ПЕРЕДОВОЙ ВОСТОК

[Окончание. Начало в № 592 от 07 июня ]

«Мы несёмся со всё большей скоростью ко всё менее ясным целям».
А. Эйнштейн

«Конь несёт меня лихой, а куда — не знаю»
А. Толстой

Долгое время мировоззрение Запада формировалось под сильным влиянием науки. Точнее — физико-математических наук. Это привело к известному положению, обозначенному когда-то Борисом Слуцким как мировой закон о «физиках в почёте» и «лириках в законе».

Сегодня эта проблема выросла уже в этакое вселенское противостояние Лирики и Физики, Духа и Материи, Право- и Лево-полушарного мышления. Противостоянием тех, кто включает в свои рассуждения такие малонаучные категории, как МОРАЛЬ и СовЕСТЬ, с теми, кто считает эти категории (по-Оккамьи) излишними — избыточными.

Это, вероятно, не вина учёных (и вообще ничья не вина), но, как бы то ни было, а «Физика» в сознании среднего европейца заметно потеснила «Лирику», что, в свою очередь, существенно сдвинуло баланс его интересов в сторону материальных за счёт духовных.

Давно подмечено, однако, что «не хлебом единым» жив человек, что запросы духа важны для него не менее, чем потребности плоти. Что желательно бы удо-влетворять те и другие в равной степени.

Западная цивилизация равновесие такое решительно отвергает. Стрелка устремлений современного «цивила» — поборника бесконечного прогресса — давно уже зашкаливает, перехлёстывает границу естественной нормы материальных нужд человека. Цель сторонников расширенного ассортимента материальных благ давно уже состоит не в куске «хлеба насущного», а в солидной колбасной надбавке к этому куску — этаком безразìерном многоэтажном «гамбургере» материального комфорта.

Самое начало этого прогрессирующего процесса было (мы помним) вызвано действительно крайней нуждой и неустроенностью европейца Средних веков. Однако набранная с тех пор скорость и сила инерции продолжают толкать Запад в прежнем направлении. Даже и теперь, когда он давно догнал и перегнал уже все остальные части света, не может он остановиться.

Не удержать уже никакой уздой этот «бег неукротимый» — несут его стрелой лиõие кони в не ведомом ему самому направлении. И не до любования ему степными колокольчиками. Не входит такое любование в набор потребностей западного цивила. По крайней мере — кажется ему, что не входит.

Так не в этом ли суть давнего спора? — не это ли решительное нарушение равновесия Духа и Плоти динамичного Запада, приводящее (приведшее) к п о т е р е ц е л и, к исключению из первоочередных его целей д у х о в н о г о элемента, настораживает и отталкивает от него более, возможно, уравновешенный и осмотрительный Восток? — (не будем забывать, что Восток, это не только и не столько «Малый», (Ближний и мусульманский) Восток, сколько огромные — Индия с Китаем).

Как определить меру потребностей человека и точку их равновесия? — чем и в каких единицах измерить материальные и духовные ценности (заведомо несопоставимые, как несоизмеримы килограммы с километраìи)?

Об этом — разговор впереди, а пока возвратимся к «золотым временам» — к тем временам, когда люди с такими задачками на равновесие успешно справлялись. Для нас, европейцев это, конечно же — время расцвета первой, исходной нашей цивилизации: Греко-Римской Античности.

* * *

Эллада была страной, во многих отношениях необыкновенной. Она лишь отчасти, лишь «одной ногой» стояла на европейском континенте — другой опираясь на противоположный, азиатский берег. Вместе с бесчисленными островками, разбросанными между двумя этими «береговыми опорами», она представляла собой, как бы, мост, соединяющий оба континента, объединяющий две эти наши несовместимые «части света» — Восток и Запад.

Азиатские владения не были при этом для европейских греков какой-то окраиной, периферией, провинцией — это была равноценная, равноправная часть самой Эллады. Более того, многие великие свершения греков происходили именно там, в восточной её половине: там творил великий Гомер, там зародилась великая античная философия, там появилось и большинство (четыре из пяти) греческих Чудес Света.

Именно эта удивительная «западно-восточная» страна и сумела создать у себя редкостно благоприятные условия для жизни и разностороннего развития её граждан, позволила свободно и полно проявиться всем их многочисленным природным талантам и способностям.

Она первой сумела самоорганизоваться в политическую систему, которая и до сих пор считается образцом государственного устройства. Граждане греческих полисов были в равной степени здоровы и красивы и телом, и духом. Они умели по-детски радоваться жизни и по-взрослому мужественно защищать её от врагов. В торговле и дипломатии проявляли гибкость и смекалку, в науках — пытливый ум и любознательность, в искусствах — непревзойденное мастерство и высокую одухотворённость.

Занимали их, естественно, и те повседневные заботы, которыми живут все люди на земле, но, чудесным образом, и обыденная их жизнь пронизана была высокой Красотой и высокими Чувствами. Серьёзные морально-философские беседы (записи которых и по сей день изучаются в университетах) проходили у них зачастую прямо на рынках, шедевры ваятелей (обломками которых гордятся сегодня лучшие музеи мира) украшали их жилища и бани, открыто стояли на площадях и стадионах, пьесы великих трагиков (украшение современной сцены) составляли обычный репертуар их театров. С самого детства они знали все перипетии многочисленных своих богов и героев. Привычной была забота о гигиене, здоровье и красоте тела, обычными — регулярные занятия музыкой и гимнастикой.

Такое вот согласное развитие Интеллекта, Этики и Эстетики в их повседневной жизни в сочетании с заботой о своём физическом состоянии и позволило им, видимо, без труда определять норму и оптимальное соотношение между Пользой и Красотой — поддерживать гармонию между материальными своими потребностями и запросами духа.

Если жизнь какого-то из достоверно известных истории народов и можно назвать счастливой, то это была жизнь граждан Эллады времён Античности.

Но вот с запада (с запада!) пришли на их землю другие люди. О, это были уже совсем другие люди! Суровые воины, умелые администраторы и политики, энергичные строители и мелиораторы, римляне не обладали ни блеском художественных дарований покорённого ими народа, ни его склонностью к поиску вечных истин и вечной красоты. Холодная ясность рассудка и трезвая практичность позволили им, верно оценив культурное превосходство греков, принять и, по возможности, перенять их культурное наследие. Без ложного самолюбия, по-деловому заимствовали они у эллинов готовые формы и образцы — в архитектуре, скульптуре, литературе, музыке. Они переняли и философскую их мудрость, и (переименовав лишь на свой лад) — весь ареопаг олимпийских богов.

Римляне, конечно, приостановили, замедлили при этом развитие греческой культуры, но, хоть — не разрушили и даже подхватили, как смогли, её достижения, сохранили, сколько смогли, великое наследие греков. И долгое время ещё, как умели, продолжали потом традиции античной культуры — потому Античность и называют греко-римской.

И всё-таки, это время было уже началом её конца. Из культуры, из жизни народа стал уходить понемногу её животворный, творческий Дух — невидимый, неосязаемый, но такой, оказалось, ей необходимый. Внешне ничего, как будто, не изменилось — люди продолжали любить и трудиться, развлекаться и воевать, строить храмы и писать стихи, но ...

Если мрамор греческих изваяний живёт, дышит — излучает тепло души и свет мысли ваятеля, то римские подражания греческим образцам, это — как чёрно-белые фотографии рядом с живыми моделями: они схожи с ними, но — сухи, безжизненны. И архитектура римлян (при всём её размахе и видимом великолепии) схожа скорее с пышными театральными декорациями — помпезными, но иллюзорными, создающими лишь видимость подлинного величия. Там, где рукой греческого зодчего водило вдохновение, интуиция или сам бог Аполлон, там римский его последователь сводил всё к рутине и сухой геометрии — к циркулю и угольнику.

И так во всём: в поэзии и прозе, эпосе и драме. Процесс творчества, мучительный и радостный, сведён был римлянами к ремеслу и расчёту, а творческое вдохновение — к прилежному старанию, к добротной рутинной работе. И дело здесь не в мере таланта (не только в ней), дело в принципиально иной жизненной установке — в отказе от приоритета д у х о в н о с т и в жизни и искусстве в пользу у т и л и т а р- н о с т и и р а ц и о н а л и з м а .

Может быть, именно тогда и там проявились впервые так явственно эти самые западно-восточные различия — не частные различия двух близкородственных культур, а принципиальное различие двух мироощущений — двух взглядов на мир, двух отношений к жизни.

Юпитер оказался сильнее Зевса, но — выиграл ли от этого Олимп?

* * *

Греция, конечно, ещё не Восток, не совсем Восток (сегодня, так и совсем не Восток), но недаром границей, разделившей Римскую империю, она (единственная из европейских стран) отнесена была (вместе с Ближним Востоком, Малой Азией и Египтом) именно к восточной её половине (Византии).

Течением времени обе половинки империи разводились друг от друга всё дальше, всё более проявлялись при этом их этнические, религиозные и культурные различия — пока не превратились они, наконец, в самостоятельные государства. Одна — восточная, грекоязычная — стала Византией, на другой — западной половине — оформились со временем (объединяемые латынью) страны Западной Европы.

Опять-таки — и Византия не совсем Восток, и Западная Европа в те времена не очень-то ещё и Запад. Но любопытно присмотреться к ним именно в этот момент — момент деления: подсмотреть и подслушать, в чём была суть спора, причина несогласий, приведшая затем к их разрыву.

В сфере философско-богословской мысли полярность точек зрения проявилась в очень важном для обеих сторон мировоззренческом вопросе: о соотношении В е р ы и Р а з у м а в постижении Бога и, соответственно — о приоритете (или степени приоритетности) Духа над Материей, Души над Телом — н е б е с н о г о над з е м н ы м .

В самом центре одной из фресок Ватикана (знаменитых «станец Рафаэля») помещены автором две величественные фигуры античных мыслителей, наиболее чтимых церковью — Платона и Аристотеля. Автор представил мудрецов в момент горячего спора. Первый — соответственно его взглядам — изображён с перстом, указующим на небо, другой — в знак несогласия — с рукой, простёртой к земле.

По этому принципу и разделились взгляды Учителей Церкви: одних тянуло погрузиться душой и мыслью в таинственные небесные глубины непосредственно, и н т у и т и в н о , другие предпочитали пробиваться к бесплотным субстанциям через физическую оболочку материального мира своим холодным Р а с с у д к о м .

Так св. Августин, склоняясь к учению Платона, полагал возможным постижение верховного существа путём духовного усилия, интуиции (любовью, душой, сердцем), то есть — путём В е р ы. Другой же, равновеликий святой — Фома Аквинский — утверждал, опираясь на учение Аристотеля, что бытие Божие умопостижимо, доказуемо логическим путём — полагаясь, таким образом, на человеческий Р а з у м и, так называемый, «здравый смысл».

Западная церковь, повитав некоторое время (вместе с Платоном и Августином) в облаках интуистского умозрения, решительно спустилась затем (вслед за Аристотелем и Аквинатом) с небес на землю и продвигается с тех пор по этой — более надёжной, по её мнению — земной тверди.

Особенно явственно (зримо уже) проявилось это расхождение в церковном искусстве двух разделившихся половин общего христианского дома. Казалось бы — единая вера, общие (библейские) темы и образы, а — какими несхожими, какими принципиально разными предстают они в живописи, ваянии и зодчестве на востоке и западе Империи (вчера ещё единого государства, единой культурной общности!).

Наследники греческих мастеров, византийцы вскоре нашли для нового вероучения новые изобразительные средства и формы — новый, подобающий ему образный строй и язык: обобщённость, условность, лаконичность в изображении фигур, предметов и пространства, аллегоричность, приподнятость в трактовке сюжета, праздничность общего цветового решения — торжественного, драматически напряжённого. Всё это служило тому, чтобы прихожанин, войдя в храм, ощутил себя приобщённым к иному, отличному от обыденного, к высшему — горнему — миру.

В ином направлении шли поиски на западе бывшей империи: начав с подражания византийским образцам, потомки римских мастеров скоро стали от них удаляться в сторону приземления внеземных образов. Если греко-византийский живописец стремится очистить образ святого от бытовых деталей, поднимая его до уровня символа, то римско-итальянский (-голландский, -немецкий, -французский) маэстро старается, напротив, (и — чем дальше, тем больше) приземлить его, приблизить его к современной бытовой реальности. Первый человека подымает к небу, второй небожителей опускает на землю, на уровень человека. Восточного мастера заботит высота Д у х а , западного его коллегу занимает мощь Т е л а . Он храбро обнажает святых старцев, любуется их мускулатурой, придаёт им позы олимпийских героев и атлетов. Он больше занят Н а у к о й : геометрией (перспектива), анатомией (мускулатура) и оптикой (светотень), — чем вопросами Д у х а . Творчество его следует скорее законам Ф и з и к и , чем законам Га р м о н и и .

Словом, восточный мастер обращается к С е р д ц у человека, западный — к его Р а з у м у . Один славит Д у х , другой воспевает П л о т ь . Запомним это.

А теперь обратимся, наконец, и к самому Востоку: Греция Грецией, Византия Византией, а где-то ж там (там, где восходит солнце) раскинулся и настоящий Восток — волшебный, таинственный, незнакомый ...

Каков его цвет и аромат? каковы его вкусы и обычаи? — что делает его таким загадочным, непохожим на Запад?

* * *

Одно из существенных отличий мы уже назвали: его почтенный в о з р а с т . Другая не вызывающая сомнений особенность — его р а з м е р ы . Европа даже и в географических своих границах — малый лишь уголок Евразии, та же её часть, что именуется Западом, едва заметна на фоне необъятных азиатских просторов. Подавляющий перевес в к о л и ч е с в е н а с е л е н и я — ещё одно из бесспорных отличий Востока от Запада (это лишь врождённый наш европоцентризм позволяет нам сопоставлять такие — заведомо несопоставимые — величины).

При гигантских своих размерах и огромном этническом разнообразии Восток не может, разумеется, быть чем-то однородным: внутри самого себя он заключает ещё и свои местные «запады» и «востоки». А время ещё и постоянно перемешивает всё это пёстрое разноцветье. Можно ли после этого говорить о каких-то общевосточных чертах или специфическом аромате Востока?

Можно. При известной осторожности и перечисленных оговорках — можно. И цвет, и аромат, а вернее сказать — Дух Востока, это и до сих пор вещи вполне ощутимые, различимые — реальные.

Ничто это, правда — ни возраст, ни размеры, ни, тем более, такое неопределённое понятие, как Дух — ничего не проясняет в вопросе об успехах Запада. Ещё меньше, кажется, способна что-то прояснить здесь разница в художественных пристрастиях.

И всё же мы снова обратимся именно к этой тонкой материи — к художественным вкусам, к эстетике, к и с к у с с т в у . Может быть, с его помощью станет нам понятнее, почему мир наш (один и тот же мир!) выглядит «с той стороны» как-то иначе, чем с «этой» , с нашей.

Чем может тут помочь искусство? Ну, тем уже, что оно, как известно, отражает жизнь. Притом (что для нас особенно важно) отражает не безучастно, не так, как отражает предметы глянцевая поверхность, а пристрастно и выборочно: оно, собственно, не столько даже отражает или изображает видимое, сколько выражает своё отношение к нему. В отличие от бесстрастной науки, выясняющей, каков наш мир «на самом деле», искусство представляет нам скорее мир воображаемый — мир желаемый или отвергаемый.

Изображая мир внешний, художник неизбежно пропускает его сквозь внутренний свой мир, невольно выдавая при этом самое для нас ценное — свои сокровенные желания и устремления, свои мечты о лучшем, о том, каким именно оно представляется ему (и его современникам), это самое — сокровенное и лучшее.

Потому-то и интересно взглянуть в незнакомый мир глазами искусства — подсмотреть, что там в нём отражается, в этом зеркале желаний, посравнивать — каким видят мир (и себя в этом мире) люди по обе стороны незримого занавеса.

Сопоставим, например, западноевропейский готический собор (лучшее, пожалуй, из того, что оставило нам Средневековье) с современной ему восточной мечетью.

Первое, что ощущает человек, приближаясь к собору, это его колоссальные, вырывающие его из всей (тогдашней) городской застройки, размеры, а также — суровость, сумрачность всей этой серой каменной массы. Она, масса эта, хоть и вытянута вверх, к н е б у , но подавляет, придавливает самой своей огромностью вас, прихожанина к з е м л е . Всё назначение собора в том, кажется, и состоит, чтобы принизить человека, показать ему наглядно его малость, слабость, незначительность перед силами неба (а, значит, и представителей его на земле), грозно напомнить ему о неизбежности Страшного суда, о неотвратимости наказания за его земные прегрешения. Тема Страшного суда и страшного наказания станет центральной на Западе и позже (роспись огромного купола Санта Мария дель Фьори — главного флорентийского собора, огромная центральная фреска Сикстинской капеллы Ватикана).

Колючие острия шпилей, многочисленные шипы архитектурного декора, оскаленные пасти химер, устрашающие сцены адских мучений — вот облик божьего дома в представлении западного европейца.

Мусульманская мечеть рядом с католическим собором кажется яркой детской игрушкой, затейливым калейдоскопом. Или — изящным ювелирным украшением: в сверкающей изразцами богатой оправе стен — драгоценный кабошон бирюзового купола! И величиной своей, и пропорциями мечеть соразмерна человеку и прилегающему окружению. А сплошной ковровый узор стен, прихотливое переплетение сталактитов, ажурные кружева решёток, изысканные линии резных орнаментов, — всё это призвано ласкать и веселить взор: всё искрится, улыбается, приглашает к радости. Преобладают голубоватые и зеленоватые тона — цвета ясного неба и весенней листвы (читай — жизни).

Смысл этой архитектуры — не напоминание о смерти и адовом возмездии за грехи, а обещание вечной жизни и райского блаженства — посмертной награды за земные муки и заслуги.

Подчеркнём: речь идёт сейчас не о художественных достоинствах (в европейской готике они, возможно, и выше), а о том общем духовном настрое, который характерен был для человека Запада и современника его на соседнем Востоке.

Суровому «кнуту с шипами» западной готики Ислам противопоставил «глазированный пряник» радостной восточной орнаментики. Не этот ли оптимистический жизненный настрой и позволил безобидным бедуинам полонить некогда «полмира» и основать одну из самых блестящих цивилизаций?

Искусству Востока вообще свойственна обильная (на европейский вкус, так и — избыточная) декоративность, стремление к украшению. Прихотливая узорчатость, пестрота и яркость красок, орнаментальная вязь из цветов или речений пророка — они проступают во всём: в декоре шёлковых тканей, в рисунке ковров и сузане, в убранстве стен, в остроте музыкальных ритмов и капризных мелодических украшениях, в витиеватости устной и, в особенности, литературной речи.

И, раз уж коснулись литературы, ещё одно яркое отличие — повышенная её эмоциональность: от тонкой, трогательной изящности китайской и японской, от неприкрытой чувственности индусской лирики до клокочущей, перехлёствующей через край страстности арабской и персидской поэзии.

Другая заметная черта восточного искусства — насыщенность, пронизанность его духом природы — особенно заметные в поэзии, живописи и архитектуре Китая, Японии. Японское жилище так просто неотделимо от «японского садика», немыслимо без икебаны и бонсая: миниатюрные «горы», «воды» и «лес» — живая модель природы, которая там всегда и у каждого перед глазами. Вспомним, что схожий элемент европейского жилья — атриум — был просто мощёной или натоптанной площадкой, внутренним двориком, наглухо отгороженным от окружающего мира стенами без окон.

Кроме того, и персидская миниатюра, и китайская роспись по шёлку, и японская гравюра сходны между собой и отличны от европейской станковой живописи большей своей обобщённостью, условностью, пренебрежением случайными деталями и сиюминутной верностью натуре — стремлением выявить скрытое за внешним, глубинное за поверхностным (не правда ли — как знакомо это уже по описанию греко-византийского искусства?). Отсюда и большее внимание восточного мастера к ритму и цвету, к общему цветовому настрою и композиции — к более поэтичной и музыкальной выразительности.

Попробуем подытожить эти наблюдения.

Получается — если верить искусству — Запад издавна уже (со времён римской Античности) склонен был опираться в своих жизненных установках более на Рассудок, нежели на Чувства, озабочен был более воспитанием своего Ума, чем Сердца. В своей картине мира он больше доверял реалиям, конкретности, «здравому смыслу», нежели отвлечённым идеям и интуиции. Западу всегда было ближе и желаннее нечто зримое и осязаемое («синица в руках»), чем нечто — пусть и более ценное, но — абстрактное, отдалённое (как «журавль в небе»).

Коротко: М а т е р и а л ь н о е стало для него издавна предпочтительнее Д у х о в н о г о , П о л е з н о е желаннее, чем К р а с и в о е .

Западно-Восточный водораздел идёт, как видим, по линии: Ум - Сердце, Рассудок - Чувство, Тело - Душа, Польза - Красота. И каждый раз Запад выбирает в этой дихотомии Разум, Плоть, Пользу, на второй план отодвигая Душу, Красоту, Чувства.

От греков к римлянам, от Византии к Европе, от Востока к Западу, это путь от Духа к Материи, от Красоты к Пользе — путь от мира горнего в мир дольний: с небес высокой духовности и поэзии к низкой прозе приземлённой жизни.

Так оно уже дальше и пойдёт. Взятый ещё римлянами курс на приземлённость будет подхвачен потом западной церковью, а с появлением протестантизма и вовсе перейдёт в стадию откровенного прагматизма, практицизма и делячества. Век Разума логично перейдёт потом в век промышленно-научно-технических, информационных и прочих революций, конечная цель которых — увеличение массы материальных ценностей и удобств.

Церковь всё реже будет вспоминать эпизод изгнания торгующих из храма, зато прочно утвердит в сознании паствы притчу о талантах. Названием этой монеты станут обозначать уже все вообще способности человека, начисто позабыв первоначальный смысл притчи, в которой говорилось лишь о способности из денег делать деньги.

Поощрение коммерческой инициативы «свыше» найдёт полное понимание и горячих приверженцев с распространением Запада за пределы Европы. «Делай деньги!» станет лозунгом, девизом и паролем, объединившим «энергичных людей» всех стран. А обилие этих «наделанных денег» приведёт, как мы знаем, к обилию товаров и ко всяческому вообще изобилию.

* * *

Ну, а что же Восток? — древний и мудрый? Может, он, и в самом деле, к этому времени уже одряхлел и отупел?

Сегодня эта связь — между умом и богатством — выражается с обезоруживающей прямолинейностью в форме вопроса: если имярек такой умный, почему же он такой бедный? За самодовольной и нескрываемой иронией — полная убеждённость в том, что главное предназначение ума в том и состоит, чтобы делать человека б о г а т ы м .

А каково, кстати, его предназначение? Что руководит действиями Человека Разумного? Не торопитесь только ответить: «Разум». Разум, что и говорить — блестящая находка природы (или дар небес — как кому угодно), но долгое, очень долгое время Жизнь всё же обходилась (а в абсолютном большинстве случаев и по сию пору прекрасно обходится) без этого замечательного приспособления.

Способность мыслить действительно — и гордость наша, и, как принято считать — основное преимущество наше перед прочими тварями земли. Но увеличивает ли она нашу «живучесть», способствует ли выживаемости как вида, может ли обеспечить нам историческое долголетие? — «вот в чём вопрос».

Биологическая история Земли такое заманчивое предположение не подтверждает. Среди современных долгожителей планеты нет представителей интеллектуальной элиты, напротив — возглавляют их, как раз, низкоорганизованные виды — те, что так и именуются: «простейшие».

Не подсказывает ли нам сама Природа, какой опасности подвергают себя смельчаки, полагаясь преимущественно на свой Разум?

Когда Разум посягает в наших действиях на ранг главнокомандующего, он, похоже, превышает свои полномочия. Без содействия Чувств Разум сводится к Рассудку, то есть — обыкновенной вычислительной машине. И, будь наш мир настолько прост, что все проблемы могли бы быть сведены к решению логических и математических задач, он, действительно, мог бы стать единственным нашим руководителем. Поскольку, однако, мир наш бесконечно сложен, Разуму можно доверить лишь то немногое, что ему посильно — что поддаётся логике, расчёту, вычислению. Неисчислимое же, то есть — в с ё о с т а л ь н о е — подвластно лишь нашим Чувствам. Только им, Чувствам под силу решать непросчитываемые ситуации, находить ответ в неразрешимых системах уравнений со множеством неизвестных. На уровень Мудрости Разум подымается лишь вкупе с Чувствами.

Разум и Чувства (в обиходе, Ум и Сердце) — две взаимодополняющие и постоянно противоборствующие силы, влияющие на наше сознание. Орган же, призванный их разногласия примирять — это то самое (неуловимое, и потому недолюбливаемое «физиками») Н е ч т о , которое «лирики» именуют, по традиции, хорошим старомодным словом Д у ш а (пока слово это, за ненадобностью, не вышло ещё из нашего употребления).

Хоть и не хочет признавать это хорошее слово строгая наука, стоит за ним, при всей видимой его расплывчатости и неопределённости, некое очень близкое всем понятие — нечто действительно важное и существенное. Не говоря уж о том, что напоминает оно ещё и о родстве нашем со всеми прочими одушевлёнными тварями земли — немаловажное тоже обстоятельство.

Сдаётся, что это именно она, Душа руководит всеми действиями Человека Разумного. Что это именно она и ведёт нас по жизни, принимая самые ответственные, окончательные решения в самых спорных вопросах, самых сложных ситуациях. Этот орган и вмещает в себе — как две совещательные палаты — Ум и Сердце, а также высший судебный орган — Совесть.

Без этих верных сотрудников Разум, как всякий мощный инструмент, попросту опасен. Как ружьё в руках ребёнка.

ЭПИЛОГ

Итак — Запад или Восток?

Или — Запад и Восток? Или вообще — один сплошной Запад?

Противостояние или сосуществование? — подчинение или слияние?

Запад когда-то уверенно заявил: «вместе им не сойтись». Решение «западно-восточного» вопроса и до сих пор видится там (глазами поэта) в добровольном принятии на себя Западом цивилизационного «бремени белого человека» в обмен на добровольное же согласие Востока пойти к нему в услужение.

Востоку же (тоже глазами поэта) ситуация увиделась иначе:

Запад или Восток,

Всюду та же боль:

Ветер всегда холодит.

Словно бы не с востока-запада и вообще — не с уровня земли, а откуда-то из Космоса взглянул на планету восточный поэт.

Однобокая опора на Разум привела Запад к грубому перекосу в сознании: увлекшись материальной стороной жизни, он создал антигуманную техногенную цивилизацию: в ней всё вольнее живётся бездушной Технике и всё теснее — существам одушевлённым.

Да, слов нет: материальное — основа, фундамент. Да, фундамент необходим, но — н е б о л е е ! Ведь, если только фундамент, то — зачем он? Смысл постройки, содержание жизни всё-таки не в фундаменте, а в самом здании — в духовном строении над ним.

Безоглядная, затянувшаяся опора Западной цивилизации на чистый Разум при одновременном обеднении сферы Чувств, это, видимо — историческая ошибка (из тех, как раз, что хуже преступления). Она привела к убеждению в приоритетности Материального над Духовным и Полезного над Красивым, и, как следствие, к утрате человеком Запада собственно человеческих качеств — отмиранию Совести, увяданию Души — к нелепому противостоянию с Природой. А в конце концов — к потере представления о Счастье, о цели и смысле жизни.

Себялюбивый (одного себя «любивый») Запад уже не раз показал, что амбиции его на мировое лидерство не подкреплены у него психологией рачительного управителя, организатора глобального хозяйства, то есть — способностью мыслить интересами планеты, умением и желанием заглянуть дальше завтрашнего дня, ясным представлением о собственном предназначении, роли и долге.

Став с и л ь н ы м , Запад перестал, кажется, уже опираться и на Разум (сила есть, ума не надо). Потому-то он и изучает сейчас Восток примитивным «методом тыка» — провоцирует его на «пробу сил». Восток — Малый, так сказать, Восток — ограничивается пока пассивной обороной да огрызается изредка терактами. Так же ли поведёт себя и Большой Восток?

Теперь, кажется, самое время оглянуться на опыт прошлого — свой собственный и общий — мировой, веками копившийся опыт. По-деловому, без гнева и пристрастия присмотреться к себе и соседям, переосмыслить своё отношение и к ним, и к миру вообще.

Дело уже не в том, кто прав или, кто лучше. Пожалуй, и не в том даже — кто сильнее: вопрос в том, что главным действующим лицам — обеим высоким сторонам надо уместиться и удержаться на отведённой им планете. Надо приспособиться ко взаимному с о с у щ е с т в о в а н и ю.

Справиться с этой задачей, — изменением нашего сознания, перевоспитанием наших Чувств, восстановлением баланса, духовной гармонии, обретением жизненных целей может помочь, похоже, лишь возрождение Культуры.

С помощью Культуры каждый народ творит и хранит главное — Дух нации. А Дух этот уже направляет и подсказывает ему потом и верное направление мысли, и всё его дальнейшее поведение — формирует бытие нации.

Сблизить Восток с Западом сможет лишь их объединённый опыт — мощь Западных Технологий , укрощённая красотой Восточной Духовности — наша общая, без деления по странам света — КУЛЬТУРА.

Мудрый Восток делает, кажется, первым шаги навстречу такому объединению. Дело за Западом.