ГОЛОСА МОЛЧАНИЯ

13-04-2006

Окончание. Начало в 471 от 16 апреля.

Дмитрий ПлавинскийВ 57году, раздобыв 50 рублей на билет в сидячем вагоне, я ни о чём не думая, отправился в Ташкенте. В то время - это был настоящий саманный, в основном, средневековый город (до землетрясения). Я решил, что переночую в чайхане. Одну я облюбовал на отшибе города. Пьем чай, среди узбеков - в стороне русские бабы. Опустившиеся, вне возраста, грязные создания. Я спросил у чайханщика можно ли переночевать у него. Он внимательно, по-восточному, посмотрел на меня и разрешил, но сказал: "Приходи поздно-поздно и негромко постучи три раза". Часов в 12 ночи я заявился. Чайхана была полна азиатов молодых и стариков, русских никого кроме меня. Был май: днем жара, а ночью - собачий холод. Чайханщик выдал мне чайник чая, пиалу и конфеты. Трясущимися руками я выпил весь чайник, согрелся.

Настилы в чайхане покрыты коврами, свисающими до земляного пола. Я спросил у чайханщика одеяло, он мне выдал вонючую, давно потерявшую цвет тряпку, я укутался, как мог, свет потушили. За окном серебряная скульптура шагающего вперед Сталина, нашу чайхану огибала петля трамвайной линии - здесь была конечная остановка, и трамваи время от времени со скрежетом и металлическим громыханием вагонов нарушали тишину ночи. Вдруг где-то вдалеке, а затем все ближе и ближе, стал различаться рев мотора мотоцикла.

"Мотоцикл", - прошептал чайханщик и чайхана на моих глазах опустела. Остались на настилах в полосатых халатах старцы, молодые бесшумно скрылись под настилами за коврами. В дверь бесцеремонно постучали……………

- А мне куда, - шепотом обратился я к чайханщику.

- Сиди на месте, - прошипел он.

Он подошел к двери, сдвинул огромный засов, и в чайхану стуча сапогами вошли два мента.

- Та-а-а-ак, - обратились они к хозяину, - все тоже самое. Смотри старик, в порошок сотрем.

Повеяло духом лермонтовской Тамани, хотя я совершенно не понимал смысл их разговора.

И вдруг ко мне.

- А, ты откуда? Из Москвы? Паспорт. А как попал в эту чайхану.

Я объяснил.

- Вот, что москвич, собирай свои монатки и вон отсюда.

- Уже глубокая ночь, холодно. Куда я денусь?

- Вон!!! - без объяснений гаркнул огромный мент (оба русские).

- Я сам с Измайлова, т.е. земляки, и плохого тебе не пожелаю.

За его спиной чайханщик сделал мне несколько знаков, из коих я понял, что мне надо проехать круг на последнем трамвае и вновь сойти у этой чайханы.

- Стукни три раза, - шепнул он, когда я выходил со своим рюкзаком.

В пустом трамвае я опоясал, трясясь от холода, весь Ташкент и снова сошел у серебряного Сталина. Постучал три раза: скрежет засова, я закутался в тряпки, холод дьявольский, понятно, что не усну ни на секунду, ну хоть крыша есть над головой и в безопасности.

Насчет безопасности я поторопился...

Молодые и старцы сидели на полатях. О чем-то по-узбекски беседовали, чайханщик что-то им резко объяснял, показывая на меня пальцем.

В окно сквозь листву бил свет далекого уличного фонаря и молча, застыв алюминиевым шагом, положив руку за отворот шинели, мерцал товарищ Сталин.

Чайханщик выключил свет и о, ужас, наконец, я понял, что оказался в тайном логове гомиков, понял слова милиционера, что он не желает мне плохого, понял, что эта ночь для меня даром не пройдет - чайхана на запоре.

Я от ужаса забился в угол, стуча зубами уже не от холода, а от страха. Мне только исполнилось двадцать лет: Азия, 1001 ночь, верещагинская красота и чистота полотен - и вдруг, шоковый кадр. Ко мне подполз чайханщик, что-то жуя беззубым ртом, из которого капала бесконечная зеленая слюна, и стал прижимать небритую слюнявую щеку к моей. Я как мог начал сопротивляться, но ясно, что это бесполезно. Он снова возобновил атаку.

Только случай или хитрость могли меня спасти. Вдруг я вспомнил дурацкий анекдот, он оказался спасительным. Целиком я его сейчас не помню, но там по ходу действия произносились слова: "Я заразный... я заразный". Эти же слова, много раз повторяя, я произнес чайханщику, прибавив внушительное "сифилис". Чайханщик мгновенно оставил все свои поползновения. Наконец, проскрежетал первый трамвай, за окном посветлело, я расплатился с этим мерзким старикашкой и, взгромоздив вещевой мешок, побрел, куда глаза глядят.

Побродил по городу. В кармане один рубль. Ума не приложу, что делать дальше. Хочется жрать. Зашел в большую центральную чайхану, взял чая, лепешек. Пью, ем. Вынул альбом и начал рисовать все, что окружало меня. Это не понравилось. Я не знал тогда, что в чайханах за перегородками курили наркотики, да и вообще странное явление: рисующий художник в чайхане.

Ко мне подходит огромный толстый узбек и на ломаном русском языке спрашивает, умею ли я красить стены и орнаментировать потолки. Я сказал, что именно этому я и учился в Москве. Он взял меня в свой дом в кишлак под Ташкентом. На следующий день выдал деньги на краски. Я их приобрел в Ташкенте. Мы договорились так: я ему распишу дом с галереей и пока я работаю, буду жить и питаться с его семьей. После работы я получу 50 рублей. Я готов был на все. Работу начал растягивать, как мог, чтобы побольше пожить у нового хозяина. Я ему выкрасил их любимой голубой краской галерею, орнаментировал потолки. И приступил к фрескам. Он попросил над своим лежбищем нарисовать ревущего льва.

- Почему льва? - спросил я.

- Он охраняет дом и сон хозяина.

Я прямо по беленой саманной стене махнул зверски-рычащего льва с огненно-красным вывалившимся на бок языком, пупырчатым, как молодой огурец, с фосфорическими, величиной с блюдца, глазами, с ощетиневшейся шкурой. Лев яростно бил по земле хвостом с кисточкой. Фон - фиолетовый вулкан, изрыгающий лаву, на фоне лимонного заката. Фреску и всю мою работу сбежался смотреть весь кишлак. Заказы посыпались буквально из каждого дома. Я почувствовал себя крепко стоящим на ногах. Торговался, тянул резину, а один узбек так хорошо ко мне отнесся, что предложил жить у него постоянно: до и после работы в разных домах. Семья у него была маленькой. Он и жена. Жена ждала ребенка. Тихо и свободно. Более того, Захир - так его звали, был в колхозе сторожем огромного яблоневого сада. По документам сад несколько лет назад вымерз. Урожай председатель колхоза продавал налево, но об этом после. Вдоль главной аллеи справа и слева натянут провод и по нему на цепи носились две огромные собаки. Самовар, ватные одеяла, тепло. Лето в разгаре. У нас мелкашка от воров. Но главные и единственные воры были я с Захиром. Мы набивали скороспелками огромный мешок - 25 кг. Я взваливал его себе на спину и босой отправлялся в Казахстан, который от нашего кишлака отделяла высокогорная бурная речка. Аккуратно нащупывая ногой каждый камешек, если упадешь - не встанешь, медленно пересекал ее. Мимо меня, извиваясь неслись, подняв головки, змеи. Узбеки успокоили меня - в воде они не кусаются, так это или нет - зрелище не из приятных. Наконец, я на том берегу, на земле Казахстана. Бреду в ближайший университетский городок Капламбек на рыночек. Обхожу круг торгующих яблоками, узнаю среднюю цену, нахожу в кустах искореженные весы, беру кусок кирпича и мелом пишу - 1 кг. На мешке с яблоками красуется фанерка с меловой надписью: мичуринская скороспелка. Снижаю цену в два раза, вынимая альбомчик, начинаю в упор рисовать торговок.

- Урус еман! - вопили они, платками загораживая лица.

Я говорю: "Урус яхши!"

- Почему так дешево торгуешь?

- Чтобы побыстрее! Мне деньги на водку нужны.

К моим ржавым весам собиралась огромная очередь. Торговля шла бойко: через час-полтора мешок пустел. Я прятал в кусты весы и на всю сумму накупал водки и опять к себе в сад.

Назавтра все повторялось снова. Рынок рушился на глазах. Ко мне подползла старуха торговка.

- Урус давай подымай цену.

- Ни за что, думаю даже снизить. Но можно по-другому: покупай весь мешок яблок у меня целиком. В нем 25 кг. 1 кг. - 50 копеек. И так, давай мне 12 рублей 50 копеек и весь мешок твой.

Она быстро сообразила свои выгоды и согласилась.

Мы зажили как принцы, к нам в райский плодоносящий сад приходили эмансипированные студенты, поболтать о том-о сем, поесть яблок. Офицеры, стоявшего по соседству военного городка, за те же яблоки таскали нам коробки патронов для мелкокалиберного ружья. Водка лилась рекой, узбечки приносили нам в сад обед, заправляли самовар. Я много рисовал, бездельничал и предавался любимому занятию - бесцельным, безмаршрутным прогулкам.

К нам приходили в сад жители кишлака, они рядом вспахивали поле. Мужчины под яблоней в тени раскинули ковер, на нем сверкающий самовар, блюдо с пловом, яблоки нашего сада. Женщины на страшной жаре в платках до бровей, обвязанных от пота, кетменями обрабатывали полукаменистое поле. Приходили с детьми. В меня до безумия влюбилась десятилетняя Зухра. Она вылавливала меня на узких тропинках со сверкающими глазами подпрыгивала, обхватывала своими смуглыми ручонками мою шею, повисала на мне и извиваясь всем телом пыталась проникнуть и слиться с моим телом. Я почти терял сознание, что-то ей говорил предостерегающее, а она в ответ хохотала своими жемчужными зубками и еще плотнее прижималась ко мне. Я в эти мгновения собирал всю свою силу воли, чтобы не перейти запретную черту. Она твердила одно и тоже: "Люблю урус, урус". Я едва скрылся. Но Зухра снова выловила меня на тропинке, я сорвал длинный прут и жестоко ее отстегал, она сначала смеялась, думая, что это шутка, но я бил все яростней и яростней. Она зарыдала и бросилась в кусты. Мне было жаль ее, особенно, когда назавтра, я увидел на ногах вздувшиеся полосы ударов от прута. Так кончился мой, да и ее, быть может, самый бурный роман с жгучим клеймом запрета.

Мне надоело торчать почти уже два месяца в кишлаке и я решил съездить в Самарканд. Самарканд 57 года представлял собой ошеломляющее зрелище. С чужих земель, куда были переселены Сталиным целые народности, в основном, из Казахстана, возвращались на родину семьи в товарных вагонах, со скотом, птицей, со всей домашней утварью. Там были приволжские татары, немцы Поволжья, чечены-ингуши, мусульманские народности. На самаркандском ж.д. узле эти составы формировались и надолго застревали. С другой стороны, Хрущев боролся с нищенством и бродяжничеством в больших городах, все они хлынули в Ташкент, и особенно в Самарканд. В сумерках в городе лучше было не появляться. Страшные драки, крики, убийства, насилия и грабежи, тем более, что Самарканд тогда почти не освещался по ночам. В общем мир гравера Калло в действии. Для милиции главное одно - вовремя смыться и затаиться.

Прибыл в Самарканд я к ночи - ночь на юге, как известно, наступает мгновенно. Гостиницы забиты. Я судорожно до наступления ночи начал искать ночлег. При въезде в Самарканд со стороны Ташкента у рынка заметил заброшенную деревянную мечеть с замком на двери. Она стояла внизу: с одной стороны шел вниз вертикальный откос. Верхний край откоса приходился на уровне окна мечети, судя по всему находящегося под потолком, расстояние между стеной мечети и пропастью откоса один метр с небольшим. Надо было точно прыгнуть с откоса на подоконник окна, раскинув горизонтально руки, чтобы зацепившись на мгновение за стену, не пролететь камнем внутрь мечети. Затем, в какую-то долю секунды, просунуть руки в глубину окошка, растопырить локти, если ты не успеешь этого сделать, ты летишь в многометровую пропасть между стеной и откосом холма. Ошибка исключена. Я набрался духа и прыгнул. Чудом, установив равновесие, я остался на подоконнике. Из каких-то щелей проникал свет, но в самой мечети темно, как в могиле. С большой осторожностью стал нащупывать внутреннюю стену мечети, зацепился ногой за какой-то выступ, но кеды скользили, я их снял и бросил внутрь помещения. Обхватив двумя руками подоконник, я нащупал и второй каменный выступ, затем возникла деревянная балка, руки и ноги тряслись от напряжения. Спускался очень медленно. Наконец моя нога опустилась на ворох соломы - значит пол. Я перевел дыхание, осмотрелся. Темно - хоть глаз выколи. Ощупью отошел от окна в противоположный угол, сгреб солому и кое-как устроил себе лежбище. В окошечке появился тонкий серп луны и две-три крупные звезды. Сколько прошло времени - не знаю: от серпа остался в окне один рог и появились новые звезды.

Вдруг с шумом нечто черное перекрыло окно; на пол мечети гулко упали два-три камня. Это черное тяжело дышало. Затем шёпотом раздалась фраза по-узбекски. Другой голос, очевидно с холма, ему ответил. И о каменный пол что-то грохнуло и эхом отозвалось в куполе.

Дм. Плавинский. Манхэттен-Рыба

Человек начал спускаться моим путем внутрь мечети, тем временем в окне появился второй, и они оба уже на полу, внутри. Я затаился, стараясь не дышать. Они вполголоса о чем-то говорили и в одном закутке, совсем недалеко от меня, спрятали в соломе какой-то сверток, и исчезли через окно, так же, как и появились. Когда страх утих, я начал сосредоточенно думать, что же в свертке, ведь они с минуты на минуту могут появиться вновь. На полу я наткнулся на полусгнившую веревку. Бесшумно подволок сверток, обмотанный тряпьем, он не был особенно тяжелым, крепко обмотал его, а другой конец взял в зубы и начал подъем по стене к окну. Страх удвоился, с одной стороны - как бы не сорваться, с другой - как бы не встретиться с таинственными пришельцами. В конце концов поднялся на подоконник, прислушался, на сколько мог осмотрелся и осторожно начал подтягивать сверток к себе. Наконец, он у моих ног. Я бросил его на холм подальше от обрыва и вслед за ним прыгнул сам. Развязав веревку, скинул ее в окно. Пригибаясь пошел прочь от мечети. Мечеть окружало довольно большое заброшенное кладбище. Отошел далеко, прежде чем решился прятать сверток. Светлело. Я выбрал один из могильных холмов с большой черной дырой, заложил туда сверток и замаскировал дыру сухими травами и беленой. Заметил по высохшему корявому дереву место и пошел прочь. В Самарканде на следующий день устроился в Караван-Сарае прямо у Старого рынка, недалеко от злополучной мечети. Здесь ночевал сброд: воры, темные личности, в женском отделении - пьяницы, проститутки, нищенки. В таком обществе я чувствовал себя как рыба в воде. Дня два я мотался по городу, глазел на глазурованную Шах Изынду, видел могилу Тимура, ходил по еврейским, русским, армянским кварталам. Но к могильному холмику наведаться не решался. Это надо было сделать с обратным билетом на Ташкент. Наконец, билет в кармане, я нахожу высохшее дерево, холмик, прикрытый травой, судорожно ее разгребаю, там зияет пустая черная дыра, я к следующему холмику - то же самое. Через 30 минут уходит автобус на Ташкент. Я обследовал на удачу еще несколько могил и вдруг, когда я совершенно отчаялся, за сухой травой в черном могильном провале забелел угол моего свертка. Я оглянулся, вокруг никого, мигом засунул его в рюкзак.

Едва успел на автобус.

Слава Богу - все страшное позади. Это оказалась связка книг на арабском языке, рукописных и типографских.

В Ташкенте я показал эти книги знакомому мулле. Внимательно их перелистав, он сообщил мне, что одна, самая ценная книга - рукописный коран, другие рукописные книги - поэзия, история, география. Типографские издания - математика, астрология.

Листы последней книги, спустя двадцать лет, я использовал для коллажей большой серии работ на тему "Череп и коран".

Комментарии

Добавить изображение