Советское инферно

Шейла Фицпатрик (англ. Sheila Fitzpatrick, род. 4 июня 1941, Мельбурн) — американский историк, советолог, Лидер «второго поколения историков-ревизионистов». Почётный профессор имени Бернадотт Е. Шмитт (англ. Bernadotte E. Schmitt Distinguished Service Professor) Чикагского университета.
В 1961 году окончила Университет Мельбурна со степенью бакалавра. Продолжала образование в Оксфордском университете, где в 1969 году получила докторскую степень.
С 1990 года профессор Чикагского университета, ныне заслуженный сервис-профессор имени Бернадотт Е. Шмитт (англ. Bernadotte E. Schmitt Distinguished Service Professor). Почетный профессор Сиднейского университета. Экс-президент Американской ассоциации славянских и восточноевропейских исследований. Специалист по истории СССР. Автор 22 книг. Основные научные интересы Фицпатрик - социальная и политическая история СССР, повседневная жизнь советских граждан, сталинизм, идентичность и социальная мобильность в советском обществе
Главная книга Шейлы Фитцпатрик - «Команда Сталина. Годы опасной жизни в советской политике» (2015 - англ,, 2021- перевод на русский). Феноменальная работа, основанная на почти тысяче источников.
Состоит из расследования сотен историй убийств и репрессированных врагов Сталина, оппозиционеров, правых и левых уклонистов, соратников, друзей, родственников диктатора. Жертвы выстраиваются нескончаемой чередой имен, уходящей к горизонту, а если иметь в виду неназванные миллионы «простых людей», то и за горизонт, за пределы Земли.
Другой книгой Шейлы, дающей вместе с «Командой Сталина» полный, стереоскопический взгляд на сталинское инфорно является «Повседневный сталинизм».  https://royallib.com/read/fittspatrik_sheyla/povsednevniy_stalinizm.html#0
Почему Сталин ликвидировал оппозиционеров – понятно. Но почему соратников, друзей и родственников? Настоящая причина – постоянная прослушка всех этих будущих покойников. В эту тему автор не углубляется, хотя принимает ее как само собой разумеющуюся данность. Это явствует хотя бы из такой ее реплики:
«В последние годы жизни Сталина у Маленкова в кабинете хранилось пятьдесят восемь томов записей телефонных разговоров Ворошилова, Жукова и других. Красивый особняк Берии на улице Качалова (он был единственным членом команды, у которого был свой особняк) тоже прослушивался [595].(S.Beria, Beria, Му Father, р. 193, 246; А. Г. Маленков, О моем отце, с. 59; Radzinsky, Stalin, р. 535–536.)»
Поэтому Сталин знал, что о нем говорят и думают соратники «на самом деле», а не в казенных речах или в письмах к нему с уверениями о своей преданности и мольбами о пощаде.
Книга писалась в 2009-2014 годах в Москве и Чикаго. Здесь она полностью. С обширной библиографией и справочным материалом. http://loveread.me/read_book.php?id=103270&p=1

Ниже – подборка небольшой части из книги, в основном «с психологией» из главы 5 «Большой террор».
В. Лебедев
**********************

В политической идее генеральной чистки «было что-то великое и дерзкое», это была «всемирно-историческая миссия», в которой индивидуальная вина и невиновность были несущественны. Этот комментарий исходил не от кого-нибудь, а от Бухарина, который вскоре сам стал одной из жертв репрессий [325]. Возможно, на самом деле он так не думал, в конце концов, он написал одно из своих многочисленных обращений к Сталину, но он полагал, что Сталин и его команда воспринимают это именно так, что само по себе важно. Бухарин не был уверен, судя по его письму, состояла ли цель (по крайней мере, по мысли Сталина) в том, чтобы нанести упреждающий удар в свете неизбежности войны, или это была «демократическая» инициатива с целью помочь простым людям избавиться от недостойных функционеров разных уровней.
Позже Молотов выбрал аргумент о «неизбежности войны», который с тех пор стали повторять историки, несмотря на то что он был чем-то вроде отговорки. Молотов также утверждал, что без больших чисток Советский Союз проиграл бы Вторую мировую войну. Ему был известен противоположный аргумент, что именно из-за варварских репрессий среди военных Советский Союз поначалу так плохо воевал, но Молотов имел в виду нечто другое, а именно, что вследствие политических репрессий «во время войны у нас не было пятой колонны».

Кто составлял эту потенциальную пятую колонну? Молотов, как можно было бы ожидать, не стал указывать на недовольных и пострадавших граждан, которых было много в результате коллективизации и политического террора. Вместо этого он сосредоточился на кажущихся лояльными членах партии: «Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся» [326].

У нас никогда не будет однозначного ответа на вопрос, для чего предназначался Большой террор. С некоторой уверенностью можно сказать, что в той степени, в которой существовало твердое политическое намерение, это было намерение Сталина. Команда пошла за ним, по крайней мере, Молотов был искренне убежден в необходимости этого, но члены команды были лишь исполнителями (и потенциальными жертвами), а не инициаторами. Они были напуганы, как и вся остальная советская политическая элита. Но, как и в случае с коллективизацией, в команде была определенная степень восхищения смелостью Сталина. Кто бы еще мог подумать о создании чего-то такого огромного, драматичного и рискованного? Как справедливо говорил впоследствии Молотов, такое мог предложить только Сталин [327].

Для команды Большой террор был последним эпизодом в истории партийной борьбы, которая началась с революции и Гражданской войны и продолжилась в годы коллективизации. Они были членами революционной партии, а революционеры должны бороться с врагами. На этот раз враги были как внутри партии, так и за ее пределами, и это также создало значительный прецедент: команда Сталина провела почти десятилетие, сражаясь с фракциями.
Вопрос о том, могли ли в репрессиях пострадать невинные люди, не интересовал Молотова и Кагановича. Сорок или пятьдесят лет спустя они говорили: конечно, такое случалось; иначе и быть не может («нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца»). Когда Молотов вспоминал отдельные случаи, например, дело его бывшего соратника по команде Рудзутака, он признавал, что, хотя они, возможно, и не были виноваты в том, в чем их обвиняли, то есть не были шпионами и диверсантами, у них в груди больше не было революционного огня. Выражаясь языком 1920-x годов, они «переродились».
Светлана Аллилуева вспоминала, что ее отец все это время был дома в плохом, раздраженном настроении [329]. Наверняка, так и было. Тем не менее когда читаешь архивные записи о том, как он работал в своем кабинете — неустанно изучая материалы о «врагах», сохраняя некоторые дела в категории «ожидающих решения», быстро отклоняя просьбы, подписывая смертные приговоры, — испытываешь волнение, даже восторг, видя его твердую подпись, быстрые и четкие решения, отсутствие каких-либо колебаний или сомнений. Он был на войне и, наконец, сразился с врагами в открытом бою. Остальные члены команды не могли с этим справиться, хотя Молотов и Каганович сделали все возможное.
Во время Большого террора страх испытывал каждый, но были разные виды страха. Внутри политической элиты, но ниже уровня членов команды, это был прежде всего страх стать жертвой новой волны репрессий. Что касается Сталина, его главный страх должен был состоять в том, что все это развалится или обратится против него. В остальной части команды, одновременно преступников и потенциальных жертв, присутствовали оба вида страха.
Николай Ежов, молодой человек, из-за своего очень низкого роста (150 см. – ВЛ) чем-то похожий на мальчишку, работал в аппарате ЦК с конца 1920-х годов, был протеже Кагановича, а затем стал любимцем Сталина [330]. У него было очень слабое здоровье — врачи диагностировали туберкулез, миастению, неврастению, анемию, недоедание, стенокардию, псориаз и ишиас — так что удивительно, что он вообще мог справляться со своей рабочей нагрузкой еще до того, как стал палачом.
Изначально все в команде любили его; никто не чувствовал угрозы. «Отзывчивый, гуманный, мягкий и тактичный», — так говорили бывшие коллеги из провинции; в глазах Молотова он был хорошим работником, хотя, возможно, «слишком старался», потому что находился под сильным давлением со стороны Сталина. Бухарин считал его «честным», и даже жена поэта Надежда Мандельштам находила его «скромным и довольно покладистым человеком» [331].
Стремительный взлет Ежова начался, когда Сталин поручил ему найти (или изобрести) связь Зиновьева и Каменева с убийством Кирова. Назначенный секретарем ЦК в начале 1935 года, он бывал в кабинете Сталина и почти так же часто говорил о вопросах государственной безопасности, как Ягода, на чью территорию он, по воле Сталина, посягал задолго до того, как сменил его на посту наркома внутренних дел в сентябре 1936 года. Его задача состояла в том, чтобы разобраться с «троцкистско-зиновьевским блоком», чего Ягода не смог сделать эффективно.
Судебный процесс над Зиновьевым и Каменевым в 1935 году не привел к полному признанию или максимальному наказанию, и одна из первых задач Ежова состояла в том, чтобы исправить это на повторном процессе 1936 года, первом из трех крупных публичных действ, известных как московские показательные процессы. На важность работы Ежова указывает то, что 12 октября 1937 года он стал кандидатом в члены Политбюро. В 1937 году он был вторым после Молотова по частоте посещений кабинета Сталина [332]. Казахский бард Джамбул посвятил ему оду: «огонь, опаливший змеиные гнезда» [333].
Сценарии, составленные на основе признаний, полученных в ходе допросов и часто под пытками, координировал Лев Шейнин, высокопоставленный сотрудник НКВД, ответственный за следственный отдел, который, как оказалось, заодно был драматургом: на сцене настоящего советского театра, в отличие от политического показательного процесса, его «Очная ставка» была одним из хитов 1937 года [340]. Сталину нравилось читать протоколы допросов, регулярно присылаемые ему Ягодой. «Вы читали признания Дрейцера и Пикеля? — писал он Кагановичу. — Как вам нравятся буржуазные шавки из лагеря Троцкого — Мрачковского — Зиновьева-Каменева? Эти дураки, мягко выражаясь, хотели „убрать" всех членов Политбюро! Разве это не абсурд! До чего могут дойти люди!» [341]

Лидеры правых, конечно, тоже были под прицелом. Томский, находившийся под следствием во время процесса Зиновьева — Каменева в августе 1936 года, застрелился, оставив Сталину записку, в которой утверждал, что невиновен. В русском революционном движении существовала традиция относиться к самоубийству, совершенному по принципиальным причинам, с уважением, даже как к героическому действию, но Сталину и Молотову это было чуждо. Самоубийство Томского было объявлено трусливым и антисоветским, и Молотов даже предположил, что оно было частью заговора, организованного Томским и другими, чтобы, убив себя, дискредитировать режим [359].
Тем не менее у Бухарина был бы более достойный конец, последуй он примеру Томского, но он позволил Сталину долгие годы держать себя на привязи, все это время сочиняя отвратительные письма Кобе, все еще обращаясь к нему на «ты» и уверяя в своей преданности. Он даже послал Сталину стихотворение, которое написал в его честь («Взглядом орла, холодно и спокойно/Капитан смотрит сверху» [360]), и прокомментировал смерть Зиновьева и Каменева так: «Прекрасно, что расстреляли негодяев. Воздух сразу стал чище» [361]. В начале 1936 года он отправился за границу, чтобы договориться о покупке архива Маркса-Энгельса во Франции с посредником, меньшевиком Борисом Николаевским; причем ему разрешили, против всех правил, взять с собой молодую беременную новую жену Анну Ларину. Он проигнорировал намек на то, что ему следовало бы остаться за границей, и при этом, с нетипичным для него отсутствием здравого смысла, сделал Николаевскому исчерпывающее и крайне критическое изложение советской высокой политики, сказал другому эмигранту-меньшевику, что Сталин «не человек, а дьявол». В довершение ко всему сообщил французскому левому писателю Андре Мальро, что Сталин собирается его убить. Эти комментарии, по-видимому, недолго оставались неизвестными Сталину [362].
С такой заманчивой целью, как Бухарин, Сталин дал волю своим садистским наклонностям, и команда тоже присоединилась, как банда школьных хулиганов. Это публичное издевательство сопровождалось слезами, криком, истериками и приступами депрессии у Бухарина. В какой-то момент Бухарин заперся в маленькой комнате в своей кремлевской квартире, бывшей сталинской, объявив голодовку и отказавшись приехать на февральско-мартовский пленум, чтобы ответить на выдвинутые против него обвинения, но потом передумал и дал Сталину и Молотову, как комикам, возможность развлекать делегатов диалогом:
Сталин. Сколько дней Бухарин голодает?
Молотов. Он сказал, что в первый день он голодал 40 дней и 40 ночей, во второй день — 40 дней и 40 ночей, а затем каждый день после этого — 40 дней и 40 ночей.
Сталин. Почему он начал голодовку в полночь?
Молотов. Я думаю, потому что люди не едят ночью; врачи им это не рекомендуют [363].
Бухарин написал отчаянное письмо своему старому другу Ворошилову с вопросом: «Вы верите всему этому? Правда?» Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю тебя, потому что я чист». Но Ворошилов написал ему жесткий ответ, вызвав у Бухарина крик боли по поводу «твоего ужасного письма». Более того, Ворошилов направил письмо Бухарина и свой ответ Сталину, и строчка о чистоте вызывала насмешку у всех членов команды, которым Сталин давал читать это письмо. Бухарин даже написал Хрущеву, которого знал мало, с пафосной просьбой объяснить, почему на банкете для строителей Московского метрополитена он назвал его «классовым врагом». Молотову, который меньше всего был склонен реагировать на эмоциональные обращения, он писал (обращаясь, как ни удивительно, на «ты»), пытаясь объяснить свои мучения, что окружен «морально невыносимым» подозрением, «боится любого косого взгляда, каждого недружественного жеста». В постскриптуме он вопрошал: «Разве этот кошмар не может быть рассеян? Разве вы не можете мне сказать, какие у вас есть сомнения, чтобы я мог спокойно на них ответить?» Молотову был симпатичен Бухарин, но, конечно, ответ был «нет», а точнее — молчание [364].
Бухарин был арестован 27 февраля 1937 года, но даже тогда агония ожидания не закончилась. В ЦК было некоторое беспокойство по поводу смертного приговора, за который выступал Ежов [365]. Бухарин, все еще надеясь, продолжал писать Сталину из тюрьмы, предлагая 10 декабря 1937 года, чтобы Сталин отправил его в Америку для пропаганды показательных процессов и агитации против Троцкого. «Моя совесть чиста перед тобой, Коба», — завершил он письмо [366]. Неудивительно, что Сталин проигнорировал его письмо. Бухарин вместе с Ягодой и другими стали обвиняемыми на последнем московском процессе, состоявшемся в марте 1938 года.

Почему Бухарин и другие обвиняемые на показательных процессах каялись в своей вине, было предметом большого количества спекуляций. Очевидно, что пытки — это один из ответов, наряду с угрозами семьям (чаще каялись те, у кого, как у Бухарина и Каменева, были дети, совсем маленькие или подростки). Но это также был способ получить возможность весь день быть в суде, откуда мировая печать передавала каждое слово. Ягода использовал свое последнее слово, чтобы указать на абсурдность обвинения в шпионаже против него («Если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки») [367]. Бухарин предпринял аналогичную попытку противопоставить себя Шейнину в качестве, так сказать, контрсценариста: его план заключался в том, чтобы преувеличивать все до абсурда, так, чтобы в его тексте и голосе был слышен сарказм. Он признавал свое участие в чудовищных заговорах, но затем подрывал это признание, отмечая, что заговорщицкая группа, к которой он принадлежал, фактически не существовала. По словам Молотова, дикие и неправдоподобные преувеличения (обычно приписываемые НКВД) были стандартной уловкой бывших оппозиционеров-обвиняемых на показательных процессах [368]. Но если это так, то, похоже, эта тактика была не очень успешной, поскольку публика все-таки все это проглотила, хотя иностранная аудитория была несколько озадачена.
Что касается самооговора Бухарина, Сталин положил конец этой тактике, по крайней мере, в том, что касалось опубликованного протокола, просто удалив самые важные слова («я был с Троцким в несуществующем блоке» превратилось в «я был с Троцким в блоке») и тем самым оставив только простое признание. Присутствующие в зале, похоже, не поняли подрывную тактику Бухарина, по крайней мере иностранцы с несовершенным русским языком. Они приняли это за настоящее признание, хотя удивлялись, почему он это сделал. Ответ для многих заключался в почти мистической революционной вере, выраженной в конце последнего слова Бухарина, которое впоследствии было увековечено в романе Артура Кестлера «Слепящая тьма». Кестлер несколько перефразировал эту речь, а в оригинале Бухарин сказал: «В тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись… И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни…» [369]
«Расстрелять как бешеных собак!» — кричал Андрей Вышинский, государственный обвинитель на показательных процессах.
Почти всех подсудимых расстреляли, а многие их коллеги, друзья и родственники были отправлены в ГУЛАГ как «враги народа». Как объяснил Чуеву Молотов спустя годы, очевидно, что семьи нужно было изолировать, иначе, чувствуя себя обиженными, они создавали бы проблемы [370]. Жены высокопоставленных коммунистов, в том числе подсудимых на показательных процессах, как правило, арестовывались и отправлялись в специальный лагерь для жен врагов народа в Казахстане. Сейчас на месте этого лагеря недалеко от Астаны стоит памятник, на котором начертано много выдающихся имен, в том числе имя молодой вдовы Бухарина, Анны Лариной. Бывших жен также могли схватить, но иногда им могло и повезти: вторая жена Бухарина была арестована, а первая, Эсфирь, осталась на свободе, как и их дочь-подросток Светлана, давняя подруга Светланы Сталиной [371]. Взрослых сыновей часто расстреливали [372], а дочерей и сыновей-подростков обычно отправляли в ГУЛАГ или ссылку [373]. Маленькие дети, такие как малыш Анны Лариной Юрий, оказывались в детских домах, под другими именами, если ни один член семьи или преданный домочадец не был готов взять их [374].
Если Сталин был главным инициатором Большого террора, то всю его команду, которая поддерживала его усилия и иногда добавляла свои собственные инициативы, следует также считать преступниками. Любой член Политбюро, который в тот момент оказался рядом, вместе со Сталиным подписывал списки выявленных врагов, для которых НКВД предлагал смертный приговор. Молотов, Каганович, Ворошилов и Жданов чаще всех, после Сталина, подписывали эти списки, но это отражает только частоту контактов со Сталиным в эти годы. Микоян подписывал и бывал у Сталина несколько реже. Эта коллективная подпись может быть понята как форма шантажа, которая делала всех членов команды, а не только Сталина, соучастниками, но одновременно это была стандартная рабочая процедура [377]. Сталин почти всегда привлекал команду к своим инициативам, что не означает, что он позволял им самостоятельно принимать важные решения. Иногда он провоцировал их. Когда апелляция Якира на смертный приговор была вынесена на рассмотрение Политбюро, Сталин, отказывая в помиловании, якобы написал «негодяй и проститутка» рядом со своей подписью, после чего Каганович почувствовал себя обязанным пойти дальше и добавить, в отношении своего бывшего друга: «Совершенно верное определение. «Для предателя, мрази и [непристойное слово] одно наказание — смертный приговор» [378].

Еще в начале 1930-х годов, во время коллективизации, члены команды объезжали области и контролировали аресты, но сейчас это не было простым повторением. Теперь арестовывали не безвестных крестьян и функционеров местного уровня. Отныне это были высокопоставленные работники, люди, которых зачастую члены команды знали лично, среди них были их доверенные подчиненные, для которых в обычное время они выступали бы в роли покровителей. Так происходило не только в провинциях и на уровне республик, но и в Москве, где НКВД занимался чисткой всего правительства и партийного аппарата. Уровень потерь во втором эшелоне политической иерархии, чуть ниже команды, был необыкновенным: согласно широко цитируемой цифре, две трети членов ЦК, избранных в 1934 году (в основном это были высокопоставленные лица из правительства, партии, военных), и членов местных комитетов — погибли во время Большого террора, и если мы посмотрим на книгу назначений Сталина за середину 1930-х годов, то, за исключением команды и некоторых иностранных гостей, мы увидим практически список будущих жертв чисток, которые на тот момент управляли ключевыми секторами экономики под общим руководством членов команды (Политбюро). Из двадцати пяти наркомов в правительстве, которое возглавлял Молотов, двадцать стали жертвами чисток. Единственными выжившими были члены команды — Молотов, Микоян, Ворошилов и Каганович, а также министр иностранных дел Максим Литвинов [388].

Под следствием, но благодаря Орджоникидзе все еще на работе, Пятаков отчаянно пытался спасти свою шкуру во время суда, требуя смертной казни для группы Зиновьева — Каменева («эти люди… должны быть уничтожены как падаль») и, что совсем удивительно, вызываясь лично расстрелять всех приговоренных к смертной казни по этому делу, включая свою бывшую жену [344]. Его предложение с насмешкой было отклонено Ежовым, и отчаянные усилия Орджоникидзе также потерпели неудачу. Пятаков был снова исключен из партии и сентября и арестован на следующий день. Он стал главным обвиняемым во втором показательном процессе, который начался в Москве 23 января 1937 года [345].
Орджоникидзе также был взбешен и расстроен арестом своего старшего брата на Кавказе, истолковав отказ Сталина вмешаться как отказ в доверии к себе. Молотов считал, что именно арест брата послужил последней каплей [346], но давление на Орджоникидзе началось давно. Его друг Енукидзе был арестован и февраля 1937 года, и повестка дня предстоящего пленума ЦК включала обвинения в «развале» в Наркомате тяжелой промышленности, который Орджоникидзе возглавлял. По словам Микояна, Орджоникидзе почувствовал, что Сталин его предал («Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял»), угрожал ему. Он сказал, что больше не сможет работать со Сталиным и скорее убьет себя. Орджоникидзе был вспыльчивым человеком, и Микояну казалось, что он сумел его успокоить [347]. Но затем 18 февраля, накануне пленума ЦК, после особенно бурной беседы со Сталиным Орджоникидзе ушел домой и застрелился [348].
Его смерть стала ударом для многочисленных друзей по команде, включая Сталина, который наверняка воспринял это как очередное предательство. Орджоникидзе был похоронен с государственными почестями, соответствующими его статусу; его смерть не была объявлена самоубийством, и Хрущев утверждал, что сам узнал об этом только годы спустя [349]. Но для тех, кто мог читать между строк, было достаточно признаков того, что Орджоникидзе умер после того, как попал в беду.
Второй московский показательный процесс, начавшийся несколько дней спустя, был еще одним знаком, поскольку среди подсудимых, которые получили смертный приговор, фигурировал Пятаков. На заседании Центрального комитета в феврале Сталин неоднократно упоминал о слабости Серго, которая проявлялась в его привязанности к подчиненным, не заслуживавшим доверия, и разоблачение сетей заговорщиков в промышленной империи Орджоникидзе было центральной темой доклада Молотова по тому же поводу. Этот пленум, инициировавший волну обвинений, доносов и арестов правительственных функционеров и партийных секретарей по всей стране, обычно считается началом Большого террора [350].

Дальше пошло еще хуже. В конце мая группа военнослужащих, в том числе маршалы Михаил Тухачевский, Иона Якир и Иероним Уборевич, были арестованы по обвинению в заговоре в сотрудничестве с троцкистами, правыми и немецкой разведкой. Их пытали до тех пор, пока они не признались, а Ежов лично следил за допросом. Через несколько дней их расстреляли [351]. В объявлении об этом «Правда» от 12 июня называла их «иудами», которые продались фашистам.
Это был еще один шок для команды, многие из членов которой были близки к военачальникам. Каганович и Хрущев дружили с Якиром, и его арест представлял угрозу лично для них. Микоян был другом Уборевича и позже сказал, что выступал в Политбюро в июне 1937 года против его ареста. Он также был другом Яна Гамарника, еще одного из группы военных, избежавшего участи остальных лишь потому, что совершил самоубийство, возможно, после того, как его предупредил Микоян [352]. Ворошилов служил со всеми обвиняемыми и был в хороших отношениях с большинством из них (за исключением Тухачевского, который был его соперником в военном деле); он должен был признаться, что «не только не заметил этих подлых предателей, но даже когда начали разоблачать некоторых из них <…>, не хотел в это верить» [353]. Еще больше угнетало то, что его использовали для их поимки: именно по вызову Ворошилова его друг Якир приехал в Москву из Киева и в поезде был арестован НКВД [354].

Частью механизма террора было получение под пытками признаний арестованных и обнародование их в качестве доказательства их вины. Такая система действовала по всей стране, если же дело касалось члена команды, то к этому добавлялся особый механизм — их приглашали на личные встречи с бывшими коллегами, которые теперь находились под арестом, и они должны были принять участие в их допросах либо в Политбюро, либо на Лубянке [395]. В январе 1937 года Орджоникидзе, который сам был в очень шатком положении, вместе с опальным Бухариным пришлось допрашивать избитого Пятакова. Он настойчиво расспрашивал его, было ли его признание сделано под давлением, но Пятаков уверял, что это не так. Во время другого допроса, в котором участвовали Сталин и большая часть Политбюро, а также Бухарин, Бухарин пытался заставить Радека признать, что тот вынужден был дать ложные показания против него, но получил очень твердый отпор, который, должно быть, смутил аудиторию Радека так же, как и современных читателей: «Никто не заставлял меня говорить то, что я сказал. Никто не угрожал мне прежде, чем я дал показания. Мне не говорили, что меня расстреляют, если я откажусь. Кроме того, я достаточно взрослый, чтобы не верить никаким обещаниям, данным в тюрьме» [396].
Наиболее захватывающую игру в кошки-мышки Сталин вел с Павлом Постышевым, своим бывшим любимцем и личным представителем на Украине. Первоначально работа Постышева состояла в том, чтобы в качестве постороннего рубить головы украинским функционерам, но через некоторое время он, кажется, в какой-то степени стал там своим, установил связи с местной политической и культурной элитой и стал активно участвовать в культурной жизни. На Украине он запомнился тем, что открыл сеть кафе-мороженых и организовал в Киеве бесплатные летние концерты под открытым небом. Почему Сталин отвернулся от Постышева, неясно; возможно, его враждебность была частично направлена против жены Постышева Татьяны — она принадлежала к категории «подружек Надежды» (куда входили также жены Молотова и Андреева), и все они в конце 1930-х годов пережили плохие времена. Татьяна сделалась влиятельной фигурой на украинской культурной сцене (под своим собственным именем — Постоловская), и, как любая влиятельная и заметная фигура, особенно женщина, состоящая в браке с еще более влиятельным мужчиной, она была уязвима для доносов. Один из таких доносов, через посредство Кагановича, привлек к себе внимание Сталина, и он публично оценил его как пример целительного воздействия простых людей, которые не дают высшим чиновникам сбиться с пути. Сам Постышев был подвергнут критике за недостаточную бдительность против врагов на Украине и отправлен на новую работу в Куйбышев, где он перегнул палку в другом направлении, санкционировав арест всех, кто попадал в его поле зрения. Однако ничего не помогло. В начале января Маленков отправился в Куйбышев с инспекционной поездкой и обнаружил, что Постышев переборщил, распустив целых тридцать районных комитетов и арестовав их председателей как «врагов народа». В январе 1938 года, вскоре после того как Сталин и Каганович заверили его, что к нему больше нет претензий и его собираются вернуть на службу в Москву, на него неожиданно ополчилась вся команда. Они издевались над ним, как группа хулиганов на школьном дворе, — тактика, которая ранее уже применялась к Бухарину. Это была, конечно, прелюдия к аресту, и после года тюрьмы Постышев был казнен. Его расстреляли вместе с Чубарем и Косиором 26 февраля 1939 года [405].
Заседание ЦК в январе 1938 года, на котором клеймили позором Постышева [406], было двусмысленным, поскольку на нем также был сделан отчет Маленкова (преемника Ежова в ЦК в качестве специалиста по высшим партийным кадрам), вероятно, действовавшего от имени Сталина, который, по-видимому, предвещал прекращение террора. В докладе Маленков критиковал чрезмерные чистки на местном уровне, но когда в качестве примера такого перегиба он привел работу Постышева и присоединился к его травле, это произвело неоднозначное впечатление. Другие члены команды подхватили критику эксцессов, Молотов предостерегал от огульных обвинений во «вредительстве», когда что-то шло не так, Жданов также критиковал необоснованные обвинения. Калинин, у которого было слабое здоровье, хотя формально все еще являлся главой государства, теперь редко участвовал в заседаниях. Но на этот раз он пришел, возможно, чтобы добавить свою лепту в обсуждение вопроса об арестах. По его словам, важно иметь доказательства вины, а не просто решать вопрос о чьей-то виновности, основываясь на чувствах или «посмотрев человеку в глаза и увидев там врага». Но если доклад Маленкова и был сигналом торможения, он, похоже, не сработал, по крайней мере это плохо согласуется с тем фактом, что в марте начался третий показательный процесс в Москве с участием Бухарина и Ягоды. Было еще много арестов, в том числе вскоре после пленума, например, Постышева, а затем Косиора и Чубаря [407].

Дела были заведены на всех, включая членов команды; все были под подозрением. «Против меня тоже собирают улики», — сказал Сталин Хрущеву, пожав плечами, и, действительно, после ареста Ежова у него в сейфе нашли дело на Сталина [408]. Но многое из этого было просто рутиной: поступали доносы от общественности или коллег, их подшивали в дело, но совсем не обязательно им давали ход.

Другое дело, когда на допросах арестованных вынуждали давать правдивую или выдуманную информацию о ком-либо. Екатерина Лорберг, жена Калинина (хотя они больше не жили вместе), была арестована осенью 1938 года по обвинению в том, что в ее квартире содержался антисоветский салон. Из ее допроса Берией стало ясно, что от нее хотели получить компромат на Калинина. Ей дали пятнадцать лет лагерей [409].
Арест Лорберг примечателен тем, что это был первый, но не последний арест и ссылка жены человека, который остался, хотя бы формально, в команде. «Калинин был с другой женщиной, не с женой, это было известно» [410], — сказал Молотов Чуеву, как будто это как-то объясняло ее арест. Но можно было жить со своей женой и любить ее, и все равно ее могли арестовать, как это случилось через несколько лет с самим Молотовым. Калинин знал, что просить за члена семьи бессмысленно, и выжидал: прошло шесть лет, в преддверии победного конца войны и накануне операции, которую, как ему казалось, он может не пережить, он написал короткое письмо Сталину с просьбой, без объяснений и оправданий, выпустить его жену [411].
Обычно те, кто находился у власти, имели возможность вмешиваться для защиты подчиненных, коллег и клиентов, попавших в руки НКВД, но во время Большого террора эта практика была приостановлена. По словам Микояна, «было даже специальное решение Политбюро, запрещавшее членам Политбюро вмешиваться в работу НКВД» [415]. В 1935 году Молотов пытался, хотя и безуспешно, защитить своего учителя, но когда он на следующий год попытался заступиться за няню, Ежов предупредил его, чтобы он не вмешивался в дела следствия [416].1
Самая таинственная фигура во всем этом, конечно, Сталин. Его позиция перед членами команды, когда они жаловались или пытались заступаться, заключалась в том, что все они были в одной лодке и зависели от НКВД. Когда Георгий Димитров, глава Коминтерна, задавал ему такие вопросы, он отвечал: «Что я могу для них сделать, Георгий? Все мои родственники тоже в тюрьме» [422]. В некотором смысле это была словесная эквилибристика: ни Георгий, ни даже члены команды не могли вытащить своих родственников из рук НКВД, но Сталин, если бы хотел, мог. Тем не менее правда, что у Сталина были родственники, а также друзья, коллеги и даже помощники, которые были арестованы. Масштаб бойни в его ближайшем окружении был таким же, если не большим, чем в окружении других членов команды [423].
У Сталина было мало кровных родственников, но он был близок со многими родственниками своих обеих жен. Жертвами чисток со стороны Сванидзе были Марико и Алеша, брат и сестра его первой жены, а также жена Алеши, Мария (которая вела дневник и боготворила Сталина), и их сын Джонни. Со стороны Аллилуевых жертвой чистки стал зять Надежды Станислав Реденс, высокопоставленный чин НКВД, который был близок со всей семьей Сталина, при этом его жена Анна Аллилуева оставалась на свободе, хотя была выселена из своей кремлевской квартиры. Брат Надежды Павел, военный, внезапно умер, возможно, в результате самоубийства, когда в 1938 году вернулся из отпуска и увидел, что идут массовые аресты офицеров, служивших под его руководством. Уничтожены, конечно, были не все: некоторые родственники по обеим линиям оставались на свободе, по крайней мере, пока, и Сталин, возможно, даже пытался привлечь вдову Павла, Женю, в качестве жены/экономки/матери для своих детей. Но семейный круг был разрушен. Светлана вспоминает, что оставшихся на свободе родственников Аллилуевых больше не допускали в квартиру Сталина в Кремле, за исключением ее дедушки и бабушки. Но отношения с Сергеем Аллилуевым и его женой, несомненно, были напряженными из-за арестов и того факта, что Аллилуев усыновил своих внуков после того, как их отца, Реденса, забрали. (Никто из членов семьи не пришел забрать любимого, хотя и несносного, десятилетнего мальчика Джонни Сванидзе, которого спасла от детского дома только бывшая няня.) [424]
Наиболее тяжелой потерей был Алеша Сванидзе, которого арестовали в декабре 1937 года. Микоян считал, что Алеша и Сталин были близки как братья, он не мог понять, как Сталин мог это допустить, даже если Берия (который был в плохих отношениях со Сванидзе) хотел его погубить: «Они дружили до последних дней, и я не слыхал, чтобы они поссорились, чтобы Сталин был недоволен им или выражал ему недоверие». Мало того, Алеша был самым близким человеком, оставшимся у Сталина после того, как умер Киров. Он обычно ночевал у Сталина на даче, потому что Сталину после смерти Надежды не нравилось оставаться там одному. «Позже, когда Сванидзе не стало, у Сталина никто ночевать уже не оставался, и он не предлагал этого никому» [425].

Фото: Дмитрий Бальтерманц

Когда Микоян, с которым Алеша работал во внешней торговле, стал уверять, что он, конечно, не шпион, Сталин согласился, что он не шпион в обычном смысле, но сказал, что в ходе своей работы он, очевидно, дал немцам информацию о происходящем в советском руководстве. Нетипичный случай: Сталин дал Сванидзе шанс избежать смерти, признав вину и попросив прощения у ЦК, но Сванидзе плюнул в лицо человеку из НКВД, который принес это предложение: «Вот мой ответ [Сталину]». Приговор был приведен в исполнение. «Вот это аристократическая гордость!» — невольно восхитился Сталин [426]. Очень мало сообщений о случаях, когда Сталин вмешивался, чтобы спасти кого-то лично знакомого или вычеркнуть его имя из списков подлежащих аресту. Редким исключением был его старый друг из Грузии, Серго Кавтарадзе [427].
Предполагается, что аресты в непосредственном окружении Сталина осуществлялись по его личной инициативе из-за его враждебности к тем или иным лицам. Возможно, это правда, но также возможно, что он просто отказался проявлять к ним особое отношение. Ежов, конечно, не стал бы самостоятельно принимать меры против родственников Сталина. Но когда в их делах накапливалась компрометирующая информация, а ее не могло не быть, особенно, если человек служил за границей, как Реденс и Алеша Сванидзе, — благоразумно было бы направить эти дела Сталину и получить от него добро. Это одна из тех ситуаций, которая выглядит иначе, когда мы думаем о Сталине как о члене команды, а не как о всемогущем диктаторе. Если бы команда видела, что он спасает своих людей, позволяя их людям погибнуть, это нанесло бы большой ущерб его авторитету. С политической точки зрения он должен был дать им понять, что они все в одной лодке.
Рассказывали истории о цинизме Сталина по поводу обвинений, выдвинутых НКВД. В 1940 году, например, он сказал Кавтарадзе, с которым ужинал в ночь его освобождения из тюрьмы: «Подумать только, что ты хотел меня убить». Еще в Грузии рассказывали, что после войны, встречаясь со старыми грузинскими друзьями, Сталин упомянул общих знакомых, ставших жертвами Большого террора, «со спокойствием историка, который не выражает ни печали, ни ярости, но говорит без злобы, просто с легким юмором» [429]. Эта нотка безразличия была недоступна остальным членам команды. С их точки зрения, хотя террор был отчасти героическим подвигом, огромной азартной игрой, которая более или менее удалась, он также был очень болезненным воспоминанием. В отличие от Гражданской войны или даже коллективизации, у них не хватало духа спустя годы обмениваться воспоминаниями о том, через какое трудное испытание они прошли. А испытание действительно было трудным. Как снежный ком, этот процесс мог легко выйти из-под контроля и уничтожить своих создателей (как это произошло с якобинцами, развязавшими террор во время Французской революции). У команды были причины не только благодарить судьбу за то, что им повезло выжить, но и Сталина за то, что он сохранил самообладание и сумел затормозить летящий под откос поезд.
В соответствии с «дозирующей» практикой Сталина смещение Ежова было многоступенчатым и сравнительно длительным процессом, хотя фактически Ежов не сопротивлялся, а лишь погружался в отчаяние, болел и пил, а его дела шли все хуже. В апреле 1938 года он был назначен министром водного транспорта, сохранив за собой должность главы НКВД. В августе его враг и преемник Лаврентий Берия был переведен из Грузии и назначен его первым заместителем по НКВД, а к ноябрю распространился слух, что он сменит Ежова на посту главы НКВД. В ноябре, после двух напряженных встреч со Сталиным и командой, Политбюро уволило Ежова с должности в НКВД по состоянию здоровья и в связи с переутомлением. Его заменил Берия, который быстро начал вычищать людей Ежова. Жена Ежова, Евгения, попавшая в больницу из-за депрессии, покончила с собой десятью днями раньше, вероятно, с помощью своего мужа, который достал ей яд, а вдова члена команды Зинаида Орджоникидзе этот яд передала. Частота визитов Ежова к Сталину, которая оставалась высокой даже после появления Берии, после 23 ноября сразу упала до нуля [430].
Среди родственников Сталина, которые стали жертвами репрессий в конце 1940-х годов, была жена брата Надежды Евгения Аллилуева (которой Сталин когда-то восхищался и, возможно, даже думал жениться на ней), которую приговорили к десяти годам за «антисоветскую агитацию», другими словами, за неосторожные разговоры; Анна Аллилуева-Реденс, еще одна невестка; Федор Аллилуев, зять Сталина; и двадцатиоднолетний Джоник (Джон-Рид) Сванидзе, чей отец (близкий друг Сталина до своего ареста в 1937 году) и мать стали жертвами Большого террора. Разумеется, аресты были одной из причин отчуждения Сталина и Светланы, ведь родственники исчезали прямо на ее глазах. Когда она спросила, что они сделали не так, Сталин просто сказал, что они слишком много болтают и тем самым помогают врагу [653].

Конечно, террор продолжался и после отставки Ежова. Общее количество арестов и казней за контрреволюционные преступления в 1938 году было не намного ниже, чем в 1937 году. Более того, трех из пяти арестованных членов Политбюро (Косиора, Чубаря и Постышева) казнили в начале 1939 года уже при Берии. Однако было ощущение, что террор идет на спад, что впоследствии подтвердилось [431].
Хотя члены команды последние годы жили в постоянном страхе за свою жизнь, в целом команда прошла через чистки без больших потерь. На самом деле, если взглянуть на служебные журналы Сталина за 1939 год, то, что касается команды, все было почти как в старые времена: она собиралась у него регулярно, иногда по два раза в день, утром и вечером, причем Молотов был самым частым посетителем, как это было в течение многих лет, а Берия (только что избранный кандидатом в члены Политбюро) и Маленков (ныне секретарь ЦК) стали новыми постоянными участниками. По сравнению с тем, что было до чисток, Каганович опустился на шестое место по частоте посещений, а Микоян — на третье. Хрущев, кандидат в члены Политбюро с 14 января 1938 года, избранный полноправным членом на XVIII съезде, руководил Украиной и редко появлялся в Москве. Жданов по-прежнему руководил Ленинградом. Андреев и Калинин, оба со слабым здоровьем, реже всех посещали кабинет Сталина и присутствовали на заседаниях Политбюро, но в работе Политбюро они все еще принимали участие. Пока что было неясно, как этот опыт повлияет на дальнейшую работу членов команды, как коллективную, так и каждого члена в отдельности. По состоянию на первое полугодие 1939 года все они работали сверхурочно, пытаясь найти новых сотрудников для своих ведомств и восстановить их работу [432].
XVIII съезд партии был созван в марте 1939 года, через пять лет после предыдущего. Его делегатами были значительно более молодые и менее опытные люди, чем на съезде в 1934 году, только пятая часть участников вступила в партию во время или до Гражданской войны, тогда как на предыдущем съезде таких было четыре пятых. Количество делегатов, которые побывали на обоих съездах, было необычайно низким: всего 3 процента. Тем более радостно собравшиеся представители коммунистической элиты приветствовали своих вождей: как написано в протоколе, «появление на трибуне товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Калинина, Андреева, Микояна, Жданова и Хрущева было встречено громом аплодисментов» [433]. Съезд заслушал доклад Сталина, в котором он сосредоточился на международной ситуации и экономическом росте страны, попутно опровергнув ошибочное мнение иностранных болтунов о том, что «если бы оставили на воле шпионов, убийц и вредителей и не мешали им вредить, убивать и шпионить, то советские организации были бы куда более прочными и устойчивыми» [434]. (Эта шутка была встречена смехом.) Андреев упомянул «глубокое чувство морального удовлетворения» в партии результатами недавних чисток. Микоян, чье активное участие в репрессиях было на удивление скромным, тем не менее предложил в качестве оправдания медицинскую метафору, отметив, что в период после последнего съезда «нам удалось обнаружить и уничтожить очаги контрреволюции, ликвидировать зараженные места на теле нашей партии, в результате чего партия стала еще сильнее, здоровее, могущественнее и сплотилась вокруг своего ЦК, вокруг товарища Сталина крепче, чем когда-либо прежде» (это было встречено «бурными аплодисментами»). Из выступавших членов команды самым яростным был Хрущев, он говорил почти как в 1937 году: украинский народ «ненавидит и проклинает врагов», которые будут «уничтожены как бешеные собаки» (его речь удостоилась «шумных аплодисментов» — необычная формулировка, предполагающая определенное отступление от норм).
Молотов, который не делал каких-либо общих комментариев по поводу недавней истории партии, выступил с официальным отчетом об экономике и неожиданно столкнулся с резкой критикой. Предположительно, это был инсценированный эпизод мелкого унижения, поскольку его доклад, совершенно стандартный, накануне был одобрен в Политбюро [435].

Делегаты XVIII съезда партии были молодыми людьми, половина из них была моложе тридцати пяти лет, полными энтузиазма [437]. По словам одного из участников, адмирала Кузнецова, они отбивали себе ладони, аплодируя Сталину. Он не видел никаких признаков того, что ужасная бойня последних нескольких лет нанесла ущерб репутации Сталина в глазах партии. «Как ни странно, — комментировал он, — но его преступные ошибки с репрессиями создали ему еще больший авторитет» [438].
Список сносок и источников в книге «Команда Сталина»: http://loveread.me/notes.php?id=103270

Восстановленный 15 мая 2025 г. барельеф "Благодарность народа вождю-полководцу" на метро станции "Таганская". Новый барельеф повторяет оригинал, ликвидированный в 1966 г.