О "Вечном Фашизме"

Термин «фашизм» употребляется повсеместно, потому что даже если удалить из итальянского фашистского режима один или несколько аспектов, он все равно продолжает узнаваться как фашистский. Устранив из итальянского фашизма империализм, получаем Франко или Салазара. Устраняем колониализм — выходит балканский фашизм. Прибавляем к итальянскому фашизму радикальный антикапитализм (чем никогда не грешил Муссолини), и получается Эзра Паунд. Прибавляем помешательство на кельтской мифологии и культе Грааля (абсолютно чуждое итальянскому фашизму), и перед нами один из наиболее уважаемых фашистских гуру — Юлиус Эвола. Чтобы преодолеть этот разброд, по-моему, следует вычленить список типических характеристик Вечного Фашизма (ур-фашизма); вообще-то достаточно наличия даже одной из них, чтобы начинала конденсироваться фашистская туманность.

Умберто Эко, "Вечный фашизм", 1995

 

В следующем году исполняется 30 лет со дня публикации, пожалуй, наиболее известного эссе Умберто Эко, "Вечный фашизм". Слагаемыми успеха этой публикации послужили, в частности, реноме автора, литературное мастерство, актуальность темы и краткость сочинения. Эко рассматривает фашизм как определенное общественное движение, а не как ругательство. В Италии Муссолини это слово звучало столь же гордо как "коммунизм" и "антифашизм" в СССР. В послевоенном мире оно звучит негативно. Понимание сути дела требует освобождения от эмоциональных нагрузок в ту или иную сторону.

Эко характеризует фашизм феноменологически, через 14 признаков; вопрос о его сущности лишь едва намечен. Другая претензия, которую можно выставить пунктам Эко — их откровенная левизна. Фашизм, как говорит нам самый первый из его признаков, замешан на культе традиции. Советская власть, получается, была основана на сугубо антифашистской идеологии: более решительного разрыва со всем традиционным трудно и представить. Ниже я предлагаю свой взгляд на сущность, мотивации и проявления фашизма.

Все виды фашизма сходятся в одном: в примате группового единства над естественными правами и свободами личности: свободой вероисповедания, слова, ассоциаций, правом собственности, политическими правами. Идеологически, этот примат обеспечивается целями, понимаемыми как высшие, движение к которым требует насилия над несогласными, сокращения, а то и уничтожения существующих прав и свобод граждан. Отсюда следует стремление к реализации этих целей в предельном масштабе — если не человечества, то хотя бы нации. Для этого требуется государственная власть, в идеале — тоталитарная, с великим вождем во главе.   Фашистские идеологии делят людей на своих, чужих и врагов по принципам крови, языка, класса, преданности идеям. Чужим полагаются поражения в правах и свободах; враги подлежат если не уничтожению, то посадкам или изгнанию.

Вопрос о мотивации фашизма ведет в область психологии. Этой проблеме посвящены, в частности, такие известные сочинения, как "Бегство от свободы" Эриха Фромма, "Человек в поисках смысла" Виктора Франкла, "Открытое общество и его враги" Карла Поппера — список очень неполный. Последнее сочинение, мною на эту тему прочтенное — "Лингвистическая катастрофа" Михаила Аркадьева. Вообще говоря, к фашизму влекут катастрофы на уровне личности, семьи, общины, страны. На уровне личности фашизм мотивирован ужасом бездны, разверзающейся в ситуации частичной или полной утраты Бога, нигилизма: единение с коллективом, растворение в коллективной воле служит средством забвения, анестезией. Разрушение институтов семьи и религиозной общины, несостоятельность государства усиливают такие стремления. Фашистские идеологии могут рассматриваться как псевдорелигии; они могут быть в разной степени терпимы или нетерпимы к религиям традиционным. Фашизм как душевная мотивация, пра-фашизм (Аркадьев), столь же антропологичен, как утрата Бога и одиночество; он коренится в самой природе человека, в бездне свободы.

Как идеологическое направление, фашизм задает политическое движение, которое может реализовываться весьма разнообразно, допуская те или иные компромиссы и непоследовательности в соответствии со своей общественной силой, жесткостью идеологии, той или иной мерой эклектики. Фашизм — это не состояние общества само по себе, а направление или сравнение. Можно говорить о фашизации или, наоборот, либерализации общества, как и о том, что в одном обществе больше гражданских свобод, чем в другом, но понятия абсолютного фашизма или либерализма не представляются имеющими смысл.

Как государственная доктрина, фашизм, по сути, ничем не отличается от (тиранического) социализма: единственное отличие — в эмоциональной окраске. Слово "фашизм" после Второй Мировой звучит плохо, а "социализм" для многих звучит привлекательно. Но и тут, и там — тотальная, всепроникающая власть государства, во главе с великим вождем, всенародно любимым фюрером, неотделимым от страны нацлидером, высшим носителем великих идеалов.

С идеей всепроникающего и все-регулирующего государства связан не только фашизм, социал-тирания, но и социал-демократия. При том и другом социализме человек может реализовать себя лишь в той мере, в какой он способен от этой машины уйти, спрятаться или перехитрить её. Отличие между социал-тиранической и социал-демократической формами власти связано с легитимацией. Фашистский фюрер легитимируется своим "величием", раздуваемым тоталитарной пропагандой, поддержанной государственным террором. Фюрера не переизбирают; если перевыборы и есть, то они фиктивны. Социал-демократия, напротив, легитимирована реальными выборами с нешуточной возможностью смены персоналий вплоть до самого верха. Эта разница существенна: фюреры имеют тенденцию к внутреннему террору и развязыванию войн ради утверждения своего величия, тогда как социал-демократические партии, с их опорой на мирных обывателей, в войне не заинтересованы. Они идут на нее с неохотой, вынужденно, по причинам, не связанным с социал-демократией.

Формально фашистская страна может казаться следующей верховенству закона — особенно если закрыть глаза на то, что ее законы уже написаны слугами режима. Если же под законом понимать не какие угодно распоряжения власти, а выражение справедливости в сфере юстиции (что даже тавтологично: лат. iustitia означает следование справедливости), то фашизм придется считать принципиально беззаконным: власть Левиафана попирает естественные, они же божественные, права личности.

Фашизм может выступать под самыми разнообразными масками, вплоть до "антифашизма" и "борьбы за права граждан". Когда "антифашисты" физически угрожают и нападают на своих оппонентов, они демонстрируют свой фашизм. То же самое справедливо в отношении "борцов за права", затыкающих рты несогласным, требуя их остракизма. Когда государство устраняет родителей от переломных решений в отношении детей, как это делается теперь в Калифорнии, оно попирает естественные права родителей ради определенной идеологии, действуя тем самым как фашистский режим.

Фашизм, как было сказано, тяготеет к развязыванию войн. Но верно и обратное: война, как правило, усиливает фашизм. Война требует единения вокруг первого лица, возбуждает подозрения в отношении "неправильных" групп населения, оправдывает подавление критики власти, исключение протестов, оправдывает репрессии в отношении инакомыслящих. Война — фактор, работающий на подавление свобод, на фашизм.

Социализм, тиранический или демократический, нередко рассматривается как эффективное средство решения проблемы помощи слабым — сиротам, инвалидам, старикам. Передача социальной поддержки государственным службам исключает, однако же, нечто важное: живой контакт благодеяния. Одни берут от государства как бы своё, требуя больше, а другие без особой радости платят эти деньги как налоги. В итоге теряется самое главное — благодарность берущего дающему, столь необходимая для здоровой морали. Народ, теряющий дух благодарности, будет все хуже помогать своим слабым, теряя смысл этой помощи. Эта поддержка будет также ослабляться расходами на гос. бюрократию и неизбежным для любого социализма подавлением творческого потенциала.

Творческий процесс принципиально личностен — новая идея приходит в чью-то особую беспокойную голову, а не вырабатывается методическими усилиями коллективов; коллективы тоже имеют значение, но они работают до и после рождения идеи. Для самого таинственного, рождения идеи, важен воздух свободы. Атмосфера зарегулированности, отчетности, инструкций, бюрократической машины, демотивирует потенциальных инноваторов, отбивая у них желание к изобретательству. Но даже если идеи и пришли, их реализация блокируется непомерными регуляциями, высокими налогами, уязвимостью изобретателя перед гос. аппаратом. Чем могущественнее и разветвленнее государство, чем больше социализма, тем выше барьер для инноваций, тем слабее прогресс, тем неизбежнее застой, а то и деградация.

Одно из своих оправданий фашизм черпает в культурных войнах, в конкуренции языков и культур. Одни языки наступают, расширяют свое присутствие, а другие теряют влияние — такова жизнь, языки рождаются и умирают. Если язык теряет влияние, то у патриотов возникает побуждение поддержать его силовым образом, пока такая возможность еще есть: использовать машину пока еще нашего государства для придания веса нашему языку, препятствуя языку-конкуренту на всех уровнях. Не всякое, однако же, средство приводит к желанной цели. Навязывание языка средствами государственного принуждения на деле способно лишь отвращать от него — насильно мил не будешь. Подлинная власть языка пленительна сама собой; она не от правительства, а от культурной мощи, она в объеме прекрасных, глубоких, важных текстов: поэзии и прозы, философии, истории, естествознания, всех направлений духа. Сильные, значительные, прекрасные тексты по указке государства никогда не писались и писаться не могут; в лучшем случае они создавались несмотря на такие указки. По распоряжениям государства пишутся лишь копеечные поделки да агитки. Национал-социалистическое принуждение, государственное подавление конкурентов — медвежья услуга для языка, лишь отвращающая творческих людей.

Но если фашизм (тиранический социализм) так дурен, если он — банкрот по всем линиям, то почему же нации снова и снова идут в эту сторону, а не строят прекрасные свободные общества? Проблема в том, что движение в сторону свободы подобно восхождению в гору, оно требует ресурсов благородства, мудрости, мужества народа, его элит. Если этого нет или мало, то институты, даже и построенные по лекалам свободного общества, будут весьма коррумпированы. Без достаточного духовного здоровья попытки движения в сторону свобод оборачиваются тотальным воровством "слуг народа", превращением государства в мафиозно-коррупционную сеть, войной кланов и всех против всех. И тогда, как справедливо отмечал Гоббс, даже и свирепая тирания будет восприниматься как спасительная.

Общественным базисом является не способ производства, как сослепу заявлял Маркс, а мораль, твердость долга, вытекающее отсюда доверие граждан друг к другу, и, на самой глубине — религия, задающая смысл долга и творчества, смысл жизни. Коррупция — это лишь потом на уровне воровства. Прежде же всего, она на уровне духа — морали и религии.