Мой дядя самых честных правил

ЧЕРНОБЫЛЬСКИЙ ЗВОНОК

В один из моих визитов в Москву в 1980 году я навещал семейство дяди - Анатолия Петровича  Александрова. Дядя, в то время Президент АН СССР и директор института атомной энергии,обычно поздно возвращался с работы, и всё его большое семейство традиционно собиралось  за ужином  часов в 9-10. В тот вечер АП пришёл как всегда поздно и был более, чем обычно, молчалив и озабочен. Выпив пару рюмок водки, он, однако, несколько оттаял и заговорил о чрезвычайном происшествии на работе. Он рассказал, что на одной из подопечных Курчатовскому институту  атомных электростанций уже давно наблюдалось какое-то подозрительное «потение» заглушки трубопровода высокого давления. Речь шла о толстостенной трубе из нержавеющей стали с плоской крышкой, вложенной в трубу и  вваренной по периферии толстым швом сварки. И вот на этом шве постоянно выступали капли воды. Это вызывало беспокойство, и, наконец, решено было остановить станцию и сделать контрольный разрез сварочного шва. Результат оказался шокирующим. Вместо монолитного шва с сечением равнобедренного прямоугольного треугольника вскрытие обнаружило множественные витки стальной проволоки, прикрытые сверху тонким слоем сварочного материала. Это казалось совершенно невозможным, потому что каждый подобный сварочный шов проверялся с помощью рентгена, и соответствующие рентгеновские снимки сохранялись  в архиве. Обратились к архиву, и оказалось, что снимков нет! «И тогда я – добавил в заключение АП – поставил в известность  председателя КГБ Андропова, потому что мы столкнулись с очевидным случаем саботажа – диверсия с угрозой для безопасности атомной станции. Начато расследование».

Этот рассказ был встречен с сочувственной тревогой всеми присутствующими, кроме меня. Дело в том, что точно такую же историю (но только гораздо драматичнее) я незадолго до того слыхал от одного ответственного сотрудника ленинградского ЦКТИ – Центрального Котлотурбинного Института, филиал которого располагался рядом с Физико-техническим институтом им. А.Ф. Иоффе. Этот сотрудник (Виктор Николаевич Земзин, в ранге то ли главного инженера, то ли заместителя директора) рассказал оцепи тяжёлых аварий, произошедших на его предприятии. Все они сводились к взрывам оборудования высокого давления, вызванным дефектами сварки. Последний взрыв был особо разрушительным, когда у котла с перегретым паром оторвалось днище, и весь котёл улетел на высоту многих сотен метров, обварив насмерть десяток людей, окружавших котёл. Расследование показало, что дело было в безобразной приварке днища котла, где шов был заполнен навитой стальной проволокой, лишь декоративно прикрытой сварочным материалом. Был привлечён к ответу сварщик, но он отделался увольнением, потому что за качество работ отвечает мастер. Выяснилось, что все сварщики вместо производства монолитного шва занимались имитацией его с помощью стальной проволоки, что делалось исключительно из соображений экономии времени: создание монолитного шва требует большой длительной работы, и по существовавшим расценкам сварщик за смену не имел шансов достаточно заработать. Это было одно из проявлений всеобщей системы приписок, которая широко развилась в СССР в период «застоя». Мой информатор горестно рассказывал, что на место уволенного сварщика никак не могли найти замену, и, в конце концов, снова взяли на работу того же самого сварщика, который при найме издевательски спросил мастера «Ну, как будем варить, по-вашему, или по-нашему?»

Эту историю я тут же выложил обществу. АП воспринял её с большим сомнением – он остался при своём мнении о вскрывшейся вражеской диверсии.

Эта тема снова всплыла для меня через полгода, когда я в обществе своих московских родственников оказался в их летнем отпускном лагере. АП с женой и обозом детей и внуков регулярно выезжал на нижнюю Волгу, где жил спартанским лагерем в палатках на острове вблизи деревни Енотаевки. Остров этот обычно подвергался визитам районного и областного начальства. Глава астраханского обкома Бородин  высылал перед своим визитом команду, которая на соседнем островке готовила щедрое застолье. Во время застолья АП с Бородиным вели степенные разговоры на государственные темы, как и положено при встречах членам ЦК. Бородин говорил об успехах и трудностях освоения нового богатого газового месторождения - газ был сильно загрязнен 30% - ной примесью сероводорода, что создавало угрозу отравления населения в случае аварии. А возможность аварий легко просматривалась – газ шёл с большой глубины под высоким давлением. Первоначально предполагалось совместное с Францией освоение месторождения, но в дальнейшем Франция отказалась от сотрудничества, именно из-за опасности смертоносного прорыва. Впрочем, всё оборудование для освоения месторождения поставлялось из Франции. Прорывы уже были, когда округа оглашалась воем сирен охранного оборудования. Единственным отечественным средством борьбы с этой напастью было отключение этого чертового оборудования, и это очень беспокоило Бородина, и не только его. Он говорил, что ему звонил Брежнев и пугал его перспективой массового отравления людей,  дескать, «история этого нам не простит». В ответ АП рассказывал Бородину о перспективах и проблемах ядерной энергетики. И тут он поведал о едва не произошедшей диверсии на атомной станции. Но когда АП закончил историю о фальшивом сварном шве, Бородин немедленно сказал – «Да у нас все сварщики так варят!»

Это происходило в 1981 году, за пять лет до Чернобыльской аварии. А ведь история с фальшивым сварным швом была тихим тревожным звоночком! Творцы ядерной энергетики жили в особом мире сверхвысокой ответственности, созданном свирепым ведомством Берии, и плохо представляли себе масштабы нарастающего разгильдяйства эпохи «зрелого социализма».

А. П. Александров и диссиденты.

Отношение А.П. к диссидентству было двойственным. Как человек незаурядно умный, глубоко демократичный и, к тому же, особо информированный, он не мог не видеть глубоких пороков системы и, тем самым, не мог не признавать справедливость критики со стороны нелегальной оппозиции. Вместе с тем, именно в силу своего ума и информированности он хорошо видел слабости этой оппозиции, элементы наивности и оголтелости в её критике режима. К этому примешивалось чувство лояльности государственного человека и глубокая уверенность во всемогуществе репрессивного аппарата. Всё, что говорилось в его доме, он считал прямо поступающим на стол госбезопасности. Частенько он выражал это прямой репликой «на микрофон». Например, так: «Конечно, всё, что говориться в этом доме, прослушивается. И это правильно, поскольку моё служебное положение таково, что любой риск недопустим». Сам он никогда не поднимал рискованных тем, а когда они возбуждались безответственной молодежью, он стремился их сворачивать, давая им максимально лояльный, и вместе с этим, осмысленный комментарий. Например, когда кто-то из присутствующих (помниться, был это я) сообщил, что по словам Би-Би-Си в Москве перед 7 ноября профилактически забирают в псих-лечебницы известных диссидентов, А.П. философски заметил: «Ну что же, очень гуманно, не расстреливают же». Как я уже говорил, в шестидесятые годы, поддавшись атмосфере оттепели, А.П. иногда делал рискованные поступки. Например, уже после снятия Хрущёва, в обстановке «похолодания» он в один из моих приездов в Москву дал мне по секрету до утра полистать рукопись запрещенного «Ракового корпуса» Солженицина. При этом он мне тихо сказал:  «Только сохрани тебя бог кому-нибудь сказать, где ты это читал». На утро я вернул рукопись. А.П. спросил, было ли мне интересно. Я ответил, что хорош образ Павла Николаевича Русанова, партийного вождя среднего звена, который попадает в городскую больницу на общих основаниях – в общую палату. И тут А.П., глядя в пространство, сказал: «Вот этого-то они больше всего и боятся – оказаться на общих основаниях, как все».

Затронув эту тему, нельзя обойти вопроса об отношении А.П. к А.Д.Сахарову, чья наиболее интенсивная общественная и правозащитная активность пришлась на годы президентства А.П. в Академии наук. Поэтому А.П. приходилось давать объяснения на эту тему в правительстве, отвечать на вопросы журналистов и иностранных коллег, улаживать скандалы и удерживать власти от размашистых репрессивных действий. Всё это очень нагружало А.П. и поддерживало в нем постоянное раздражение против Сахарова. Он не любил говорить на эту тему, но когда об этом заходила речь, то он не скрывал своего неудовольствия действиями Сахарова и им самим, как личностью.

Он считал действия Сахарова общественно опасными, боясь, что они могут спровоцировать новую волну репрессий, направленных на Академию наук и на интеллигенцию в целом. А об ужасах прошлых репрессий он знал, в отличие от Сахарова, не понаслышке. Хорошо зная партийный Олимп, (опять-таки, в отличие от Сахарова), он очень ясно видел наивность попыток Сахарова внушить руководству идеи необходимости перемен.

Что касается личного отношения А.П. к Сахарову, то тут у А.П. было два повода для неудовольствия. А.П. не верил в искренность миротворческой деятельности Сахарова, считая это чисто политической игрой. А.П. рассказывал, что во времена работы над водородной бомбой молодой Сахаров неожиданно выступил с проектом особо «эффективного» применения ядерного оружия против Америки. Проект состоял в инициировании подводными синхронизированными взрывами гигантской приливной волны, которая должна была прокатиться через весь североамериканский континент, смыв с него всё живое. А.П. считал этот план просто людоедским и не мог поверить, что его автор вдруг переродился  в миротворца. (Когда я услышал эту историю от А.П., я решил, что он что-то утрирует, уж больно это было не похоже на того Сахарова, о котором я был наслышан. Но лет десять спустя, я прочёл эту самую историю в мемуарах Сахарова, где уже сам автор выражал аналогичное недоумение в свой адрес!). Недоверие А.П. к искренности действий Сахарова усугублялось обращениями последнего за помощью к американским властям, от которых А.П. ничего доброго по отношению к России никогда не ожидал.

А что до второй причины неудовольствия А.П. в отношении Сахарова, то тут он был солидарен со многими (если не с большинством членов Академии), особенно, среди старшего поколения.  Фронда Сахарова выставила множество академиков в неприглядном виде, когда их вынудили публично отмежевываться от Сахарова, чья правота мало у кого из них вызывала сомнения. «Он ходит героем-мученником в белых одеждах, а мы все в дерьме».

Естественно, что в этих условиях все ждали, что Сахарова должны исключить из Академии, лишив его неофициального иммунитета, даваемого званием и многократно усиленного тремя звёздами Героя Социалистического труда. Звёзды Сахарова были в руках партийных властей, и они со своей частью проблемы легко справились, лишив Сахарова наград. Но Академия не сдала Сахарова как своего члена, несмотря на все усилия властей. В полной мере их давление испытал на себе А.П. И здесь я опровергаю утверждение вдовы Сахарова Елены Бонер, которая заявила, что нет никакой заслуги А.П. в сохранении членства Сахарова в Академии, потому, дескать, что никто на это членство не покушался. Ещё как покушались! И защитил его именно А.П., какие бы легенды по этому поводу не ходили[1].

Несмотря на этот успех, А.П. не смог препятствовать ссылке Сахарова в Горький. Думаю, что не больно-то с ним вожди и советовались. Обстановку для меня сильно прояснила одна сцена, случайным свидетелем которой я стал. Был субботний день, и А.П. сидел, уединившись за каким-то чтением. Зазвонил телефон, и я услышал, как его невестка Таня кричит через весь дом: «То! Звонит Наталья Леонидовна! Спрашивает, хотите ли Вы читать текст Вашей телеграммы, посланной Сахарову в Горький?». А.П. как-то промедлил с ответом, и тут я нечестиво захихикал в соседней комнате. Тогда А.П. сказал: «Что же это она такие вещи по открытому каналу говорит?» И пошёл к телефону.

МОИ ПОКАЗАНИЯ

В августе 1969 года в больнице Академии Наук в Ленинграде умирал мой отец – Борис Петрович  Александров. Проститься к нему приехал его брат Анатолий Петрович. Он предпочёл меня с нашей старой «Победой» казённому шофёру на «Чайке» при его разъездах по окрестностям. В течение этих поездок было время поговорить. Я сказал ему, что в той же больнице, где умирает отец, только что скончался Борис Павлович Константинов - безвременно, сказал я, в 59 лет. Реакция АП была сухой и жёсткой – «Вольно ж ему было по два раза в неделю в Москву мотаться с больным сердцем» - сказал он. Я почувствовал, что дядя  недолюбливал Б. П. Константинова и сразу спросил – в чём дело? И дядя мне тут же всё рассказал. Дело сводилось к одному острому эпизоду, в котором у двух академиков произошло столкновение.

Вице-президент академии Б. П. Константинов инициировал секретное собрание президиума АН СССР, посвящённое идее исследования и сбора космического антивещества, которое, по мнению Константинова, сосредоточено в кометах, отчего последние светятся в результате аннигиляции с частицами солнечного ветра. (Замечу, что эту идею я года за два до того собрания прочитал в журнале «Знание-сила» в доме Бориса Павловича, куда я ходил читать этот журнал – подписка на него была жестко ограничена. В журнальной статье не только выражалась уверенность в антивещественной природе комет, но и предлагался план их поимки  и хранения в «обычных магнитных бутылках» для дальнейшего использования).  На том собрании президиума с докладом выступил Борис Павлович, который поставил задачу исследования комет на предмет их анти-вещественности со всеми вытекающими военными последствиями. Было много выступлений, в которых академики довольно вяло поддерживали инициативу    Константинова. Выступил и А. П. Александров, который сказал, что дело весьма сомнительное и что ему кажется, что пока не стоить тратить никаких денег, а  надо просто опубликовать эти идеи и посмотреть, что об этом думают профессионалы - астрофизики.

И тут Б. П. Константинов сказал: «Прошу занести в протокол, что академик Александров предлагает отдать оружие нашей Родины в руки её врагов».

Судя по материалам Выпуска 4 «Из истории ФТИ им. А.Ф.Иоффе»,  (СПб, 2010) в протокол это заявление внесено всё же не было, так что свидетельство об этом событии лежит на совести А. П. Александрова и на моей, разумеется, раз уж я остался последним живым участником того разговора.

Штрихи к биографии А.П.Александрова

В августе 1969 года А.П. приехал в Ленинград по делам. Его старший брат Борис Петрович Александров (мой отец) лежал в это время в больнице Академии Наук на пр. Тореза. А.П. посетил брата. Тогда мы с ним необычно много разговаривали - сначала в больнице, ожидая, когда можно будет попасть к отцу, а потом вечером у меня на квартире.

А.П. говорил, что их письмо не имело никаких видимых последствий, как будто его и не было. Но он был уверен, что именно оно изменило намерения вождей режима, которые не стали публично пересматривать решения 20 и 22 съездов партии относительно роли Сталина. А.П. откровенно гордился этим, но предупредил, что об этом надо молчать. Что я и выполнял  в течение многих лет вплоть до 1992 года.

Осенью 1992 года сотрудник Ю.Б.Харитона Ю. Смирнов пришёл в дом А.П. как историограф Харитона. Он рассказывал о себе как о давнем сотруднике Арзамаса-16, работавшим с Харитоном и Сахаровым над проектом самой мощной в мире водородной бомбы, испытанной на Новой Земле. (В последствие я нашёл подтверждение этих сведений в американском журнале "Physics Today", Nov. 1996).  Кроме того, он говорил, что редактирует мемуары Харитона. Целью визита Смирнова, по его словам, было попытаться найти следы одной истории, о которой ему рассказал внук Харитона. Речь шла о том самом письме в ЦК трёх академиков, о котором, якобы, под страшным секретом Ю.Б. давно поведал внуку. Смирнов добавил, что сейчас Харитон категорически всё отрицает и что он, Смирнов, не знает, то ли это следствие сильно развившейся у Харитона потери памяти, то ли он до сих пор боится  эту историю рассказать. Смирнов объяснил, что как историк атомного проекта, он хотел бы показать, что во главе проекта стояли не просто послушные марионетки режима, а  ответственные и думающие люди. Ему казалось это важным в возникшей в обществе атмосфере отвращения к науке и учёным (вследствие общественных перемен,  катастрофы в Чернобыле и раскрытии прошлых подобных же  тайн). Мне эта позиция Смирнова показалось совершенно справедливой, тем более применительно к общественному облику А.П., который теперь временами рисовался в печати одиозным служителем одиозного режима, оголтелым ядерщиком и гонителем Сахарова (по этому поводу у меня есть отдельные истории). Поэтому я  без колебаний рассказал Смирнову (в присутствие моего двоюродного брата Петра Александрова)  всё, что помнил про это письмо. Смирнов очень воодушевился и сказал, что это переводит историю из мифа в исторический факт и что теперь имеет смысл попытаться найти письмо в архивах ЦК. Одновременно он предложил встретиться с А.П. и попросить его рассказать эту историю от первого лица. Пётр тут же организовал встречу с А.П. вечером у него в доме. Смирнов был представлен А.П., тот принял его с обычным для него радушием, но по существу дела сказал, что ничего подобного не помнит и потому ничего не может рассказать. Пётр предложил мне повторить мой рассказ, что я и сделал (с некоторым смущением, поскольку  заподозрил, что может быть мне не следовало откровенничать, не получив разрешения). А.П. имел вид заинтересованный и недоумевающий. "Ничего не помню", - повторял он. [Замечу, что я практически не сомневался в тот момент, что он действительно всё забыл, так как незадолго до того пересказывал ему доклад В.Я.Френкеля на юбилейном заседании  совета Физико-технического института. Френкель поднял из архивов института лестный для А.П. эпизод, в котором  молодой А.П. героически выступил единственным публичным защитником А.Ф.Иоффе, когда того накрыла кампания социально-политических обличений в конце 30-х годов. Френкель считал, что только открытый отпор со стороны А.П.кампанейщикам спас тогда Иоффе от расправы. АП выслушал от меня эту историю точно с таким же удивлением, как в присутствие Смирнова, и сказал, что ничего не помнит. Так оно, конечно, и было. Похоже, однако, что в случае с письмом в ЦК ситуация была другой, см. ниже].

Так Смирнов и ушёл ни с чем. Мы же, родственники, обсуждая ситуацию, договорились как можно скорее уговорить А.П. писать и наговаривать мемуары, пока не поздно. (Речь об этом давно шла в семье, но АП отговаривался то отсутствием времени, то секретностью многих тем).

Месяцем позже я опять был в доме АП.  За вечерним столом была поднята тема мемуаров - дескать, давайте начнём прямо сейчас. А.П. угрюмо отнекивался, говоря, что напишет, когда придёт время. Мы на него наседали, итут он взорвался. "Нет уж, хватит! Опять Ёж (т.е. я, Е. Б. Александров) будет мне что-то приписывать в присутствии бог знает кого, да ещё с магнитофоном наготове!" Я, изумившись этой вспышке, так не соответствовавшей его благодушному поведению во время той встречи со Смирновым, и начав что-то понимать, спросил его: "Вы, действительно, не помните той истории с письмом?" И он ответил, глядя мне прямо в глаза, явно глумливо: "Вот как бог свят, не помню!". И перекрестился.  (Никогда раньше я не видел, чтобы он крестился – он всегда был атеистом; это был  театр, «перформанс»).

Ему шёл 89 год. Через два года он умер, так ничего больше и не рассказав. Гвозди бы делать из этих людей! ( Цитата из популярного стихотворения Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей// Не было б в мире крепче гвоздей!»).

[Поразительно сходство реакций столь разных людей, как Харитон и Александров. Похоже, они оба во время Хрущевской «оттепели» подраспрямились и посмели иметь независимое политическое мнение. И оба об этом по секрету рассказали своим близким. А потом следующие 25 лет ползучей реставрации сталинизма вернули их на старую защитную позицию профессионального изоляционизма. И новая оттепель их уже не могла соблазнить.]

[1] Я слышал рассказ о заседании Президиума Академии, где якобы президент Келдыш поднял вопрос об исключении Сахарова, сразу добавив, что дело беспрецедентное. «Почему беспрецедентное, - якобы сказал П.Л.Капица, - из немецкой Академии при Гитлере исключили Эйнштейна». Последовала пауза, после которой президент будто бы предложил перейти к следующему вопросу. Эта история имела хождение в нескольких вариациях и, возможно, имела реальное основание, однако очевидно, что вопросы такого политического значения решались тогда не на собраниях Президиума.

[2] Несмотря на все свои должности, регалии, членство в ЦК, А.П. никогда не чувствовал себя защищенным от произвола. Дети и близкие друзья уверяли его, что режим помягчел, но он повидал в жизни слишком многое и всегда был готов к худшему.