ТЕЗА (в окрестностях нашего имени)

Наши лекала     Происхождение таких слов как "теза", "тезка", "тезоименитство" (именины, день Ангела) довольно легко угадывается – от "тот же", "те же", они восходят от идеи подобия людей между собой. Нам порой кажется, что все Татьяны похожи на Татьяну-великомученицу, а все Николаи – на Николу-угодника. Отсюда – наши представления об имени и нашем соответствии ему.

Из той же идеи подобия людей – астрология и гороскопостроение, все гадания и попытки нас типологизировать или, что еще горше!, классифицировать.

Но человек бесподобен!

Была (и есть) такая бесконечная дискуссия об омоусианстве и омиусианстве человека. Омиусиане утверждают, что все мы – по подобию Божию, подчеркивая тварность человека, а омоусиане настаивают на том, что человек по сути своей бесподобен, коль он – по образу Божию.

Разумеется, правы и те и другие. Мы – и по образу и по подобию.

Но когда мы говорим о том, что мы – под покровом нашего имени и под защитой нашего Ангела-хранителя, что мы имеем в виду и кого подразумеваем?

Мое имя – Александр, что значит "защитник слабых" или, точнее, "защитник людей". И потому не очень-то мне хочется видеть своим патроном Александра Македонского (по той же причине я бы вымел из патронов всяких тиранов и полководцев, будь я Тимур, Адольф, Виссарион и т.п.) Не с руки мне и русский Александр Невский, яростно воевавший с христианами, но друживший и даже породнившийся с Золотой Ордой – из-за его явно провосточной политики мы оказались заштатным Русским улусом Золотой Орды и надолго выбыли из числа европейских стран.

Гораздо ближе мне история другого святого Александра, времен императора Диоклетиана, и чей день расположен рядом с моим днем рождения. Из-за краткости воспроизвожу весь этот рассказ из "Жития святых" : "Св. Марк, бывший пастухом, взят был на мучения из окрестностей Антиохии Пипидийской. Взявшие его 30 воинов были обращены им ко Христу, за что были обезглавлены в г. Никее. Для истязания св. Марка были приведены три брата ковача – Александр, Алфей и Зосима, которые также обратились ко Христу, видя мучения св. Марка, и скончались от влитого им в уста кипящего олова в Калите. Св. Марк после истязаний был пригвожден к дереву и усечен в г. Клавиополе. Глава его, принесенная в капище Артемиды, сокрушила в нем всех идолов. Видя это чудо, обратились ко Христу св. Неон, Никон и Илиодор и были за это обезглавлены в г. Маромилии."

Простое и искреннее чудо – уверовал и принял за веру смерть – и перед нами простые люди, о которых мы знаем только имя или имя и профессию или вообще ничего, кроме того, что они из числа тридцати воинов, – и все они святы. Лишь голова св. Марка вершит некоторое подобие "чудесного чуда" – все остальные персонажи этой истории вообще не совершают никаких подвигов или даже поступков. Они святы самым прямым и простым путем – по силе веры.

Мне мил мой дедушка Саша, Александр Гаврилович (в честь которого я, собственно, и был наречен этим именем) – тихий и безропотный интеллигент – а у кого из нас не было дедушки, которого мы не жалели бы и не любили бы до слез, и с которым мы бы не были так благоговейно послушны. Судьба была к нему беспощадна -- четыре года лесоповала на станции Тайга и потом еще двадцать лет волчьего паспорта, что означает: нельзя останавливаться в одном месте более, чем 24 часа.

Ни по судьбе, ни по характеру, ни внешне мы с дедушкой Сашей не сходимся, но почему вся наша огромная семья и родня с самого раннего детства и по сю пору твердит мне: "вылитый дедушка Саша"? Почему я сам хочу быть по его лекалу и более ни по чьему? И. Так как наши дни рождения близки – не по лекалу ли кузнеца Александра был скроен мой дедушка Саша?

Имя – наше сокровище.

 

     Это было культурной нормой и в эллинистической культуре (достаточно упомянуть здесь капитальные исследования А. Ф. Лосева), и во многих так называемых примитивных культурах. У некоторых народов Севера, например, имя умершего хранилось в специальном сосуде, чтобы потом им нарекли нового человека в этой семье. У африканцев экваториальной зоны есть прямо противоположный обычай: при рождении нового человека старик (или старуха) с таким же именем должен умереть, добровольно.

В своем повседневном быту мы подчас забываем о важности для нас нашего имени, но вспоминаем об этом сокровище в моменты позора нашего имени или издевательства над ним. Мы бережем собственное имя. Разумеется, это очень вольная этимология, но между "тезоименитством" и "тезаурусом" (сокровищем, сокровищницей) слышится не только звуковая, но и смысловая близость: мы составляем со своими тезками и с нашими одноименными ангелами-хранителями некоторое сокровище человечества.

В имени мы согласны с омиусианской точкой зрения.

Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, закончу его шуткой.

Есть у меня американский приятель, маляр средней руки (крайние руки у него заняты другим). Он долгое время считал, что все остальные языки совершенно одинаковы между собой и содержат всего одно слово – mucho (по-испански – "много"). Только благодаря длительной и глубоко эшелонированной стратегии мне удалось заставить его произносить: "хочу грибочков", после чего он делает усилие и добавляет: "с водочкой" – и на его довольной физиономии появляется смесь из улыбок чеширского кота и собаки Павлова в Колтушах. Кромешный лед его омиусианства дал большую трещину.

"Русский" – это не национальность

     Мне кажется, что, помимо имени, мы дорожим также своей национальностью, а точнее – "русскостью" (этнически Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Мандельштам, Бродский, Высоцкий – весьма сомнительные "русские", но культурно – несомненно русские, да и цари – сплошь гольштинские Рюриковичи – исключительно русские цари). И ведь никто этим так не гордится и так цепко не держится за свою культуру, как мы. Тут дело не только в нашей стародавней ксенофобии и недоверию ко всему инородному. Мне кажется, наша тяга к собственной культуре как к сокровищнице, объясняется еще и тем, что, помимо культуры, у нас ведь ничего серьезного и нет – ни частной собственности, ни приличного государства, ни общества по понятию общества (так, в лучшем случае, публика, а вообще-то – случайное собрание легко обманываемых и беспрерывно обворовываемых). А вот культуру отнять, пропить или своровать – нельзя.

И потому мы, даже покинув свою страну, которая для многих из нас была вовсе не Россией, а СССР, уносим с собой культуру – на сохранение и сбережение, а что касается одной шестой, то и Бог с ней.

Как географ, я теперь, например, вижу, что вся Россия делится по горизонтали на Север и Крайний Север, а по вертикали – на Восток и Дальний Восток. На Восточном Крайнем Севере (столица – Питер) – почти все доразворовано. На Восточном Севере (столица – Москва) живет на пустопорожней природными ресурсами земле 3\4 россиян. На Дальневосточном Севере (столица – Новосибирск) вся жизнь скукожилась вдоль единственной железной дороги с редкими ответвлениями. На Дальневосточном Крайнем Севере (столица – Норильск) практически безлюдно и сильно загулажено. Любопытно, что все четыре столицы жмутся в западном углу своих территорий, как бы подглядывая в щелку: а что там вкусненького происходит у соседей с Запада?

При всей российской нищете – почему мы так упорно считаем ее своим сокровищем? И ведь это действительно наше убеждение, вполне обоснованное, раз существует столько же, сколько и сама наша страна.

По-видимому, тут разгадка в самом понятии – "сокровище", в его сокровенности, то есть, не просто укрытости, а совместной нашей укрытости, нашем соучастии в этом укрывательстве и сокрытии. Кто ж второй соучастник, помимо нас?

Искренность и ее пределы

     Ответ может показаться утомительно долгим, но куда мы все спешим? И что еще нам остается, кроме как поразмышлять?

Искренность – явление чисто социальное (помните – "он был неискренен с партией"?, "мы вам доверяли, а вы были неискренни с органами"?). Искренность – мера близости людей ("из одного корня").

Она имеет два предела.

Первый – искренность на грани откровенности. За этой гранью мы начинаем пророчествовать и говорить языками, принципиально невнятными – нет пророка в своем отечестве. И Магомет вынужден был тайно бежать из Мекки в Медину вместе со своими пророчествами. И библейские пророчества, эти великие плачи – они остались непринятыми по большей части теми, к кому был обращен пророческий глагол. Из почти сотни пророчеств дельфийского оракула, зафиксированных в книгах Геродота, лишь три были поняты правильно. Последнее обращение старца Зосимы в "Братьях Карамазовых" – пример долгого, утомительно долгого, а потому невнятного пророчества Достоевского. Откровенность есть распахнутость к Богу, нисхождение Гласа небес через пророка. Выпадая из искренности в откровенность мы теряем понимание тех, кто с нами одного корня, ибо отныне наш корень – Дух.

Искренность на грани сокровенного чревата моральным стриптизом. Выходя за рамки искренности на грани сокровенного, мы впускаем других людей в интимнейшую сферу нашей совести как диалога нашей души с Богом, в сферу наших молитв и душевных мук. Надо быть человеком отчаянным и с настоящим окаянством, чтобы преступать путь эту грань. И опять на память приходит Достоевский с его "Человеком из подполья", "Сном смешного человека" и другими, пронзительно сокровенными произведениями. И ведь потому его и обвиняли, например, в растлении малолетней девочки, что преступил он грань сокровенного и оказался уязвим и беззащитен.

Полюсами нашей искренности являются Дух откровения и наша сокровенная душа. И выходит, что мы укрываемся от искреннего нашего круга, от нашей социальности с Богом – один раз с Богом-Духом, второй – с Богом-Отцом, а вместе – с Богом-Сыном, нашим братом.

Наше сокровище есть сокрытие нашего Духа и нашей души вместе с Богом от других людей. Но каждый из нас – наедине с Богом и каждый имеет с Ним свое сокровище. Каждый свое и каждый по-своему.

Два корня культуры

     И на той же вертикальной идее искренности на грани откровенности и сокровенного монтируется культура.

С одной стороны, культура – "способ обработки земли" (так в Древней Греции изначально возникло слово "культура"), дело сугубо интимное, непередаваемое и нераскрываемое – ведь этот способ был внушен и нашептан в ходе наших жертв и молитв. Греки называли это "гением места" и воздавали гению своего места жертвоприношение, понимая. что не только собственными руками, трудами и потом выращено и вскормлено на этой земле. Культура, таким образом, продукт человеческой деятельности, осененной утробным гением места. Эта культура выступает в качестве норм деятельности, ее образцов, а также ценностей и системы запретов (табу) на деятельность и наше присутствие.

С другой стороны, культура – продукт озарений, открытий, вдохновений, откровений, того, о чем кричал в ночи Б. Пастернак: "Не спи, не спи, художник!". Культура, несомненно, изливается свыше и воспаряет наверх нас. Культура всегда – высшие и рекордные успехи человека и человечества, раз достигнутые и уже недостижимые для всех остальных. Их уже невозможно критиковать и можно лишь интерпретировать и комментировать. Как сказал Павел Флоренский, культура – это, пожалуй, единственное, что останется от нас. И не воспроизводиться, нажираться и богатеть призваны мы сюда, а чтоб порождать и хранить неизвестно для кого и чего нашу культуру, ее духовные и деятельностные результаты, руины и остатки.

Конечно, и в этой откровенности культуры присутствует человек и его деятельность, мастерство и талант. Но пот и слезы трудов откровений остаются за кадром культуры откровения, рассеиваются в истории и во времени, оставляя нам следы и ощущения окрыленности и возвышенности.

Между шедевральностью и виртуозностью

     Культура, таким образом, существует между шедевральностью и виртуозностью.

Виртуозность – мастерство, приближающееся и приоткрывающее нам завесы истины, мастерство пророчества иными голосами – стихами, музыкой, красками, объемами, голосами драмы и прозы, которые необычны для нашей будничной речи и потому, если мы успели подсоединиться, виртуозное искусство уносит нас для приобщения. И слезы восхищения и солидарности сами собой льются из наших глаз от виртуозной игры Чарли Чаплина и скрипки Паганини, от наивной Золушки Янины Жеймо и трагической грусти Жизели Галины Улановой. Виртуозен храм Сагради Фамилиа фантастического Гауди в Барселоне и иконы Андрея Рублева, мыслительный слалом Ф. Ницше и диалоги Платона, виртуозны бесхитростные послания апостолов и их деяния.

Шедевром в средневековых городах Северной Италии назывались постройки новых мастеров. Изначально это было жаргонное словечко в цехе зодчих. Старые и признанные мастера называли шедевром работу бывшего подмастерья, если она стояла вровень с их работами и одновременно не повторяла их, была новой культурной нормой и образцом. Шедевральное мастерство вытачивается на круге ремесла и глины, неподатливого материала, стиснутого гением этого материала.

Не все шедевральное виртуозно, не все виртуозное шедеврально. Бетховен так и остался в горьком одиночестве своей виртуозности, не сравнимый ни с чем и ни с чем. а потому и нешедевральный. Шедевральные работы импрессионистов, перевернувшие наши представления о том. что такое живопись, так и остались до сих пор под сенью сомнений в их виртуозности. То же можно сказать и об абстракционизме.

 

Наши города     Нигде так не проявляет себя культура в триаде "откровенность – искренность – сокровенность", как в городах.

Как правило, они располагаются на возвышенных местах: холмах или горах. Но даже, если они расположены на унылой равнине и низменности (таковы Петербург и почти все американские города), они сами создают возвышенный рельеф – пиками храмов или небоскребами.

Являясь искренним воплощением своей эпохи, страны, народа, города тянутся ввысь, встают на цыпочки, возносятся гигантскими призраками ночных даунтаунов – и в этом их виртуозность и откровенность. Кто пролетал над гирляндами ночных городов на низкой высоте, тот не мог не восхититься этой необычайной красотой, обращенной к небу и космосу. Наши города – это прекрасные цветы для небесных пчел, опыляющих нас истиной. Пусть внизу – преступления и грехопадения, бесприютность и поножовщина, бордели и угрюмые тюремные камеры, сверху это – огни рвущихся к истине.

И одновременно города – узлы выхода энергии Земли, так называемой геомансии, "способы обработки земли". Города возникают усилиями тех, кто может удержать эту стихию. Так Георгий Землепашец камнем (в более поздней версии – копьем) пригвоздил огненного змия, носителя земной энергии, символ потока геомансии. Так святой Сульпеций на холме Монмартр кровью своей отрубленной головы вскрыл источник геомансии и на том месте забил источник Секрекер ("Святой Крови") и вместо утлой Лютеции Франция получила прекрасный Париж. Примеров – легендарных, мифических, библейских – можно приводить до бесконечности. Здесь и Иерусалим, и Афины, и Рим, и Дамаск, и … Здесь и Святой Георгий, и Святой Михаил, и Дева Мария, которым дан особый дар укрощения земной стихии и повелевания гениями места.

Город – это напряженно натянутая струна искренности, укорененности в нем горожан, меж духовной откровенностью и сокровенным трудом человеческим. Всех нас вместе и каждого из нас. Вот почему наша цивилизация по преимуществу городская, вот почему мы общество, в основном, – буржуазное ("бург" – по-немецки "город"). Вот почему мы такие единые и разные.

Потому что все люди – братья. И все сестры – братья, и тещи, зятья и девери – братья, арабы и евреи, чукчи с украинцами, читатели-писатели, "не кочегары мы, не плотники", современники, потомки и предки – все мы братья, и все мы тезки, потому что у нас есть одно общее имя -- человек. И самое удивительное, что каждый из нас – не только человек, но еще и человечество, ни много, ни мало. На каждом из нас – кровь Авеля, тень отца Гамлета, кротость Христа и мудрость Будды. На этой идее, что каждый из нас – и человек и человечество, и держится, собственно, культура и основной процесс ее формирования – творчество. Об этом же писал и Кант в своей "Критике чистого разума", выводя нравственный императив – поступай всегда так, как если бы ты оказался на месте Бога.

Если смерть меня встретит в пути,
Пусть могилой и станет тот путь.
Значит я до конца заблудился,
Значит, здесь мой приют и покой.

На туманных обочинах снов
мыслей серые призраки вновь
обступают меня и ведут –
от сомнений реального прочь.

Все столбы, провода да судьба, путеводные проводы в новь,
и поземкою вьется листва
облетевших стихов про любовь.

И становится ритм все ясней,
и рифмуются звуки в слова,
над дорогой, над зыбью ветвей
уж клонится моя голова.

В Вифлеем! За святою звездой
я тянусь в караване дождей,
на последний и робкий постой
в изголовье Христовых яслей.

По пути Монтерей-Сакраменто и обратно, в долгом январском тумане 1999 года, я просто ехал и размышлял, а потом попытался воспроизвести