Письма о русской эмиграции.
25-06-2000
Что же такое творится в наших душах? А ведь творится – достаточно посмотреть на русскую литературу и публицистику, в которых проблема эмиграции ветвится огромным деревом проблем философских, мировоззренческих, экзистенциальных, духовных, гражданских, политических и т. д. Покопавшись в мировой литературе, мы найдем, конечно, образы эмигрантов и описания их переживаний, но едва ли найдем другую литературу, кроме русской, в которой эмиграция занимала бы столь большое и серьезное место не как фон для описания отдельных судеб, а как самостоятельная фигура, особая тема, столь же притягательная в своей загадочности, сколь загадочная в притягательности, и так подчиняющая себе человеческие судьбы.
Мы, однако, говорим о конкретике эмиграции, по отношению к которой влияние литературы может казаться весьма и весьма спорным. В конце концов, много ли дела Имяреку до того, что писала об эмиграции А. Ахматова или, скажем, Б. Чичибабин? У них там Музы, Аполлоны, Пегасы, а он, безлошадный, помнит, правда, одну Музочку – героиню короткого курортного или служебного романа, да и та всем литературам предпочитала ресторанное меню, а фамилию ее – то ли Ростова, то ли Раскудыкина – за давностью времени позабыл. Что ему голос с литературного или философского Олимпа – закрученному-заверченному и отдыхающему над штампованными страницами какой-нибудь Марининой? А читай он и не Маринину, а ту же Ахматову, могут ли власть ее слова и воспоминания о стоянии в бесконечных очередях перед ГУЛАГовским чистилищем, в котором мается (или уже отмаялся) ее сын – дитя расстрелянного Поэта, оказаться выше и сильнее его заботы о собственном сыне, которому чуть еще – и в армию: в разгул дедовщины, в Афган, в Чечню, куда еще? И вообще, «Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего в небесном паркете? Я знаю, что гвоздь у меня сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете» (В. Маяковский).
Не станем преувеличивать значение литературы. Я был на концерте Вероники Долиной в маленьком (человек на сто) зале в Далласе, где около шести тысяч «наших». Приехав с женой пораньше, чтобы, не дай Бог, за дверьми не остаться или в проходе не стоять, мы спокойно сидели среди человек сорока. Была в этом своя камерная прелесть, но было и нечто грустное. Как и года за три до этого, когда приезжала Белла Ахмадулина. Как было и еще будет много раз. «Преувеличивать» – вероятно, не совсем точное здесь слово. Вернее было бы сказать, не станем «спрямлять» и абсолютизировать влияние литературы на эмиграцию. Ни от кого мы не услышим, что, вот, прочитал Такого-То поехал или, наоборот, решил не ехать. Нет, конечно. Но
Не всякий пишущий – Пишущий. Но Пишущий – всегда выразитель культуры в целом и того в ней, что у других по разным причинам остается не сказанным или несказуемым. Он формулирует культуру, и его формулировки (формулы) остаются в ней, так или иначе – пусть даже многожды опосредованно, иногда до впечатления «слова народные» -становясь нашими, входя в сознание и поселяясь в нем, влияя если не на житейские решения, то на переживание их, откликаясь на звуки наших шагов по жизни. Другими словами, формируя культуру и нас в ней. И больше – формируя те уровни сознания, по отношению к которым ни мы сами, ни претендующие на полное владение нами тираны не властны. Уровни, близкие к нравственному императиву. Книги можно сжечь, запереть в спецхранах, но однажды сказанное в них остается – неопалимой купиной, восстающим из пепла Фениксом. Поэтому не станем и преуменьшать значения литературы в отношении к эмиграции.
В Росии литература всегда занимала особое место. Глагол жег настолько, что за него убивали, если приручить не удавалось. По-разному приручали – когда таской, а когда лаской. Создали даже Литературный институт, который Б. Окуджава назвал гениальной ошибкой Горького, готовящий литераторов, как военная академия – лейтенантов, мечтающих стать генералами и умеющих, когда надо или приказано, «наступать на горло собственной песне», не говоря уже о чужой. Но это уже иная тема. Я же хочу сказать об отношении к эмиграции, которое объединяло и солдат идеологического фронта, и гениальных «шпаков» и «штафирок», не умеющих и не желающих ходить строем, и эмигрантов (исключения, например, Иосиф Бродский, лишь подтверждают правило). Тривиальностью стало повторять выражающие это отношение слова И. Тургенева, но – повторю: «Россия без каждого из нас п
рожить сможет, а каждый из нас прожить без нее не в состоянии".
В состоянии и еще как в состоянии, и сам факт этот подчеркивает не бытовой, а бытийный смысл слова «прожить» у Тургенева – жить, продолжая быть самим собой и с самим собой в ладу оставаясь. Все внешние сложности и трудности эмиграции, как показывает опыт, переносимы – так или иначе, труднее или легче, но переносимы. Минует этап адаптации, и оказывается, что доход среднего русского в Америке выше, чем среднего американца. От своих друзей и знакомых, оказавшихся в Германии, Австралии, Франции, Канаде, скандинавских странах я тоже что-то не слышу жалоб. Никто, по крайней мере – из мне известных, не стал обитателем ночлежки и не стоит у дороги с протянутой рукой. Ну да, не все профессора стали профессорами в эмиграции, пророки и властители дум оказываются просто писателями и т.д. Но ведь «не хлебом единым …», и как раз, когда хлеба достаточно, когда эта достаточность становится обычной и привычной, в душе поднимается нечто, отступившее, было, перед хлопотами переезда и заботами о хлебе насущном:
Совсем недавнее – еще и не былое,
Но что уже не повернется вспять,
Не тронет за плечо. И не пережитое -
Еще живое, теплое … а всё ж -
Прошедшее. Стакан по кругу
На сыром крыльце - кутёж
Непьющих. Обещанье другу
Приехать непременно через год.
Лисичек рыжих мокрая корзина.
Какой-то – еще бабушкин – комод.
Разорванная о сучок штанина.
Короче – мешанина, винегрет …
Но – нет, еще не всё! Однако, что же
Перебирать все то, чего уж нет,
И, по определенью, быть не может.
Костер погас. Что угли ворошить?
Хвоей укроешь – вот тебе и ложе.
Тут главное, однако, не спешить.
Но память так устроена, о Боже …
И есть за что любить. Он вытеснил прощанья
И счастливо живет, как будто не тоскует.
Но голос жизни той живет в воспоминаньях».
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
..
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух».
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час …
Но в мире нет людей бесслезней
Надменнее и проще нас».
Совершенно иначе, но о том же – М. Волошин (1918): «И каждый прочь побрел, вздыхая.
К твоим призывам глух и нем.
И ты лежишь в крови – нагая.
Изранена, изнемогая
И не защищена никем.
Но ты уж знаешь в просветленьи,
Что правда Славии – в смиреньи,
В непротивлении раба.
Что искус дан тебе суровый:
Благословить свои оковы,
В темнице простирясь ниц.
И правды воспринять Христовой
От грешников и от блудниц-
Что как молитвенные дымы
Темны и неисповедимы
Твои последние пути, <
br> Что не допустят с них сойти
Сторожевые Серафимы».
Со времени первой встречи с этими стихами М. Волошина и по сей день «сторожевые Серафимы» остаются для меня непостижимыми – так много одновременно буквального и метафорического в этих двух словах. И о том же, но уже с другой стороны – из эмиграции – Игорь Северянин (1925):
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить –
Россию нужно заслужить!»
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках …
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох, как пес, от ностальгии
В любом кокосовом раю.»
Категоричность непринятия эмиграции здесь носит характер нравственного императива. Эмигранта либо судят, либо, если не судят –жалеют («как заключенный, как больной»). Но и заключен – за то, что бросил, да и болезнь – недостойная.
Спустя полвека то же самое зазвучит иначе – уже как размышление, напутствие, различающее непринятие для себя и неприемлемость в принципе. Я имею в виду два стихотворения Бориса Чичибабина начала 70-х, которые приведу полностью.
Без беды в отрыв собраться.
Уходящему – поклон.
Остающемуся – братство.
Вспоминайте наш снежок
Посреди чужого жара.
Уходящему – рожок.
Остающемуся – кара.
Всяка доля по уму:
И хорошая, и злая.
Уходящего – пойму.
Остающегося – знаю.
Край души, больная Русь, - Перезвонность, первозданность
(с уходящим помирюсь,
с остающимся – останусь) –
Дай нам, вьюжен и ледов,
Безрассуден и непомнящ,
Уходящему – любовь,
Остающемуся – помощь.
Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
Выбирает каждый между:
Уходящий – меч и труд,
Остающийся – надежду.
Но в конце пути сияй
По заветам Саваофа,
Уходящему – Синай,
Остающимся – Голгофа.
Я устал судить сплеча,
Мерить временным безмерность.
Уходящему – печаль.
Остающемуся – верность»
1971 «Не веря кровному завету,
Что так нельзя,
Ушли бродить по белу свету
Мои друзья.
Броня державного кордона –
Как решето.
Им светит Гарвард и Сорбонна,
Да нам-то что?
Пусть будут счастливы, по мне, хоть
В любой дали.
Но всем живым нельзя уехать
С живой земли.
С той, чья судьба еще не стерта
В ночах стыда.
А если стерта, то на черта
И жить тогда?
Я верен тем, кто остается
Под бражный треп
Свое угрюмое сиротство
Нести по гроб.
Кому обещаны допросы
И лагеря,
Но сквозь крещенские морозы
Горит заря.
Нам не дано, склоняя плечи
Под ложью дней,
Гадать, кому придется легче,
Кому трудней.
Пахни ж им снегом и сиренью,
Чума-земля.
Не научили их смиренью
Учителя.
В чужое зло метнула жизнь их,
С пути сведя,
И я им, дальним, не завистник
И не судья.
Пошли им, Боже, легкой ноши,
Прямых дорог,
И добрых снов на злое ложе
Пошли им впрок.
Пускай опять обманет демон,
Сгорит свеча, -
Но только б знать, что выбор сделан
Не сгоряча»
Я привычно машу рукой!
Уезжайте! А я останусь.
Я на этой земле останусь.
Кто-то ж должен, презрев усталость,
Наших мертвых стеречь покой!»
Но кроме «высокой» литературы непринятие эмиграции звучало и гораздо ближе, проще, повторялось чаще, обретая силу внушения. «Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, родная моя сторона. Не нужен мне берег турецкий, чужая земля не нужна» – «…как поверили этому бреду? Не волнуйтесь – я не уехал. И не надейтесь – я не уеду». Добавим
к этому, что искренность восприятия себя как «ветви меньшой от ствола России» (Арс. Тарковский) усиленно эксплуатировалась официальной пропагандой, вырождаясь в осуждение уже самой мысли о переезде как о постыдно-преступной эмиграции, превращаясь в представление, формулируемое уже сегодня, например, В. Сердюченко: «Эмиграция - это состояние души. Души беспризорной, тоскующей и сухой. Эмигрант обижается на свое отечество, потому что на самом деле оно отечеством ему не является. Он никогда не скажет "пусть это плохая страна, но это моя страна", ибо ощущает себя членом некоего интернационального масонского братства, говорящего на общем языке». Удел, так сказать, «безродных космополитов».
Разрыв между такого рода черно-белыми утверждениям и реальным многоцветьем эмиграции, ее живым, эмоционально насыщенным и драматическим, а подчас и трагическим, переживанием настолько очевиден, что едва ли нуждается в комментариях. Пусть драматичность эта выражается по-разному: у одних в категорическом охаивании оставленной страны, у других - в охаивании страны принявшей, у третьих – в ровной и спокойной жизни с согревающей памятью о прошлом опыте и грустью его отсутствия, его продолжения теперь, у четвертых – как-то иначе. Но она существует, причем не просто как личная драма, но как драма отношений с Россией.
Меняются времена. Меняются восприятие и переживание эмиграции. Но – выходцы из российской культуры – мы не можем ( да и нужно ли?) быть от нее свободными. Наши отношения с Россией остаются столь же сложными, противоречивыми и драматичными, как это было до момента пересечения ее границ. И, может быть, как раз в этом состоит особость русской эмиграции.
.
Продолжение следует
Loading...
