас, склонить на кратковременную измену; на своем плаще я хочу пронести вас по воздуху, показать вам царства нашей земли и все их великолепие, более того, повергнуть их к вашим ногам... Просите меня за столь напыщенные выражения!  Они, конечно, до смешного преувеличены, особенно это «великолепие».  Не такое уж оно великолепное и волнующее, это говорю я, а я сын маленьких людей и вышел из среды довольно скромной, но, можно сказать, убогой.  Моя родина – Люблин, городок в глубине Польши, а семья... бедная еврейская семья, я ведь, да будет вам известно, еврей: Фительберг – это очень распространенная среди еврейской бедноты польско-немецкая фамилия; правда, мне удалось сделать ее именем видного борца за передовую культуру, более того, - я вправе это утверждать – друга великих артистов.  Это сама правда, чистая и неопровержимая.  А произошло это потому, что я с детства стремился к высокому, духовному и занимательному и прежде всего к новому, которое пока еще скандалезно, но почетно, обнадеживающе скандалезно, а завтра сделается наиболее дорого оплачиваемым гвоздем искусства, искусством с большой буквы.  Но кому я все это говорю? Вначале был скандал!»... (т 5, с. 515)

    Что он не дурак, Цейтблом отмечает сразу. Даже по этому короткому  отрывку видно, что он  может заговорить любого. Он говорлив, но не болтлив -  сообщая множество сведений о себе, никому не ненужных, он старается расположить к себе слушателей, вызвать их на контакт. Он напористый, но без нажима.  Он не хвастун, он знает наследие классиков музыки и сыплет анекдотами об известных музыкантах. Он чутко ухватывает реакцию собеседников, мгновенно перестраивается и пробует новые подходы, пытаясь нащупать «слабое звено» обрабатываемого человека, и разными способами добиться того, зачем приехал.  И все это – легко, даже весело, с иронией и самоиронией. Очень хваткий, верткий,  стихия его - артистическая среда. Но в лице двух наших героев он этой стихии не находит.  Для них он пошловат.  В конце концов, до него доходит, что он, как говорится, не туда попал, после чего он прощается - очень галантно и очень долго, чтобы даже в своем фиаско сохранить достоинство.

    Теперь уместно привести весь кусок текста из «Романа одного романа», откуда г-н Беркович процитировал небольшой пассаж как пример, считает он, попытки писателя «оправдать себя» за образы евреев в своей книге.

    Сперва, в связи с образом Фительберга, Манн вспоминает о том, что в одной из пьес Готхольда Эфраима Лессинга имеется комический персонаж Рико де ла Марлиньер и что «из-за этой маленькой характерной роли Лессингу не удалось избежать упрека в националистическом поклепе на французский народ».

    После чего пишет:

    «...должен согласиться, что, несмотря на всю приятную забавность, которую я старался придать своему еврейскому Рико, отнюдь не исключена опасность превратного, антисемитского толкования этого образа.  С известной тревогой это было отмечено уже при первом чтении данного раздела в семейном и дружеском кругу, и как ни поразило меня такое замечание, я вынужден был признать его справедливость, тем более, что в моем романе имеется еще гнусный Брейзахер, этот хитроумный сеятель великой беды, описание которого тоже дает повод заподозрить меня в юдофобстве» (т. 9, с. 342)

    Справедливость чего признает писатель?  Не того, что говорит БЕМ, а того, что возможно «превратное, антисемитское толкование» (что видим у самого БЕМ).  Продолжение цитируемого текста Манна:

    Впрочем, о Брейзахере сказаны такие слова: “Можно ли досадовать на иудейский ум за то, что его чуткая восприимчивость к новому и грядущему сохраняется и в запутанных ситуациях, когда передовое смыкается с реакционным?”  А о Фительберге: “Ветхий завет у меня в крови, а это не менее серьезная штука, чем немецкий дух...”  Первое наблюдение означает, что мои евреи – всего лишь дети своего времени, такие же как другие народы, и подчас даже, в силу своей смышлености, наиболее верные его дети.  Второе указывает на особую духовную ценность еврейства, признания которой, на первый взгляд, недостает моему роману, но которой я все-таки в какой-то мере наделил даже моего космополита-импрессарио.  К тому же, если не считать самого рассказчика, Серенуса Цейтблома, да еще матушки Швейгештиль, то разве выведенные в этом романе немцы приятнее, чем изображенные в нем евреи?  Ведь в общем же это настоящая кунсткамера диковиннейших созданий отживающей эпохи!  Мне, во всяком случае, Фительберг куда милее чистокровно-немецких масок, дискутирующих у Кридвиса о капризах своего времени, и если покамест еще мой роман не назван антинемецким (но даже и антинемецким его уже, пожалуй, кое-где назовут), то пусть не спешат упрекать меня в антисемитизме»... (там же)

    Любой непредубежденный читатель увидит здесь не «попытку оправдания», а объяснение своих интенций в связи с опасениями членов семьи.  И главное - ощущение своей художнической правоты.  Нужно ли в сотый раз повторять, что Манн писал – что бы он ни писал, – не захлестнутый потоком своего сознания и не в угаре какого-то транса?

    Писателю не в чем было оправдываться, но он признал возможными  попытки обвинить его в антисемитизме.  Как видим, не зря.  Ведь у нас некоторые могут закричать об антисемитизме, даже просто услыхав сказанное всуе слово «еврей» (как заметил Жаботинский), и в таких случаях не спасают никакие комплименты иудейскому уму или еврейской духовности.  Заметим, кстати, что семья писателя увидела возможность истолкования в духе антисемитизма в образе Фительберга, но не Брейзахера.

    Особо о современных источниках в Германии.  Сознание немцев было травмировано тем, что случилось в Германии, и эта травма не изжита.  Иным хотелось бы поскорее забыть, другие намеренно расчесывают эту тему из сиюминутных политических соображений.[9]  Кто виноват?  Можно ли возложить вину на весь немецкий народ?  Неясно, а главное – внутреннее чувство в них противится этому.  Ведь тогда придется жить с комплексом вины, а это так тяжело...  Отсюда невольные, а то и сознательные поиски «виновников».  Я встретился с указанным явлением, когда узнал о наполненном вымыслами и передержками сборнике «Вагнер – немецкая неприятность» под редакцией Клауса Умбаха.  В монументальном The Wagner Compendium дерзнули-таки написать (без конкретных ссылок): «Из Вагнера хотят сделать козла отпущения».[10]

    Но там-то очевидный случай: Рихард Вагнер не скрывал своего антисемитизма. Правда, кому-то из немцев и наших собратьев было мало его собственных признаний (его тезис: евреи - опасность для немецкого искусства) - они вдобавок начали и клевету на него возводить).  А здесь случай другой.  Здесь нужно еще доказать наличие антисемитских моментов у писателя имярек.  И с этим как-то не очень получается.

    По поводу «неубедительного извинения» Манна (о чем сказано выше) г-н Беркович пишет:

      Приходится согласиться с известным литературоведом Рут Клюгер (Ruth Klüger),  что  в этом случае мы имеем дело с «извращенным дурным вкусом.

    Туши свет!  Дурной вкус у Манна нашли! Да еще извращенный...  Это что, шутка такая?  О вкусах не спорят, но все же удручает согласие г-на Берковича  с «известным литературоведом», ибо предельно ясно, у кого тут дурной вкус.

    (- Карузо? Да что в нем особенного? – А вы его слышали? – Да мне Рабинович напел)...

    Анализируя тексты Волшебника, приходишь к выводу, что полностью отрицать антисемитский характер многих из них не приходится

    Заявление абсолютно голословное.

    Г-н Беркович продолжает:

    В художественных произведениях Томаса Манна часто встречаются  евреи, но практически не показаны антисемиты. Только в конце «Волшебной горы» на короткое время возникает комический персонаж антисемита Видемана, которого читатель вряд ли принимает всерьез...

    Вот уж неправда. В Докторе тоже есть (см. ниже о персонаже по имени Шильдкнап).  Продолжаем прерванную цитату из БЕМ.:

    ...Антисемитизм при этом не осуждается, рассматривается как ребячество и занятие нездорового человека. Даже в позднем романе «Доктор Фаустус», вышедшем в свет в 1947 году и показывающем в художественной форме трагический путь Германии к катастрофе нацистского господства, ничего не говорится про преследование евреев. Германия показана без антисемитизма, а евреи – без Холокоста.

    Осмелюсь заявить, что для Томаса Манна это было не «катастрофой нацистского господства», а катастрофой его родины и его народа. Есть разница? А вот момент принципиальный: итоговая оценка романа г-ном Берковичем:  «Германия без антисемитизма, евреи – без Холокоста».  А как насчет роли рабочего класса, крестьянства и трудовой интеллигенции?  Тоже не показаны.  Сколько серьезных упущений, однако...

    Прежде чем идти дальше, давайте договоримся, что Томас Манн не писал роман типа «Война и Мир 2.0».  Он сочинял «Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанную его другом».  Жанр романа-биографии есть нечто иное, нежели историческая эпопея а ля Толстой, так или нет?  Биография вымышленного лица, написанная вымышленным лицом, - блестящий ход Мастера.[11] С этим связана пародийность.  Иногда почти открытая, как в сцене, где пародируется Лютер, по преданию, запустивший в черта чернильницей.  Конечно, тут и Достоевский (Иван Карамазов с его чертом), и моменты из жизни Ницше, да много другого, что и не снилось нашей мудрости...

    Следует понять: автор вполне отдавал себе отчет в том, что после Гете роман с названием «Фауст» так или иначе может быть только пародией.   Из всего этого – ирония как общая окраска нарратива.  Ведь и «Волшебная гора» тоже есть пародия -  на европейский «роман воспитания» и его вершину: «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гете.

    В эссе «Братец Гитлер» (1938) Манн говорит о «потребности в свободе, в не стесненном никакими рамками суждении, одним словом, в иронии, которую я с давних пор научился ценить как элемент, искони присущий всякому одухотворенному творчеству и искусству».[12]

    Текст романа есть полное собрание исторических, культурологических, философских, литературных и пр., и пр. отсылок, намеков, аллюзий, лейтмотивов а ля Вагнер...[13]  И все приправлено манновской иронией, то - еле заметной, то – неприкрытой...

    Г-н Беркович, правда, признает, что в публицистике Томас Манн начисто отверг, так сказать, прошлые свои заблуждения.  При этом он находит, будто сказанные вещи выжили в литературном творчестве писателя, включая роман «Доктор Фаустус».  В этом его «двуликость».  Двуличным он был, оказывается...

    Итак: «Германия без антисемитизма»... Да неужели?

    В самом начале Цейтблом аккуратно сообщает, что убеждения «побудили меня не согласиться с позицией, занятой нашим фюрером и его паладинами в отношении евреев, что, собственно, и заставило меня отказаться от педагогической деятельности».  Дата легко вычисляется как 1934 г.  Еще далеко до погромов «хрустальной ночи».  Есть в романе и другое место на ту же тему, относящееся уже к романному времени (то есть, к 20-м годам).

    Вот появляется некий Шильдкнап, который избрал профессию переводчика и потому вечно был без денег.  Зато обладал он шармом и эффектной внешностью, отчего пользовался в обществе известной популярностью – и извлекал из этого пользу:

    «Он охотно принимал приглашения, обедая в разных лейпцигских домах, в том числе, в богатых еврейских, хотя нередко отпускал антисемитские замечания.  Люди, чувствующие себя обездоленными, не оцененными по достоинству и обладающие при этом благообразной внешностью, часто ищут удовлетворения в расовом чванстве», - пишет Цейтблом. (т. 5, с. 222)

    Чего же боле?  И кто виноват в том, что г-н Беркович не замечает подобных вещей в тексте, который он “анализирует?

    ... «Евреи без Холокоста?»  Поздравляем вас, гражданин, соврамши...

    Если уж на то пошло, жизнеописание Леверкюна (и события романа) заканчиваются 1930 годом.  Так что, со стороны хронологии самой ткани романа, упрек г-на Берковича попадает мимо цели.

    Однако Серенус «Цейтблом еще не все сказал.  Уже завершая свою рукопись (указана дата: 25 апреля 1945 г.), Цейтблом пишет:

    «Заокеанский генерал приказывает населению Веймара продефилировать перед крематорием тамошнего концлагеря, объявляет (так ли уж несправедливо?) всех этих бюргеров – по видимости честно продолжавших заниматься своими делами, хотя ветер и доносил до них зловоние горелого человеческого мяса – соответчиками за совершенные злодеяния и требует, чтобы они своими глазами все это увидели.  Пусть смотрят, я смотрю вместе с ними, мысленно, бок о бок с ними прохожу в тупо молчащих или содрогающихся от ужаса рядах» (т. 5, с. 621).

    Г-н Беркович не цитирует этого отрывка.  Почему?  Не знаю.  Он цитирует его продолжение - неточно и сокращенно (с ошибочной ссылкой на страницу), поэтому я процитирую  полностью:

    «Взломаны толстые двери застенка, в который превратила Германию власть, с первых же дней обреченная ничтожеству; наш позор предстал теперь глазам всего мира; чужеземным комиссиям везде и всюду показывают эти неправдоподобные зрелища, а они сообщают в свои страны, что виденное ими по мерзостной жестокости превосходит все, что может вообразить себе человек» (с. 621).

    И дальше (тоже опущено г-ном Берковичем):

    «Пусть то, что сейчас обнаружилось, зовется мрачными сторонами общечеловеческой природы, [но] немцы, десятки, сотни тысяч немцев совершили преступления, от которых содрогается мир, и все, что жило на немецкой земле, отныне вызывает дрожь отвращения, служит примером беспросветного зла» (там же).

    Конечно, всякий имеет право выбирать - что цитировать и что опустить. Но в подобном случае, когда выдвинуты далеко идущие обвинения, лучше бы не выдергивать абзацы, а цитировать полностью.  Верно,  нигде в тексте нет слова «холокост»...  Как верно, впрочем, и то, что, когда писался роман, этого слова не могли знать ни Цейтблом, ни автор.  Оно еще не было в употреблении.

    Наконец, в «Эпилоге» рукописи, Цейтблом пишет:

    «Правда, конечно, что причины, побудившие меня одиннадцать лет назад оставить должность преподавателя гимназии, рушатся под громы истории,…сама злосчастная Германия стала мне чужой, совсем чужой, именно потому, что, предчувствуя страшную развязку, я стоял в стороне от ее прегрешений, одиночеством спасаясь от них.  И вот опять я должен себя спросить, правильно ли я поступал?  И еще: было ли то поступком?  Я был до гробовой доски предан трагически значительному человеку и воссоздал его жизнь, так никогда и не переставшую внушать мне любовь и боязнь.  Мне кажется, что эта преданность тоже заставила меня с ужасом бежать вины моего отечества» (т. 5, с. 651).

    Подумайте: только: увидев начало кампании против евреев, ушел с государственной службы, все эти годы держался в стороне от общественной жизни  – и все же совесть не позволяет заявить «я здесь не причем», мучается вопросом о своей причастности к зверствам режима. Только потому, что принадлежит к народу, который все это допустил...

    Все.  Предъявлять к роману какие-то претензии, притом совершенно надуманные,  есть неуважение к величайшему шедевру ХХ века.

    Название статьи г-на Берковича «Двуликий Волшебник» нельзя признать удачным.  «Волшебник» было семейным прозвищем писателя – с каких пор оно стало всеобщим достоянием? Употребление его теми, кто не состоит в родстве с Маннами, - по-моему, на грани бестактности.  «Двуликий» - просто вздор.  И, конечно, это оскорбление памяти великого писателя.

    Сенсация

    >>Помню, как в апреле 2010 года я впервые выступал в Ганновере с докладом о Томасе Манне перед немецкой аудиторией, - сообщает г-н Беркович. - После доклада многие слушатели признавались, что находятся в шоке от услышанного. Им трудно было принять новую информацию о писателе, которого считали хорошо известным.<<

    Г-н Беркович имел основания быть довольным.  Похоже, доклад стал сенсацией!  Еще бы: ведь слушателям сообщили, что «роман - без антисемитизма и холокоста!».

     Про Доктор Фаустус было бы лучше уже забыть, чтобы не позориться.

    Часть 2.  «В дальнейших работах писателя»

     Запомним хорошенько: во всех случаях, когда г-н Беркович говорит  об антисемитизме как об общей черте художественного творчества Томаса Манна и, тем более, души писателя, он как бы забывает о грандиозной эпопее Иосиф и его братья.

    Знаем уже, что с «особенно ярким примером» вышла осечка, как и с тем, что «в романе ничего не говорится».  Мы повторяемся потому, что наш оппонент многократно повторяет это в разных своих текстах на разные лады.

    И все же, что произошло?  «Повлияло» на его мировоззрение это самое «дальнейшее развитие событий» или не «повлияло»? Антифашистская публицистика Манна была лицемерием, тогда как подлинные его взгляды проявлялись в художественном творчестве?  Круто!  Но такой вывод подсказывает вся аргументация г-на Берковича.  О романе Доктор Фаустус мы уже узнали много интересного.  Давайте посмотрим, какие улики находит г-н Беркович в новеллах Томаса Манна.

    Возьмем один пример - рассказ «Glaudius Dei». Уважаемый д-р БЕМ находит свидетельство антисемитизма автора в его изображении владельца художественного салона Блютенцвейга:

    Его обхождение с богатым покупателем, собирающимся купить бронзовую статуэтку девушки, выражает заинтересованность в прибыли, превосходящую нормальное желание продать товар» (курсив мой – ЕМ).  Блютенцвейг, «потирая руки, суетился вокруг него, нахваливая молодую девушку всеми вокабулами, какие только мог подобрать» [Манн, 2011c стр. 203]. Внешность хозяина салона, мужчины «с короткой каштановой бородкой и карими же блестящими глазами», тоже лежит в русле стереотипов о евреях. Автор, как водится, обращает внимание читателя на нос персонажа, в данном случае «нос его чуть распластался по верхней губе, так что он постоянно с легким шипением сопел в усы.

    Меня очень заинтересовало место, которое я выделил курсивом.  Загадочная фраза.  Что она значит, я, экономист, постичь не в состоянии, поскольку в реальном мире «нормальное желание продать товар» как раз и есть заинтересованность в прибыли.  И поскольку это то же самое, одно никак не может «превосходить» другое.  Единственный смысл, который я нахожу здесь, - это искусственно сгустить «проявление антисемитизма» у автора, нагнетая образ алчности, отсутствующий в оригинале.  Что г-н  Блютенцвейг – еврей, звучит в его фамилии.  А что касается его носа, тут как раз не все однозначно.

    «Крупный горбатый нос властно выступал над мясистыми губами» - это кто?  Это антипод г-на Блютенцвейга – Иеронимус, «словно скопированный с портрета Савонаролы», как замечает г-н Беркович.  Я бы сказал: скорее, это сам Савонарола, попавший в XIX столетие.  Не случайно же совпадают имена (Иероним = Джироламо).  На известном портрете Савонаролы все это есть, и нос и губы, и клобук на голове, как у «юноши» в рассказе.

    Большой нос крючком у Иероннима, это нормально, а вот нос Блютенцвега – это антисемитизм.  Ибо никаких больше следов последнего г-н Беркович в этой новелле не нашел.  Ах, простите, там еще кое-что:

    >>Читателю не нужно больше объяснять, кто по происхождению этот персонаж. Три стандартных клише из антисемитского арсенала – крючковатый нос, меркантильность и презрение к высокому – и портрет еврея готов<<, - пишет г-н Беркович.  И вот что еще мы читаем:

    >>Меркантильное отношение к произведениям искусства и святым для верующего человека символам страстно обличает юноша Иероним, словно скопированный с портрета Савонаролы...<<

    Сожалею, но никак не могу присоединиться к юноше Иерониму, которого г-н Беркович недвусмысленно одобряет.  По-моему, обличать меркантильное отношение к произведениям искусства, говоря о торговце именно произведениями искусства, это, извините, ересь.  В данном случае, произведения искусства суть такие же товары, как шляпы или сосиски с капустой.  Понятно, что бизнес этот, как и всякий другой бизнес, есть занятие общественно полезное, - он сводит продавцов с покупателями.  Понятно также, что такой бизнес может быть успешным, только если торговец обладает художественным вкусом и чутьем.  Он должен хорошо разбираться в искусстве, иметь широчайший кругозор, уметь отличать подлинное от подделок и пр.  Короче, он должен любить искусство, иначе прогорит.  «Презрение к высокому» - стопроцентная выдумка.

    Похоже на то, что если кто и оказался во власти «стандартных клише», так это сам уважаемый г-н Беркович.

    Что касается новеллы «Тристан», которую я перечитал дважды с большим удовольствием, то там мне осталось непонятным, где и в чем мог г-н Беркович отыскать «антисемитизм».  Даже крючковатых носов нет.  Ну, никаких зацепок.  Однако оказалась под рубрикой. До кучи, что ли?

    Беркович  пишет: [14]

    На жизненном пути Томаса Манна не раз встречались евреи. Это были разные люди. Кого-то он ненавидел, как Теодора Лессинга или Альфреда Керра, кого-то ценил и уважал. О значении евреев в творческой жизни писателя Манн говорит в эссе «К еврейскому вопросу», написанном в 1921 году по следам эксклюзивного издания новеллы «Кровь Вельзунгов»

     «Евреи меня „открыли“, евреи меня издали и продвигали, евреи поставили мою невозможную театральную пьесу; еврей, бедный С.Люблинский, был первым, кто моим «Будденброкам», встреченным вначале с кислой миной, предсказал в одной леволиберальной газетке: „эта книга будет расти со временем, и будет читаться все новыми и новыми поколениями“»

    Комментарий г-на Берковича:

    Когда Манн пишет «евреи меня издали», то подразумевается не только Самуэль Фишер, но и его редактор Оскар Би, который, как вспоминал писатель в «Очерке моей жизни», «проявил интерес к моей работе и предложил мне прислать издательству Фишера все, что только у меня имелось» (IX, 100). Под «невозможной театральной пьесой» имеется в виду единственная пьеса Манна «Флоренция», поставленная в 1910 году Максом Рейнгардтом.<<

    Кстати уж, коли разговор зашел, единственная пьеса Томана Манна (и в центре ее – исторический Савонарола) называется не «Флоренция», а em>Фьоренца.

    Несмотря на все многообразие человеческих типов среди еврейских знакомых Томаса Манна, - продолжает г-н Беркович, - в его художественных произведениях, как правило, еврейские образы откровенно отталкивающие. [видите: «как правило»! ведь Иосиф оставлен в стороне, вместе с его братьями,  - «пока» оставлен в стороне и благополучно игнорируется потом – ЕМ]. Если еврей – чиновник, то карьерист, если торговец, то хитрый мошенник, если художник, то оторванный от жизни упаднический эстет. Создается впечатление, что те евреи, которые «открыли, издали, продвигали» писателя, ему не интересны. Они не давали ему материала для социальной сатиры, не вписывались в устоявшуюся систему еврейских клише и стереотипов...

    Какой там классик!  Какой там «Мастер»!  Перед нами портрет довольно посредственного писаки, который запросто прибегает к клишированию, - как видно, от нехватки творческой фантазии...

    Часть 3. 

    Кругом одни евреи...

    А теперь к иному повороту в исследованиях г-на Берковича.  Упоминается дневниковая запись писателя

    ...Об этом же он пишет в дневнике 2 мая 1919 года, в период послевоенных беспорядков в Германии, неудачных попыток установить в Мюнхене, в Берлине и некоторых других городах советской власти по образу и подобию российской:

    «Сидел перед ужином с К[атей]. <…> Мы говорили также о типе русского еврея, вождя мирового движения, представляющего собой взрывоопасную смесь интеллектуального еврейского радикализма и славянской христианской мечтательности. Если у мира осталось чувство самосохранения, то он должен со всей возможной энергией и в ускоренном порядке выступить против такой породы людей» [Mann, 1979 стр. 223].»<<

    Видимо, поводом для разговора стало то, что все вожди кратковременной Баварской Советской Республики были евреями. Они даже баварцами не были, их туда заслали, и мы знаем, кто.  «Баварскую республику» создал Коминтерн, конкретно: Радек и Зиновьев, чья национальная принадлежность тоже всем известна...

    >>Этот тип еврейского интеллектуала найдет свое крайнее выражение в образе проводника нацистской идеологии, выведенного Томасом Манном под видом еврея, доктора Брейзахера, в романе «Доктор Фаустус»

    - продолжает г-н Беркович.

    Мы тоже уже говорили об образе Брейзахера.  Спасибо г-ну Берковичу за то, что привел аутентичное свидетельство тому, откуда и почему он появился в романе.  Антисемитизм в этом можно углядеть лишь при слишком большом старании.  Можно допустить, не боясь ошибиться, что фрау Манн понимала все эти вещи лучше нас с вами, г-н.Беркович.

    Еврейский народ был избран для служения Высшему замыслу.  Присущая ему «жестоковыйность» - это стойкость и неуклонное следование своему служению.  Отринувшие Тору евреи, сохраняя эти архетипические черты, ищут себе иных богов и начинают служить ложным идеям так же ревностно и неуклонно, как предки их служили идеям Торы.  Во всех народах могут найтись подлецы, но еврей-подлец – это подлец в квадрате.

    И не видим ли мы сегодня, как все повторяется по новому кругу?  Как леволиберальные брейзахеры Америки выступают против ее базовых ценностей, одни – интеллектуально, другие – денежными    пожертвованиями?  Как бегут они впереди паровоза, спеша первыми отметиться в разрушении американской цивилизации?  Скольких брейзахеров стоит одна только омерзительная фигура Саула Алинского!

    Не видим ли мы, как левый интернационал всего мира (где евреев предостаточно, если не большинство) люто ненавидит государство Израиль?  Даже те леваки, кто живет в Эрец, нагло и открыто вредят безопасности страны и злонамеренно портят ее имидж в мире, или этого мы не видим?  Не честнее ли признать, что по всему миру развелось множество пакостников и подлецов еврейской национальности, так или иначе поощряющих антисемитизм?..

    >>Отношение Томаса Манна к евреям постоянно колебалось между двумя полюсами: от отчуждения («я, рожденный немцем, не такой, как вы») до слияния («я такой же изгой, как евреи»),<< - пишет г-н Беркович.

    После всего, что отмечено и оспорено выше, не вижу достаточных оснований для такого смелого утверждения.  Помимо того, что оно произвольно, в нем отразился, мне кажется, юдо-центрический подход г-на Берковича к творчеству писателя.  У Томаса Манна вообще все сложнее и тоньше, чего БЕМ явно не хочет понимать.  Еврейский вопрос действительно очень заботил писателя, но едва ли был  центральным фокусом его забот.  У него были и более интимные поводы для переживаний, больные для его души как немца и патриота своей страны.

    >>С устоявшимися убеждениями человек расстается нелегко<<, - отмечает г-н Беркович.  Как кажется, это правомерно отнести и к тому, кто его высказал. Изыскания г-на Берковича в высшей степени тенденциозны, и выводы не выдерживают беспристрастного анализа.  Мало того, он подчас проявляет отсутствие чувства дистанции между собой и предметом своих штудий...

    Часть 4. «Иосиф и его братья»

    Роман «Иосиф и его братья» - точнее, эпопея из четырех романов (тетралогия) – писался с 1926 года до 1942.  Пятнадцать лет жизни посвятил писатель своему грандиозному творению.  Начав еще в Мюнхене, продолжил в изгнании в Швейцарии, завершил в Калифорнии, США.  Как и почему оказался он в изгнании, известно хорошо.  Как и почему взялся он за этот сюжет, Манн рассказывает сам в докладе в Библиотеке Конгресса в 1942 г. (т.9, с.172).  Для этого сложилось много разных обстоятельств.  Об одном из важнейших он говорит так:

    «Многие склонны были видеть в “Иосифе и его братьях” роман о евреях или даже всего лишь роман для евреев.  Да, обращение к материалу из Ветхого завета, конечно, было не случайностью.  Мой выбор, несомненно, стоял в скрытой связи с современностью, полемизировал с ней, шел наперекор известным тенденциям, внушавшим мне глубочайшее отвращение и особенно непозволительным для немцев: я имею в виду бредовые идеи расового превосходства, которые являются главной составной частью созданного на потребу черни фашистского мифа.  Написать роман о духовном мире иудейства было задачей весьма своевременной, - именно потому, что она казалась несвоевременной».

    Так что, роман о евреях есть, по самому факту своему, роман антифашистский.  Этим усиливается обвинение, которое эта статья предъявляет г-ну Берковичу Е. М.  Он состряпал и много лет пропагандировал чудовищную ложь.

    Главный Тезис г-на Берковича: писатель был антифашистом демонстративно, а в душе разделял антисемитизм, присущий тогдашним немцам, и это проявилось в его творчестве.  Поскольку в книге об Иосифе найти антисемитизм трудновато, г-н Беркович очень хотел, чтобы об этой книге его читатели забыли.  «Пока отложим», сказал он (таким же манером, как о публикации настоящей статьи).  О читателях не знаю, но очевидно, что первым об этой книге постарался забыть сам г-н Беркович.  Иначе его Главный Тезис с порога не работает, весь его подход к творчеству Томаса Манна в целом выступает надуманным и ложным, а его собрание сочинений на эту тему – безответственной клеветой.  И нежелание публиковать мою критику у себя на портале есть попытка уйти от ответственности за поклеп.

    *   *   *

    «От установки на сенсационность веет бесцеремонностью, - писал Лотман. - Осторожность – вежливость исследователя.  Вежливость по отношению к читателю, которому не навязывают сырых идей и натянутых сведений в виде неоспоримых фактов, и вежливость по отношению к изучаемому писателю: как часто под знаменем права на гипотезу выступает отсутствие такта и забвение простых норм сдержанности, особенно болезненно ощущаемое, когда предметом размышлений делаются глубоко интимные стороны биографии.  Я полагаю, что деликатность – свойство воспитанного человека – обязательна не только при общении с соседями по квартире.  Между правом исследователя на безжалостность объективного анализа и бестактностью досужих вымыслов должна существовать граница».[15]

    Понятно, что написано совсем по другому поводу.  Насколько уместна  эта цитата здесь, пусть решает читатель.

    1.  Евгений Беркович: Двуликий Волшебник.

    http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-berkovich/

    Мои ссылки на тексты Т. Манна:

    ttp://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-berkovich/нна даются по 10-томнику: Томас  Манн. Собрание сочинений.  М., 1959.  После текста цитаты указывается номер тома и номер страницы.  Ссылки г-на Берковича на тексты Манна сохранены, как они даны в его текстах, по системе его библиографии.  Цитаты из Берковича даются в двойных угловых кавычках.  Цитаты из романа – в «русских» кавычках.  Цитаты внутри цитат – в “английских” кавычках.  Курсивы: в цитатах (кроме особо оговоренных) принадлежат Берковичу.  Все свои курсивы я оговариваю и помечаю своими инициалами

     Сноски

    [2] Неизвестный Томас Манн:

    http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer5/Berkovich1.php

    Томас Манн меж двух полюсов:

    http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer18/Mann.htm

    Прецедент. Эйнштейн и Томас Манн:

    http://berkovich-zametki.com/2009/Starina/Nomer1/Berkovich1.php

    Томас Манн о евреях и т.д. Л. Цигельман, Е. Беркович:

    http://berkovich-zametki.com/2009/Starina/Nomer1/Berkovich1.php

    Томас Манн глазами математика: http://7iskusstv.com/2015/Nomer7/Berkovich1.php

    И продолжения в нескольких номерах (по 12 или больше).

    Поистине, это - Собрание сочинений Евгения Берковича о Томасе Манне.

    Приведя перечень работ Е. М. Берковича по теме, решил я не перегружать текст сносками для каждой цитаты в отдельности.  Когда это важно, названия статей Е. Б. будут упомянуты прямо в тексте.

    [4] Напоминаю, что ссылки Е. М. Берковича на тексты Манна я оставляю текстуально, как они даются в его статьях.  Я их не перепроверял и за них не в ответе.

    [5] В тексте название книги, естественно, дается по-фрацузски.  Автор и его книга – реальные исторические факты.  Жорж Сорель (1847 – 1922) – философ, ставший одним из ведущих теоретиков анархизма, социализма и фашизма.  По всему, что я знаю об этой книге, в цинизме и беспринципности, рядом с ней Макиавелли – детский лепет.

    [6] Цейтблом вспоминает, что когда началась Первая мировая, он встретил на улице Брейзахера, который «нацепил себе на грудь множество черно-бело-красных кокард и флажков» (стр. 392).

    [7] Фительберг постоянно вставляет в речь французские слова и выражения, я даю их по-русски курсивом.

    [8] Фамилию хозяйки дома Швайгештиль можно перевести как «Молчаливое спокойствие».

    [9] См.: Пол Готфрид «Странная смерть марксизма» (русский перевод: ИРИСЭН, 2009).  Он указывает, что этим занимаются коммунисты.

    [10] The Wagner Compendium.  Ed. Barry Millington. SCHRIMER BOOKS. 1992

    [11] Вспоминается краткое жизнеописание «покойного Ивана Петровича Белкина», написанное якобы его другом-соседом по просьбе «Издателя» (см. А.С. Пушкин. ПСС в десяти томах. АН СССР. М, 1957, т. 6.).

    [12] http://root.elima.ru/texts/index.php?id=586.

    [13] У Вагнера лейтмотив служит намеком, напоминанием, связью отдаленных событий.  Когда он писал Будденброков, говорил Манн позже, он этого не понимал.  Но уже в Волшебной горе он использовал прием лейтмотива по-Вагнеровски.  В Фаустусе это делается очень часто.  К примеру, где-то мимоходом упоминается нечто «торвальдсеновское».  Упоминание Торвальдсена протягивает связь к его скульптуре Русалочка, от нее – к сказке Андерсена, и этот символ ведет к одному из центральных мотивов романа, возникающему в разговоре Леверкюна с чертом.

    [14] Е. Беркович. Томас Манн глазами математика.

    http://7iskusstv.com/2015/Nomer11/Berkovich1.php

    [15] Ю. М. Лотман. ПУШКИН.  Биография писателя. Статьи и заметки.  «Евгений Онегин», комментарии.  С-Пб.  «Искусство-СПБ». 1995.  Стр. 378

    Евгений Майбурд

Комментарии
  • Уфч - 25.12.2021 в 09:29:
    Всего комментариев: 1210
    Хрена-се, едва одолел. Не без удовольствия. С вопросом не знаком, но его проработка отдаёт научностью старой-доброй. За Мана давно слышал, что он антисемит как и я. Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 7
    • JURIJ - 25.12.2021 в 18:50:
      Всего комментариев: 40
      А Вы насколько антисемит, так, "местечковый" или до геноцида?
      Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 4
      • x - 25.12.2021 в 21:23:
        Всего комментариев: 3
        Его бабы еврейские загеноцидили.А я их уваживаю, -я- бодлер нашей эпохи
        Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 3
  • x - 25.12.2021 в 21:10:
    Всего комментариев: 3
    Что это сталось с Берковичем? Бедный.... Выискивать в Фаустусе меситизьм? Достаточно письма Манна почитать, мужа крещеной еврейки...Ну редко кто телесной красотой Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 4 Thumb down 1
  • ВС - 25.12.2021 в 23:11:
    Всего комментариев: 343
    Процесс характеризует функция. При необходимости берётся производная (скорость). При особой необходимости берётся вторая производная (ускорение). Третья уже не Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 4 Thumb down 4
  • ВС - 25.12.2021 в 23:27:
    Всего комментариев: 343
    "леволиберальные брейзахеры Америки" - это круто! Браво, Евгений! Это отнюдь не слабее, чем "безродные отщепенцы"! А знает ли интеллектуал Евгений, что "брейзахеров" в Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 5
    • Евгений Майбурд - 02.01.2022 в 22:57:
      Всего комментариев: 1
      Про трамваи вы загнули, даже негров в эпоху апартеида пускали (на отведенные места). "Не так давно" - это тоже загиб, все было до вашего рождения. А в рестораны - да, Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • net - 27.12.2021 в 22:25:
    Всего комментариев: 470
    В эдакие темы не я один наступить бояться...Горжусь Бековичем: добился-таки упоминания себя рядом с классикой! Ить что прогрыз-то-Фаустуса ! На очереди эта, в бусы Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 0

Добавить изображение