Размышлизмы

Религия и политика

— принято считать, что в свободном обществе эти две сферы жизни должны быть отделены одна от другой. Религиозный язык не должен, как говорят, смешиваться с языком политическим, религиозные догмы не должны определять спорные решения проблем общественной жизни. Нарушение этих правил, дескать, влечет нарушение религиозных свобод граждан.

Но есть и противоположная позиция. Общественная жизнь состоит из решения огромного числа спорных вопросов. Решение каждого из них, так или иначе, базируется на каких-то ценностях, святынях, смыслах. Религии и представляют собой традиционные комплексы таких ценностей. Есть и нетрадиционные комплексы ценностей, псевдорелигии, избегающие апелляции к Небесам — но чего ради они должны быть предпочтительны? Религии и псевдорелигии и есть те системы ценностей, которые борются в каждом спорном вопросе. Никакой иной основы для ценностей попросту нет. Наука, в частности, ценностей не вырабатывает — она сама базируется на определенных ценностях. А раз так, то требование отделения религии от политики есть ни что иное, как хитрая попытка приверженцев псевдорелигий обманом избавиться от идейных соперников.

  Мягкое и твердое в русской жизни

«В России воспитали солдат для Империи, а не граждан для свободы», писал маркиз Астольф де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, отмечая, что «русский человек может быть храбрым в бою, но труслив в жизни, где требуется не сила тела, а сила духа».

Много воды с тех пор утекло, но наблюдение маркиза остается, на мой взгляд, не менее актуальным. Да и то сказать, за десятилетия советской власти никакое иное качество человека не искоренялось с такой тщательностью и энергией, как гражданское мужество, способность стоять за правду и достоинство личности даже и в одиночку. Путинское правление продолжает эту работу, гоня в эмиграцию одних, сажая и показательно убивая других мужественных людей, которых и без того не слишком много. В итоге тот тип слабого духом и склонного к рабскому подчинению человека и продолжает доминировать на российских просторах.

Господствующий в общественном сознании образ типично русского человека соответствует задаче его воспитания как раба государства. Это мягкий, добрый, простоватый, неспособный к личной инициативе и самостоятельному сопротивлению власти или бандитам человек. Таков расхожий образ "хорошего" русского человека. "Плохие" люди — это воры и бандиты, от которых народ-ребенок сам защититься, разумеется, не может. Ну и не надо забывать, что страна всегда в кольце врагов. Для защиты доброму мягкому народу требуется могучая фигура отца, суровой твердой руки государства.

Этому распределению мягкости и твердости русской жизни вполне соответствует и характер московского православия, давно к этой задаче приноровленного. Функция русской церкви — служить прежде всего кесарю, ну а потом немножко и Богу, по возможности. Кесаря требуется славить, молиться за его успехи, во всех без исключения делах благословлять. Народ же надо вразумлять в духе полного послушания, ну и утешать тоже, благословляя, отпуская грехи, и обещая полное утешение в посмертии, когда добрый Бог всем все простит. Русский Бог твердым или грозным быть не может — тогда его твердость столкнулась бы с твердостью кесаря, чего никак допустить нельзя. Поэтому русский Бог воплощает в себе не твердое отеческое, а мягкое материнское начало, безусловно всех любящее, всем все прощающее, за всех плачущее и всех окормляющее густым сахарным сиропом. Эта черта московского православия, подчеркну, полностью соответствует задаче воспитания именно такого немужественного человека, о котором и рассказал миру маркиз де Кюстин.

 Соблазн власти 

Большая власть предоставляет человеку почти что божественные возможности — спасать и осчастливливать одних, уничтожать других. За благодеяниями к таким людям выстраиваются длинные очереди просителей, их окружают толпы славящих и готовых к услугам.

Есть, разумеется, и другие толпы, которых до поры до времени не очень видно — обиженных, оскорбленных, ненавидящих, жаждущих своего часа для мести. Такой час нередко приходит, завершая бессмысленно прожитую жизнь.

Но дело не только в этой тщете, пусть и смутно, но ощущаемой начальником. Беда еще и в том, что зная о порожденной им энергии ненависти, он живет в вечном ожидании мстителя, который вдруг да и придет. И даже последнего утешения у него нет — зная о своих злодеяниях, он не может не подозревать, что и на том свете с него взыщут по полной, чего бы ни пели ему сладкоречивые попы.

Вроде бы всё сказанное очевидно до банальности, и должно бы отвращать людей от стремления к такой власти, где произвол не огражден в должной мере законом. Но нет, многие вроде бы неглупые люди век за веком рвутся к такой власти что есть сил.

 Ради чего мы спорим ?

Цель спора, осознаваемая или нет, определяет его характер. А раз так, то имеет смысл задавать себе вопрос, ради чего я спорю и адекватен ли этой цели мой способ ведения спора. Какие же вообще бывают цели споров?

В самом общем плане, тут, думаю, дихотомия.

Либо я хочу использовать человека ради каких-то дорогих мне целей, внушив ему не мытьем так катаньем те или иные идеи, либо я хочу содействовать этому человеку в духовном росте. Либо человек есть средство распространения идей, либо идеи есть средство содействия человеку в понимании, в умудрении. В первом случае можно говорить о пропаганде, об идеологиях, о манипуляции, уловках и рекламе. Во втором же требуется внимательный критический разбор альтернатив, объективный подход, недопустимость риторических уловок, стремление к ясности, уважение к свободе и возможному несогласию собеседника.

Для идеолога характерно априорное презрение ко всем позициям кроме навязываемой. Характерно давление авторитетами, создание трудности, дискомфорта несогласия, язык сарказма, троллинга а то и угроз.

Для философа же (назовем альтернативу идеолога этим словом) характерно обратное — внимание к вариантам решений, изначально равно доброжелательное отношение к ним. Тем самым создается атмосфера, наиболее благоприятная для исследования, свободного продвижения к истине.

Говорить как философ, а не как идеолог, гораздо труднее, берет больше времени, больше слов, больше внимания к конкретному собеседнику или к вариантам оных. Я бы хотел достигать уровня философа. Но если мне скажут, что я нередко пишу скорее как идеолог чем философ, спорить не буду: читателю виднее.