Улица Верности (Заявка на сценарий)

Отрок имеет быть трезв и воздержен...

„Юности честное зерцало“

1. Любо, братцы, любо

– Майк, – позвонил мил друг Григорий, по прозвищу Пан-атаман за непропорционально большую голову, бархатный голос и журналистскую хватку, – что не забираешь тумбочку. Я ее держу, а соседи одолевают… После обретения Молдавией независимости Гриша уволился из Кишиневского телецентра. Жена уехала с детьми к родителям в Петрозаводск, а он оставался ремонтировать и продавать кооператив. Я подошел к вечеру. Атаман перебирал в нетопленной квартире свой фотоархив, согреваясь чаем, а ненужное сбрасывая на пол. За темнеющим окном рушилась страна, которую мы знали, а новой еще не было. Я присел рядом у стопки фото молодых женщин. Некоторых из них я знал – вот похорошевшая Катя, когда-то комсорг моего класса – где этот шустряк с ней познакомился, мы же учились в разных школах. Не в диспетчерской же железной дороги, где она командовала… Вот парный снимок с диктором телевидения блистательной Ольгой Т. Видимо, на субботнике, судя по лопате и метле в руках. Ну, это вообще не твоего поля ягода, она подавала себя как Леди Молодость, а оказалась по-глупому в тюрьме за убийство любовника после его шантажа. А вот знакомая, кажется, девчонка из политеха у микрофона на сцене, наверное, наш конкурс самодеятельности – безыскусная улыбка и щербинка между зубами, как у популярной певицы.

– Смотри, – сказал я, – правда, немного похожа на Н., и щелочка между передними зубами такая же.

– Так это она и есть, – бросил Гриша, скосив глаза.

– Как? – удивился я. – Это еще с того студийного интервью?

Пан журналист промолчал.

Автографа не было. Я повертел в руках этот странный, не рекламный снимок, ища сходства – высокие скулы, изогнутые брови, чувственные губы, аккуратный нос. Но – мягкие, даже чуть жидковатые, волосы с пробором справа… Шатенка? И никаких локонов и рыжей бестии? Но главное, что работало на несхожесть – распахнутые глаза и восторженно-ясная улыбка человека, только прикоснувшегося к успеху и еще не умеющего лукавить. Нет, не она. А может… Да нет, путает атаманище...

Он встречался с людьми по роду занятий. Пахал, как черт, побочно – от простой корректуры и внештатничества в газетах-журналах до редактуры и стилистической обработки чужих рукописей. Зато у него всегда водились деньги. Расслаблялся марочным коньяком и всегда в одиночку. Садился за руль отцовских „Жигулей“ и сразу трезвел. Лазал с фотоаппаратом по горам, от которых я, однажды сорвавшись, отказался.

Боялся он только матери – достаточно было ей повести бровью, и он сразу напрягался. Он пользовался женским вниманием, если хотел. Здороваясь за руку, на едва уловимый миг легонько удерживал ладонь на весу. Мог быть непривычно прям, назначая встречу.

Говорил:

– Вы мне нравитесь и очень красивы. Увидимся вечером.

Поворачивался и уходил, не ожидая согласия, не слушая возражений, и оставляя, быть может, разборки на потом. Это случалось нечасто. Его должно было зажечь – требовалось восхищение. Не желал, чтобы угощала женщина – коньяк, вино и конфеты приносил с собой. Если был сезон – то и фрукты, и цветы. Притаскивал Моцарта на магнитофоне. Любил смотреть, как она ест, пьет, двигается. Чуть ли не извращенец… Возможно, прекрасная половина бывала ошеломлена безоглядной открытостью, а может тем, что за нее уже все решили, и это действовало магнетически. Но сдается мне – он умел это чувство праздновать.

Вы ждете подробностей? Их есть у меня! – он никогда ничего не рассказывал.

Однажды, правда, показал, как известная по фильму о гусарах актриса с улыбкой повела рукой на бар с напитками и сладостями в своем люксе:

– Да тут всего полно!

Его смутило, видимо, чужое изобилие.

2. Кукиш для Фрейда

…Автор этих строк (именуемый в дальнейшем „наш герой“, сокращенно НГ) впервые поцеловал руку женщине в соплячьем возрасте – соседке по койке в детском саду. Нравилась смуглостью, подвижностью и головкой как из вороньих перьев. Грязная была рука, и кожа горькая – девчонка не утруждала себя умыванием. Но неприятия не было. С таким же успехом мог бы поцеловать и ногу. Она приняла бы это также благосклонно.

Телячьи нежности, щенячьи восторги. …Целовался НГ до одури на новогодней нетрезвянке с институтской комитетчицей Мариной по прозвищу Коза. Потом в институте делала вид, что с ним незнакома. Это неприятно задевало. После всего считал себя НГ по праву быть ей близким, а она демонстративно ходила всюду с очередным услужливым кавалером, далеко не последним. Больно было на нее глядеть. Ухажеры раздражали. Хотелось задать им трепку. И ей тоже. Торжествующе наплывала весна. Из распахнутых окон гремела пластинка „По волне моей памяти“:

Жить в плену, в волшебной клетке,

Быть под башмаком кокетки!..

…А первый раз НГ был неловок и неумел – в институте он этого не проходил. Кажись – облом, подумалось НГ, все не так… Ходил задумчивый, а та, которую он так добивался и вроде бы добился, к вящему унижению, заходила в его отдел, где НГ болтался на практике. Было стыдно смотреть ей в глаза, и он озабоченно копался в документации. А она на проходной после работы – ему направо, ей налево – прямо спросила:

– Ты почему меня избегаешь?

НГ промямлил:

– Я был вчера как-то не очень. Извини. Давай забудем.

– Дурак, – раздельно сказала она, – все только начинается.

Плеснула юбкой как золотая рыбка хвостом и растаяла в знойном мареве.

Что-то не то брякнул, – догадался НГ, – она же о другом… А она каждый день одевалась по-новому, меняя верх и низ, и умудрясь ни разу не повториться. И до тупой головы медленно, как по шпалам, дошло – что мелодия зазвучала… предпочтение оказано… одиночества не существует… что она необыкновенна... необъяснима... И захотелось ее увидеть. Дураку привалило счастье. А он не знал, что с ним делать.

Мы были шалопаями. Не хотели себя связывать. Были озабочены. Нам не нужны были дети, а чужие и подавно. Мы не заслуживали той нежности, которая сыпалась на нас со звезд. Позже встретилось (привожу по памяти) у Брехта:

Когда-нибудь,

Когда будет время,

Мы перелюбим

Всех женщин.

Передумаем мысли

Всех мыслителей.

Вразумим

Всех мужчин.

С вразумлением шло плохо. Люди Андропова отлавливали людей в универмагах с вопросом, почему они не на работе. Где-то дули большие ветры, передвигались кадры. Система пыталась провернуть свой громоздкий механизм. Потеряла значение и уже не принималась традиционная отмазка – “У нас есть ряд объективных…” А мы записывали в Малой студии на гастролях театра Ленком отрывки из „Тиля“ и „Юноны“. Гриша тут же обдумывал будущий о театре сценарий, а я, нервничая, спешно устранял неисправность в нашем изношенном оборудовании, которое уже дышало на ладан.

Очкастый режиссер Вениамин тему подхватил и, ссылаясь на якобы сбои при записи, по несколько раз заставлял прогонять сцены, а когда актеры на площадке стали уже вскипать (у режиссеров это называется эмоциональный разогрев), одним махом снял все.

Великолепен был Караченцов. На радостях всей пестрой компанией пошли в столовую. Караченцов, обнимая партнершу за талию, читал экспромтом:

Быть иль не быть,

Вот в чем вопрос.

Оберегать свою свободу

Иль отдавать супружний долг…

Было легко. Чертовски нравилась одна девчушка – ладная, звонкая и ясноглазая. Вырезал ей яблоко звездочкой. Болтали о Москве. А это создание вдруг подошло к Грициану и пропело – не покажет ли он ей с подругой город. Во мне все упало. Гриня, покосившись на меня, сослался на занятость. А на обратном пути пел мне уже Грицко:

– Знаешь, кому-то Жванецкий – сладкоголосый соловей, а кому-то толстый и лысый дятел...

– И кто же из нас дятел?

– Все мы дятлы, – сказал он. – В постели.

И пошел печатать сценарий.

А я к себе, бессильно ругаясь – “Пан-Грициан, голова огурцом, нос картошкой, долбо…”

Но я-то Гришаню знаю – не иначе как уже назавтра показывал друг ситный наш белый город. Справлялся за неумеху. Да ладно, Майк, Марчелло Мастроянни. Пусть всем будет хорошо. Будучи командировкой в Москве, видел ее – уже прославленную, с не очень удавшейся, по слухам, личной жизнью – в антрепризе. Завораживающая актриса, и все еще красива.

3. Песнь о Марлен и красном флаге

…На киевских курсах переподготовки, где занимался НГ, цвела меж курсантами Наталья. Про нее ходил стишок, ею же и пущенный:

Прилетит к нам Наташка

В голубой комбинашке,

И бесплатно покажет стриптиз…

Там было что показывать – все на месте. Нравилась она многим, а ей НГ – раздолбай небесный. Была разведена – оказалось после свадьбы, что муж импотент. Называл он ее ласково и бил в попытках возбуждения. В последнюю ночь на курсах трехкомнатная секция НГ в общежитии была занята прощающимися парами. Деваться было некуда, и НГ оказался с Натальей в маленькой соседней комнатушке на две кровати. Она была общительна и опрятна, травила соленые шутки-прибаутки, был у нее тонкий, едва уловимый свежий запах, но загадала еще в юности, что первый мужчина будет у нее муж, и уж тогда ему придется на ласки стараться. Так и не передумала – голубая мечта.

Married or Nothing! – понял НГ. Он не собирался ее агитировать – нет, так нет. Его подчинённый Афанасий учил – жениться необязательно, но спать ты обязан. Он решил последовать его совету, поцеловал, сказал, что страшно устал и должен выспаться, лег и заснул. Она не спала, а утром, когда разъезжались, плакала.

Кажется, НГ чем-то ее обидел. Если местом встречи была гостиница, атаман со значением вытаскивал журналистское удостоверение, благо корочка была красного цвета, и можно было не уточнять, а уж пятерку дать для него было запросто. Пусть Гришане приходилось договариваться и совать рублики. Пусть отчеты о его встречах, не сомневаюсь, поступали в молдавский КГБ. Но что с того – у него не было родственников за границей, он не собирался уезжать, не якшался с диссидентами, и, вообще, по работе занимался „коммунистическим воспитанием“ молодежи. По парткомовской линии уцепить его было нельзя – он отклонял все предложения о вступлении в партию под предлогом свой неготовности и колоссальной ответственности этого шага. Вероятно, незримо прикрывали Гришу также дед, бессарабский подпольщик, и бабушка другого деда, заведующая отделом партийного контроля.

Дед отличался решительностью и ничего не боялся. Когда бабушка Лиза скончалась от рака, он не позволил произвести вскрытие.

– Вы знаете, от чего она умерла. А если кто из морга приедет – зарублю топором!

Никто не приехал. Дедуля в молодости был гулякой, наигрывал Баха на аккордеоне и имел парикмахерскую на два кресла – за одним стоял он, за другим его батя. Мир казался деду неправедно устроенным, и Первого Мая он выходил на улицу с красным флагом. Жандармы забирали его в кутузку, но они не знали, что он коммунист и активист МОПР – Международной Организации Помощи Революционерам. А когда полиция накрыла кишиневскую ячейку МОПР, дедушку спасло то, что он сманкировал сходку ради свидания. В свиданиях этих виновно было партийное начальство – дед получил деньги и поручение купить по объявлению радиоприемник, чтобы партийцы слушали Коминтерн, Москву. Дед был денди, и тщательно следил за собой, это и учло руководство, направляя его по объявлению в дом начальника окружного акцизного управления.

Приемник был „Телефункен“, а продавала его красавица-хозяйка, молодая банатская немка. Дедуня включил приемник, послушал, поглядел на женщину, послушал тембр ее голоса, и не смог ни от одного, ни от другого отказаться. Вел себя дед как джентльмен, приглашал в кафе, водил в кино, гулял в Александровском парке и ничего не требовал, а только смотрел, как Григорий на Аксинью в „Тихом Доне“, пока та боролась с собой. Он смотрел, и она смотрела. Кому какое дело…

И здесь завершается прелюдия. Начинается фуга.

Папаша дедушки, как водится, грозит родительским проклёном. Кривит губы бывшая подружка и караулит повсюду. Партия требует порвать с буржуазным элементом, намекая на перерожденчество. Она с трепетом ждет записок и боится сказать родным. Дед раздумывает, не бежать ли вдвоем в Бухарест, но для этого надо многим пожертвовать, а она – рядом. Соблюдая осторожность и меняя съемные квартиры, они встречаются в пригородах.

Но кто-то видит. Муж узнает всё и переводится в Яссы, не преминув справиться в полиции и подключить призывной комиссариат. Дед дает мзду воинскому начальнику и остается служить в городе. А она исхитряется приезжать под предлогом женских недомоганий и необходимости лечения у своего врача в Кишиневе. А дальше – за одну ночь Молдавия становится советской. Яссы остаются за границей, и, видимо, навсегда. Дед идет куда надо и просит отправить его на работу в Румынию. Но там полагают, что он уже засвечен. И деда направляют в исполком заниматься коммунальным хозяйством.

Город бомбят в первый же день 22 июня. С войны дед возвращается орденоносцем, с пробитым мочевым пузырем и грамотой с факсимиле Сталина. Ему рассказывают, что приезжала какая-то красивая женщина, искала его в гетто и не нашла.

4. Не смотри на меня свысока

Телецентр был полон юных служивых прелестниц. Они смотрели на нашу обувь и брюки, а мы – на губы и глаза. А по нраву были чуть постарше, как когда-то в школе нравились красавицы-девятиклассницы, без церемоний отбиравшие у меня, шестиклашки, рогатку. А они могли еще и треснуть.

Независимость и самодостаточность стояли в подтексте.

…Склонный к экзотике НГ, на гришин манер, напросился на вечер к Инге, начальнице оформительского отдела. Инга, как многие художники, оказалась земной и без экивоков – посмотрела оценивающе и трезво сказала:

– Ну, тогда уж сразу с чемоданом, и купите по дороге продуктов.

Э, нет, мы попали не в ту сказку, – подумал НГ. И передумал. Она не очень огорчилась – все так же крыла на работе площадным матом, держала в кулаке свой мужской коллектив и много и удачно работала с цветом. Гринек дело свое знал – для материала о малолетке Соне, чья молодежная банда терроризировала целый жилой район, пробился к ней в следственный изолятор. Юрского ждал в его гримерной с томиком Хемингуэя и коллекционным молдавским вином. Из „молодежки“ ушел – дал в ухо коллеге за доносительство. После филфака был направлен учителем в село, но не горевал, зная, что по нему тоскует армия, и скоро освободит и от докучного директора, и от ранних петухов. В мотострелковой части, когда полк отсыпался после ночных стрельб, замполит – мы еще покажем этой гнилой интеллигенции! – заставлял его выпускать стенгазету о боевых успехах и гонял вне очереди на кухню. А когда Гриша неосторожно обыграл замполита в настольный теннис, тот позаботился о его стойком определении в гальюнную команду – чистить нужники. Грициан исхитрился ночью через военный коммутатор соединиться с дежурным по читинскому областному КГБ, предложив написать книгу об их опасной работе. Дежурный посмеялся, но доложил наверх. Решили писать книгу о партизанском прошлом одного из генералов.

Жизнь атамана волшебно переменилась – с замполитом не здоровался и честь ему не отдавал, а ожидая пока того кондрашка хватит, отправлялся в областную публичную библиотеку – ее он называл “облпублбибл” – для работы над материалами, или обзванивал по военной связи оставшихся участников событий. Книжка в 170 страниц вышла, конечно, без его подписи, в областном издательстве. Генерал даже отвалил Грише 300 рублей. Один экземпляр ее в серой обложке стоял на гришиной книжной полке – сжатая, документированная и жестко рассказанная история нескольких молодых мужчин и девушки, знавших друг друга, и уцелевших в подпольно-партизанской войне.

…В то же времечко НГ привлекала и радовала Вероника из службы радио – ясная, без лишнего, девушка с растущими прямо из подмышек ногами. Ей он шутливо намекал, переиначив бардовские строки:

Вероника, Вероника,

Ты б к моей груди приникла…

А она проплывала мимо, нездешне улыбаясь и никого не выделяя. Деревенская девчонка-отличница, сидя без денег, она ходила в университет пешком, хотя было возможно проехать зайцем, жила на чае с хлебом, не подозревая, что можно одолжить трешку и тянуть с отдачей. Она вышла замуж за такого же деревенского парня с университетом, проживала с ним в общежитии, и как-то поблекла.

Сколько-то спустя пересказывала безмятежному НГ ее подруга, испытующе глядя, давний с Вероникою тет-а-тет, затрагивающий его – несколько непривычно лестных слов, от которых НГ сразу стало жарко и неловко, и – “…и будь он чуть повыше, я бы за него замуж вышла.”

НГ едва не поперхнулся – от рифмы, от неожиданности и оттого, что где-то это уже читал. Деревня бы ей не простила.

5. Do you believe in..?

Когда, как в чистом поле, орут про Поколение Порно, вспоминается, как тетка в порядке воспитания водила меня, младшеклассника, на документальный фильм о Галерее Уффици. Стеснялся смотреть в ее присутствии на картины великих итальянцев с обнаженной натурой, как будто делаю что-то плохое. Ничего не запомнилось, кроме ощущения ослепительной, притягательной красоты. Такое многовековое искушение. Они тоже искали ответа на вопросы, которые потом томили нас.

Делился как-то с Грицком этим первым опытом. Он понимающе улыбнулся:

– Когда обнажается женская грудь, то, как солнце встает!

– Нет, – возразил я, уличённый в низменном, – два солнца!

Солнце всходило и над страной, и Григория ЦК ВЛКСМ с бригадой журналистов направил на БАМ воспевать трудовые подвиги. Там за ним хвостом бегала киношница- разведенка. И где-то невзначай упоилась с ним до... ну, ясно, до чего. Атаман такого казуса простить себе не мог и смотрел потом сквозь нее, как через стекло. Приехал злой – дорога проседает, миллионы уходят в вечную мерзлоту.

О БАМе писать отказался. Для прочистки мозгов был направлен на курсы Гостелерадио в Москву. Туда с опозданием на пару дней приехала девочка с каре, редактор отдела новостей из Петрозаводска. А Гриша сидел сзади, смотрел на ее головку и ждал ясности и покоя… С нею и начался творимый их близостью мир, их собственное, неделимое. Улица Верности – не только в Ленинграде – оказалась там, где мы живем.

…Звали НГ, как офицера запаса, воевать с Приднестровьем. Он аккуратно складывал повестки на шкаф, не показывая жене, и не ходил. Прилетела почтой „чёрная метка“ –...чрезвычайное... уклонист... вплоть до высшей меры!

Загремим под фанфары! – поежился НГ. – Однако, больно будет!

И ожидая, что со дня на день приедут на воронке, вспомнил давнюю подружку, вернее, подружку невесты – на свадьбе-то познакомились. Потом две недели вместе были, потом год по нему сохла – будь проклят тот день, когда я тебя встретила! Дела далекие, остались друзьями, зато теперь есть у нее концы в военкомате в виде мужа.

– А что такого, – протянула подружка, – сиди себе в окопе, стреляй в воздух…

Ага, в окопы, – пронеслось в голове НГ, – без тапочек и Пенелопы…

И помахал пачкой денежек.

– Ну, ладно, – смилостивилась подружка, принимая гонорар и пряча его в сумочку. –

Скажу своему. Привет жене…

Долго ли, коротко ли – войне конец. Собрал НГ дорожный чемодан, сдал детку сестре на постой и направился в военкомат с учета сниматься – уезжаю-де. Да и доброму человеку отдельное спасибо сказать надо.

– Ты, лейтенант, – удивился дежурный по комиссариату, – еще бы бабушку вспомнил.

Нет его, он уже года три как на военной пенсии…

Сладко сопранило радио за стеной: „...Дор де тине... дор де феричире...“ Желанье тебя, перевел НГ, это желание счастья. И пошел он солнцем палимый, размышляя о тайнах бытия.

…Спустя лета и вёсны, проездом на малой родине, посещал НГ кишиневских коллег:

– Да, – неожиданно сказал бывший шеф, – нам выплатили задолженность по

зарплате. Справься в расчетном отделе, какие-то денежки тебе тоже причитались…

А там… Там сотрудница, с которой НГ вроде бы общался только по поводу отпускных и командировочных, не заглядывая ни в какие бумаги, назвала его по имени:

– …Тебе там хорошо? Ты счастлив? Ты работаешь? Я рада. – А НГ не помнилась даже ее фамилия. – Знаешь, главбух велел выбросить твою расчетную карточку, но я чувствовала, что ты еще зайдешь… Я очень рада…

За свои копейки НГ встретился с женщиной, которая его ждала.

Мама миа! – вдохнул и поразился НГ, – таким французским парфюмом не надышишься – летишь и хмелеешь.

Получил деньгу, расписался, находясь от нее в полуметре, и, глядя в глаза, сказал:

– Завтра я уезжаю. Спасибо.

И ушел.

Даже если не завтра. Даже если ее губы дрогнут, мир не рухнет.

6. Back To The Future!

Гришин братишка-погодок не пил даже пива – все, что с градусами, казалось ему противным.

Он начитался в детстве Дюма и стал шпажистом, а после университета еще и программистом. Гриша звал его Гасконец. Как и у Д’Артаньяна был у него излюбленный боковой удар, и, пользуясь им, на одном из турниров он наказал за самонадеянность чемпиона Украины. Написанной им программе он дал название MIMOZA – в память первого знака внимания коллеге, приятной улыбчивой смуглянке, на Восьмое марта. И мы будем звать ее Мимоза.

Беременела Мимоза у Гасконца моментально, будто от воздуха, но выносить ничего не могла – такое было у нее устройство. Я сам водил их к знакомой гинекологичке, однажды помогшей моей жене. Животрепещущий вопрос – наличкой или натурой, например братьями Стругацкими, решили в пользу красненькой.

Медицина наметила гениально просто – девять месяцев в больнице, лежа на спине. И с кровати сползать только в туалет. Отлученный от груди жены Гасконец был сам не свой – он не рассчитывал на столь долгое воздержание. Спасла его милосердная самаритянка – студентка-чилийка, с которой он поделился своим отчаянием. Вскоре, правда, чилийка стала предлагать себя бессрочно с придачей ГДР, где после пиночетовского мятежа проживало ее семейство, но Гасконец от выбора уклонился.

Врачи перестарались – ребенок так привык к теплому насиженному месту, что даже спустя девять месяцев не пожелал выходить в люди. Перепробовали все – безуспешно.

Бабушка Мария разволновалась и позволила себе позвонить престарелому маршалу Устинову, он знал ее с Танкограда и даже танцевал с ней фокстрот. Из Москвы вылетел хирург делать кесарево сечение.

Гасконец прошипел Алексею, анестезиологу родильного отделения – жена Алексея работала с Гасконцем:

– Ну, сделай же что-нибудь!

Алексей притащил немецкий прибор с электродами, выкрутил все ручки до отказа, сжег Мимозе кожу на лбу, но она всё-таки разродилась. После всех этих перипетий решили, что одного ребенка вполне достаточно.

Алексей познакомился с будущей женой в поезде – она ехала из Риги домой в Кишинев с выяснения отношений со своим другом после его туманно-непонятных писем, а Леша в белорусскую деревню к матери на каникулы. Еще мальчонкой нагадала ему цыганка, что он помрет, когда ему перевалит тридцать три года. Он относился к этому философски – надо, значит надо. Поставил памятник матери, навёл порядок в фотографиях, перегладил рубахи и даже приготовил место на кладбище. Тридцать три простучало, а смерти все не было. Считая дни, он начал пить и завел любовницу. Он не дождался лозунга нашего майдана: „Мы никого не звали и никого не держим!“ и умер от цирроза печени.

…Гриша показал фотографии жены и дочек, и пошел за тумбочкой. Гасконец через бывшего начальника уже работал в Силиконовой долине. Я стал собираться и невольно потянулся к знакомому снимку. На обороте в углу Гришиным почерком стояло – „отважна, остроумна, но скрытна“. В центр затесалось розовато-масляное пятно, как будто снимок небрежно хранили. Я напряг зрение при свете болтающейся под потолком лампочки-времянки – это был отпечаток тонких губ в сеточку как от выцветшей губной помады.

С этих губ слетали слова, которых никто не слышал. Вращалась земля. Все только начиналось.

И на зовущую мелодию аккордеона пришла Марлен и сказала:

– Пора. Пошли домой.

Гришаня обещался к отъезду звякнуть и, конечно, не прозвякал, хотя, возможно, не застал меня пару раз дома. Потом перепутались все адреса, а писем уже не пишут.

Ах ты, редиска! Ну, позвони мне, позвони мне, позвони...

И чудится, что вот-вот в третьем часу ночи, когда больше всего хочется спать, затрещит телефон:

– Это из Гостелерадио звонят. Вино не пьянит, а девушки из музучилища играют на гитаре и говорят, что такого поца, как ты, который так опаздывает, они еще не видели.

Знаешь, я их люблю.

И я поднимусь и пойду, чтобы дать ему леща, и крепко обнять.