ОБЕДЫ С ПИТЕРОМ

Автору 19 лет. Соня родилась в Москве, заговорила и выросла в Бостоне. Студентка (Barnard College, Колумбийский Университет). Пишет на английском. Публикуется впервые.

-- Что ты сейчас читаешь? - спрашивает меня Питер в тот момент, когда я усаживаюсь рядом с ним за обеденный стол. Все остальные расселись напротив Питера, как будто пришли на студенческий семинар. Я обычно являюсь к столу позже всех и занимаю пустующее место. Мне безразлично, где сидеть.
-- Питер, попробуйте blini, - раздается мамин голос. Похоже, она не расслышала вопроса.
-- Спасибо, - отвечает Питер, снимая тонкий круглый blin с аккуратной стопки блинов, купленных сегодня рано утром в русском магазине.
-- Питер, расскажите Sophie о письменной работе, которую вы дали студентам. Очень интересное задание”, - направляет разговор мама, ее глаза блестят.
-- Хорошо, - Питер слегка поворачивается ко мне, как актер, всегда помнящий о том, что не должен оказаться спиной к публике. -- Я попросил их проанализировать такое предложение, - после драматической паузы Питер цитирует, смакуя каждое слово: “Колыбель качается над бездной и здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя черными вечностями”. Он снова делает паузу, многозначительно оглядывая покорных ему слушателей.
-- Разумеется, это Набоков, так начинается “Speak, Memory”. Я уже рассказал твоим родителям, что ни один студент – ни один из 37-ми – не написал ничего путного. Сплошная галиматья. Как будто их ничему не учили. Вот во что превратилось сегодня высшее образование.
-- А что бы вы хотели от них услышать? - с улыбкой спрашивает мой папа.
-- Что бы я хотел от них услышать? - Питер повторяет драгоценный вопрос, который позволяет ему открыть очередной фонтан красноречия. -- Рассмотрим предложение: “Колыбель качается над бездной и здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя черными вечностями”. Прежде всего, здесь есть конъюнкция: два независимых предложения соединены союзом “и”. Однажды Гертруда Cтайн прочитала Хемингуэю целую лекцию относительно использования союза “и”.

Следующие десять минут Питер посвящает этому союзу и готов продолжать еще, но мама заставляет его сделать паузу и приняться за остывший блин.

Всякий раз, приходя на обед, Питер открывает рот уже на пороге дома – в одной руке он держит бутылку вина, в другой журнальную статью - и не закрывает его до полуночи, пока жена с добродушным видом не вытолкнет его за дверь.

Время от времени он приносил мне подарки – карманное издание поэзии Пушкина, альбом с фотографиями Романа Вишняка, снятыми в Восточной Европе - они ложились мертвым грузом на мои полупустые книжные полки.

Разговор за обедом или, вернее сказать, монолог Питера обычно вращается вокруг политики и литературы и незаметно сползает к проблемам русской культуры и иммиграции. Эти выступления Питера кажутся мне скучными, а раболепное благоговение перед ним моих родителей раздражает меня, поэтому я никогда не досиживаю до конца обеда. Сегодня, как обычно, я молча выскользнула из-за стола в тот момент, когда Питер перешел к анализу слова “слабый”.

Однако от Питера не сбежишь - он всегда находит возможность в течение вечера заглянуть ко мне. “Что читаешь?”- спрашивает Питер, непринужденно вторгаясь в мою комнату и кратчайшим путем следуя к книжным полкам, содержимое которых, как это ни печально, почти не менялось со времен моего детства. Его глаза скользят по пыльным книжным корешкам, где русские книги перемешаны с английскими, а я, погруженная в чтение по школьной программе, являю для него жалкое зрелище. Как продукт современной либеральной школьной системы, я не отвечаю классическим стандартам Питера.
-- Кен Кизи? - вопрошает он с печальной улыбкой, однако без упрека. “Ты могла бы прочитать Кена Кизи и самостоятельно. Мильтон, вот кого надо изучать сегодня в школе”.
-- Питер! - мама влетает в мою комнату и хватает его за руку. - Расскажи о статье, которую ты прочитал!
-- А, эта статья из Нью Йоркера? Я как раз пишу о ней письмо редактору. - Питер начинает свой очередной монолог, следуя за мамой в столовую.

Любимый писатель Питера – Набоков, и когда Питер без акцента сыплет русскими фразами, трудно заподозрить в нем носителя гарвардского диалекта. С поднятым вверх пальцем и блестящими из-под серебристых очков глазами, Питер цитир
ует Набокова раскатистым русским баритоном. “ Прочти Speak, Memory”, - всякий раз советует он мне, когда я сообщаю ему о своем последнем литературном увлечении.

Мама зовет меня пить чай, и я послушно иду. Хотя я не включаюсь в общий разговор за столом, мне все же интересно изучать моих родителей и их друзей. Чуть слышно звенит фарфоровый чайник, из которого папа разливает чай, и сверкают в свете люстры позолоченные ложечки и чашки. Питер рассказывает о 35-летней давности путешествии в Россию. Он тогда заканчивал учебу в университете. Питер снова поворачивается ко мне, и у меня мелькает мысль, что сейчас он начнет раздавать учебные пособия по теме сегодняшнего урока.

Внешне Питер выглядит как типичный профессор – свободно расстегнутый воротник, мятая рубашка с обтрепанными манжетами (они вылезают из-под пиджака только в те кульминационные моменты повествования, когда он воздевает руки вверх). Его гардероб, похоже, не обновлялся с тех самых времен, когда Набоков был в зените своей славы, и это, вкупе с редкими седыми волосами, наводит на мысль, что он выглядит намного старше своих 58 лет.

Я подношу чашку к губам и оглядываю стол. Все увлечены рассказом Питера о его студенческой поре. Сидят как заколдованные, глаз с Питера не сводят. Они все уже как будто не здесь, не за обеденным столом, заваленным всякими сладостями, недоеденным тортом и разбухшими чайными пакетиками, а в прошлом, в России, и вся их жизнь еще впереди. Мысль о потерянной юности, о том, что все, что у них есть – вот эти самые посиделки за обеденным столом, вызывает у меня прилив жалости. Как они все очутились здесь?

Однажды, после того как гости ушли, мама рассказала мне историю жизни Питера.

Он закончил Гарвард со степенью бакалавра по литературе. Под нажимом родителей продолжил образование в юридической академии, но не имея никакого желания заниматься юриспруденцией, стал преподавать в Бостонском университете курс "Закон и литература". Он бы никогда не взялся по доброй воле читать этот вымученный и рыхлый курс, если бы не его любовь к книгам.

История меня огорчила. В нашем доме Питер был маяком интеллектуализма, путеводной звездой, освещающей наш обеденный стол с изобилием русских закусок и скудным английским языком. Обладатель степени Ph.D и цветистого витиеватого слога, недостижимого для моих родителей, политических refugees из Советского Союза, Питер испытывал неподдельный интерес к русской культуре и политике, к истории жизни моих родителей. В обществе Питера они всегда преображались, озарялись светом, глаза начинали сиять.

Но оказалось, что за пределами нашего дома Питер, как Золушка, превращается в прислугу обыденного мира, и его поглощает бездна безличной рутины. Он не стал большим писателем (неужели он никогда не мечтал об этом, хотя бы первокурсником, когда его интеллектуальная заря еще только занималась?) и сейчас он согласился читать постылый курс для юристов для того только, чтобы таким обходным путем удовлетворить свою страсть к литературе. В нашем доме он был король, а за его порогом - простолюдин.

Когда стрелки настенных часов приближаются к полуночи, разговор медленно умирает и жена Питера вспоминает, что пора уходить. Питер тянет время, собирает свои вещи и долго прощается с родителями. Он поворачивается ко мне и произносит напоследок: "Прочти "Speak, Memory!"

Впервые я побывала в гостях у Питера этой зимой, когда вернулась домой на первые студенческие каникулы. Обилие книг ошеломило меня сразу, как только я переступила порог дома. Они хлынули из всех углов и щелей, заполонили весь дом. В прихожей вздымались книжные горы , их вершины увенчивали Death of a Salesman и The Closing of the American Mind. Книжные потоки на английском, русском, испанском и французском так и текли со всех сторон. Они заполняли книжные полки в два ряда, а при нехватке места выстраивались в неряшливые колонны с торчащими страницами, обтрепанными обложками и мятыми корешками. Часть книг перекочевала на стол, глянцевые обложки блестели под лампой.

И тут я поняла, что именно так и должны выглядеть книжные полки. Им ни к чему идеальный порядок, а книгам ни к чему девственный вид. Тексты не втискиваются в нарядный кожаный переплет или строгий деревянный стеллаж, точно так же как человеческие жизни не втискиваются в узкие профессиональные ниши или репрессивные политические режимы.
-- Паста готова, - зовет жена Питера из соседней комнаты, и мы занимаем места за столом.
-- Пит

ер, вы слышали о последних решениях Путина?, - интересуется мой папа.

Питер откладывает вилку и отодвигает стул.
-- Я как раз сегодня прочитал об этом замечательную статью. Вы читаете Ричарда Кроуфорда?
-- Нет, - трясут головами мои родители - кто он?
-- Лучший журналист в Америке. Я сейчас принесу вам статью.

Питер покидает стол и, несмотря на все протесты жены (-Питер, твоя паста…!), бросается к книжным полкам.

Он возвращается, прихватив с собой не только обещанную статью, но и другие сокровища - справочник по русской грамматике, изданный еще в советские времена, журнал мод 20-х годов - они извлечены из книжных залежей, где мирно покоились до этого мгновенья.
-- Питер, а как же твой обед? - не унимается жена на другом конце стола. Но Питеру не до нее. Он слишком поглощен книгами, увлеченно показывает их моим родителям. В своем доме Питер не произносит монологов, вместо себя он дает говорить книгам. И книги, как и мои родители, оживают в обществе Питера. Из бездны забвения он извлекает тексты на свет и возвращает им жизнь - пусть это только щель слабого света между двумя черными вечностями.