ВЕК ЖИВИ...

Окончание. Начало в 459 от 22 января 2006 г и 460 от 29 января 2006 г

Все старики были детьми, но не все дети будут стариками.
Зана Плавинская

Бабушкин рассказ про ярославское дефиле и первую власуновскую топ-модель я записала через полвека, сидя на даче с тремя внуками в Вибрилках 12 июля 2000 года. Надо ли говорить, что я любила её больше всех на свете и с детства сама мечтала стать бабушкой и иметь кучу внуков. И чтобы жить с ними в деревне, пасти коз, петь песни и читать любимые книжки.

..........

В восьмидесятом году я побывала и во Власунове и на дедовском хуторе Катериновка. Нашла много своих кровников и сродников.

Здесь сохранились потомки многих семей, живших ещё до революции.

Вот как я записала эту поездку утром 20 июня в 2001 году.

Дождик моросит аэрозольный, тарахтит трактор. Приехала в деревню Власуново иду к родичам. Трактор всё ближе, вижу черномазого водилу. Вот уж совсем поравнялись, и глаза мои на лоб полезли. Смотрю и не верю. Вижу - не мазутом перепачкана физиономия, а что твой Поль Робсон рулит, только белки светятся, зубы, как аккордеон от уха до уха, губы, как пельмени и кепка набекрень. Вылез из кабинки и как ни в чём ни бывало спрашивает: “Куда идёшь? Садись, подвезу”! Росту приличного, телосложенья крепкого, в телогрейке, в сапогах резиновых и вся поговорочка ярославская на “О”.

Пришла к бабушке Тасе и рассказываю про это чудо. Она смеётся, это, говорит, правнук Ваньки Бакина, который нашего дядю Петю Костылёва в 37 году в Сибирь сослал “без права переписки”.

- Что такое? Как было дело?

- А дело было простое. Брат нашей бабушки, дядя Петя ночью шёл с именин у Локтевых, выпимший, как раз мимо Ванькибакиного дома и орал частушку матерную, политическую про Ленина и Сталина, чтоб им ни дна, ни покрышки…

- А какую частушку, вы хоть слова-то помните?

- Как не помнить, её у нас все помнят:

Вставай Ленин, вставай Барин,
Нас “гр"ебёт” кобыла Сталин.

- А утром Ванька Бакин донёс на дядю Петю — его забрали, посадили и как в воду канул, больше его никто не видел.

В 60 году Ольгуня в Москве ребилитацию хлопотала, дали пятьсот рубликов. Корову стельную купила у Харистовых, да робятам кой-чего...

А у Ваньки старший сын был Мотька, с Пелагеей Горюновой был венчаный, его ещё на первой мировой газами отравили, молодым помер. Остался у него сын Мишка, взял от Смирновых Татьяну богомольную. Он в Отечественную под Колыванью ногу потерял. У Мишки дочь Симка — рябая в сельпо работала, за Кузьмой Волчковым из Заовражья замужем была, детей много нарожали. Люська младшая, шестая дочь, вся така изячная — соплёй перешибёшь. Поехала в Ярославль учиться на счетовода, да у ней блохи-то под хвостом и запрыгали, стала гулять с нигером, он ей брюхо-то и навесил. Сюда к ней приезжал, тут мы его все и повидали: вся деревня взгомозилась. Уж как страшон был! Я, кабы его в лесу с коровой встретила, убежала бы и корову бросила, а ей — ничего! Хотела за него замуж иттить, да Симка благословенья не дала. “Прокляну, — говорит:- Кто слушает мать, тому Божья Благодать”.

Уж по нашим-то временам кто мать слушает? Люська испугалась, послушалась. Послушаться-то послушалась, да двойню и принесла — Саньку и Ваньку, хотела аборт делать, да мать-же и родить заставила. “У Бога всего много. Бог дал роток, даст и кусок, прокормим” — говорит.

А нигер на инженера выучился и в свою Нигерию укатил. Парнишки народились такие неразличные, как два сапога с одной ноги. Вот и выросли у нас в деревне, в школу ходили, коз пасли и дрова заготавляли и сена накашивали и с приёмниками возились и даже телевизоры починяли, всякую работу делали, уж мы к ним попривыкли, как к своим, их и не обзывали, а ежели кто задражнится они завсегда скажут, что у Пушкина дедушко тоже нигер был. В армии служили в танковых частях. Потом на трактористов выучились. Всё вместе, ни на день не разлучались. Робята дружные, бедовые, зазря никого не обидят и если кому помочь, не отказывались. Бабка-заступница Симка и Люська их правильно рОстили и никогда от них не погоревали.

Это тебе Санька встретился, а Ванька второй год лежит, как Островский парализованный. Ехал на тракторе мимо речки а там девки визжат-купаются, вот он и подъехал к самому краю, да не удержался на высокой круче, песок-то и обвались вместе с трактором и Ванькой пря
мо в речку Соть. Он кой- как из кабины выплыл, да повредил позвоночник. Вот и лежит и на балалайке тренькает, а встать не может, обложение гнилых солей. Ему бабка Трошина кости разминает, мочой на пророщеном овсе гниль выпаривает, говорит может, Бог даст, встанет.

Зачем спрашивается попёр к обрыву? “Там, говорит, Танька купалась, посмотреть хотелось”, любил он её, а она наша, Енистратовская Шуры Енистратовой внучка, троюродная сестра нашей бабушки. И что ты думаешь? Танька-то с Санькой гуляет, а замуж за него нейдёт”.

..........

Я помню свою бабушку ещё со времён эвакуации. С дедушкой Александром Александровичем Занковским с Люсей и Николаем - младшими детьми, они приехали из Грибцова в 1942г. и поселились в татарской деревне Баланда, по соседству с Аксубаевым, где жили мы с мамой и папой. Бабушка приходила в гости.

Помню, в осеннюю жвакоть она пришла к нам в лаптях, промокших и безобразных. Я стала сдирать с неё эти страшные лапти и увидев распухшие ноги, стала жалеть их, обливая слезами, бабушка отнимала ноги а я вс ловила их, прижимая к сердцу. Мне было страшно за бабушку, что она такая старая, да ещё с грыжей и бандажом от тяжёлой работы, и страх теснился внутри, я боялась, что она скоро умрёт. Мне казалось, что если одеть ей мамины туфли и нарядное голубое платье с цветочками, она сделается молодой и красивой, как мама. Я вытащила из чемодана московские туфельки и пыталась впихнуть в узенькие лодочки разбухшие бабушкины ноги. У меня это никак не получалось, я злилась и плакала, а они надо мной смеялись.

Ещё не забываю одну мизансцену: бабушка сидит у окна и что-то шьёт. Выблёскивает серебряная иголочка и золотое колечко. Я захотела примерить обручальное кольцо, бабушка сначала отговаривалась а потом сняла кольцо и протянула мне. Схватив тяжёлое кольцо, я одела его на указательный палец, и стала вращать с весёлым смехом всё быстрей и быстрей. Вдруг, оно, описав в воздухе золотую дугу, быстро прокатилось по полу и провалилось в широкую щель между половицами.

Мы дружно ахнули. Я выбежала во двор. Под высоким крыльцом был узкий лаз в подполье. Согнувшись, я проползла в сырую тьму. Бабушка кричала, чтобы я немедленно вернулась. Я судорожно шарила по рыхлому земляному полу. И когда её крики достигли невыносимого предела, схватила горсть земли, выползла в солнечный день. Кулак разжался — в перепачканной ладони вместе с землёй лежало кольцо, но не золотое, а медное. Бабушка одела его на безымянный палец, оно оказалось впору.

Это чудо осталось без разгадки. Папа с мамой вскрывали половицы и с керосиновой лампой пытались отыскать кольцо, увы, поиски были тщетны. Бабушка носила моё кольцо, не снимая.

В этой пропаже бабушка узрела перст Судьбы: “Кончился мой золотой век и начался медный”. К тому времени мой дедушка умер от дистрофии и был похоронен в Баланде на татарском погосте.

Чужое время бежит быстрее, чем своё, а своё убегает быстрее, чем чужое, хотя это одно и то же время.

..........

Главной заботой нашей тучковской жизни были сено и дрова. Вокруг стояли деревья, красивые как в заколдованном лесу, у них были совсем другие мысли. Рубить ничего и нигде было нельзя, косить тоже. “Земля вокруг колхозная и всё вокруг моё” это оставалось счастливой песней. Но дрова и траву можно было воровать. Все только этим и занимались. Это и было негласное крепостное ПРАВО.....

Всё было очень просто. Утром, ни свет, ни заря, когда туман, как папиросная бумага ещё плотно завернул опушку леса и малахитовые лужки, а голубые колокольчики и синие стрекозы ещё спят,- босиком по холодной росе с мешком под мышкой и серпом в мешке, ползаешь, как партизан, по канавам и буеракам и всё как в стихах бедного Батюшкова “и ландыш, под серпом убийственным жнеца склоняет голову и вянет”. Но вянет уже на другой день в сарае. Прежде, “тёмной ночкой”, надёжно припрятанный мешок с сеном и серпом надо было волоком и тишком дотащить до усадьбы. А в пуньке зелёную траву расстелить ровной скатертью для полного высыхания. Эта плэнерная инсталляция длилась всё лето, как всю жизнь.

Дровами были валежник и хворост, этому официальному преимуществу предпочиталось полное ограбление загадочных “трудовых палочек”, заменявшими деньги, добытыми работой в полях, коровниках и конюшнях. Тут некогда было и цветочек понюхать.

Помните картинку Курбе, там нарисованы две бабы из Тучкова — Манька Девина и Лидка Фательникова, от “жадности” так нагрузившись хворостом, что сложились кренделем и еле ноги волокут.

Однажды повезло, в речку Крымку рухнул гнилой мост, построенный ещё до войны.. Налетел народ и все бревна мигом растащили по своим пунькам. Мы с бабушкой тоже не прозевали и уворовали два бревна. Бабушка, умная голова, всё сразу попилила, поколола и за печку сложила , а другие всё в сарай покидали.

А наутро председатель и милиционер из Вереи прискакали на лошадях верхами и пошли шерстить по всем сараям. У Егорихи три бревна нашли, у Шурки Сопотовой аж четыре и получили они шесть лет на двоих. У обеих мужья-герои с войны не вернулись, у обеих дети золотушные сироты. Отсидели обе по статье за кражу государственного имущества полсрока, счастье, что по амнистии выпустили.

Наш сосед Вовка Егоров остался за хозяина, с парализованной бабкой Натальей, бодливой козой “Гадюкой”, поросёнком и пятью курями. Он был спохватливый, ноги у него колесом, поэтому успевал везде. Не знаю, как он управлялся? Перед школой он успевал столько, что двум молодайкам при злой свекровушке не управиться: печку растопить, воды натаскать, скотину обрядить, бабке шулюмки наболтать, да ещё самовар раскочегарить и чаю напиться с сахаром вприглядку, а ему и десяти не было. Полтора года на нём всё хозяйство держалось, а мой внук в этом возрасте не умел толком шнурки завязывать. Маруське Егоровой и тридцати не было, когда она отсиденткой вернулась седой беззубой старухой из Лабытнанги.

..........

Меня упрекали, что в моей композиции нет центра. Это мнимость. У “передвижников” все события имеют один незыблемый центр. У меня он везде – куда ни брошу камень, будь он чёрным или белым, всегда попадаю в центр. И что замечательно, от белых и чёрных камешков расходятся одинаковые круги.

И вот я снова возвращаюсь к своему детству. Мы ещё живём у бабушки в Тучкове. Мама и папа приезжают из Москвы два раза в месяц. Это настоящий праздник. Однажды они привезли нам в подарок двух маленьких крольчат. Они были ангорской породы белоснежные и пушистые с розовыми глазами. Выросли они чрезвычайно быстро. Бабушка ловила кролей за длинные уши, вычёсывала белый пух, при помощи веретена скручивала пряжу и вязала нам шапки и варежки. Вскоре появились детки маленькие и голые, размером с мышат. На другой день они бесследно исчезли. Мы их искали, но не нашли. Вскоре крольчиха опять родила дюжину деток и всё повторилось – они тоже исчезли. Оказалось, что наш Кроль пожирал собственных детей, как римский Сатурн.

Поэтому он был посажен в клетку и следующие братцы-кролики удачно выросли. Их развелось несметное множество, они плодились со скоростью света и звука, некуда было поставить ногу. Зимой все кроли жили в нашей комнате, они были нежные и мороза не переносили. Козлята и поросёнок Борька снисходительно терпели нашествие новосёлов. Бабушка утопала в пуху, не успевая крутить веретеном. Весной мы с облегчением заперли их в сарай, скармливая капусту, морковь и сено. Мы уже не могли сосчитать наше белоснежное стадо. Вскоре они начали разбегаться и появились новые жители в ближнем лесу. Началось австралийское бедствие. Не прошло и месяца - все околотки кишмя кишели ангорскими кроликами. Выскакивая из-под каждого куста, и прыгая как лягушки, они не боялись никого. Они съели все травы и молодые побеги деревьев. Запрыгивали в огороды – это была катастрофа. Соседи начали отлов прыгучей дичи. Охотились азартно. Кролики были вкусные, на всех плетнях висели содранные окровавленные шкурки. Мы с сестрой плакали, но ничем не могли помочь нашим питомцам - “ситуация вышла из-под контроля”. Зато у всех в сараях уже были кролики в клетках. Всё Тучково разводит кроликов и по сей день. Старухи продают на станции белые пуховые платки, кофты, шапки и варежки.

..........

С первой травкой мы пасли своих коз Катьку и Розку с козлятами, это было большим удовольствием, мы относились к этому творчески: кормили их золотистыми первоцветами, они назывались и “ключи Богородицы” и “барашки”, и сами жевали сочные, морковного вкуса стебли. Пригибали высокие ветки ивы с пушистыми медовыми бобошками, плели венки из одуванчиков для себя и своих козулей и увитые медоносными гирляндами, всем на удивление, как языческие нимфы, возвращались домой.

А вечерами игры на опушке, за сараями: “вышибалы”, “лапта”, “городки”, “пряточки”, “камешки” — “Сколько ем, сколько пью, сколько нищим отдаю”. Помню одну из наших считалок, какую нигде никогда не слышала, старинную, из бабушкиного детства: “Летел ЛЕБЕДЬ, считал ДЕВИЦ — 1,2,3,4,5,6.7,8 -ДЕВЯТЬ! — какие рифмочки ! Ещё помню старинную игру “Бояре, а мы к вам пришли”

И совсем языческую хороводную - “А мы просо сеяли,сеяли – ой, Дид-Ладо, сеяли, сеяли”.

Мы играли и бегали до седьмого пота, воздух становился лиловым, как школьные чернила, мраморные туманы клубились над головой. Вдруг, из этого тумана возникала бабушка, фея заколдованного леса с прутиком в руке, и гнала нас домой, как гусей.

..........

…Зимой тоже было красиво. Супрематизм колхозных полей сокрыт лебяжьим пухом без единого пятнышка. От деревьев в лесу светло и они сияют под снегом, как цветущая черёмуха. Воздух, как жгучее шампанское кружит голову.

Мы катались с горы до полного оледенения, варежки гремели как деревянные, а штаны уже не гнулись. Все летали на драндулетах, звеня и подпрыгивая: сегодня, этого летающего снаряда нет уже в деревнях. На самом деле драндулет был простым, как птичье гнездо: представьте себе женскую шпильку согнутую пополам, верхнее закругление торчит скобкой вверх — очень удобно ухватываться двумя руками. На нижние полозья ставишь ноги полушпагатом и летишь, как птица, — только ветер свистит, ой мамочки! Какой-же русский кроме приврать не любит ещё и быстрой езды?!

[Мой друг Олег Каплин не устаёт бранить меня за “увлечение штампами”. Он не понимает того, что тиражированные ШЕДЕВРЫ обретают свойства банальных штампов. Но я-то ещё вижу в них первобытную прелесть и не пренебрегаю перлами.]

Драндулета у нас не было, мы только мечтали о нём. Варносый подарил нам этот самолёт. Вообще-то его звали Юрка Фательников. Он был застенчивый, некрасивый и добрый, как Петя Ростов, вдобавок меня дразнили его невестой и я его ненавидела. У него была рожа кулачного бойца, а душа - нежная флейта.

..........

Лето было полно работы и веселья. Начиная с весны хлопоты с огородами.

Сначала вскопать. К этому мы относились как азартные охотники, всегда радовались сюрпризам, их было полно, земля - наглядное историческое пособие, она выдаёт информацию, едва копнёшь лопатой. То черепок с дивным цветком на тонком фарфоре, то ржавая немецкая гильза, то огромная медная монета времён Павла первого или Екатерины второй, то немецкий штык, в чёрной окаменевшей крови, то конская сбруя с бляшками, чуть ли не из орихалька — загадочного металла Атлантиды, то пробитая солдатская каска с красной звездой. Раз, откопали фрацузскую кулеврину, позеленевшую медную, но с одним колесом. Долго она красовалась в огороде Вальки Едрицова.

Я умею вообразить, как французы топтали наш огород, а партизаны с топорами прятались в нашем лесу и потрошили их вилами и рогатинами, как медведей. Знаменитое Бородинское сражение, участником которого был молодой Анри-Мари Бейль (ещё не ставший Стендалем), где геройски погибли братья Тучковы, состоялось недалеко от нас. Мы ездили туда на экскурсию.

Ещё представляется мне, что именно “певец-гусар” Денис Давыдов заманил французов на Бородинское поле, чтобы прославить свою родовую вотчину, чтобы насладиться ловкостью своей сабли, верностью мушкета и блеском боевой Музы.

И в ночных боях там было светло от блистающих сабель и вспышек мушкетов.

В ужасах войны кровавой
Я опасности искал,
Я горел бессмертной славой,
Разрушением дышал;
И в безумстве упоенный
Чадом славы бранных дел,
Посреди грозы военной
Счастие найти хотел!..

Другой славный герой войны двенадцатого года — генерал Кульнев хвалил воинственный пыл соотечественников: “Люблю матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь, да дерутся!”

Мы и сейчас достаточно любим за это матушку Россию, только стыдимся об этом говорить.

Однажды бабушка нашла серебряную медаль — в середине треугольник, испускающий лучи, в нём большой открытый глаз – “Всевидящее Око” , вся композиция в обрамлении букв, с таинственными смыслом “Не нам, не нам — а имени Твоему” и внизу обозначен 1812год. Медаль была подарена мне. Я ею дорожила, но рассталась по своей воле, передарив своему возлюбленному через 10 лет. Археологические коллекции были у всех и мы не уставали хвастать друг перед другом своими трофеями и меняться.

..........

Пленных немцев я увидела в самый траурный праздник - день Победы. Сидя на папиных плечах, с высоты птичьего полёта, смотрела на бесконечного серого дракона , и хотя тысячеглавый дракон, испуская серный запах, был повержен, он тащился по центру Садового кольца и всё выбрасывал и распускал свои кольца и не кончался,.

Вечером Москва гремела салютами. Ослепительные фонтаны огней среди белых лент прожекторов взрывали чёрное небо. В этом было нечто космическое. От восторга запирало дыхание. Вокруг смеялись, рыдали и кричали “УРА!!! УРА!!! УРА !!!!”

Потом, в 47 году, я много видела немцев в Тучкове. Арийцы выкладывали ёлочкой кирпичное шоссе. Мы сидели на высоком гребне оврага вдоль дороги и смотрели, как они копошатся внизу.

Наши мальчишки спускались вниз во время их перекура и под грустную музыку плена — губную гармошку, меняли — ножички, мундштуки и пуговицы с немецкой свастикой на картошку и хлеб. Немцев звали “фашистами”, но злобы не проявляли.

..........

Третья, самая младшая сестра мамы — Люся — жила в Тучкове. Она была воспитательницей в детской санаторной школе и студенткой-заочницей. Смешливость и женственность дополнялись миловидностью и легкомыслием. При катастрофическом дефиците женихов она вышла замуж в 47 году. Её мужем стал Серёжа Шаров. Бравый красавец-танкист, потерявший ногу в последние дни войны, спасаясь из горящего танка. Послевоенный год ушёл на восстановление здоровья и привыкания к инвалидности. О немецкой войне он говорил: “Это была такая прекрасная война, что воевал бы всю жизнь”.

Он имел в виду мужскую дружбу и лучшие человеческие свойства, какие проявляются перед лицом смерти. Скучна ему была тихая жизнь без риска и отваги. Он скучал, он безумно скучал — ему нравились немцы. Немцы, которых он победил. Немцы, которые оторвали ему ногу. Немцы, которые обули его в протез. Ему нечего было делать в “мире”. Он любил “войну” и был создан для подвига.

После войны Серёжа стал комендантом немецкого лагеря военнопленных в Тучкове.

Пленники построили дорогу, вокзал, отделение милиции и дом своему начальнику. Эти постройки украсили посёлок Тучково оригинальностью и тщательной отделкой с элементом чисто-немецкого шика.

Серёжа в тесном контакте с немцами овладел их языком и общался без переводчика. Когда германцев отпустили на родину, он сопровождал свой лагерь до Берлина, в дальнейшем с удовольствием вспоминая эту поездку.

Немцы сделали ему отличный протез, своего рода “кунстштюк” и в этом доспехе была незаметна его хромота. Он поступил на истфак, любя эту неточную науку из него вышел хороший историк. В дальнейшем он увлёкся краеведением, и, собрав много ценных материалов, написал интересную книгу о ближнем Подмосковье. До издания дело не дошло.

Всегда кокетлива и “нарядна, как бабочка летом”, Люся имела несчастье всем нравиться и не могла устоять перед кавалерами, их было вполне достаточно, для ревнивого беспокойства Серёжи. В 49 году у них родился старший сын Саша. Он обострил мои материнские инстинкты уже к девяти годам. Я любила его иступлённо. Развлекать его и возиться с ним я не уставала, он умел звонко смеяться и я лезла из кожи, чтоб рассмешить своего толстого кузена. Мы с Нюсюхой отталкивали друг друга, чтобы положить ему в ротик ягодку земляники. И блестели его глазки похожие на арбузные семечки! Пятью годами позже у них появилась дочка Светочка.

Уютный немецкий домик с яблоневым садом мало принёс счастья большой недружной семье. Свекруха и золовка невзлюбили Люсю за легкомыслие и бесхозяйственность. Серёжа много пил и работал, в гости наведывались “друзья-однополчане” и Люся, бросив детей на свекровку убегала из дома к маме. Бабушка жалела Люсю, за хронический бронхит, безалаберность и Серёжины запои. Так они и жили, в бурных выяснениях отношений, попросту, называемых скандалами.

Люся любила песню:

“Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно милый мой идёт,
На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведёт”.

Она умерла в сумасшедшем доме. Через двадцать лет Серёжа умер в доме для престарелых инвалидов.

..........

Одно время Серёжа преподавал историю в тучковской школе. У него на уроке взорвался мальчик. Он нашёл мину и принёс в школу, засунув её за пазуху. Прогремел взрыв. Полетели стёкла, многие дети были ранены, виновник разорван в клочья.

Эта история не была единственной. Наши леса были изрыты блиндажами, землянками и глубокими воронками. Каждое лето гибли взрослые и в основном дети, подрываясь на минах.

Следы войны были всюду. По Можайской дороге немцы шли на Москву.

Известное всем Петрищево было в наших краях. Несколько лет Серёжа Шаров был директором музея Зои Космодемьянской.

Редким мужеством отличаются очень молодые девушки. Национальная героиня Франции Жанна Д, Арк, сожжённая на костре англичанами за пять веков до гибели советской патриотки, была старше Зои на год — ей было 19 лет. Она была канонизирована католической церковью в 1920 году.

Двадцатипятилетней Шарлотте Корде, в ванной заколовшей кинжалом Ж.П.Марата, вождя кровавой французской революции, отрубили голову “гуманной” гильотиной. Из трёх героических девушек, Зоя была самая молодая.

С гневом и омерзением рассказывал Серёжа о петрищевской шпане. Каждый год приходилось заменять пыточную лавку Зои. Её украшали матерной резьбой и непристойными графитти по всей длине и ширине и всё это происходило ещё в сталинские годы.

Нам не придётся долго искать в истории хулителей героев. Цивилизованные французы шагнули дальше: “Фернейский философ, великий Вольтер” написал циничную поэму, “Орлеанская девственница”, где оскорбил национальную героиню своей родины Жанну Д,арк. Но никто из сограждан не выразил возмущения святотатством. Немец Шиллер стал рыцарем Орлеанской девы, чей “образ ангельский пятнали клеветой”. В своих стихах он заклеймил Вольтера позором.

Замученную Зою видела моя бабушка. В 41 году.

Девятнадцатилетнюю Верочку занесло в Киргизию в город Ош. Бабушка долго ничего не знала о её точном местонахождении и много о ней волновалась. Живя в Грибцове, прослышала о казни молодой девушки в Петрищеве и ей стало казаться, что её дочь могли поймать и казнить немцы. Она была комсомолкой. Бабушка прошла пешком в лютые морозы многие километры и еле добрела до места казни и своими глазами видела Зою. Она была залита водой и остекленевшая сверкала на морозном солнце, как в хрустальном гробу. На ногах были жёлтые носочки, на груди доска с надписью “поджигатель”. Лицо совсем детское и в следах побоев. Зоя была не её дочь, но она поминала её в молитвах:

— Упокой, Господи, Душу умученной рабы Зои... Сотвори вечную память и водвори в Царствие небесное.

..........

Главная наша летняя болезнь — камни и профессор Дунин.

Совхоз “Дубки” был закреплён за сельскохозяйственной Академией наук. Он был практической базой московских студентов под руководством профессора Дунина. Мы с ним познакомились смешно и случайно. По дороге в школу нашли в кустах большой портфель, набитый до отказа. Открыв его, обнаружили неслыханные сокровища — копчёную колбасу, белый батон и шоколадные конфеты “ А ну-ка, отними” с забавной картинкой, где девочка дразнит собачку конфеткой,... а на той конфетке, таже картинка и так можно представлять — бесконечную девочку, бесконечную собачку и бесконечную конфетку и всю эту “бесконечность” мы быстро со страхом порешили, заев колбасой и батоном, честно поделив замороченные фантики.

Тогда опасались шпионов и отравителей, но подавить соблазн было выше наших сил. В портфеле оставались какие-то исписанные бумаги и книги. Мы отнесли его в сельсовет. Потом в школу пришёл дяденька в шляпе, не молодой, но весёлый. Это и был Дунин. Профессор нас долго благодарил и хвалил, но про колбасу и конфеты ни полслова. Он быстро нас загипнотизировал и почти усыновил голодных послевоенных заморышей. Особенно прилепились к нему мальчишки.

Дунин сделал нам первые ходули — трёхметровые палки с приступками для ног. И мы великанами возвышались над очумевшими козами и шествовали с ними в “барский дом”, приводя в столбняк наших старух...

Мы разводили костры, где пекли картошку, и Дунин рассказывал о цветах и травах, называя их по латыни, о звёздах и планетах, о дальних странах. У него были такие острые глаза, что даже среди бела дня он видел звёзды и даже Алькор и Мицар в созвездии “Большая Медведица”. Он знал — больше, чем всё.

За дорогой началось строительство бетонного завода. Вырубили подлесок и стали вывозить песок для переработки в бетон. Наши зелёные опушки обретали черты антропоморфного пейзажа, сотворённого человеческими руками: завод с чёрными дымами, бетонные бараки, высоковольтные эйфелевы башни и другие рукотворные уродства, но мы этого, к счастью не понимали. Мы были обуянными собирателями окаменелостей, аммонитов, кварцев, муаровых агатов, “чёртовых пальцев” - (белемнитов).

Однажды Варносый нашёл каменную бусину, она была в форме удлинённого цилиндра, с концентрическими насечками, с непроницаемой дыркой насквозь, он подарил её мне. Дунин сказал, что эта бусина эпохи неолита. Но самые желанные были “золотоносные” пириты, из которых мы добывали “золото”. По совету Дунина мы шили кожаные мешочки, как у индейцев, и ссыпали туда золотой песок тоненькой струйкой, туго перевязывали крепким шнуром и сходили с ума от своего богатства.

Варносый всё своё золото отдавал мне, и мой мешок быстро наполнялся и был самый тяжёлый.

Как-то Дунин стал свидетелем жестокой мальчишеской забавы. Они ловили пауков и отрывали им лапки. Эти лапки на горячем камне высоко подпрыгивали. Дунин надрал мальчишкам уши, их перекосило, они визжали. “Паукам тоже больно, но они не умеют визжать” - сказал профессор, выпуская мучителей.

Песчаные разработки становились настоящими горами, глубины наполнялись водой, превращаясь в ледяные хрустальные озёра, где нельзя было купаться — сводило ноги и глубина была пятиметровой. Мреющим полднем, привязав коз к деревьям, сквозь цветной трепет бабочек, ползёшь по раскалённому песку, на ровную площадку, где возвышается плоский базальтовый алтарь. На нём мы разбивали камни, чтобы любоваться ярким сколом. Это открывало волшебные миры, скрытые от чужих глаз. Мы таскали мешками лучшие образцы домой и складывали сначала под кровать, а потом в пуньку. Едрицовские камни таскал Чубашка в почтальонской сумке.

“В доледниковый период в нашем Тучкове было громадное море и там обитали доисторические рыбы, раковины и морские звёзды. Потом климат изменился и оно исчезло. Дно заросло первобытным лесом из папоротников и хвощей, это были великаны, сейчас нет таких гигантских деревьев, но и сегодня на этом месте растут их жалкие потомки — хвощи и орляк- т.е. папоротники, мягкая трава. Потом приполз ледник с севера и всё засыпало камнями и песком. Песчинки — это размельчённые камни. Песок окаменел и листья папоротника и кости неведомых рыб отпечатались. Таким образом произошло чудо — возник этот каменный гербарий и даже не гербарий, а музей. Мы его нашли, впервые рука человека коснулась листьев, рыб и насекомых, живших на земле миллионы лет назад, когда ни одного человека ещё не было на свете”. Такие лекции читал нам профессор Дунин.

В наших карьерах кроме ледяных озёр были чудные маленькие бочаги, совсем неглубокие: по колено. Вода, прогретая солнцем, блестела, как амальгама. Мы валялись в рыжем песке и плескались в горячих бочажках.

..........

У нас была дикая игра “кусачки”. Изобрёл её Валька Едрицов. Он таскал у деда сахар – громадные неколотые куски, похожие на белый мрамор.

Колотил их камнем на мелкие осколки, и все налетали, расхватывая сладкую приманку. Чубашка крутился тут же. Ему тоже кое-что перепадало, он не зевал.

Потом начиналась безумная охота эпохи палеолита. Валька кричал: “Ату, ату, Чубашка, кусай девчонок!” Все с визгом разбегались, рот у всех был набит сахаром.

Чубашка бежал за Галькой Галкиной, она трепала его за уши и укрощала:
- Чубашка не егози!

Валька догонял Нюрку Есипову и вопил: “Я Чубашка, я Чубашка!” – входил в роль, сбивал Нюрку с ног и кусал где попало сильнее собаки. Однажды чуть не откусил Нюрке бровь. Чубашка хоть и рычал, но зубами прихватывал совсем небольно.

Меня тоже догонял и трепал Чубашка. Валька меня боялся и за мной не бегал.

У нас ещё не поменялись все молочные зубы.

Мы любили и наши карьеры и нашу “Бетонку”. И никто не видел будущего. Валька Едрицов через 20 лет погибнет именно здесь, на “Бетонке”.

..........

Своё первое стихотворение я посвятила маме. Мне было пять лет.

“Мамочку любимую очень я люблю.
Стенку проломаю, к мамочке приду”

До шестидесяти лет, будучи бабкой шести внуков, я была маминой дочкой.

Мамы не стало в этом году. Ей шёл 82-ой год. У неё от двух дочерей и четырёх внучек 12 правнуков. Шесть девушек и шесть мальцов. Папа жил 69 лет, мечтал о сыне — родились две дочки, надеялся на внучка, оказались четыре девки. До первого правнука Мити он не дожил семи лет.

..........

Прожив 60 лет, я узнала, что детство не забывается. Оно самое короткое время жизни, но каждый год равен веку. Прав убийца бабочек — Набоков: "Балуйте своих детей, потому что никто не знает, что им предстоит в жизни".

Я часто стыдилась папы, за то, что остался жив, за то, что любил и баловал нас безмерно и это вызвало всеобщую зависть. Мне было совестно быть такой счастливой. В деревенской школе из 40 детей — 30 были безотцовщиной. Отцы погибли на войне.

Все старики были детьми, но не все дети будут стариками. Многие мои ровесники никогда не состарились.

Я спрашивала бабушку:
- И зачем только люди умирают?

-Так Богу угодно. Куда ж их девать?