Этический аргумент в научном познании

 

Эта статья написана вдогонку недавнему эссе Валерия Лебедева "Этика Вселенной", как развернутый комментарий и дополнение к тексту, с которым у меня нет разногласий.

Постановка вопроса

Этика — философская дисциплина, посвященная размышлениям о добре и зле, морали, долге, ценностях и святынях. Она рассматривает их как в логическом, теоретическом, так и в историческом, как бы экспериментальном, аспектах. Может ли этика, с ее сугубо человеческим предметом исследования, иметь какие-то суждения в пользу истинности или ложности физических теорий или гипотез? Разве не следует пресекать подобные попытки как вопиюще антинаучные? Без сомнения — да и о чем тут вообще разговаривать?

Примерно так, до недавнего времени, мог рассудить какой-нибудь студент, неплохо усвоивший курс теории познания в не самом захудалом университете. Потом, однако же, пришли иные времена, когда студентов стало положено учить о вредоносных расизме и сексизме, зарытых в том числе и в физике-математике, с пересмотром кадровой политики и переписыванием учебников, типа советской борьбы с буржуазными науками. Прошло еще какое-то время и это поветрие пошло на убыль, но идейно-финансовые бои между неомарксистами и "революционерами здравого смысла" продолжаются. Продолжает вместе с тем наноситься громадный урон науке, где имманентные ей критерии качества исследования и ценности предмета уже немало лет подменяются и вытесняются идеологиями DEI, woke, LGBTQ+ и иже с ними. Деградируют исследовательские и педагогические коллективы, замусоривается пространство программ и проектов, научное образование перерождается в пропаганду "правильных идей". Не означает ли этот еще не законченный эксперимент, что никаких этических аргументов в контексте науки быть не должно, что от них один вред, что помянутый выше условный студент абсолютно прав?

Прежде чем отвечать, зададим вопрос иначе: изолирована ли наука от этики, от проблематики ценностей? Ответ очевиден — нет, разумеется. Наука и этика связаны двояко. Во-первых, наука, как любая сознательная деятельность, покоится на вере в свою собственную ценность. Во-вторых же, рождающиеся научные представления оказывают обратное воздействие на разнообразные ценности, повышая одни, понижая и разрушая другие. Разберем обе зависимости по отдельности.

Мифы, религии и квазирелигии

Ценности утверждаются не напрямую, не путем деклараций — так это просто не работает. Они утверждаются через некие повествования, эмоционально насыщенные, увлекающие, вдохновляющие истории, представления, которые часто называют мифами. Мифы задают ценности и святыни, смысл жизни, значение того или иного служения, адекватным для такой задачи способом. Миф — это совсем не обязательно изложение чего-то фактически происшедшего, но идея ценности, представленная через адекватный повествовательный или художественный образ. Мифы могут опровергаться эмпирическими фактами лишь в той мере, в какой первым придано фактическое значение или вторые мифологизированы. В общем же случае мифы ведут борьбу с мифами же, как с противниками своей категории на своем поле. В этой борьбе мифы обычно выступают как идейные комплексы, которые называются учениями или религиями. Поскольку термин "религия" обычно подразумевает веру в Бога и потусторонний мир, то те учения, что не прибегают к трансцендентному, будем называть квазирелигиями (иногда их называют эрзац- или псевдо-религиями).

Рассмотрим для примера библейскую историю о сотворении мира, Шестоднев, один из важнейших мифов человечества. Подчеркну, что, характеризуя Шестоднев как миф, я указываю на его аксиологическую (задающую ценности) роль, оставляя за скобками нерелевантный аспект фактичности. Не вдаваясь в детальное рассмотрение, обозначу лишь те фундаментальные ценности, что это сказание передает:

• Ужас исходной бездны, пустоты, безвидности. Трепетное ожидание победы бытия над небытием.
• Восхищение творческой мощью Создателя; изумление нарастающей сложностью последовательно творимых подсистем Вселенной.
• Радость созерцания каждого слоя возникающего мира.
• Величие человека как образа и подобия Создателя.
• Убеждение, что всё сотворённое Богом "хорошо" и даже "хорошо весьма".

Заметим, что перечисленные ценности отнюдь не являлись и не являются чем-то само собой разумеющимся. В подобной лаконичной мощи, этот комплекс ценностей не встречался ни в древних религиях Месопотамии, ни у древних китайцев, индусов, персов, египтян, ни у греков. Именно в этом, а не в присущей многим религиям идее монотеизма, и состояла, на мой взгляд, величайшая религиозная новация древних евреев.

Из комплекса ценностно заряженных представлений Шестоднева следовали, вообще говоря, как возможность, так и святость познания человеком природы — удивительного, премудрого и прекрасного творения нашего Небесного Отца. Для аксиологического основания математической физики тут недостает лишь одного — указания на значение математики как метода познания природы. Эта недостача была восполнена греками, пифагорейско-платоническими открытиями разума вообще и математического разума в частности как вечных форм божественного ума, нуса. Синтез Иерусалима и Афин, христианский платонизм, сформировавшийся к XVI веку, задал необходимую ценностную базу для математической физики, которая и стала постепенно нарождаться. Неудивительно, что отцы математической физики, от Коперника, Кеплера, Галилея и далее, были христианскими платониками. Подробнее об этом читатель может прочесть в серии моих статей в соавторстве с Алексеем Цвеликом "Пифагорейский аргумент разумного замысла Вселенной и его критика".

Таким образом, в отношении математической физики христианский платонизм является не просто одной из философских систем, но коренной для науки, имманентной ей системой ценностей. Тот факт, что мало кто из современных ученых отдает себе в этом отчет, говорит лишь о принципиальном различии между началом нового дела, определением новых парадигм и следованием уже заданным методологиям и парадигмам. Первое происходит в контексте осмысленного служения, а для второго бывает достаточно честолюбия, забавы, забот о заработке.

Физика и свобода воли

Итак, определенного рода ценностные комплексы послужили основанием наиболее фундаментальной науки о природе, математической физики. Без пифагорейской этики наука могла бы быть, в лучшем случае, чисто эмпирической, в виде набора разрозненных рецептов для конкретных практических задач. Но этим отношения науки и этики не ограничиваются; есть и обратная связь: научные представления могут играть роль мифов, разрушающих ценностную базу породившей их науки, а то и шире, уничтожая смысл познания, права или саму ценность человеческой жизни.

Впервые такая ситуация сложилась уже в античности, как и отметил Валерий Петрович, описав реакцию Эпикура на атомистов. Согласно теории Демокрита, человек представал некой марионеткой, чьи движения были предопределены законами движения атомов. Пытаясь спасти субъектность человека, но не порывать с атомизмом, Эпикур постулировал "клинамены", беспричинные случайные отклонения атомов. Вслед за Цицероном Валерий Петрович справедливо заметил, что случайные дергания атомов ситуацию не спасают: слепой случай столь же чужд свободной воле, как и неумолимый закон. Однако же, существует и такая интерпретация Эпикура: клинамены он понимал как "окна", через которые свободный субъект мог воздействовать на материю. Возможно, что свободу воли Эпикур понимал, вслед за Аристотелем, как отдельную фундаментальную сущность. Отклонения атомов были, по Эпикуру, случайными лишь при отсутствии воли субъекта; если же она была, то она и определяла клинамен. Как соединить свободу воли с физикой, возможно ли это — загадка до сих пор, но борьба Эпикура против уничтожавшего человека мифа атомистов привела его к предвосхищению квантовой физики, где тот же спор продолжился через два с лишним тысячелетия.

Ньютон был не только создателем первой универсальной физико-математической теории, но и глубоким философом. Как автор "математических принципов натуральной философии", он создал своего рода атомизм 2.0, абсолютно детерминистичный, как у Демокрита. Но как философ он понимал, что эта картина исключает то, что исключать нельзя, дабы не уничтожить человека: свободу воли, субъектность. Как же примирить одно с другим? Клинамены Эпикура Ньютон не упоминает, хотя скорее всего слышал об этой идее; возможно, он отвергал ее на том же основании, что Цицерон и другие авторы. Ньютон спасал свободу воли, постулируя, что человек может до какой-то степени нарушать законы движения атомов. С библейской точки зрения, такое допущение было вполне разумным. Будучи образом и подобием Бога, пусть и в уменьшенном масштабе, пусть и в искажении грехом, человек, по Ньютону, обладал и толикой подлинной власти над материей.

С этим же противоречием физики и этики боролся Кант. Кенегсберский философ не дерзнул пойти вслед за эпикуровским или ньютоновским решением проблемы; он свято верил в детерминизм природных процессов. Кант разрешал проблему примерно так же, как и Лейбниц с его предустановленной гармонией. У Лейбница свобода воли "монад" была учтена в начальных условиях мира, а у Канта она коренилась где-то "там", в первичной сфере ноуменов, вещей в себе, а не "здесь", где в опыте нам даны лишь детерминированные феномены, своего рода проекции ноуменов. При этом неизбежном "проектировании" свобода воли скрывается от эмпирического наблюдения, как и всякая вещь в себе. Не думаю, что кантовское решение выдерживает критику, но подчеркну понимание им исключительного значения согласования физики и этики.

Физика и теология

"Пять путей" разумного установления бытия Бога были выдвинуты Фомой Аквинским, примерно в середине XIII века. Стоит спросить: а зачем он это делал? Он что, сомневался в существовании Бога, хотел таким образом убедить себя или кого-то ещё? Нет, вера в те времена в защите разума не нуждалась; она пронизывала все сферы жизни и доказывать ее истинность было бы весьма странно, и даже небезопасно. Фома, как и его предшественники на поле подобных доказательств, делал нечто обратное. Он доказывал права разума; они, действительно, находились под угрозой — впрочем, как всегда, в любую эпоху. Разум, по самой своей природе, революционен; он ставит под вопрос любые скрепы и устои. Всеми своими аристотелианскими "Суммами" и "пятью путями" в особенности, Фома оправдывал разум, выводил его из-под вечного подозрения, показывая его согласие с верой. Фома боролся за спасение разума, рацио, за удержание его в университетах, в гостиных и на площадях — и та борьба была весьма острой.

Декарт выстраивал теорию познания на основе предельно достоверных утверждений, ясных и отчетливых истин. В основу он положил две: несомненность существования мысли для самой себя (cogito ergo sum) и достоверность существования всеблагого Бога. Первая у него играла роль эталона, золотого стандарта достоверности, а вторая служила гарантом смысла познания, что в конечном счете можно исправить любые ошибки; ни одна из них не фатальна. Действительно, иначе получилось бы, что всеблагой Бог нас как бы обманывает, что невозможно, обман и благо несовместимы. Декарта многие упрекали, что его чисто логическое (онтологическое) доказательство бытия Бога циклично. Декарт и сам это знал, но от доказательства не отказывался. Фактически это был постулат этического порядка, абсолютно необходимый как основание веры в возможность и смысл познания.

Кант упаковал пять путей Аквината в три доказательства, под именами онтологического (чистая логика: Бог как всесовершенный существует по определению), космологического (Вселенная контингентна, и потому ее существование требует необходимого существа, Бога) и физико-теологического (Бог как причина красот и гармоний Вселенной). Кенигсбергский философ пришел к выводу, что ни одно из трех доказательств не обладает абсолютной достоверностью типа математических теорем, к чему так стремился Декарт. Кант, однако же, не "разрушил" эти доказательства, как насмешливо заметил Воланд, но поправил, подчеркнув роль веры в их принятии. С точки зрения Канта, аргументация от этого только выигрывала, ибо то, что представлялось логически вынужденным, раскрывалось как разумное и свободно принимаемое одновременно. Как говорил сам Кант, он поубавил неоправданные претензии разума, чтобы дать законное место вере. В том, что вера в Бога, посмертное воздаяние и свободу воли необходима для согласования долга и стремления к счастью, для преодоления "радикального зла" человека, Кант нимало не сомневался.

Парадоксальным образом, главка "О невозможности физико-теологического доказательства" кантовской "Критики чистого разума" представляет собой вдохновенный дифирамб этому доказательству. Чтобы не быть голословным, приведу цитату оттуда:

«Физико-теологическое доказательство во всяком случае заслуживает, чтобы о нем упоминали с уважением. Это старейший, самый ясный и наиболее подходящий для обыденного человеческого разума аргумент. Он оживляет изучение природы, к тому же отсюда именно он получает свое начало и черпает все новые силы. Он вносит цели и намерения туда, где наше наблюдение само по себе не открыло бы их и расширяет наши знания о природе под руководством особого единства, принцип которого находится вне природы. В свою очередь эти знания влияют обратно на свою причину, именно на вызвавшую их идею, и поднимают веру в высшего Творца на степень непреодолимого убеждения. Поэтому было бы не только печально, но и совершенно напрасно пытаться ослабить авторитет этого доказательства. Разум, постоянно возвышаемый столь значительными и все возрастающими в его руках, хотя и лишь эмпирическими, доказательствами, не может быть подавлен сомнениями утонченного и отвлеченного умозрения. Достаточно одного взгляда на чудеса природы и величие мироздания, чтобы освободить его, как от сновидения, от всякой̆ мечтательной нерешительности и поднять его от величины к величине вплоть до Высочайшего, от обусловленного к условиям, вплоть до высшего и безусловного Творца.»

Миф Мультиверса

Тех читателей, которые хотели бы узнать более о роли этических принципов в становлении и развитии математической физики от ее начала и до нашего времени, я отсылаю к уже упоминавшемуся циклу статей о Пифагорейском аргументе. Теперь же прокомментирую современное понимание связей между этикой и наукой. Совсем коротко: это понимание, которое еще было у творцов квантовой и релятивистской физики, ныне практически утрачено; современные топовые ученые и философы эти связи или игнорируют, или отрицают. Образовавшийся ценностный вакуум заполняется абсолютно чуждыми и враждебными науке псевдорелигиями типа DEI. Потерявшая этический иммунитет наука начинает безудержно плодить мифических чудовищ. Как заметил Валерий Петрович, картинка Виленкина с бесконечным числом так и эдак варьируемых клонов каждого человека в бесконечном мультиверсе уничтожает ценность личности, да и ценность всего человечества. Одним человечеством больше, одним меньше в мультиверсе — разницы нет, бесконечность минус один есть та же бесконечность. Мультиверс, однако же, является ничем не подкрепленным плодом чистой фантазии; более того, никакие наблюдаемые подкрепления этой идее, судя по всему, и не светят. С точки зрения этики, идея мультиверса есть миф, заряженный абсолютной анти-ценностью, помножением на ноль всех человеческих ценностей — смысла жизни, справедливости, познания, чего угодно. Как такой миф вообще может иметь место, разве не есть он чистое мифологическое зло? Нет, я не призываю его запрещать, но следует отдавать себе отчет, с чем мы сталкиваемся, видеть то, о чем выдающийся космолог Виленкин как-то "не подумал".