Настоящий русский царь правит сам

Андрей  Зорин рассказывает Елизавете Осетинской о своем понимании русской истории

Андрей Леонидович Зорин (67 лет) — доктор филологических наук, литературовед и историк, профессор Оксфордского университета (с 2004 года), бывший преподаватель РГГУ и автор исторической программы в Шанинке. Был приглашенным профессором Стэнфордского, Мичиганского, Гарвардского и других университетов. Преподавал в 19 вузах в четырёх странах.

Член редколлегии журналов «Новое литературное обозрение», Slavic Review (США), Cahiers du Monde Russe (Франция). Член Академии русской современной словесности (1997) и постоянного жюри премии им. Е. Эткинда (с 2006).

Он -  сын известного драматурга,  писателя и эссеиста   Леонида Зорина (Покровские ворота, Медная бабушка, Варшавская мелодия и др.).

****************

Университет — это специфическое западноевропейское явление. В России он далеко не самый поздний. В такой традиционной и древней культуре, как японская, университет как институция появляется только в конце XIX века, да и то завезен туда американцами. До этого не было никаких университетов. Университет — это очень специфическая институция, связанная, во-первых, с корпоративной структурой, с идеей автономии интеллектуального знания, с самовоспроизводством его внутри, прежде всего в религиозных целях, потом — в секулярных. Но в православном мире вообще университеты появляются очень поздно,  потому что церковь не была автономной самовоспроизводящейся структурой. Не было развито теологии никогда, и не было необходимости в профессиональном академическом богословии. Не было традиции римского права, требовавшего юридических знаний и многого другого.

У верховной власти и потребности такой не было. Не было отдельной судейской корпорации, куда надо было готовить людей. Суд был частью государственной бюрократии. Это не была отдельная корпорация, требовавшая специальных знаний и специальных бумаг, дающих тебе право сюда входить. Того же самого не было и в церкви очень долгое время. Медицины практически вообще не было. Это было чисто народное знахарство. О том, что тебе нужна какая-то бумажка, вообще даже мысли не было ни у кого. Попытка организовать церковное образование в России и предъявлять к священникам какие-то требования, чтобы они хоть что-то знали, читали латынь, понимали церковнославянский, довольно поздно происходит. И выясняется, что в России нет нигде кадров для этого. Но они есть в Украине, потому что тамошние православные священники должны были бороться с польским католическим влиянием, обосновывать и т.д. И учились они все, лидеры православной церкви в тех губерниях, в польских семинариях. Обычно шел, принимал католицизм, учился в какой-нибудь католической семинарии, потом возвращался обратно, возвращался в свою веру. Поэтому образованные кадры священников были в малороссийских губерниях. И если мы возьмем состав епископата того времени, 80–90% из них было малороссиян. Это вызывало страшную оппозицию в низах. У тебя епископская вакансия, а тебе обязательно кого-нибудь пришлют. Тема «малороссов не надо» звучала все время. Государственная власть, сначала Елизавета Петровна, потом Екатерина настаивали на образованных священниках. И это была такая тяжелая борьба. Выдающемуся украинскому историку Сергею Плохию, в частности, принадлежит мысль, что именно так родилась странная идея, что русские и украинцы — один народ. Эта странная мысль ни у кого не существовала, никому в голову не пришла эта безумная идея. Но поскольку была чудовищная оппозиция карьерному продвижению малоросского духовенства, то именно в этой среде эта идея возникла. Ну, перестаньте, мы один народ. Собственно говоря, в украинской культуре и была придумана эта странная идея, чтобы обосновать собственные карьерные амбиции в имперском масштабе.

Ранее не было вообще никаких народов — ни русского, ни украинского. Процесс оформления народов — это середина второго тысячелетия, XIV–XV века. Тогда оформляется русская народность и украинская, совершенно разные. Нынешние украинские территории в основном входили в Речь Посполитую.

Народ как таковой в нынешнем понимании — это очень поздняя социальная структура. Целый ряд исследователей считают, что это XVIII–XIX века, когда возникают народы как таковые в современном понимании. Возникает идея, что у народа должно быть свое государство. И действительно идея народа очень сильно меняется в это время. Но, собственно говоря, правдоподобных гипотез две. Или это то, что называется раннее новое время, то есть XV–XVI века, или что это XVIII–XIX века. Никто не предполагает, что это происходило раньше. Поэтому можно сказать с полным основанием, что русский и украинский народы — это два разных народа, как и белорусский, но которые восходят к каким-то общим основаниям, общим корням и т.д. Это было бы научно корректно. К тому времени, когда формируется идеология народов, все понимают, что это два разных народа. Ни у кого нет на эту тему никаких сомнений.

Кто такой настоящий царь, дворцовые перевороты и смена власти

На протяжении XVIII века практически каждый монарх приходил к власти в результате переворота.

Чудовищная смута со стрелецкими мятежами, убийствами предшествовала воцарению Петра. Эти перевороты происходили после его ухода. Тяжелейшие бунты проходили через все царствование более-менее успешное Алексея Михайловича — «соляной», «медный» и многие другие. Воцарению династии Романовых предшествовало так называемое смутное время, когда перевороты шли один за другим и появились два самозванца. Но одному не удалось взять власть, а одному удалось — первому. Второму не удалось. Все это захватывающая история. Самое в этом поражающее воображение (Шекспира не было написать об этом) — это то, как сначала мать убитого царевича Дмитрия узнала своего сына в самозванце. Ну, ладно, хорошо, она его не видела 18 лет, его убили очень рано. Хотя она знала, что он убит. Это было тоже политическое действие, но она узнала. Она узнала первого самозванца. Потом еще более интересным образом, когда первым самозванцем выстрелили из пушки на московской площади, то его жена, Марина Мнишек, узнала его во втором самозванце. Ей подыскали какого-то относительно похожего человека казаки. Кажется, он был евреем. Он ужасно не хотел, потому что понимал, чем это кончится. Но с казаками не больно-то поспоришь. И ему сказали, что «у тебя есть жена, и ты законный наследник престола». Было восстание Болотникова, в его поддержку. Он подходил к Москве, Тула была в его руках. И Марина Мнишек родила от него ребенка, от второго самозванца, царевича Ивана Дмитриевича.

Он мог бы быть наследником престола. Но у них не получилось. Когда выбирали царя в 1613 году, второго самозванца звали «Тушинский вором», сын его был «воренок». И одно из условий было — «„воренка“ не хотеть». И его повесили. Ему было полтора года. Марина была заточена в башню. И династия Романовых началась с детоубийства. И кончилась детоубийством через 305 лет,. Это такое страшное кольцо. Колесо детоубийств. От убийства царевича Ивана Дмитриевича до убийства царевича Алексея. Оно, конечно, выглядит очень страшно и очень по-шекспировски.

В 1953 году выкатывали танки на улицы Москвы, когда арестовывали Берию.

 Берия же не был легитимным,  он был одним из членов политбюро. У него была огромная сила. Боялись и принимали меры предосторожности. Была неудачная попытка сместить Хрущева в 1957 году. Она провалилась благодаря Жукову в основном.

Хрущева в 1964 году попросили, именно в результате переворота. Так что переворотов было очень много.

Как раз надо сказать, что время «трехлетка похорон», до прихода к власти Горбачева, я вспоминаю с невероятным удовольствием.  Каждый раз перекрывают улицы, закрывают центр, кого-то хоронят, гонки на лафете. Анекдотов была куча. Как-то человека, когда он на очередные похороны вождя хочет пройти, спрашивают: «Ваш пропуск?» Он говорит: «У меня абонемент». В честь каждого переименовывали города.

Андропов был Рыбинск. Набережные Челны переименовали в Брежнев, а какой-то городок Шарыпово Красноярского края — в Черненко. И был анекдот, что человек просит в железнодорожной кассе билет, сначала в Брежнев, потом в Андропов, потом в Черненко. И напрягающийся кассир их продает. Когда он покупает их все три, он говорит: «Ну, и в Горбачев, пожалуйста». Он говорит: «Товарищ, вы что, с ума сошли?» Он говорит: «Ну, у вас же касса предварительной продажи».

Да, действительно, было невероятно весело. Но тогда при всем при этом казалось, что сложилась какая-то система. Что есть какие-то люди и что есть какая-то логика перехода.

Есть первые секретари, секретари по идеологии, и секретарь по идеологии [сменял первого секретаря.] — Андропов вместо Брежнева, Черненко вместо Андропова, Горбачев вместо Черненко. Есть какое-то правило перехода. Вообще говоря, эта система для русской истории очень нехарактерна.

Институциональная смена власти не существовала. Я часто об этом говорю в лекциях, что монархии в России не было, потому что монархия — это не просто личная власть одного человека, а монархия — это институциональная система ее передачи. Когда ты знаешь, кто наследник, куда она переходит, как это работает и так далее. В России впервые относительно успешную монархию, работающий монархический институт удалось создать только Николаю I в середине XIX века. Он пришел к власти в результате государственного переворота. Никто не знал, кто наследник Александра I — он или Константин. Александр, его предшественник, пришел к власти в результате государственного переворота. Павел был сыном, законным наследником, но все время ходили слухи, что Екатерина хочет его обойти и передать престол Александру. И, как только она умерла, он вторгался с гвардейцами, чтобы проверить, нет ли завещания, что его обходят. Екатерина пришла к власти в результате переворота.

Три раза подряд законным, понятным образом, было за все время — Александр II, Александр III и Николай II.  Ни до, ни после этого ни разу этого не удавалось сделать.  Вебер говорит, что бывает традиционный тип легитимности, как в монархии, — это семья, династия, восходят, правят этой страной. Бывает рациональный тип — это обычно демократия, прописанная процедура, по которой он называется рациональным. И бывает харизматический — когда все заключено в личных качествах правящего человека, и его легитимность — это его харизма. В России, на мой взгляд, традиционной системы власти, кроме маленького кусочка в конце XIX века, не существовало. Власть всегда была харизматической и только харизматической. И эту харизму властитель должен был доказывать, уже взойдя на престол. Мысль не моя. Она принадлежит одному из лучших писателей последних десятилетий, с моей точки зрения, Владимиру Шарову. Он много раз говорил об этом, что в России не бывает законных и незаконных царей, а бывают настоящие и ненастоящие. И, соответственно, царю, когда он попадает на престол, надо доказывать, что он настоящий. Он должен убедить страну, что он является настоящим. Тогда его признают. Тогда он получает харизматическую легитимность, как настоящий царь. И есть какие-то ненастоящие цари. Сразу становится понятно, что это ненастоящий. А есть какие-то промежуточные случаи, когда вроде бы уже показался настоящим, ан нет.

https://thebell.io/u-nastoyashchego-tsarya-net-semi-o-putine-russkikh-narrativakh-voyny-prigozhin--ataman-i-zakrytoe-okno-v-evropu

Во-первых, настоящий царь правит сам и один. Не бояре, не сильные люди, которые за ним стоят. Не семья, которая ему что-то советует. Не какие-то другие факторы и все прочее. Он правит сам и один. Во-вторых, должны быть соответствующие результаты. Он прекращает гражданские неустройства. При ненастоящем царе идет борьба за власть. Ненастоящий царь прекращает эту борьбу, его сразу сначала бояре признают настоящим. За его спиной нет никого. Институт, который на Западе назвали «серым кардиналом», «фаворитом», «управляющим»… Дело не в наличии фаворита. У Екатерины было полно фаворитов. В ее статусе сначала сомневались, потому что это был чистой воды узурпатор, а потом перестали, потому что она доказала, что она настоящий, и никакой Потемкин или кто-то еще этому не мешал. Потому что дело не в этом, есть у тебя фаворит или нет, а в том, приписывается ли этим фаворитам возможность тобой манипулировать. Государыней было не поманипулировать. Императрица сама кем хочешь манипулировала. Она была проницательной, внимательна до предела, манипулировать ею невозможно было практически.

Про Горбачева говорили, что на него влияют,  семья, Раиса Максимовна, чего никто не мог простить, потому что настоящий царь женат на России, у него не может быть другой жены. Сталин жену то ли убил, то ли довел до самоубийства, это окей. Иван жен в монастырь ссылал или Петр - это тоже окей. Иван Грозный, Петр и Сталин, практически, убили по ребенку. То есть наследники престола были ими лично убиты. У тебя как бы разрушение институционального порядка. Сталин — известная история со старшим сыном.

Фраза  «Я солдат на фельдмаршалов не меняю» - это народная легенда, но тем не менее она важная. Приписывается возможность отказаться от сына. У настоящего царя нет семьи. Для него его сын — это рядовой солдат и никто другой. Мало ли кто там у тебя сын. Твоя единственная семья — это страна. Твои единственные дети — это народ. Это вождизм. Не царистская система, а вождистская. И превращение военных поражений в победы — очень важная часть. Обычно связано с казнями бояр и антиэлитным характером царствования. Это явственные признаки настоящего царя. Важным признаком, многие это делают, является то, что называется «проверкой харизмы». Они уезжают, они оставляют престол. Иван отдал Симеону Бекбулатовичу престол, как известно. Петр уезжал из страны, ходил, инкогнито ездил под именем бомбардира.  Почему это возможно в принципе? Потому что ты знаешь, что власть находится внутри твоего тела. Она не в институте, не в кресле, которое ты занимаешь, не в том или ином ритуале. Сталин же никогда не подписывался «генеральный секретарь». Он не писал «генеральный секретарь» на бумажках. Писал — Секретарь ЦК КПСС. Иногда писал «Сталин». Все знают и так.

Путин вел себя (я не знаю, откуда он знал это, или чувствовал) очень грамотно.
У меня нет возможности сослаться, но мне рассказывали, например, что история с Ельцинской семьей фантастическим образом, трудно в это поверить, была придумана сознательно его советниками, которые считали, что нужно очеловечить его образ, создав Ельцину семью. Никто не знал, что это убьет его репутацию насмерть. (Дочь Ельцина Татьяна назачается его советником, а его зять Юмашев становится Руководителем Администрации президента- ред.).

Если есть семья за спиной, значит начинаются манипуляции президентом. Это конец. Любопытно очень, что Навальный, когда он провалил свои президентские кампании, он все время демонстрировал семью, семейные ценности. Вот у меня семья настоящая. Вот у меня жена. Вот мои дети. Такой американский стиль. На вопрос, ему заданный прямо, слегка с моей подачи (я с ним не знаком, но слегка с моей подачи спросили): «Почему считаете, что так надо делать?» — он с очень высокой мерой сознательности спросил спрашивающего человека: «А ты голливудские фильмы смотришь?» Тот говорит: «Ну, да». Он говорит: «А почему?» И прежде, чем тот успел ответить на этот вопрос, он сказал: «Потому что они хорошие. Вот поэтому, значит, и смотришь». Он рассчитал, что это правильно.  В российскую традицию это абсолютно не укладывается.

Ненавидели Горбачева, потому что за ним фигурировала жена.  Ельцину придумали дочку, зятя, еще кого-то. Это все система, бесконечное количество серых кардиналов. То Бурбулис, то Чубайс, то неизвестно кто еще. А Путин вел себя до самого последнего времени очень грамотно. Я не знаю, результат ли это какой-то продуманной политики, или какой-то интуиции. Это было грамотное построение собственного образа.

Милость царская возможна. Но ни в коем случае не может быть ощущения, что это дань каким-то обстоятельствам, что ты милуешь, потому что иначе не можешь, — как было у Ельцина, когда сначала амнистировали ГКЧПистов, а потом выпустили тех, кто участвовал в перевороте 1993 года, потому что Госдума и генпрокурор приняли такое решение, — что тебя заставили проявить царскую милость или ты под влиянием обстоятельств на нее пошел. Да, если враг твой упал тебе в ноги и полностью побежден, вполне по-царски его помиловать, но для этого ты должен находиться полностью в контроле над ситуацией.

Пригожин - атаман. Если его поставить в этот ряд, то таких  полно… Стенька был. Был Пугачев. На Москву шел Лжедмитрий. Ходили все время. Но тут не хватает одного важного компонента. Ты идешь на Москву, ты должен себе провозгласить царем. Тогда это другой разговор. Пугачев сказал: «Я царь Петр III. Я иду, потому что я очень горюю о сыне. Жена моя неверная хотела меня умертвить и еще сына моего мучает. Вот я пойду». Должен сказать, что царь не настоящий, тогда можно и на Москву идти. Лжедмитрий сказал, что я, собственно, царь и есть, а там сидит какой-то убийца Борис Годунов. Второй Лжедмитрий до Москвы не добрался, но у него была такая же идея. У Пригожина  этого элемента не было. Это был стрелецкий бунт. Тоже там были атаманы стрельцов: «Мы хотим, чтобы нам скинули боярина с крыльца. Царя мы любим». Но надо, чтобы на пики при малолетнем Петре бросили стрельцам его воспитателя Артамона Матвеева. Государь-император это видел, значит, и заикался после этого всю жизнь, когда его учителя отдали стрельцам. Пригожин потребовал, собственно, этого же: «Брось мне с крыльца бояр, тогда, значит, я тебя не буду трогать». Но не очень вроде бы работает такой поход на Москву, да еще и при признанном императоре. Бояре захватили маленького царевича. Петр действительно был ребенком. А так что ты делаешь? Ты 20 лет управляешь страной. Почему у тебя есть бояре, которых надо скинуть с крыльца? Кстати, и за пределами России такое бывало. Надо пожертвовать какими-то царедворцами. Это было такое типичное требование. Казаки или стрельцы требуют бояр с крыльца. Весь механизм этого мятежа, бунта, похода, как его ни назови, довольно стандартный. Что в нем было, на мой взгляд, совершенно нестандартно — это то, что он происходит на третьем десятилетии правления уже давно устоявшегося императора. Причем неудачно идущая война — тоже недостаточное основание. Иван Грозный ужасно неудачно воевал. Ливонская война была сплошной неудачей.

Наполеон напал на Россию, Гитлер тоже напал и т.д. Просто центр базового нарратива русской истории — это великая освободительная война. Прообраз ее, придуманный еще в 1812 году, — это польская война начала ХVII века. Поляки в Москве. Уже бояре-изменники им присягнули, но потом народ собрался, выбил… Потом на нас напали французы, и мы вроде тоже отступали. Наполеон пошел в Москву, но мы их победили. Потом то же самое повторено было с Германией. До некоторой степени со Швецией, потому что шведы до Москвы не дошли, но был разгром, то есть война тоже началась ужасно неудачно. Потом ничего, как-то все стабилизировалось. И умение неудачи перевести в победу — это признак царя настоящего.

Один базовый нарратив — это великая война. Это всегда на нас напали враги, добились сначала успехов, потому что уж очень страшные были испытания, а потом мы все-таки, невзирая на первоначальное поражение, победили, дошли до Берлина, до Парижа, до Варшавы. И есть другой нарратив — неудачной войны. Неудачное царствование, заходящее в тупик. Война показывает его неудачность. За ним идут или большие реформы, или страшный социальный взрыв. Крымская война вписывается в эту схему, Японская война, Афганская война и т.д. Эти две модели абсолютно понятны. Что их объединяет? Что за поражением следует возрождение. Только в одном случае это прямо на поле боя происходит, в результате чего мы побеждаем. В другом случае мы реагируем на поражение полной перестройкой через революцию, через реформы, через что-то еще.

Сегодняшняя русско-украинская война не кончилась. Она продолжается. Мы не знаем, чем она кончится. Общая динамика указывает на то, что она должна идти по одной из этих трех моделей, которые я описал. Я бы сказал, что по второй, что это должна быть та война, которая должна привести к каким-то грандиозным переменам. Удачной вроде она не должна быть. По крайней мере, пока никто ее, конечно, удачной не называет, включая даже то большинство, которое ее поддерживает. Никто не говорит, что уже все прекрасно. Понимаете, во время Крымской войны было чувство, что сейчас она будет проиграна и тогда начнутся какие-то необыкновенные перемены. Собственно, так и произошло.

Обычный цикл — это конец такого обычно очень длительного харизматического правления и начало череды слабых руководителей. Тут везде смута. Я бы сказал, что кризис встроен в систему передачи власти. Тот персоналистский режим, в котором нет легитимной монархической или какой-то другой модели, встраивает кризис-систему передачи власти, поэтому логично предположить, что если по тем или иным причинам естественным или противоестественным государь-император нас оставит своим попечением в какой-то момент, что так или иначе, конечно, произойдет (мы не знаем, когда и как, но как-то произойдет), то логично предположить, что за этим начнется хаос. Более того, я думаю, что на том или ином уровне это знают все. Это общее ожидание от каких-то интеллектуалов-политологов до алкоголиков в канаве. Это консенсус, и ровно это ощущение обеспечивает действующей власти тот уровень поддержки, который она имеет, потому что этот уже есть. Потом его не будет, и вообще хрен знает, что будет. мне Мои родители рассказывали, что они переживали после смерти Сталина не потому, что они страшно любили вождя и учителя (нет, они его не любили), а потому что они считали, что будет хуже и что он что-то сдерживает.

Я рос все-таки в еврейской семье, и я спрашивал моих родителей, была ли у них паника по поводу предстоящего выселения евреев в Биробиджан,  в 1953 году перед смертью Сталина. Они мне говорили, что у них паники не было, поскольку они оба были евреями. Настоящая паника была в смешанных семьях, поскольку никто не знал, что с ними сделают. . При этом они же сами говорили, что они боялись, что будет хуже. Куда хуже? Что уже хуже может быть вообще?  Неопределенность хуже. Да, этого ты знаешь, ты к нему привык и т.д.

Почему люди шли на Ходынку (на похороны Сталина)? Это было последней такой страшной гекатомбой на смерть. Кончилось это чудовищной давкой. Что они там плакали-то? Они плакали от страха и неизвестности, не от любви, а от страха и неизвестности, потому что вся жизнь была зафиксирована в этом человеке. Экзистенциальный ужас перед переменами. . Что теперь вообще будет? Мне папа рассказывал, что он сам видел офицера (разговаривал с ним и выпивал), который ему с гордостью сказал, как он расстрелял солдата, который спросил его, что будет, если умрет товарищ Сталин. Он сказал, что товарищ Сталин никогда не умрет, и приказал солдата расстрелять.

Я уверен совершенно, что высокий уровень одобрения и поддержки вождя, во-первых, не является выдумкой социологов или странной фантазией. А, во-вторых, совершенно не связан с тем, что кому-то он так уж нравится. Но человек, во-первых, который просто долго находится на своем месте, а во-вторых, у которого есть или был ореол настоящего царя, невозможно себе представить мир без него. И это создает вот эту картину, и это естественно, системно, что после его ухода во власти начинается хаос. Что может быть, если действующий царь потеряет эту харизму и перестанет восприниматься как настоящий при жизни, мне трудно сказать, потому что я не знаю ни одного прецедента. Но логика такая: вот такого рода царь должен так или иначе куда-нибудь рассосаться тем или иным способом, после чего идет долгий кастинг, одного, другого, третьего пробуют, и, наконец, кто-то появляется, кто может.

Есть ли примеры выхода из исторической колеи?

Очень много примеров выхода. Но обычно это происходит или медленным эволюционным путем через большие длительные сцены и перемены. Массовая урбанизация, например. Миллионы, гигантское количество крестьян переезжает в города, 2–3 поколения городской жизни. Культурные стереотипы исчезают, возникают другие ожидания. Или выход из колеи происходит путем чудовищных шоков, которые тоже бывают, которые меняют и выбивают из колеиЕсть фраза, ошибочно приписываемая Геббельсу, Геббельс никогда ничего подобного не говорил: «При слове „культура“ я хватаюсь за пистолет». Мне хочется сейчас схватиться за отсутствующий у меня пистолет при слове «менталитет», потому что она предполагает, что какие-то культурные стереотипы генетически передаются. Нет, они рукотворные, мы знаем, когда каждый из них был создан, мы примерно можем их датировать, мы знаем, как они менялись. Они не даны вечно, и они умирают. Важные мифы умирают, мы знаем, как это происходит, и поэтому, конечно, есть основание надеяться на то, что что-то изменится. Я человек уже, к сожалению, пожилой, но я видел, что у какой-то части продвинутой городской молодежи головы устроены по-другому. Что у них это уже все не работает - вся та культурная мифология, царская мифология, идея внезапного преображения. У них головы устроены совсем по-другому. Это был довольно узкий слой, но очень заметный и очень влиятельный. И он начал оформляться как раз в XXI веке, еще в 1990-е годы ничего подобного не было.

Но очень многие люди покинули страну, которые были важным человеческим ресурсом этой нормализации. Значительная часть людей, которые тоже были не в меньшей степени человеческим ресурсом, у них уже какой-то в голове произошел сдвиг, обратимый или нет, бог его знает. Вполне цивилизованные люди говорят вещи, которые мне кажутся странными, еще позавчера говорившие другое совсем.

Человек нормальный и совестливый, когда он ничего не может сделать с какими-то процессами, начинает их внутренне сам для себя оправдывать чем-нибудь — гегельянской исторической необходимостью, происками врага, процессами, вечной сложностью всего на свете. Это человеческое, это вовсе не дефект какой-то русского устройства головы. Если ничего не можешь сделать, то ты начинаешь объяснять сам себе, почему это нормально.

Это тоже не мои интеллектуальные прорывы, об этом потрясающе писала Лидия Яковлевна Гинзбург. Я 6 лет провел, читая ее рукописи, и она писала о том, как происходит интериоризация того зла, которое тебя окружает. У нее есть замечательная статья об этом, «Заодно с правопорядком» она называется (цитата из Пастернака), вот как она, Жирмунский и Гуковский, три великих филолога, в 1932 или 1931 году, если я не ошибаюсь, отдыхали на каком-то острове с палатками и рюкзаками в Украине прямо во время голодомора. Им очень весело, рыбу ловили, выпивали, пели песни, разговаривали о филологии. Как правильно написала Гинзбург: «Никто не говорит о том, о чем не говорят». Ты сделать ничего не можешь.

Как это похоже на веселящуюся Москву. Ты ничего не можешь сделать, значит, тебе надо тем или иным способом нормализовать, адаптировать сознание. Ее работы полны самого свирепого и беспощадного анализа такого рода. В этом решительно нет ничего, что можно было приписать каким-то ужасным свойствам специально русского человека или какого-нибудь еще. К сожалению, это общечеловеческие особенности.

При Сталине развивались математика и технические науки, а уже в позднесоветский период в значительной степени они развивались по инерции. Были грандиозного масштаба государственные задачи: надо было атомную бомбу строить, ракеты и т.д. В связи с чем целый слой людей был окружен немыслимыми привилегиями, в том числе интеллектуального свойства, не только материального. Материального — тоже. В закрытых городах разрешали выступать, например, художникам, поэтам, музыкантам, которые были запрещены. Высоцкому нельзя было концертировать в СССР, но его приглашали в соответствующие города с концертами. Жванецкий выступал, Окуджава выступал. Если бы кто-то захотел пригласить Солженицына, это вряд ли бы привело к успеху, но такой слой полуразрешенный всегда существовал.

Потом, с одной стороны, начали приоткрываться границы, а с другой стороны, уменьшаться система привилегий. Кроме того, все-таки у людей, участвовавших в этих проектах, было чувство, что они делают что-то невероятно важное. Поэтому я думаю, что последние десятилетия СССР были неблагоприятными и для таких наук. Про гуманитарные и говорить нечего. Хотя если говорить о некоторых совсем экзотических областях типа классической филологии или чего-то совсем далекого от идеологии, там было можно. И там уровень был очень высокий. Какая-нибудь индология. Но сейчас что говорить про будущее гуманитарных наук в России, когда вопрос будущего России как-то в тумане. Какую прическу ты будешь носить через три года? Если голову не отрубят, это стоит обсуждать, а так…

Россия и никогда не была европейской страной, сама формула «окно в Европу»

подразумевает, что ты  не часть этого, ты откуда-то прорубаешь окно, и оттуда ты что-то видишь, что-то тебе привозят, что-то ты получаешь, у тебя возникает какой-то канал, ты общаешься, но ты находишься вне. И уникальная специфика России, отличающая ее, что она никогда не была вполне европейской страной, но она всегда ощущала свою европейскость как проблему в отличие от Японии, Турции и кого-то еще, которые прекрасно знали, что они не европейцы. Когда в Японии и Турции или Персии происходили вестернизационные процессы — в Японии с феноменальным успехом, в Персии с полным провалом, а в Турции со смешанным успехом, — то все три эти страны, тоже периферийные империи, как и Россия, исходили из того, что мы должны научиться что-то делать, как делают это европейцы.

Я когда стал заниматься этим, выяснил, что и в Персии, и в Японии, и в Турции изучали петровский опыт, они его воспринимали как предшественника. И он, когда это начинал, поставил другую задачу, он сказал: «Мы должны стать европейцами».Не научиться у них чему-то, а стать такими, как они. Это совершенно другого уровня проблема. Петр пытался решить невероятную радикальность этой задачи за счет ее, условно говоря, неглубины: это надо проделать с очень маленьким слоем, а остальные пускай живут, как жили всегда, мы в их жизнь лезть не будем. Но никогда до конца европейской страной Россия не была. Это была страна, все время выстраивавшая сложный диалог с Европой, которая не могла решить своих отношений с Европой. Отсюда этот бесконечно продолжающаяся бадяга про полемику так называемых западников и славянофилов, невозможность выйти из этого круга одних и тех же проблем: а мы те, а мы не эти, а мы лучше Европы или хуже, а мы идем им вослед или не вослед, или мы им показываем дорогу, или мы еще чего-то такое.

Тут два разных вопроса: лучше мы Европы или хуже? Мы идем по такому же пути, как они, или по другому? И поскольку вопросов два, то есть 4 комбинации ответов. Может быть ответ — мы хуже, и дорога у нас та же — такой стандартный, мы просто должны подражать и идти по их западническому пути. Можно сказать, что дорога у нас одна, но мы лучше, как было в коммунистическое время, они должны идти за нами. Можно сказать, что у нас совершенно разная дорога, но мы лучше, мы духовнее, соборнее.  Да, можно сказать, мы совершенно особые, у нас особый путь, потому что мы хуже всех, мы несчастные, мы сироты, и у нас нет истории, мы вот так вот пропали и погибли. Чаадаев об этом писал в первом письме. Зачем он написал, это отдельный вопрос, но тем не менее. Поэтому тут возможны разные варианты, но, как ты ни отвечаешь на этот вопрос, ты все равно решаешь все время свои проблемы применительно и относительно к Европе.

Эта все специфика этого окна, язык очень часто выдает такие вещи. Сама метафора «окно в Европу», так же -  как я страшно люблю знаменитую формулу - «хождение в народ».  Откуда они туда идут? Где они находятся, чтобы пойти в народ сначала? Народ в одном месте, а мы в другом, и мы туда идем. Как и песня знаменитая революционная: «Вышли мы все из народа». Куда они вышли? Куда и как им удалось из народа выйти.

Вполне вероятно, что в будущей России, прекрасной или ужасной России будущего, этот вопрос не будет никого волновать.