Моя мистика

Самое трагическое наследие тоталитаризма — наши мозги, глубоко пропаханные плугами Владимира Ильича, утрамбованные танковыми гусе­ницами и асфальтными катками «товарища Сталина», наши новые вож­ди — секретари обкомов и офицеры политического сыска, наше общество с протянутой рукой и надеждой на «доброго царя» (типа все того же «то­варища Сталина»).

Сегодня, когда нам уже почти не осталось, чем гордиться, мы, как утопа­ющий за соломинку, хватаемся за последние «победы» советского наро­да — построенные на его костях Магнитку и Днепрогэс, напитанную его кровью «великую отечественную», завалившую противника трупами соб­ственных солдат, за реальный и мнимый «героизм» островских и матросовых... Да, история не существует в сослагательном наклонении, но всегда имеется право выбора — гордиться ее апокалипсисом, некрофилией, само­уничтожением или отречься от ее патологии, ее мизантропии, ее кровавого ужаса...

Мы продолжаем гордиться, а те, кто мне не поверит, пусть сходит в па­ши школы, посидит на уроках или послушает наших новых вождей, или то­варищей Зюгановых, или, увы, наших несчастных оборванных стариков с орденскими колодками, или голодных старух на лавочках, или попутчиков в поездах, или ораторов у музея Владимира Ильича, или демон­странтов с красными флагами, пли академиков, поднимающих па банкетах тосты за «великого вождя», или наших генералов, вещающих но телевизору из Донбасса, или бедолажных солдат — оттуда же...

Не надо гордиться родиной-свиньей, поедающей своих поросят (это не я — это Джойс), Да, от матерей не отказы­ваются, но и здесь есть выбор: пойти по стопам матерей-убийц,  или - стать иными. Трагедия тоталитаризма в том, что тоталитарный на­род не желает стать иным — он всем недоволен, но его псе устраивает...

Д. Голдинг:

На протяжении моей жизни я не paз бывал потрясен и оглушен, узнавая, что мы, люди, можем проделывать друг с другом. И раз я убеждаюсь, что человечеству больно, это и занимает все мои мысли. Я и ищу эту болезнь и нахожу ее в самом доступном для меня ме­сте — в себе самом. Я узнаю в этом часть нашей общей человеческой натуры, которую мы должны попять, иначе ее невозможно будет дер­жать иод контролем. Вот почему я пишу со всей страстностью, на ко­торую только способен, и я говорю людям: «Смотрите, смотрите, смот­рите: вот какова она, как я ее вижу, природа самого опасного из всех животных — человека».

Человеческие качества — как познать их? Как познать самого себя? Как познать Другого? Посредством науки? Или религии? Или искусства?

А, может быть, лучшей формой познания (и самого человеческого су­ществования) является миф? Скажем, миф о Христе, или Будде, или Сокра­те, тоже страждавшим познать самого себя. Кто-то сказал: Сократ несом­ненно существовал, ибо такого человека нельзя было придумать. А можно ли было придумать Иисуса Христа? А можно ли придумать Бora?

Бог непостижим. Деяния Его необъяснимы. Так можно ли объяс­нить до конца одно из высших Его деяний — человека? Стоит ли человеку браться за эту задачу? Ведь «только тайна даст нам жизнь». Реальность не есть вещественность.

Что есть человек? Ангел, зверь, пустота, мир, ничто, окруженное Богом, наполненное Богом, нуждающееся в Боге, способное стать Богом, если оно того пожелает?

Время и вечность соотносятся в человеке как плоть и дух, как земное существование и божественная природа. В «Вечной философии»  Хаксли вводит понятие вечного «настоящего момента», отрицаемого всеми под­вижниками перемен, изменений, бренности человеческой:

Существование вечного «настоящего момента» иногда отрицается на том основании, что бренный порядок не может сосуществовать с другим порядком, находящимся вне времени; говорят также, что из­менчивая субстанция не может образовывать единство с субстанцией неизменной. Разумеется, эти доводы можно считать справедливыми в том случае, если бы природа вневременного порядка была механиче­ской, или если бы неизменная субстанция обладала бы пространственными и материальными качествами. Но Вечная Философия говорит о том, что вечный «настоящий момент» — это сознание; божественная Основа - это дух; бытие Брахмана  - это «чит», или знание. Идея о том, что вечное сознание знает о вечном мире и, зная о нем, поддер­живает его существование и постоянно занимается творчеством, не содержит в себе никакого противоречия.

Иными словами, в человеке живут два начала: временное и бесконеч­ное: «В один момент — я вечен, а в другой — завишу от времени».

Человек - это не только тело и душа, но также и дух, и если он способен по своей воле жить, как на обычном человеческом плане, так и на плане гармонии и даже единения с божественной Основой его бытия, то тогда эта идея выглядит совершенно логичной. Тело всегда Пребывает во времени, дух всегда пребывает вне времени, а душа — это двойственное создание, которое вынуждено законами чело­веческого бытия до определенной степени быть связанным с телом, но которое способно, если только пожелает, ощутить свой дух, отождествиться с ним, а через него и с божественной Основой.

Временное и вечное начала человека проявляются как изменчивость и постоянство человеческой природы, как различие и тождественность человеческих судеб, как истощаемость и неистощимость  «историчности» че­ловека.

С точки зрения Марка Аврелия, любой промежуток времени — век, год, одна-единствеиная ночь и, вероятно, ускользающее настоя­щее — содержит в себе всю историю целиком. В предельной форме эту гипотезу легко опровергнуть: один привкус отличен от другого, де­сять минут физической боли не равны десяти минутам алгебры. В применении к большим периодам, к семидесяти годам нашего воз­раста, обещанным Книгой Псалмов, эта гипотеза правдоподобна и тер­пима. Она сводится к утверждению, что множество ощущений, эмо­ций, мыслей, превратностей человеческой судьбы ограничено, и мы ис­тощаем его задолго до нашей смерти. И вновь Марк Аврелий: «Кто видит нынешнее, все увидел, что и от века было и что будет в беспре­дельности времен».

Уже давно с глубокой скорбью замечаю, как в попытке рационализа­ции бытия утрачиваю смысл.

Слова, слова... Это все, что у нас есть.

Посмотрите, как порой рассеивается дух, когда мы пытаемся выделать жизнь в слова! Как часто, пытаясь отделить семена от плевел, мы вылавли­ваем на сетке своего сознания лишь жалкую шелуху слов, а суть, смысл, идея просачиваются сквозь эту сетку, оставляя лишь вербальную горстку пепла, которую мы и пытаемся назвать духом, душой.

Как алфавит не способен передать все разнообразие языка и звука, так никакие слова недостаточны для проникновения в глубины духа. Можно ли словами передать благодать, спустившуюся на нас с небес? Или боль утраты? Или счастье обретения? С помощью слов нельзя перешагнуть тот предел, который поставлен вечностью. В лучшем случае только между слов — тех слов, до которых воспарил дух великих вопрошателей, ответчиков и от­рицателей, — можно уловить эманацию ускользающего смысла. Только в бессознательном — ключ к сознанию, в абсурде — квинтэссенция высшего порядка, в божественном — человеческое.

Вот для чего нам потребуется музыка, поэзия, церковная литургия. Ибо наука — только эпителий, покров, верхний слой...

Впрочем наука свидетельствует о том же. Как показал Тарский, само понятие истинности логически невыразимо. Между выводимостью формул и истинностью пролегает бездна (теоремы Париса и Харрингтона). К то­му же великие теоремы не доказывают, а постигают, черпают из актуаль­ной бесконечности. Рационализм оказывается антинаучным. Ученые все больше осознают, что миром правит не закон, но неопределенность, многозначность, божественность.

И вообще: чтобы понять науку, ее метод, ее теорию, надо усвоить ту трудно осознаваемую истину, что идеальное реальнее материального, что ве­щественное производно от идеи. Впервые это поняли не Гейзенберг, Шре­дингер пли фон Нейман — впервые это осознали древние индусы, когда го­ворили, что материя, вещи суть майя — род иллюзии.

Джон фон Нейман математическим путем установил, что модель Вселенной принципиально не может быть классической и что только признав главной мировой реальностью умозрительное, мы обретаем шанс понять чувственно воспринимаемое. Иными словами прав-таки Платон: первич­ны все же идеи, или монады, или пси-функции, или квазичастицы.

Не так ли в человековедении? Я отдаю предпочтение балладам и завещаниям Вийона, лирике Бодлера, великим стихам юного Рембо и спивше­гося Верлена, глухим пророчествам Достоевского, притчам Голдинга, мифо­логии Джойса.

В конце концов разве не самыми чуткими, самыми внимательными, самыми проницательными оказались не ученые и социальные реформаторы, а творцы Библии. Именно они встали на защиту внутреннего мира че­ловека — того смутного, неуловимого, сокровенного и великого, что един­ственно возвышает человека как творца и как страдальца.

Если миром все же управляют законы, как считал Бэкон, и если их нельзя превозмочь, то, чтобы преобразовать мир, надо действовать в соответствии с ними. Но законом для человека является человек и только он сам. И превозмочь зло и страдание — значит, превозмочь человека.

В недрах Средневековья, несправедливо воспринимаемого многими как века мрака, необыкновенно проницательный, но у-ж-ж-ж-асно р-р-ре-акционный Бернард Клервоский, произнес замечательные слова, неведомые всем передовым и р-р-революционным:

Если вы будете знать все тайны, как обширна земля, высоко небо, глубок океан, но если вы не будете знать самого себя, вы будете походить на человека, который строит без фундамента.

И хотя это сказано во времена Данте, не усвоено до сих пор. Отсюда все утопии, революции, перестройки, «хрустальные дворцы», «светлое будущee»...

Может быть, оптимизм, прекраснодушие — необходимые человеческие качества, но eщe более необходимы реализм, жизненность, ответственность.

Для исторической ответственности необходимо ответственное общество. Историческая ответственность не возлагается, а принима­ется.

Увы, свойством большинства людей является нежелание думать. Чело­век разумный все еще далек от разумения. По этой причине его до сих пор так легко водить за нос социализмами и коммунизмами, поэтому он предпочитает астрологию астрономии, алхимию науке и благие химеры здравомыслию. Этим я не хочу сказать, что наука и здравомыслие спаси­тельны, этим я говорю то, что сказал: люди защищаются от правды ложью и от знания верой, ибо жить ложью и верой - легче (впрочем, глубокая, сокровенная, выстраданная, личная вера, требующая огромных усилий, тоже большинству недоступна...).

Человек инфантилен в том смысле, что воображает себя центром мира, что так или иначе связывает происходящее в мире с собственной персоной. Иными словами, мы верим, что не мы для Бога, но Бог для нас, что Богу только и остается, чтобы заниматься нашими дрязгами и непотребства­ми — отсюда бесконечность молитв меркантильного или насильственного содержания. Но Мир устроен совсем иным образом. По словам Людвига Витгенштейна, мир не имеет по отношению к нам никаких намерений. Даже то, что мы подразумеваем под судьбой, во многом (если не во всем) дело наших рук (или рук наших близких, изломавших нам жизнь или даровапших радость). Понять это — вот что такое перестать быть ребенком, утопистом или блаженным.

Поражение утопии — и пренебрежении полнотой человеческого. Чело­век способен не только беспричинно любить, но и беспричинно ненавидеть, у него есть воля к жизни, но многие предпочитают смерть, рядом с удо­вольствием уживается мазохизм, рядом с гуманизмом — садизм, рядом с культурой — агрессивность и беспощадность, а обожание в одночасье оборачивается проклятьем. Лидия Гинзбург как-то сказала, что психология воз­никает не тогда, когда человек стремится к максимуму удовольствия и минимуму страдания, а когда «всё происходит наоборот». Агрессивность, вандализм, флагеллантсгво, скопчество, некрофилия, суицид, — всё это чело­веческие реалии, без которых наука о человеке ущербна, как ущербно же­лание «перестроить» мир и «переделать человека без опоры на ту реаль­ность, которую Дарвин назвал эволюцией в борьбе за существование.

Я полагаю, что «комплекс спасителей человечества» (страны, нации, класса) — свидетельство зашоренности, больной психики, страха перед жизнью и человеческой природой, недоверия к полноте бытия. Он возни­кает у людей в пограничном состоянии. Безудержная тяга к «покорению природы», «переделке человека», пересозданию человечества — тревожный симптом...

Проблема человеческого существования — это проблема существова­ния в мире боли, страдания, врожденного греха, «цветов зла», как сказал Бодлер. Главная, бытийная ошибка всех реформаторов, тем более — всех революционеров, состоит в притязании на божественную прерогативу — построить царство небесное на земле. Между тем, страдание, смерть не просто непреодолимы, но необходимы для существования жизни, для оправдания морали. Вспомним максиму Будды: «Не думайте о том, коне­чен или бесконечен мир, причинен он или беспричинен, а думайте о том, что всё есть страдание».

Мераб Мамардашвпли:

«Такая фраза имеет в виду не эмпирический факт, что мы страдаем, а то, что надо исходить из принятого и неразрешимого страдания, которое и есть точка недеяния и труда страдания, мы там ничего не можем заметить, никто вместо нас ничего не сможет сделать и т д. – да? И главное – мы не должны разрешать страдания какими-либо эмпирическими действиями. Скажем, в ответ на пощечину давать пощечину… Ведь когда подставляют вторую щеку, то имеется в виду глубокая душевная истина, состоящая в том, что, если ты ответил пощечиной, тем самым то, о чем ты должен был подумать и над чем должен был потрудиться, ушло, потому что разрешилось действием. По этой же причине, скажем, рекомендуется любить врага своего. Опять, повторяю, это не есть эмпирическая истина, диктующая нам поступки (поступки отсюда не вытекают), а есть истина душевной жизни, говорящая о том, что нужно сказать врагу спасибо, потому что он позволяет мне заглянуть в себя и увидеть из меня самого вырастающие тени, над которыми можно властвовать, которые можно обижать, которые можно угнетать, потому что меня как такового, без теней, вырастающих из меня, нельзя угнетать, надо мной нельзя властвовать; властвовать можно над тем, что из меня самого вырастает. И поэтому иногда можно сказать спасибо врагу за агрессивный акт и любить его.

Мы имеем дело с особой категорией истин, которые я назвал духовными истинами и которые не есть эмпирические рекомендации, рецепты. Я не говорю вам, что, когда вам дадут пощечину, подставьте вторую щеку, не говорю вам – любите врага своего, в смысле эмпирической рекомендации или рецепта. Значит, мы убедились в том, что существует какой-то другой язык, и хотя он употребляет те же слова, что и наш обычный предметный язык, но говорит он этими словами что-то другое. И чтобы понимать, что он говорит, нужно, следовательно, знать грамматику этого языка. И вот многое из того, что я говорю, говорится на этом языке. В том числе и социальные примеры, которые я привожу. Из них, повторяю, не вытекает никаких рекомендаций, а вытекает что-то другое, относящееся к определенному разряду истин, прихождение к чему не зависит от нашей сообразительности или от нашего ума. Зависит, во-первых, от труда, от терпения и, во-вторых, от того, повезет ли нам и окажемся ли мы в том, что я назвал «метафизической матрицей». То есть услышим ли мы голос, обращенный только к нам и налагающий на нас обязанности только перед ним, а не перед друзьями, родственниками и тем более не перед социальным Делом, или Замыслом истории, которому мы должны были служить и быть тем самым инструментом осуществления Замысла истории в нашей жизни».

Так устроен мир: «Все необратимо, и не сделанное нами никогда не будет сделано».
И так для духа устроено родное: «Если ты родился и не спасся, пока был жив, то ты будешь все время заново и заново рождаться».

P.S.

Посещение папой римским Иоанном-Павлом Вторым турецко-подданого (из террористической группировки Серые волки) Мехемета Агджи, стрелявшего 1981 г. в папу и почти смертельно его ранившего. Папа его простил, Агжда раскаялся, и 18 января 2010 года был освобождён. Потом  принял католичество и не раз возлагал цветы на могилу папы