Расплывчатый крик русского языка в будущее

22-12-2017
  • Михаил Эпштейн - Заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США). Профессор русской литературы и теории культуры и руководитель Центра гуманитарных инноваций Даремского университета.epshtain

    Автор 33 книг и более 700 статей и эссе, переведенных на 23 иностранных языка (немецкий, испанский, китайский, японский, корейский и др.). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, постмодернизм, русская литература. ишет на русском и английском (с 1990 г.) языках. Автор десятков статей, опубликованных в ведущих научных и литературных журналах России и США.

    Лауреат премий Андрея Белого (1991),  Лондонского Института социальных изобретений (1995), Международного конкурса эссеистики (Берлин-Веймар, 1999), Liberty (Нью-Йорк, 2000).

    1950 родился в Москве,  1990 переехал в США, в  2012 переехал в Англию, в 2015 вернулся в США

    Все мы любим  и ценим русский язык, поскольку пребываем в нем с рождения. A как он воспринимается со стороны? Нельзя понять себя, не увидев себя глазами другого.  Обратимся к тем особенностям "мышления по-русски", которые воспринимаются иностранцами именно как странности, знаки особого ментального строя.

    Я не буду касаться художественной словесности, которая в своих классических образцах принята и усвоена во всем мире. Значительно хуже обстоит дело с интеллектуальным творчеством:  философией, публицистикой, гуманитарными науками. Здесь между Россией и Западом висит как будто языковой занавес. Вспоминается А. С. Пушкин: "Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует..."[1] С тех пор прошло почти  двести лет,  философия и общественные науки много изъяснялись по-русски, но нельзя сказать, что достигли большой ясности в глазах окружающего мира.  Что же мешает российской мысли проникать на Запад и оказывать воздействие, хоть сколь-нибудь сопоставимое с литературой?

    Между русским языком и философией — отношения глубокой ревности и трагизма. Русская мысль влюблена в западную философию, но сумела ли она создать понятийный аппарат для самостоятельной работы в родном языке? Возможны ли Гегель и Хайдеггер, Сартр и Деррида на почве русского языка — или он может мыслить только художественно, как у Достоевского и Платонова? В чем слабость и сила русского языка как орудия гуманитарной мысли?

    В переводе на русский язык все расплывается, как будто на вощеной бумаге, все видится как бы сквозь туман или тусклое стекло. Но в русском языке есть огромная воля к мышлению вопреки трудности  ясного выражения мыслей;  воля к перетолкованию  и даже забалтыванию понятия, к бесконечному повтору, кружеву вариаций, чего не терпят более ясные и логические языки. По-русски одну и ту же вещь нужно выговорить много раз — и тогда она  приобретает расплывчатый объем, которого другим языкам передать не удается, поскольку сказанного один раз уже достаточно. Русский язык переводит не только с других языков, но и с самого себя. Любое толкование кажется ему недостаточным, и потому одно и то же понятие толкуется снова и снова, то с одной точки зрения, то с другой, то в ругательной, то в хвалебной, то в иронической тональности.

    Прежде всего, иностранцев удивляет  в русских мыслителях перескок с понятия на понятие,  скачка образов, произвольная смена ассоциативных рядов. Причем такой разброс понятий оказывается формой многократного повтора, умножения вариаций, кружения вокруг одной мысли, чего не терпят более ясные, логические и прямодушные языки.  Одну и ту же вещь здесь по-разному выговоривают много раз, как будто собеседник глуховат или где-то далеко. Может быть, российские расстояния тому виной?  Повтор — как попытка докричаться?

     Самоперевод. "Перепиливая сук, прыгать на болоте"

    Я приведу примеры из трех областей: из журналистики, литературоведения (М. Бахтин и его школа) и философии (П. Флоренский и софиология). Начну с самого простого. Американские читатели русских газет и журналов поражаются тому, как мала информативная насыщенность того или иного обширного материала. Чем же занята его площадь? Многократными переносами факта из одного метафорического ряда в другой, из одной стилевой тональности в другую. Приведу пример из самого популярного тогда журнала "Огонек":  статья в январском выпуске 1992 г. посвящена Ельцину как "Человеку 1991 г."  Она включена в учебник русского языка, составленный по материалам "Огонька" в пору его расцвета, как образец сравнительно легкого публицистического текста.  Излагается факт очень простой и всем известный — сначала Б. Ельцин разделял власть с М. Горбачевым, а потом вытеснил его из политики. Цитирую дословно самые яркие места:

    О Ельцине: Победил в прыжках в высоту на болоте... Не перепиливал ли он сук, на котором сам сидел...? Усилия Ельцина и его сторонников совпадут с приливом исторической энергии? Или реформаторы будут все время попадать своей ниткой мимо ушка иголки? ...Он извлечет идеологию российского возрождения из воздуха, в котором носятся поднятые вверх тучи песка и пыли. Без решения этой задачи не изменишь направления едущего под откос поезда.

    О Горбачеве: Поистине сжимал в руках шагреневую кожу — чем больше возрастала его формальная власть, тем быстрее таяла кожа...  Все выше и выше по осыпающемуся песчаному бархану...

    О стране: Лоскутное одеяло разорвалось на глазах всего мира... Лифт больше не может спускаться — некуда! Должен начаться подъем. [2]

    Американцу, даже  хорошо знающему язык,  трудно понять, что же хочет сообщить автор статьи и почему для сообщения той же самой мысли он прибегает к столь разным выражениям и образам. Почему Ельцин прыгает на болоте и одновременно сидит на суку, попадая ниткой мимо иголки? Или почему Горбачев, сжимая шагреневую кожу, поднимается по песчаному бархану? В этом материале сгущены особенности российской журналистики, которые так резко отличают ее от американской: избыток метафоризации при нехватке новой информации. Русский язык занимается тем, что переводит одни и те же факты и понятия с русского на русский. Это само-переводящий язык. То, что сказано один раз, бывает настолько смутно, непонятно или даже бессмысленно, что приходится это еще раз переводить — на тот же самый язык.

    Определение Софии. Невыразимое или невыразительное?

    С точки зрения английского языка бахтинские тексты  весьма многословны — при том, что они представляется нам чудом ясности и сжатости на фоне гораздо более размытой и многословной традиции русской метафизической прозы: И. Киреевский, А. Хомяков, Н. Федоров, П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк... Вот какие мыслители составляют подлинный кошмар для английского переводчика: мысль тянется страницами, главами, но вычленить ее концептуальное ядро и проследить ступенчатое развитие, расчленить на логически связанные пропозиции, артикулировать как ABC или 1) 2) 3) (чему настойчиво учат в американских школах), —  крайне затруднительно. Любое  summary обернется невнятицей или скопищем общих мест. Казалось бы,  темное, замысловатое — это  противоположность самоочевидному, избитому. Но именно такова почти вся русская мысль в англоязычном восприятии.  Она неприлично запутанна, изощрена, но когда ее распутываешь, то не находишь почти ничего, кроме выспренних банальностей. Пушкин в переводе на английский удручающе банален, но по крайней мере ясен, а вот его философские соотечественники словно сговорились "вешать лапшу" на  английские уши.

    Одно из главных направлений русской философии, общепризнанный знак ее своеобычия — софиология. Но что такое София у русских мыслителей, даже у яснейшего из них, Владимира Соловьева, остается непонятным для внешнего мира. То это мировая душа, то идеальное человечество, то вечная женственность — набор равно отвлеченных и неясно соотнесенных характеристик.  Павел Флоренский, в своем единственном завершенном большом философском труде "Столп и утверждение истины", посвящает Софии одну из глав — 80 страниц. Вот как впервые вводится — определяется — предмет в начале главы (но не раньше пяти страниц лирического вступления и общеметафизической настройки):

    "София есть Великий Корень цело-купной твари [...т. e. всецелостная тварь, а не просто вся], которым тварь уходит во внутри-Троичную жизнь и через который она получает себе Жизнь Вечную от Единого Источника Жизни; София есть перво-зданное естество твари, творческая Любовь Божия, "которая излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим., 5:6); поэтому-то истинным Я обоженного, "сердцем" его является именно Любовь Божия, подобно как и Сущность Божества — внутри-Троичная Любовь. Ведь все — лишь постольку истинно существует, поскольку приобщается Божества-Любви, Источника бытия и истины.... В отношении к твари София есть Ангел-Хранитель твари, Идеальная личность мира. Образующий разум в отношении к твари, она — образуемое содержание Бога-Разума, "психическое содержание" Его, вечно творимое Отцом через Сына и завершаемое в Духе Святом: Бог мыслит вещами... "[12]

    Здесь на совершенно ином уровне  мы видим то же, что и в статье из "Огонька": предмет мысли многократно прокручивается через ряд уподоблений, которые концептуально почти ничего к этому предмету не добавляют, а напротив, постепенно размывают его, уводят от всякой конкретности. София -это корень целокупной твари; естество  твари; Любовь Божия; Источник бытия и истины; Ангел-Хранитель твари; Идеальная личность мира; "психическое содержание" Бога-Разума... Сами по себе понятия, которые привлекаются для определения Софии, достаточно общи и отвлеченны, но приравниваясь друг другу, они образуют столь широкое, всеобъемлющее понятие  — собственно, "Софию" — содержательность которого стремится к абсолютному нулю. Просто-напросто уравнять, через запятую, естество твари с Любовью Божией, корень твари с источником бытия и истины — значит стереть всякую определенность этих понятий и заведомо отменить ту работу расчленяющей мысли, которая в точке каждого из этих определений должна была бы только начаться.  Если София — "корень" твари, то чем он отличается от ствола и кроны? Если "Любовь Божия", то чем она отличается от "Бога-Разума"?  Чем "корень целокупной твари" отличается от "перво-зданного естества твари"?  Если же это все одно и то же, то и говорить не о чем, и определять нечего — достаточно мистического созерцания, типа брахманической медитации, где все становится Одним, а Одно — всем, и тогда все равно, как это называть:  "Брахман", или "Ом", или "София".

    Наконец, в заключение главы, подводя итог многостраничному рассуждению,  Флоренский дает последнее определение Софии:      "София, — эта истинная Тварь или тварь в Истине — является предварительно как намек на преображенный, одухотворенный мир, как незримое для других явление горнего в дольнем".[13]

    Такое суждение вполне могло бы появиться и на 70 страниц раньше, поскольку оно столь же предварительно и туманно, как и ранее приведенные. Сама перестановка слов: "истинная Тварь или тварь в Истине" — показывает, что  порядок здесь безразличен, что главное — это заглавные буквы у слов, а как они сочетаются, несущественно  для Софии. "Явление горнего в дольнем" — но ведь это можно сказать в разной степени и про Богочеловека, и про Дух Святой, и про символ, красоту,  любовь, истину...  В чем же тут особость Софии? Замысловатость в подборе совершенно разных определений  — тут  и "ангел-хранитель", и "корень твари", и "любовь Божия", и  "преображенный мир", и "горнее в дольнем" — столь же  ошарашивает иноязычного читателя поначалу, как в конце концов удручает своей абстрактной беспредметностью.  Чрезвычайно пестрый и широкий подбор многих определяющих — и скудное содержание самого определения. Очень может быть, что понятие Софии вообще невыразимо — но зачем же  делать его столь невыразительным?  Итог этому нагнетанию понятий можно подвести такой: немотствующее многословие.

      Где наши афористы?

    Возможно, по этой же причине русский язык не стяжал себе лавров и в жанре афористики, где царствуют романские и германские языки. Афоризм требует законченности, единственных слов в единственном порядке.  Свободный порядок слов намекает на устность, напевность, незастылость, некоторую даже неписьменность языка. Недаром именно  в русской литературе — у Н. Гоголя, Н. Лескова — сложился сказ, литературное воспроизведение форм устной речи. Даже само слово "сказ" на европейские языки не переводится, а транскрибируется "skaz", настолько эта "устная письменность" — своеобразно русское явление. В русском языке много устности, интонационной свободы, слова легко переставляются, как будто зависят от собеседника, от мимолетных обстоятельств речи, а не ложатся навечно в бумагу. Для афоризма нужны твердо на своем месте стоящие слова, у которых не может быть поправки, перестановки или продолжения, а русская речь именно что любит себя поправлять, переиначивать.  Русские говорят, все время оговариваясь, "как бы" деконструируя сказанное.

    "Мысль изреченная есть ложь" — написал поэт Ф.И. Тютчев. Это едва ли не самое известное русское изречение  настаивает как раз на ложности самих изрекаемых мыслей.  В русской литературе нет ни одного значительного автора-афориста, который целенаправленно работал бы в этом жанре. Нет русских Ларошфуко и Лихтенбергов, Паскалей и Уайльдов. Единственный их русский соперник — Козьма Прутков, который выворачивает жанр афоризма наизнанку, демонстрируя глупость так называемой мудрости,  напыщенную бессодержательность ее величественно-застывших форм. "Нельзя объять необъятное". "Смотри в корень". Афористическая форма здесь берется как материал для игры и саморазоблачительной тавтологии. Изречение  как бы заведомо подсмеивается над своей изреченностью.  Таковы Козьма Прутков, Эмиль Кроткий и их последователи, эстрадные авторы, включая Михаила Жванецкого. Самый выдающийся афорист славянского мира, Ежи Лец, тоже подсмеивался, выкрутасничал, как бы пародировал величественность своего жанра, столь излюбленного  тоталитарным обществом.

    Кстати, тоталитарная идеология отчаянно нуждается в афоризмах и старается извлечь их из любого годного текста, обрубив корни и веточки  и остругав до гладкого хлыстика. "Че-ло-век! Это — великолепно! Это  звучит... гордо!" —  даже  Горький, большой любитель афоризмов, пытался как-то оживить речь своего персонажа (Сатина в пьесе "На дне"), черточками и запинкой-многоточием придать ей разговорность, но идеология отсекала эти сказовые "живинки" и вырубила просто и кратко: "Человек — это звучит гордо".

    Русской речи, чтобы совершить прыжок, требуется большой разгон. Она долго разогревается, бормочет, шепелявит, спрашивает, сомневается, дразнится, несет несусветное, прежде чем дерзнуть и ИЗРЕЧЬ. Почти все так называемые "изречения" русских авторов взяты из больших текстов, т.е. вынуты из контекста, где они вписаны в конкретную речевую ситуацию, а не возвышаются  над ней, как монументальные "вечные слова".   Из пьес Грибоедова, Чехова и Горького, из романов Достоевского, из стихов и статей Пушкина, из стихов Маяковского и Пастернака, из прозы Платонова, Булгакова и Вен. Ерофеева, из политической риторики В. Ленина.

    Вот, например, одно из самых знаменитых русских изречений — "Красота спасет мир" Ф. Достоевского. Но сам Достоевский от себя ничего подобного не провозглашал. И даже его герой князь Мышкин (в романе "Идиот"), которому обычно приписывается это высказывание, сам его не произносит.  Оно именно приписывается ему в романе другим персонажем, Ипполитом,  причем со слов третьего персонажа, Коли. И даже в такой  косвенной форме этого утверждения нет — есть только вопрос. Вот этот отрывок из третьей части романа.

    Ипполит:  "Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет "красота"?      Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что      мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие      игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен;      давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте,      князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне      это Коля пересказал..."

    Как видим, то, что стало афоризмом, здесь выступает как пересказ пересказа, плывет и качается на волнах диалогической речи. Никогда Достоевский не изрекал "красота спасет мир" и, скорее всего, сам поморщился бы от столь великолепной сентенции.

     Семантическая шкала языков

    По терминологии Василия Налимова, на семантической шкале языков русский язык окажется на полюсе мягкости, наряду с языком дзена и абстрактной живописи.[14] Любое понятие русский язык превращает во что-то виртуальное, слегка фантастическое. В нем больше возможностей, чем реальности, больше намека, чем значения, больше угадки, чем знания, больше домысла, чем осмысления. Это бескостный язык, сплошь из мяса и слюны. Но этим русский язык оказывается вхож в область семантической размытости, куда вхожи и другие "безъязыкие" языки, например, сновидений, медитаций, элементарных частиц, обнаруживающих волновые свойства. Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы... выходит по-русски не хуже , если не лучше, чем по-английски..."[15] Все здесь перечисленное отличается зыбкостью, текучестью.  Может быть, в каком-то отдаленном будущем, когда многовариантность и расплывчатость станут важными и определяющими свойствами коммуникационно переработанной реальности, русский язык, к тому времени морфологически упрощенный, а лексически обогащенный, станет одним из главных языков виртуального мира. Ведь перебалтывание смеси в пробирке — тоже полезное занятие, если при этом образуется новое вещество.

    Человек, мыслящий по-русски, всегда чувствовал себя гадким утенком среди настоящих мыслителей — таких, как Аристотель, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Гегель,  Гуссерль, Хайдеггер. Они строили свои системы философии и методы философствования, а русский мыслитель шатался между ними, вытягивал яркие ниточки из той или другой ткани и заново сплетал обрывки. Куражился, заносился — но в общем-то тосковал, поскольку ему негде было преклонить главу. То, что делали русские мыслители, — это была не философия, не лингвистика, не какая-либо вообще наука, а создание мыслительной среды — среды обитания для разных умов, где они могут сообщаться между собой, находить общие темы и вопросы... Русские мыслители писали друг другу письма, т.е., в полном соответствии с бахтинской теорией, строили не предложения, а высказывания.

    Именно такой тип размыто-коммуникативной деятельности языка может оказаться продуктивным в будущем. Философские системы прошлого сейчас напоминают одинокие великолепные замки, торчащие на поверхности пустыни. Вот там возвышается крепость Декарта. Вот обнесенный рвом замок Канта. Вот циклопическое сооружение Гегеля. Строили отдельные здания, изящные, величественные, — или же разрушали одни здания, чтобы на их месте возвести другие, более прочные, современные.

    Но сейчас изменился сам тип архитектурного сознания в философии, сама архитектоника мышления. Уже нельзя строить отдельные здания (системы) — нужно создавать среду обитания, логические объемы и переходы, которые часто остаются незамеченными, потому что мы живем в них, как горожанин — в многоплановой, волнисто-континуальной искусственной среде. Здания, построенные раньше, не утрачивают своего значения, но они содиняются тысячами переходов, подвесных мостов, многоуровневых эстакад и развязок — и уже не выглядят столь пугающе одинокими и величественными, как раньше, когда они возвышались в голой степи.

    Русский язык плохо приспособлен для сооружения отдельных зданий мысли. Ему недостает точности и однозначности. Он постоянно уклоняется от прямой сути,  куролесит, колобродит, несет околесицу. Русский может далеко завести — и незаметно привести обратно, в нем много круговых петель.  Это язык кривых пространств, язык не Евклида, а Лобачевского, язык отступлений, а не сухого и точного пересказа. По-русски всегда получается немножко вранье, а уж от народа ли у языка такой характер, или у народа  от языка — Бог весть. Так или иначе, русский язык в создании мыслительной среды, с ее расплывающейся предметностью, может оказаться вполне подходящим инструментом — лекалом, по которому вычерчиваются кривые. Но ведь и мыслительнаясреда, в отличие от мыслительных сооружений, подчиняется не строгости отвеса и геометрии кирпично-табличной кладки, а мерилам широты и распахнутости. Русский язык меньше рассекает и больше гладит и шарит в пространстве, движется ощупью, руководится не зрительной, а осязательной интуицией. Все его семантические поля и ореолы чрезвычайно размыты, и порой для того, чтобы понять, что имел в виду русский мыслитель, нужно заглянуть в английский перевод, сделанный хорошим специалистом. Сошлюсь на свидетельство писателя Андрея Битова: "Я проверял: мои мысли по-английски становятся короче и яснее, а когда я попробовал сам перевести понравившуюся мне английскую мысль (кажется, Локка) на русский, у меня получилось вдвое длинней и непонятней".[16]

    На первом этапе строительства Сети как технического сооружения безусловное первенство принадлежит английскому, потому что это язык мореплавателей, и не случайно первый массовый сетеход (браузер) назывался "Навигатором". Строить корабли — этому русские учились у англичан и голландцев, как впрочем, и многому другому. С самого начала весь технический словарь сети — английский. Но когда этот этап сооружения Здания подойдет к определенной точке и начнется плавание по сети, этакое вселенское кочевье умов — тогда и русский может оказаться не последним наречьем кочевого самосознания. На нем можно далеко кричать, так что звуки тают в воздухе и расходятся долгим раскатистым эхом. Русские песни протяжны — и это свойство может когда-нибудь пригодиться для создания размытых полей сознания, где английскому языку будет не хватать именно протяжности, раскатистости,  тягучести...

    Но это все лингвистические мечтания. А пока что необходимо всерьез озаботиться логическими качествами российского дискурса, сделать его более внятным для мира, более конвертируемым в другие языки. Мера общественной свободы — это, в частности, и мера развития публичной речи, которая в тоталитарных и авторитарных обществах подменяется командой,  привычкой обходиться "без рассуждений". Отказ государственных деятелей от публичных дискуссий  — зловещий симптом недоверия к силе мысли и убеждения. Этот страх свободной мысли проникает в подсознание общества и делает его косноязычным, словесно и интеллектуально беспомощным. Развитая логика европейских языков — это в огромной степени результат многовековых навыков свободной публичной речи. Ясная связь понятий, последовательное развитие мысли  — все это было для европейцев не только интеллектуальной добродетелью, но и залогом жизненного успеха и двигателем общественного прогресса. Судьба русского языка и его восприятие в мире во многом зависят от того, насколько его мыслительный строй  будет определяться свободным развитием и доказательной силой публичной речи.

  • _________________________________________
  •  

    Примечания

    [1] Из наброска заметки "О причинах, замедливших ход нашей словесности", 1824. http://feb-web.ru/feb/pushkin/texts/push17/vol11/y11-021-.htm

    [2] Огонек. Новый этап истории. Тексты выбрала Мария Лекич. Lincolnwood (Illinois). National Textbook company, 1994, С. 3-4.

    [3] М. М. Бахтин. Проблема речевых жанров, в его кн. Эстетика словесного творчества, М., Искусство, 1979, С. 263.

    [4] Там же, с. 361, 363.

    [5] Валентин Волошинов. Марксизм и философия языка, в его кн. Философия и социология гуманитарных наук, СПб., Аста-Пресс, 1995. Номера страниц указаны в цитируемом тексте.

    [6] Roman Jakobson. Language in Literature. Ed. by Krystyna Pomorska and Stephen rudy. Cambridge (MA), London: The Belknap Press of harvard University Press, p. 67.

    [7] Caryl Emerson. Editor's Preface, in Mikhail Bakhtin. Problems of Dostoevsky's Poetics, ed. and transl. by Caryl Emerson. Minneapolis: U. of Minnesota Press, 1984, p. XXXIV.

    [8] М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества, М., Искусство, 1979, С. 361.

    [9] Caryl Emerson,  цит. изд.,  p. XXXIV.

    [10] Caryl Emerson,  цит. изд., p. XXXY.

    [11] М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества, М., Искусство, 1979, с. 361.

    [12] 6. П. А. Флоренский. [Соб. соч.], т. 1, Столп и утверждение истины. М., изд. "Правда", 1990, С. 326.

    [13] П. А. Флоренский, цит. изд., С. 391.

    [14] Василий Налимов. Вероятностная модель языка. М., 1979.

    [15] Постскриптум к русскому изданию "Лолиты" (1965).  http://gibrid.ru/lolita/posl-ru.htm

    [16] Интервью А. Г. Битова журналисту НЖ В. И. Нузову. "Новый журнал" (Нью Йорк), 9. 2015. http://www.newreviewinc.com/?p=2521

    snob.ru

Комментарии
  • Boris Kollender - 22.12.2017 в 17:48:
    Всего комментариев: 343
    Я в восторге от этой статьи! Наконец, она мне растолковала, почему я не могу художественно писать по-русски, как это делают многие авторы Альманаха. Моя логика Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 5 Thumb down 5
  • К.М.Глинка - 22.12.2017 в 22:03:
    Всего комментариев: 95
    Yeah, right!
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 2
  • Юрий Кирпичев - 23.12.2017 в 04:46:
    Всего комментариев: 626
    Если Коллендер и Глинка в восторге, то надобно внимательтнее присмотреться к тесту - что же там не так?
    Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 0
    • Boris Kollender - 23.12.2017 в 15:51:
      Всего комментариев: 343
      Do it!
      Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 3
  • stas - 23.12.2017 в 18:58:
    Всего комментариев: 39
    ...А присмотревшись к тексту внимательнее ("...постоянно уклоняется от прямой сути, куролесит, колобродит, несёт околесицу..." и т.д., и т.п.; многажды), удивляешься -- как Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 0
  • MurKLnT2 - 24.12.2017 в 01:43:
    Всего комментариев: 176
    Лингвинистические мечтания уважаемого профессора Эпштейна мне кажутся вполне основательными и своевременными. Язык - система сложная и живая, способная Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 6 Thumb down 0
  • Алексей - 16.09.2022 в 09:00:
    Всего комментариев: 2
    посмотрите современных мыслителей на русском: Соловьева, Гардона и др. И вчеткость мысли и ветьеватость домыслов покажут. А сравните выступление политиков: Путин Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение