Путешествие в июнь (композиция)

16-07-2000

 

Alexander Levintov

В июне на нашем калифорнийском берегу сезон дождей окончательно уступает сезону туманов. После бесконечных и, в общем-то, бессмысленных майских праздников, советских, российских и американских, наступает пора отпусков, каникул и деловой дремы, коммерческого затишья, а после черемуховых и дубовых заморозков (в России) у нас тут настает легкой дрожи холодрыга, о которой и сказал Марк Твен, что лето в Сан-Франциско – это самая холодная зима из ему известных.

Свежо и приятно путешествовать по июню, по самому синему месяцу года.

У нас на заливе северный берег горист, здесь расположен Санта Круз с сателитами и приспешниками, и южный берег горист, где – Монтерей со своею свитой и сопровождающими.

Жители солнечного Санта-Круза, города свободных нравов в области политики и сексуальной ориентации, продрав после вчерашнего глаза и глядя на противоположный берег, говорят: "А у них там в Монтерее опять с утра сплошной туман!". Не менее солнечные монтерейцы теж же утром и после такого же вчерашнего, не найдя на горизонте противоположный берег, судачат "Санта-Круз не просыхает от туманов". И только мы, посасывающие в Мослендинге нежных, как это утро, устриц, с лимончиком, кетчупом и тертым хреном, только мы, сидящие аккурат на полдороге меж Санта Крузом и Монтереем, кайфующие и размягченные от раннего бокала шабли и шардоннэ, знаем, что туман стоит только здесь, в этой странной расщелине, туман настолько густой, что бокал все время приходится держать у самых губ, а как только забудешься или отвлечешься, - глядь, опять он полон до краев, и чьи-то коварные руки сменяют пустые раковины на вновь открытые, лежащие в ампирном неглиже на смеси льда с каменной солью.

Я смотрю в добрые и усталые глаза таинственной феи этой ночи и этого утра.

- Ты помнишь? -- у нас было принято спрашивать в таких ситуациях "ты меня уважаешь?"? -- ты меня любишь?

- Я устала.

- А я?

На столике появились огромные, крокодильской породы и в безумно вкусном соусе шримпсы.

- От наших креветок американские шримпсы отличаются тем, что безголовы, а наши головасты. Тут такой туман, что можно легко перепутать, кто кого должен есть. Давай, мы их.

- Я все еще люблю Джона, а ты – так, чтоб не сдохнуть окончательно от тоски.

Впервые в жизни я разговариваю с честной и порядочной женщиной. И мы расстаемся в настоянном на водорослях и йоде тумане, художница из Санта-Круза и черт его знает кто с Монтерейского полуострова.

Туман сгустится и поднимется и потянется от берега вглубь океана лилово-сизыми клубами часам к одиннадцати, а пока так легко и чисто вспоминаются российские июни, ошеломляющий аромат свеже накошенного разнотравья на пологом склоне балки, какой-то особенный дух Троицы – березка, свежее сено и ладан, плывущие пары от пашни как сытой благодати земли, первая редиска и вострый лучок, шипучая кислятина окрошки и щавелевых щей, робкая прелесть первых витаминов, веселые стайки рыжих лисичек на лесных полянах с веселыми бесенятами солнечных затейливых бликов, сладкие, как пенка земляничного варенья, полуденные сны в гамаке и розовый жар солнца сквозь закрытые неплотно ставни век.

А в Финляндии сейчас наступает Лидо и в эту ночь все идут на озера и реки и предаются старинным языческим омовениям нагишом и оргиям, а наутро вся страна запрет свои дома и лавки, станет на крыло и колеса и рванет на целый месяц – в теплые страны, на юг Европы, и даже Санта-Клаус покинет свой музей в столице Лапландии Рованиеми и пустится во все тяжкие, в поиски очередной горячей и черноокой. Каждый год в чопорных скандинавах просыпается языческий бес любви, и они на один месяц превращаются в пылких сатиров и бесстрашных кабальеро.

У нас этот праздник называется Иваном Купалой. В Западной Беларуси еще живы эти традиционные пения-гуляния-купания на всю ночь. И, уж если расставаться с невинностью, то лучше всего в эту таинственную и прекрасную ночь, под мистическим лунным светом, на роскошных от рос травах.

В июне часты послеобеденные грозы. В Университете нас учили, что это происходит при неустойчиво стратифицированной атмосфере, когда холодные массы воздуха приходят на теплую подстилающую поверхность (а, может, все наоборот, слова-то я еще помню, а физический смысл явления давно утерян), отчего возникают вертикальные токи воздуха, порождающие плоские кучевые хорошей погоды, переходящие затем в развитые кучевые, к трем-четырем часам верхушки этих облаков достигают тропопаузы, возникает и электризуется плоская наковальня, низ облачной структуры набухает и темнеет до шавровой сизой синевы военно-морского флота, потом как бухнет, грянет, и такой веселый зашлепает дождь – вмиг вымокнешь и помолодеешь, и запляшешь босыми пятками по теплым лужам этой самой, подстилающей.

А то еще бывают благодатнейшие ночные грозы. Это значит, ночью пришел какой-то фронт, но очень мирный, атмосферный, не то холодный, не то теплый, не то фронт окклюзии (сросшиеся теплый и холодный), это неважно, важно, что утром погода поменяется и сменится ветер и отойдет надоевшая жара (или холодрыга), и начнется новая жизнь. Непросыпающимся от дождя, молний и громов снятся обычно умершие родители и предки, давно похороненная любовь и неподаренный когда-то поцелуй. Сладчайшие сны ночной грозы долго помнятся благодарной душой в ее укромных потемках. Те же, кого ночной ливень разбудил, ощущают необыкновенный прилив сил, энергии, желаний, творческих замыслов и этюдов. Вот так встать в синий электрический полумрак, нащупать впотьмах свечку в подсвешнике, рюмку чего там посвежее, лист бумаги, что-нибудь пишущее, все это сгрудить вместе с собой у подоконника, чтобы видеть мечущиеся под порывами ливня ветви, разрезать первый, вчера найденный огурчик с желтым венчиком на нежной попке, сделать на каждой половине по два-три хирургических надреза, присолить, потереть, хлопнуть, задышать этой огуречной прелестью и, даже не закусывая, написать первые строки еще неведомого миру шедевра:

Люблю грозу в начале мая

Речь, конечно, идет об июне, а май - так, для ритма присобачен.

Мне же, завсегдатаю разных послеоперационных палат и случайных выздоровлений, мил и памятен мелкий, седой и вкрадчивый, как растлитель малолеток, утренний дождь.

Дождь и туман уходят по-английски

В июне уже успевшие выгореть склоны Калифорнии быстро набирают янтарную спелость соломы. Издали они кажутся мягкими, словно плюшевые игрушки, их хочется гладить, они полны мелодий – от тольтекской гортанной печали до умной и задумчивой дремы бардов 60-х годов. Я гоняю по дорогам – то под жестокие ритмы "Наутилуса Помпилиуса", то под Макаревича с Гребенщиковым, то под ставшие неотъемлемой частью глуповатой молодости "Песни нашего века" – и дышится и думается подо все это глубоко и хорошо, настолько глубоко, что порой спохватываешься: "где это я? -- ах, да, это я пиццу развожу, мне сейчас съезжать надо с хайвэя – или я уже отработал и еду домой?".

По четвергам заканчивается верстка популярной сан-францисской газеты на русском языке и, хотя я и не участвую в этом еженедельном аврале, но на правах вновь принятого члена редколлегии еду на очередное заседание мужской части творческого коллектива. Заседание проходит в роскошном Голден Гейт Парке, привольной Скородке – с дворцами, розариями, редкими даже в этих редких местах птицами, скульптурами и памятниками. Мы располагаемся в маленькой пикниковой зоне (всего два стола) в тылу у скульптурной группы "Родина, бля, зовет": первые проститутки Сан-Франциско, потянувшиеся за длинным долларом золотоискателей, пришли к выводу, что благоразумней заняться ростом народонаселения старателей, чем плодить и лечить дурные болезни. Бронзовая маманя с детишками разных возрастов отгораживает наше заседание от тихо проезжающей по своим делам публики и полиции.

Мы же организуем здесь маленький кусочек России под развесистыми эвкалиптами: разные хитрые сорта пива, причудливые закуски – дар жен и скупой мужской фантазии: сыры, рыбка, креветки, пирожки, всякая всячинка; идут сражения в шашки и в шахматы под цитаты из "Двенадцати стульев" и "Мертвых душ". Тут же рядом – услужливые кусты под громким названием "урологическое отделение". Встанешь, утомленный сан-хосейским пильзнером или польским кошерным, а под ногами вьется рыжими цветами бегония. "Надо же" – думаешь ты, благодатной струей освобождая место для мыслей, "у нас она только в домашних горшках растет, здесь ее в салат кладут, а я эту бегонию сейчас орошаю и помогаю ей своей органикой от разных пестицидов". "Чуден мир" – подумаешь, возвращаясь к пиву и закускам, и опять забудешь эту глубокую мысль. Все так называемые творческие планы – о том, что осталось в России и как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя и в дело построения в одной отдельно взятой – шестой, квартире, семье, каждый о своем и про себя, прошлого и невозвратного, а меж эвкалиптов бродят туманные привидения, они лезут прямо из океана, может с Аляски или из Японии, а потому донельзя усталые и промокшие. Им, огромным и косматым, глубоко наплевать на наши споры и беседы, они проходят стороной, задевая кусты роз, тянутся к Золотым Воротам, где охотно позируют ошалевшим от красоты Сан -Франциско туристам, а потом уползают дальше на север, в заманчивые Сан Салито и Терра Линду или бредут к высоколобым холмам и профессуре Беркли.

И привидения уходят по-английски

Ранний июньский дождь всплакнул, как девочка-тинейджер, которую наконец-то лишили невинности. Она слизывает слезы в уголках губ, застенчиво и счастливо, капли дождя стекают с кончиков листвы такой же слезкой, просящей пощады и ласки.

Ценности и антиценности инакомыслия, диссидентства нашей ернической молодости ушли, как ушло увлечение "Июньским дождем" Тарковского и безмолвными длиннотами Марлена Хуциева. Я помню, как гордо и благодарно апплодировал зал кинотеатра "Горизонт" возвращению в конце 80-х "Июньского дождя". Теперь на этот фильм мало кого затянешь. Теперь возникли и окрепли новые ценности и антиценности – просто мышления, безо всякого инакомыслия, поскольку раньше было "правильное" и "неправильное" мышление, а теперь - "хоть какое-нибудь мышление" и безмыслие. Теперь на мыслящих и особенно инакомыслящих косятся: это вы, гады, все это сотворили и затеяли, а теперь ходите олигархами и эмигрантами, купаетесь в благополучии и зарплату получаете регулярно, а у нас даже посуду перестали принимать. У-у, жидо-демократы!

Всплеск духовной и общественной жизни, революционный азарт конца 80-х - начала 90-х давно угас и выветрился. Все умное и дельное было сказано тогда, а потом каждый, сев на любимого конька своей или заимствованной мысли, стал монотонно бубнить ее, выморочно и безо всякого энтузиазма играя свою роль в несуществующей пьесе общественного согласия. Никто никого не слышит и не желает слушать – от самого себя устал, не то. что от соседа. Обманутые, обозленные, уставшие, мы всей страной ползем куда-то в нору небытия и потому даже июньский праздник до сих пор непонятно от кого независимости – мрачный и скучный, старческий будень.

А молодость уходит по-английски

С покорностью и блеянием согласия мы входим в Интернет-историю, в виртуальный мир коммуникаций, торговли, мышления, страстей и совести. Вновь "несть эллина и иудея" – идет новый виток передела мира и вторжения новой – электронной империи и сверхдержавы. Это неинтересно и неопасно – такого было много и часто.

С беспечностью необыкновенной мы вступаем в этот поддельный мир, где одним щелчком, правда. двойным, можно перескакивать с темы на тему, с одного информационного поля на другое, из одной действительности в другую. И незаметно теряем ценность того, что не является информацией – самих себя.

И никак не противостоим этому порабощению.

Никто.

Слишком громоздок и велик этот холодный мир упакованной информации.

Пусть это выглядит наивно и смешно, но я, погруженный в этот странный июнь, понял, что и сам я и еще очень немногие решились противопоставиться интернет-человечеству. В отличие от тех, кто просто решил его не замечать и не входить, оставшихся в предыдущем столетии, мы, вошедшие и стоящие на пороге, судорожно ошариваем окрест себя -- чем бы защититься и как сражаться?

Это, вероятно, сверхбанально, но примитивизации эмоций и чувств, порождаемых их электронным разнообразием, их безответственностью (подумаешь, накрошил электронных человечков в каком-нибудь дум-думе, подумаешь, раз десять умер и восстановил свою жизнь – стоит вдуматься в кощунственность подобного опыта!) я могу и обязан противопоставить только одно – уникальную каждый раз подлинность переживаний и выражений этих переживаний, искренность своих текстов, чтобы эти тексты нельзя было листать и щелкать по ним. Кому противна и тяжела подлинность, тот будет, позевывая, прощелкивать мимо. И Бог с ними.

Мне же интернет-будущее кажется достаточно мрачным: уже сейчас электронные картинки диктуют картину жизни. Меня тошнит от массовой однородности виртуально обусловленных жизней – от последних засранцев до засранцев, считающих себя первыми. Куда ни войдешь (а я посещаю сотни квартир и домов) – иконостас семейных фото, дешевые\дорогие сертификаты и картинки, огромный телеэкран, компьютер, домашний пет-кастрат, улыбка отсутствующих или накрошенных для склевывания по расписанию чувств, отношения, вырезанные под лекало мыльных опер, женских журналов, рекламных клипов и прочей политинформации.

Америка запуталась в своих сексуальных проблемах: с одной стороны, неистовый шабаш "здорового секса" накаченных и борзых тел, с другой, не менее неистовые попытки укоренения моногамии, семейности прочности во что бы то ни стало; с одной стороны, сексуальное воспитание чуть ли не в утробном возрасте, с другой – натягивание на девочек бюстгалтеров там же, в утробе; с одной стороны, потеря всякого последнего стыда и превращение секса в публично обсуждаемую тему, с другой, -- навязывание пуританской семейной этики и хождение каждое воскресенье в публичный дом. называемый "церковью"; с одной стороны, плюс феминизация всей страны под лозунгом "оргазм юбераллес!", с другой – формирование кастратной цивилизации под знаменами "на хрена он нужен?".

И это – также один из входов в интернет-историю, как ни странно.

Мы стоим там, откуда уже никогда можем не вернуться к своему прошлому.

А прошлое уходит по-английски

Мне всегда была противна романтика раннего склероза и засыхающей герани, что и в молодости-то горчила. Диккеновские идеалы заходящей как солнце жизни, окруженной цветением и лепетом многочисленных внуков, успокоение мятущейся души в добродетели и порядочности, неизбежный и неизменный happy end как мораль прожитого и пережитого, повидимому, не для нас и уж точно – не для меня. Так случилось и получается, что каждый поворот судьбы – как поленом, плашмя, по морде, на всем скаку. Тут не до морали и нравоучительных тыканий пальцем в собственный опыт: "смотрите, внучата, как надо правильно жить!".

С июньской ясностью я вижу свое помятое годами и грехами лицо, белесую маску со стирающимися и становящимися неподвижными чертами. Я сам себе кажусь сатиром, веселым вампиром, хватающимся за удовольствия из последних сил среди тоски размышлений и непроходящей боли.

Мне все кажется, что это лишь июнь моей жизни.

А жизнь моя уходит по-английски

 

Комментарии

Добавить изображение