Что ночь грядущая готовит? (Вторая часть)

Вот, послушайте: ««Я с ним спала, а он мне даже бриллиантового колечка не подарил!». Она сама склонила его к интиму, она получила, вероятно, гораздо большее наслаждение, и, тем не менее, она ждет нехилого от него вознаграждения – в этом она вся. Она и все ее сестры по гендеру, любая из них. Грубо: самая умная баба все равно баба. Хотя считается, что нарциссизм (это тяжелое психическое заболевание, характеризующееся раздутым чувством собственной важности и, соответственно, потребностью в восхищении при полном отсутствии сочувствия к другим) чаще поражает мужское население, тем не менее, можно смело утверждать, что именно женщина, практически любая женщина в той, или иной мере подвержена ему. Впрочем, и мужчина не в меньшей степени.

Настоящий скептик тот, кто не поклоняется женщине. И он не может не быть ненавистным женскому роду, ибо никак не в состоянии понять и принять их бесконечные нелепые претензии, а это необходимо (хотя бы формально) для реального у них успеха. Женщина многое может простить мужчине: она простит ему побои, оскорбления, измены, любой обман… Единственное, чего не вынесет ее гордая душа – это пренебрежение ее красотой. За это она непременно отомстит. И обратно – она вряд ли сможет устоять перед тем, кто искусно льстит ее «красоте». Блажен, кто сумел разобраться во всем этом и, соответственно, воспитал в себе равнодушие. Прощать можно только тому, кто, на самом деле, причинил тебе боль, заставил страдать. А если тебе абсолютно безразлично с кем спала твоя жена прошлую ночь, то что же ей прощать? Вообще, чтобы обидеться, надо сначала удивиться. Если тебя поступок не удивил, если то, что произошло, для тебя в порядке вещей, то на что же обижаться? И не только для мести – в принципе, чтобы двигаться, необходимо непрерывно удивляться. Именно удивление в основе любого движения. Чтобы затем испытать более сильную эмоцию (положительную, или отрицательную – без разницы) вначале ты обязан удивиться. Если нет удивления, если случившееся вполне для тебя ординарно, откуда может взяться сильная эмоция? То есть любой сильной эмоции должно предшествовать удивление. А современные наука и техника почти отняли (последовательно отнимают) у нас способность удивляться – мы сейчас убеждены, что человек в состоянии сделать все. Если завтра будет объявлено, что найден эликсир бессмертия, наверное, мало кто удивится. И напрасно –  на самом деле, удивление (точнее, потрясение) будет очень большим (не сразу, правда). Удивиться придется не самому открытию, а тому, что оно фактически приведет к вырождению, гибели человека, как такового. Действительно, если ты в любом случае бессмертен, то зачем тебе сопротивляться всяким напастям, стремиться к каим-то высотам – ложись на землю и пусть тебя топчут табуны таких же, как и ты, да и всех прочих сортов тварей, пусть втирают тебя во прах земли – ты все равно неуязвим.

В прошлом материале я писал, что «самовлюбленные люди мечтают о бессмертии и всерьез рассчитывают на науку в этом вопросе, не задумываясь о том, что, приобретя бессмертие, они, так или иначе, фактически рано или поздно превратятся в настоящего Кощея». Эта оценка была неоправданно оптимистична: перспектива, на самом деле, гораздо более печальная – человек неизбежно превратится в земляного червя.

Но будем надеется, что этого не произойдет, и мы останемся человеками со всеми своими радостями и печалями, со своми пороками и добродетелями в этом изумительном, при всем при том, изумительном, вдохновляющем мире – для человека прежде всего.

Тем не менее, чтобы не впасть в иную крайность и не витать в облаках, обратим внимание, что пагубный настрой человека на самовосхваление порождает поразительные деформации в нашем сознании; вот, например, менее всего люди предрасположены прощать сделанное им добро; гнусное зло они прощают гораздо легче. Нередко мы возмущаемся: как было можно ответить такой черной неблагодарностью на бескорыстное добро! Между тем мотивация чудовищной подлости вполне объяснима.

Чтобы адекватно (с точки зрения благодетеля) отреагировать на добро, необходимо, прежде всего, признать его таковым. Как же может даже самый плюгавый человек, который, как мы знаем, тем не менее, мнит себя главным сокровищем Вселенной, принять, что у него были какие-то промашки, какие-то проблемы, и кто-то помог ему их преодолеть?! Отсюда озлобленность бенефициара, его желание забыть сам факт благодеяния, стереть его начисто из памяти, и лучший способ для этого – подлость, «месть» по отношению к благодетелю. И если даже он признает, что ему помогли, это никак не пробудит в нем чувство благодарности – наоборот, его дико возмущает, что он оказался в таком жалком состоянии, а кто-то другой имел возможность по-барски его вызволить. По какой такой справедливости у кого-то такие широкие возможности, в то время как сам он (ОН!) прозябает!? Лично не его ли блага присвоил себе этот «благодетель»? Всяк сверчок знай свой вершок – это   справедливо? Честно говоря, и я не знаю. Ясно только, что на благородство благородством отвечают благородные люди – их крайне мало. Плебс, после короткого периода крайнего изумления, отвечает лишь многократно возросшим хамством, подлостью. После поговорим и о плебсе отдельно. А здесь, завершая тему, отметим, что любое богатство, так или иначе, уворовано. Засим и всякая революция никак не случайна. А «черная неблагодарность» возмутительна, но объяснима. И не знаешь, на чью сторону встать – творца, созидателя, или вора, грабителя.

Нельзя не обратить внимания также на то, что истинных достижений добиваются одни, а вот громогласно гордятся ими, бия себя в грудь, совсем другие. Широко известна формула: патриотизм последнее прибежище негодяя. На самом деле,  патриотизм последнее прибежище не негодяя, а просто бездари. Чем же ему, несчастному еще гордиться, как не чужими достижениями, когда своих нет, а гордиться так хочется! Когда гордиться требует сама его человеческая природа. Эта природа всегда найдет чем гордиться.

Вот один из таких «суперменов» более всего в жизни гордится тем, что ему удалось купить что-то (товар, или услугу) на 3 копейки дешевле, чем его реальная цена. Это не предмет его мимолетной радости, как для большинства людей, а именно предмет особой гордости, выражение квинтэссенции смысла его жизни. Этот же типаж считает себя вполне успешным человеком, только потому что никому из его ближнего окружения не удалось уйти слишком далеко вперед от него. То есть, если бы кто-то из его друзей при жизни был бы признан гением, он бы считал себя глубоко несчастным человеком. Как же он, на самом деле, несчастен! И какое это распространенное несчастье! Максимально на что могут замахнуться такие люди – это повторение чужих (уже отыгранных) достижений. «Я тоже хочу!» – вот этим, в основном, и живы люди. Ключевое слово – «тоже». Собственных желаний, собственных мнений нет. И безнадежны попытки догнать задыхающегося, как и он, в нескончаемом беге чуть более удачливого соперника.  Бегущего так же из последних сил впереди него. Так же, как и он пытающегося догнать другого, такого же несчастного. А тот, самый первый, возможно, и есть самый несчастный-пренесчастный, пусть он и зовется королем, президентом, светочем мира. Ведь он лишил себя слова «тоже», а это – помним!– ключевое слово, ориентир. Такой «король» подобен слепому котенку – тычется мордочкой во все углы в отчаянных попытках найти эти самые ориентиры, пока его не сожрут всегда готовые закусить койоты. Ибо этот котенок когда-нибудь неизбежно заступит на их зону.

В практическом же плане патриотизм есть опосредованный инстинкт самосохранения. Как млекопитающие, птицы, рыбы и прочая живность сбивается в стаи для обеспечения своей безопасности, так и человек сбивается в государства, чтобы иметь защиту – преимущественно от других людей (чаще притом от своих же). А защита естественным образом переходит в нападение, как только приходит осознание собственной силы. Существование нации – это экспансия, не будем морочить друг другу голову. Она может иметь совершенно разный характер, но суть от этого не меняется – навязать свою культуру (именно культуру!) другим. Евреи, например, никогда не завоевывали никаких стран, однако своего бога сумели внедрить в сознание всей западной цивилизации – со всеми вытекающими последствиями. Мир нынче говорит по-английски, но вряд ли кто-нибудь будет утверждать, что это результат прямых завоеваний, как это было в прошедшие, относительно недавние времена.

Да, способы покорения изменились, но суть (одержать верх в противостоянии!) не изменилась – победить,  любыми способами, любой ценой победить! Между тем победа – это триумф животного. Восторг животного, его особая радость, предвкушение обильной трапезы. Это также и радость варвара, который все еще животное по сути своей. И она не может быть радостью человека. Который уважает себя, а значит, уважает и другого человека. Когда мы найдем определение нашей, человеческой радости? Сможем ли мы когда-нибудь найти эту заветную формулу? Много придется работать. Осознать себя, наконец, именно как человека. (Кажется, я перехожу в область ненаучной фантастики.)

Вот, почему матерные выражения практически во всех языках мира увязаны в основном с сексуальными действиями? Казалось бы, секс – это самое сладкое, что есть в жизни человека, и соответствующие данной активности выражения подошли бы, скорее, к нежной поэтике, а не грубым ругательствам. (Замечу в скобках, что в восточных сказках нечто похожее все-таки попадается.) Дело, однако, в том, что секс, при всей его сладости  для человека, прежде всего, – это символ доминирования, покорения и прочих таких малосимпатичных вещей, и матерные ругательства отражают именно этот аспект секса для человека, его особую гордость. В такой интерпретации секса заключается величайшая ущербность человека, его истинная трагедия, которую он, несчастный, и не осознает, он ищет все новые и новые способы проявления не нежности, а принуждения, насилия. Ибо самое острое желание человека всегда было и есть – помыкать другими людьми. При всем совершенствовании форм и методов камуфляжа. В свое время был объявлен шутливый конкурс, по каким признакам можно однозначно отличить человека (высшее существо) от животного, и выиграл этот конкурс юморист, ответ которого гласил: «по сексуальным извращениям». Не поспоришь!

Возвращаясь в реальность и к затронутым в предыдущей работе темам, отмечу, что объявляя гордость (и различные ее проявления) величайшим грехом, никак нельзя заклеймить ее, как  однозначное зло, ибо именно это чувство стимулирует нашу активность, как уже было сказано, заставляет стремиться к чему-то новому, нередко высокому. И другие действительно важнейшие антропологические достижения человека – богатая мимика и смех также порождены, по-существу,  этим чувством гордости, доминирования.  Две стороны одной медали, диалектика.

Итак, изначально каждый из нас мнит себя самым лучшим, умным, неотразимым – такова уж природа человека. Нет, такова уж природа – точка. Всякая вошка должна ощущать себя самой-самой, иначе ей просто не выжить. Она и так редко выживает, но в противном случае у нее нет ни единого шанса. А так – война, жестокая драка на уничтожение, и тут шанс есть, малый, даже очень малый, но есть. Война фактически идет за право продолжения своего рода, и это принципиальная война.

Жизнь и смерть шагают рядом, держась за руки и никто не знает, жизнь для смерти, или смерть для жизни. Но точно – смерть управляет жизнью. То есть этим миром правит Смерть. А смертью правит Война. Война всех против всех. Тот, кто не я, тот и варвар, тот и подлежит уничтожению! Это война не государств, не идеологий, и отнюдь не только дворовых команд, или преступных группировок, а именно война всех против всех. Ибо война (смерть) есть единственное витальное проявление Жизни. Что обожает делать человек? Исправлять чужие ошибки – реальные, или мнимые. И война – предельная сублимация этой его страсти.

Было время, люди идентифицировали себя больше по религиозному признаку – кто в какого Бога верит. И шли тогда убивать во имя своего Бога. (Впрочем, и сегодня этот фактор не утратил своей актуальности.) Фанатики никогда не задумываются над тем, что если речь идет действительно о Боге, то он един и неделим, и самый большой грех – идти убивать во имя Его. Как видим, если попытаться скрупулезно разобраться в поведении человека, то мало, на самом деле, найдется разумного в его действиях.

Человек по своей природе, просто как живая тварь, есть разбойник, мародер; он относится к классу хищников и ведет себя соответствующим образом. Понимая все это, прикинем, насколько решаема поставленная выше задача по выработке формулы человеческой радости. Увы, увы!

В этом мире каждый сам за себя – и человек, и нация, и государство. Пусть и борются они всю свою историю за то, чтобы опровергнуть этот постулат и доказать недоказуемое – что есть в мире людей какая-то солидарность. Но при этом каждый человек где-то тайно (а сообщества людей совершенно открыто) влюблен в самого себя. Опираясь хотя бы на вышеприведенные факты. Он всегда найдет достаточно аргументов, чтобы убедить самого себя в своем несомненном превосходстве над другими. Да, есть там великие ученые, композиторы, писатели и прочие…, но как личность…! И адекватное (то есть в данном случае – положительное) впечатление на человека  производит только собственные достижения. Чужие – лишь раздражение. Даже те, которыми нельзя не восхититься. Если автор откуда-то из-за бугра, из далеких степей-океанов, то, скрепя сердце, еще можно признать его приоритет, но никогда – соседа, который, помним, есть главный его по жизни враг! Соседи у нас всегда плохие – всегда, всегда! Но почему? Потому что мы и сами – от-вра-ти-тель-ные. Эта несовместимость есть истинная трагедия человека, предтеча всех его войн и конфликтов, предтеча деградации государственности, как таковой, которая все явственнее наблюдается повсеместно в безумном нашем мире. И здесь невозможно не обратить внимание на принципиальный момент: чтобы что-то деградировало, оно должно сперва развиться до какого-то уровня, а природа человека всегда была одна и та же – так как же созданные этим человеком институты (государства) достигли такого развития, когда стала возможной эта самая деградация? Тут опять же вопрос диалектики: процессы разложения и развития (энтропия и нэгэнтропия) идут параллельно и очень трудно проследить, когда что и как началось, и предугадать, когда и чем все это закончится, и уж не мне здесь пытаться это сделать. Но и обойти принципиальный вопрос  Повелителя Вселенной уже никак не получится – проблема Бога сопровождала человека со дня его появления.

Прежде всего, я должен признаться в некотором собственном на закате жизни перерождении. Воспитанный в советском духе я не мог быть и не был человеком верующим, хотя исключительно из духа противоречия в какой-то степени интересовался в молодости религиозной литературой. Я и сегодня, конечно, не поверю во все те истории, которыми потчует свою паству священнослужители, но сомнения в изначальной идее атеизма появились. Как это ни странно, недавно появились. Говорят ведь: «Атеизм – до первой тряски в полёте». Пожилой возраст – самая мощная тряска, как бы кто (я в том числе) ни выпендривался. В сущности, я никогда и не был атеистом, просто, я не верил в тех богов, о которых толковали клерикалы различных направлений, но я допускал (точнее, не исключал) существование некоей высшей силы, управляющей важнейшими процессами во Вселенной. Агностик, одним словом.

И сегодня вряд ли кто-нибудь будет возражать, что судьба человека (каждого человека) изначально во многом (если не во всем) предопределена. Это обусловлено временем и местом его рождения, теми ментальными способностями и физическими кондициями, которыми его наградила, как говорят, природа, и, наконец, теми обстоятельствами, в которые его занесет сама жизнь. А если предопределена судьба каждого отдельно взятого человека, значит, предопределена и судьба его семьи, его местной общины, города, наконец, судьба народа и всего человечества.

Это очень серьезный аргумент в пользу идеи сотворения мира некоей  разумной силой (Богом). И, кажется, он подтверждает тезис одного из основоположников протестантской теологии Жана Кальвина о том, что духовная жизнь и судьба человека (потусторонняя, в том числе) предопределена заранее и никак не может быть изменена его личными усилиями, благими деяниями.

Открытым для нас остается только вопрос – кем все это предопределено? Вот, об этом-то и стоит основательно подумать, а не затевать потешные баталии по поводу того есть ли бог, или нет, были ли у него сексуальные контакты, и что у него в итоге родилось.

Идея Бога – это жалкая попытка человека уйти от проклятого вопроса для чего он живет (то есть, о смысле жизни). Неразрешимый вопрос этот возник у несчастного сразу же, как он осознал, что смертен. Это был первый и, в сущности, единственный выход его за пределы инстинктов. И он будет так мучиться до скончания веков. Но тут ему на помощь пришла религия с ее «тайна сия велика есть». Правда, к этой простенькой формулировке можно было прийти безо всякой религии, но придать ей сакральный смысл мог только непререкаемый авторитет организации, вещающей от имени высшего существа, от имени Бога. А чтобы обрести этот авторитет религия должна была убедить всех в своем всесилии, отсюда первая и наиважнейшая задача любой религии – запугать (смертельно запугать) паству, именно потому их бог гораздо чаще выступает в качестве жестокого и бескомпромиссного тирана, чем вселюбивого и всепрощающего существа.

Интересно то, что этот мучительный вопрос о смысле жизни, по всей видимости, сохранится и для тех механических существ, которые, возможно, придут на смену грешному человеку. Вот, представим себе, роботы собрались и думают, как им поступить с людьми, ведущими уже жизнь абсолютных паразитов, которых они же (роботы) и обслуживают от и до. «В чем смысл их существования, зачем они нам нужны?» - возмущаются самые радикальные из них. Однако возражения других, уже способных философствовать оппонентов ставят радикалов в тупик: «А в чем смысл нашего существования?» Ответа на этот сакраментальный вопрос просто нет, засим «бунтовщикам» ничего не останется, как, потупив взор, покорно идти исполнять свои обязанности по очистке конюшен. А на вопрос этот, возможно, мог бы ответить один лишь Верховный (если он есть, конечно), но ему никогда и никто такого вопроса не задаст.

На самом деле, чтобы понять, в чем смысл жизни, следует умереть и уже «оттуда» тихонько сообщить оставшимся, что имело в нашей жизни смысл, а что – нет. И скорее всего, ничего такого нет в принципе.

Сегодня лично меня все эти соображения о высшей силе касаются лишь в одном аспекте: вот, если я решу самостоятельно распорядиться своей жизнью, а именно покончить с собой, то не будет ли это нарушением замысла того самого суперменеджера, не повлечет ли за собой какое-то ужасное наказание (все мы, по крайней мере, слыхали о геенне огненной)? Но, с другой стороны, если все предопределено именно этой высшей силой, то и такое мое решение должно быть продиктовано ею же – с меня-то какой спрос? В навязанных нам, вроде, жестких рамках моя воля, тем не менее, абсолютно свободна. Я не знаю, за что и как затем расправится со мной высшая сила, но пока я живу, я могу совсем не считаться с ней, поскольку за меня уже все решено. Как видим, идея Бога предполагает вседозволенность. Парадокс! Клерикалы пытаются обойти эти острые углы, рассуждая о какой-то свободной воле в условиях наличия высшего, всеконтролирующего существа, но эти рассуждения слабо коррелируют с логикой – аргументы Кальвина выглядят куда убедительней.

И тут нельзя не отметить, что всю свою сознательную (да и бессознательную) жизнь человек грезит о свободе, но и страшится ее, убегает, когда она сама плывет к нему в руки. Скажут: а разве так бывает? Свобода вообще – она бывает? И даже плывет кому-то в руки? Как это можно себе представить? Крупный выигрыш в лотерею? Но разве это свобода?

Да, на самом деле, свободы, как таковой, просто не существует, человек изначально и до самого своего конца весь в оковах, и большая часть этих оков зажимает, душит его не снаружи, а изнутри – неуемные страсти, первобытные инстинкты… Вот, скажите, что в человеческой жизни – не инстинкт? Философия?

И, тем не менее, человек не может не мечтать о свободе. Зная о своей смерти, он ведет себя так, будто собирается жить вечно – это поразительно. Должно быть, это рудимент животного мира. Но иначе он сойдет с ума.

Пусть меня назовут снобом, расистом, высокомерным и кем угодно еще, но я скажу то, что думаю – мало вокруг достойных людей; еще меньше людей, с которыми действительно можно о чем-то поговорить. Это вовсе не значит, что я отказываю этим в праве на жизнь, или даже уважение, как к человеку, личности. Это даже не значит, что я отказываю таким в простом человеческом общении. Но когда ты ведешь себя скромно и сознательно не подавляешь их тяжело заработанным своим авторитетом (это годы и годы труда, учебы, самоограничения и т.д.), им действительно кажется, что они равны тебе (кстати, ты можешь и даже должен так думать; они – просто не имеют для этого никаких оснований и никакого права). Со временем они могут искренне уверовать не просто в равенство, а даже в свое превосходство; спорить будут с тобой, поучать, снисходительно похлопывать по плечу, без приглашения давать «мудрые» советы. Вначале это вызывает у тебя лукавую улыбку, но они становятся все наглее, все более и более эксплуатируют твою скромность. Скажете: какой же я скромный, ежели сейчас все это пишу? Отвечаю: в творчестве своем  я предельно раскрепощен, а вот в жизни, в своих отношениях с окружением – максимально скромен. Конечно, я имею в виду обращение с обычными людьми – не с так называемой «элитой»; тут я могу быть действительно наглым. С их точки зрения наглым. Потому что никогда и ни к кому у меня не может быть того, что называется пиететом. Соответственно, и к себе я не требую какого-то особого отношения. Но этот демократизм мне только во вред. Моя самая большая ошибка в том, что я изначально и искренне считаю людей равными себе, а на самом деле это не так, совсем не так. И они мне мстят за мою непосредственность, наивность и прекраснодушие. А если говорить совсем уж по-честному, не оглядываясь на каким-то образом повсеместно принятый ложный (и глупый) политес, то и не должен я считать их равными себе! «Говорит мне справедливость: «люди не равны». И они не должны быть равны!» Это слова Ницше. Самое интересное, что именно они, эти пигмеи, подчас и считают меня не ровней себе, уж и не знаю, по каким таким меркам. Ах, да! Я могу выйти на улицу, одетый не совсем так, как это железно установлено в их плебейской среде – разве этого недостаточно, чтобы удостоить меня презрения!? Вообще плебс – это страшная сила. Страшная в своей твердолобости и озверелости. И не надо думать, что плебс – это обязательно беднейшие слои населения. По своей сути плебеем может оказаться и монарх (нередко так и бывает).

В современном «политкорректном» мире, где более всего боязно употребить какое-нибудь обидное для какого-нибудь бомжа слово, термин «плебс» выведен из оборота: на кухнях его активно эксплуатируют, но в общественном пространстве ты его использовать не моги – заклюют! Тем не менее, я, как фанатичный сторонник правды (в моем понимании, конечно), не буду придерживаться этих либерально-драконовских правил, и буду писать то, что думаю. Я уплатил немалую дань за приверженность правде в молодости, тем более, мне не страшно за нее теперь, на пороге бескрайности.

Известное дело: плебс постоянно насторожен, очень обидчив и мстителен – он вечно жаждет крови.  Его особая подозрительность вполне объяснима:   недостаточно сообразительный, чтобы понять слова и действия других, он (инстинкт самосохранения!) сразу же приписывает им какие-то недобрые, оскорбительные намерения и соответственно реагирует тем, что у него только и может быть развито – кулаками. Но человек подозрителен, когда у него самого что-то нехорошее на уме, какие-то дьявольские планы – уже поэтому можно сделать вывод, что  мысли у плебея всегда нечистые, коварные.

Самое смешное, что у плебса невероятное чувство собственного достоинства; ты приветливо машешь ему рукой, а он снисходительно едва кивает головой, он не может себе позволить непосредственности, он велик. Великий плебс – так его и называл всегда Гриша Апоян.

Притом, как было сказано, плебс ужасно обидчив. Почему? У него очень низкая глубинная (подсознательная) самооценка, засим каждое сомнительное слово воспринимается им, как страшное оскорбление. Человек обидчив, если изначально уверен в своем ничтожестве; самое нейтральное слово воспринимается тогда, как ужасное оскорбление, ибо у него, тупого, естественно, возникает подозрение, что там имеется какой-то глубокий, недоступный ему подтекст. И его уже никак не переубедишь.

Соответственно, самый строгий церемониал – у плебса. Там у них сказать вдруг не то слово  не моги – убить могут!

И эти «замечательные» качества касты «железно» сохраняются, даже если данный субъект сумел все же подняться над уровнем своего сословия и достичь определенных высот в общественной жизни – к примеру, занять высокий, или даже высший пост в государстве.

Что характерно – именно выбившийся «в люди» плебс наиболее яростно сопротивляется пропуску «в свет» своих бывших сородичей – это обычная, довольно банальная история.

Но при любом сопротивлении истинный плебс, в своей массе, отлично умеет устраиваться – это древняя истина. В таких способностях нет ничего плохого, плохо лишь то, что материальное обустройство крайне редко сопровождается также и духовным ростом – плебс остается плебсом, и обращение тут должно быть, как об этом уже было сказано, особое.

Лично моя проблема в том, что во мне нет, вопреки распространенному мнению, основанному, видимо, на специфике моей внешности, ни капли высокомерия, пренебрежения к людям, то есть тех качеств, которые я объективно имел право в жизни проявлять, но никогда не проявлял, а окружающие меня люди, сами ощущая свою вторичность по отношению ко мне, самые невинные мои высказывания и шуточки сразу же приписывали моей гордыне. А плебс – здесь не раз это было отмечено – очень обидчив, ему за каждым словом слышится оскорбление. Особенно, если это слово им непонятно. Мои речи почти всегда принимались в штыки, даже теми, от кого я рассчитывал получить понимание и одобрение.

Мне могут возразить, что сам этот текст свидетельствует о моем невероятном высокомерии, но уж поверьте – это ложное впечатление. Действительно высокомерный человек не может не пребывать постоянно в дико озлобленном состоянии: ему от окружающих хронически не хватает признаков почитания, даже если те никогда не поднимаются с колен (как, например, в императорском дворце). Вечно насупленный вид – их неизменный «фирменный» ярлык, свидетельство «величия». Но ведь я не такой, совсем не такой. И еще я не умею сердиться на людей, тем более – мстить им. Я легко прощаю практически всем, ибо в моем представлении простить – это значит отказаться от мщения, а мстить я не умею. Но  и ничего большего  предложить не могу – я не властелин своей памяти. С годами я, кажется, лучше начинаю понимать людей, их мотивацию; иногда это вызывает страшное раздражение, едва ли не желание убить, но чаще (почти всегда) человек вызывает у меня острое чувство жалости, сострадания. Наверное, это хорошо, это гуманно – но в определенных границах; когда же ты начинаешь жалеть других до слез – это первый признак, что и сам ты в жалком состоянии. Так и приходит твой черед, твое время.