ГОРЬКАЯ ПРАВДА ИСТОРИИ

Постижение истины требует, прежде всего, любви к ней. В какой-то степени эта любовь дана человеку от рождения. Часто, однако, она отступает перед темными стихиями греха: завистью, жадностью, ленью, гневом, страхом, и особенно перед гордостью - индивидуальной, клановой, национальной. Наверное, никакая другая истина не попирается столь частo, как историческая, ибо она предельно несовместима ни с каким видом гордости.

Исторический факт может быть весьма болезнен, когда он выставляет в постыдном виде дела человека, его отца, деда, клана, партии, народа. Такие факты вызывают обычно гневный протест, открытый или припрятанный, отвергающий любые доводы, любые доказательства. Полнота восприятия исторической истины требует кротости - готовности к покаянию. Был бы рад ошибиться, но думаю, что в нашем же народе в его нынешнем состоянии кротость находится в особом упадке – так что и смысл этого понятия почти утрачен. Слишком долго мы вдалбливали себе, что, мол, человек звучит гордо, да еще про национальную гордость великороссов”, да еще гордились общественным строем, да ракетами, да бомбами. И до такой степени уверились в самоочевидной правоте всех этих гордостей, что и понятие потеряли, что уж две тысячи лет сила сия известна не просто как греховная, а как самое ядро зла. Что тысячу лет в нашем Отечестве за неоспоримую истину признавалась Христова заповедь любви к Богу и человеку, и церковное учение, что любовь и гордость не просто разные силы, но полярно противостоящие. И неверно думать, что есть две гордости, одна как бы хорошая – которая звучит гордо, а другая плохая – гордыня. Ни в Святом Писании, ни у Отцов Церкви никакой “хорошей гордости нет и близко; таковая взатребована и появляется лишь в безбожных учениях. Слово же “гордыня” есть слово церковно-славянское, и означает оно ровно то же, что русское слово “гордость”. Там, где в славянской Библии стоит “гордыня”, в русском синодальном переводе стоит “гордость”, и наоборот. В словаре В. И. Даля гордость и гордыня идут через запятую, как неразличаемые синонимы. Истинный патриотизм есть любовь к Родине, при всех ее грехах и падениях, а не гордость ею. Дух любви есть Христос. От произнесения же имени духа гордости часто воздерживаются.

Непросто отделить историческую истину от лжи и по другим причинам. В советское время одна из серьезных трудностей была в недоступности информации. Ныне проблема вызывается противоположной причиной – содержательные тексты теряются в разливанном море писанины пустой или лживой. Одно противоречит другому, и неизвестно, кому верить. И здесь, если речь идет о сравнительно недавних событиях, могут быть неоценимы детальные рассказы из первых уст, глаза в глаза - прежде всего, семейные хроники. В них бывают факты умалчиваемые, но обычно не бывает придуманных.

Моя мама родилась в 25 году в селе Мотково Мошковского района Новосибирской области, в большой крестьянской семье. Отец ее, мой дед Николай Инякин, был больше, чем просто грамотным крестьянином. Он вел личный дневник, понимал в народной медицине, пользовался среди односельчан глубоким уважением как добрый, умный и крепкий хозяин, верующий и порядочный человек. Во время НЭПа, деревенский сход выбрал его управляющим по делам крестьянского банка. Село Мотково было небольшим – дворов около двухсот, все друг друга хорошо знали. Еще в детстве, я спросил как-то бабушку, мамину маму, были ли “раньше” - до колхозов - в деревне бедные? Она ответила, что да, была одна семья: ленились, пьянствовали, и время от времени уезжали побираться, прикидываясь погорельцами. А больше бедных не было – закончила бабушка. Маме было 6 лет, когда при “обострении классовой борьбы в деревне был убит ее отец; кроме того, два его родные брата были арестованы, и след их пропал сразу и навеки. Семья Инякиных осиротела, хозяйство ее, как и всей деревни, было разорено. Началась эпоха рабства, масштаб жестокости и унижения которого далеко превзошел все дотоле известное. Четырнадцатилетней девочкой, мама в одиночку навсегда уехала из Мотково в город, ни к кому, в надежде, что сумеет как-нибудь заработать себе на еду. Два года прослужила в прислуге у разных советских чиновников, за угол, об'едки и обноски. В 16 лет она поступила в училище ФЗО, фабрично-заводского обучения, и как раз началась война.

В конце 70-х, будучи студентом физического факультета Новосибирского Университета, я услыш
ал от приятеля поразившую меня цифру. Ему попал в руки некий самиздатовский текст, автор которого оценил число репрессированных крестьян во время “коллективизации” примерно в 10 млн. Этой цифрой я поделился с мамой. Память у нее была замечательной, и она вспомнила многих, если не всех, мотковских репрессированных. Составив нехитрую пропорцию, мы получили около 5 миллионов в масштабах РСФСР. Деревня Мотково Мошковского района, думаю, ничем особо не выделялась среди множества сибирских, да и российских деревень – так что вряд ли мы с мамой слишком уж ошиблись.

Порабощение вольного народа – а уже 70 лет было, как крепостничество ушло - потребовало беспрецедентного размаха репрессий, значит - беспрецедентного же об'ема карательных органов – всех этих активистов, охранников, тюремщиков, вертухаев, оперов, доносчиков. Конечно, под руководством партийных, комсомольских, советских органов. Профсоюзы тоже не могли быть безучастны. И т. д., и т. д.... Порабощался-то народ не марсианами.

Мой дед по отцу, имя и фамилию которого я ношу, где-то до 30 года был вторым секретарем комсомола Украины. Потом был направлен в Москву, в Институт Красной Профессуры, закончил его, тут же был арестован, отсидел около года, и был сослан на работу в Сибирь, начальником МТС одного из колхозов Сузунского района Новосибирской области. Еще через несколько лет он был назначен заместителем директора одного из крупных военных заводов в Новосибирске, а еще немного погодя – в 39 году - был опять арестован. Войну он встретил в лагере, в начале 42 года был зачислен в штрафбат, прошел всю войну и погиб в самом ее конце, в марте 45 года в Прибалтике.

Как это ни горько, но написанное здесь почти исчерпывает все то, что я знаю о своих дедах. Ни одна из моих бабушек не рассказывала мне почти ничего о своих мужьях, память которых для них была свята. Боялись и молчали. Потому и редка, и скупа фамильная память граждан России. Зная столь мало, я могу только надеяться, что страдания, вынесенные моим дедом Алексеем в тюрьмах и лагерях, а также штрафбатский, солдатский крест почти всей войны привел его к глубокому устыжению и раскаянию в своей большевистской активности.

Отец мой родился в 27 году в Харькове, и был назван Велемиром, по имени, придуманному себе председателем Земного Шара будетлянином Хлебниковым, от которого мои революционные дед с бабкой были в восторге. Отец маялся в детстве от этого чудного имени, и сумел при получении паспорта заменить его на Владимира. В 44 году он прибавил возраст, чтобы взяли на фронт. Был призван, и после прохождения курсов артиллеристов, сколько-то успел повоевать, закончив войну в Вене. Радость победного конца страшной войны смешалась с радостью жизни в чудесном городе. Но не прошло и года, как эта пора резко закончилась, и он оказался там, где никак, видимо, не предполагал на лесоповале, в числе заключенных одного из Карельских лагерей. Он получил какой-то безразмерный срок по уголовной статье, и вот за что. Молодые офицеры и солдаты, счастливые Победой, и тем, что целы, и фантастической Веной, любили играть в футбол - отец мой в том числе. В гимнастерках и сапогах, они азартно гоняли мяч при всякой возможности. Однажды кто-то сказал, что на склад завезли настоящие футбольные бутсы. И тут несколько футболистов, включая отца, через крышу забрались на склад за этими бутсами, достали их, переобули вместо сапог, и побежали играть в футбол. Все и были примерно наказаны за этот глубоко антисоветский поступок. Освобожден был отец летом 53 года, по амнистии для уголовных. Историю о бутсах он открыл только своему брату, моему дяде. А о долгих годах заключения отец мой, вообще-то любивший поговорить, никому ничего и никогда не рассказывал.

При всей скупости моих фамильных хроник, они достаточно внятно дают мне базовые вектора сталинской эпохи, дух того времени. Когда открываю, скажем, “Архипелаг” Александра Исаевича, вижу там ту же самую, в общих чертах известную мне картину, и потому историческая и духовная правда этого текста для меня несомненна. Товарищам же сталинистам с их “лес рубят – щепки летят” я предлагаю тест на качество их убеждений. Пусть они представят на месте этих абстрактных для них “щепок” вполне конкретные лица своих близких – родителей, детей, жен – за колючей проволокой, истощенных, униженных и оскорбленных. Пусть посмотрят им в глаза, и по-государственному твердо - не отводя глаз - произнесут им свое кредо о лесе и щепках. Если кредо выдержит таковое испытание, значит, вера их крепка, из них вышли бы замечательные палачи. Если же они увернутся от этого опыта, но решат, что остались при своих убеждениях – значит, в основе их убеждений лежит эгоизм и лицемерие. Но может быть, хотя бы для немногих, сработает оставшийся третий вариант - треснет в душе у кого-то поганый идол.

У огромного числа наших сограждан предки активно служили душегубству. И далеко не все из потомков готовы в сокрушении сердца принять, признать тяжкую вину своих отцов и дедов, и покаяться, пусть хотя бы в сердце своем, за них. Гордиться вот можем, и лично, и предками, и страной, а вот каяться – с этим неважно. Но дух гордости и есть отец лжи. От него и растут славословия эпохе, бывшей на деле временем наитягчайшего рабства и страха до мозга костей. Страх и был высшим правителем, держателем советской деспотии, пробирая всех подряд сверху донизу - от самого отца народов до рядовых колхозников и зэков. Потом уже страх ослабевал, а когда его совсем не осталось, все и рухнуло.