ЗВЕРЬ ДЯДЮШКИ ГИЛЬОМА

Будь  байкеры  такими же болтунами, как рыбаки  или  охотники, они легко отобрали  бы  у  них  славу  первых  фантазёров и выдумщиков. И не понадобилось бы им при этом ничего ни выдумывать, ни преувеличивать — достаточно было бы просто  пересказывать всё, как есть, как было на самом деле.

Так и собираюсь я теперь поступить — только  правда, и ничего лишнего.

Колесил  я  тогда  на  своей  новенькой  «Яве»  по  дорогам Украины. Взял  на работе  месячный отпуск  и наметил сделать  большой  круг:  от Минска через Киев на Закарпатье и потом — через Винницу — обратно в Минск.

Всё шло отлично — отличной была и погода, и настроение.

Несколько небольших неприятностей случилось, правда, в самом начале: разбилась в Бобруйске фара, да перед самым Гомелем полетела,  не  выдержав скверной дороги, одна из задних подвесок. А так — всё        прекрасно.

Позади  — лишь треть пути: впереди ещё масса интересного.  Только что  во  Львове  удалось  заменить  сгоревшую  по  дороге  катушку                 зажигания  —  машина  бежала  теперь  легко,  мотор ворковал, как  голубок: ровненько и  чуть слышно.

 Равнинную, довольно однообразную часть Хохляндии мы с «Явой» уже одолели:  бесконечные поля золотистой пшеницы и розовые мальвы  вдоль шоссе сменились  сначала  зелёными лугами  с  перелесками, а сразу после Хмельницкого  дорога   завиляла  меж  крутых,  облепленных     красными маками  холмов:  приближались Карпаты.

Шёл я на хорошей скорости  —  рассчитывал засветло попасть в   Мукачево.  И  —  попал бы…

Собственно, надобности особой в этом не было: у меня с собой   и палатка, и спальник, да и любил я иногда заночевать где-нибудь, не  доезжая   города.   Раскинешь  палатку  в лесу  и лежишь,  слушая   «Спидолу»:  наружи покапывает,  а под  тентом  тепло,  сухо. Воздух  свежий,  вкусный — хвоей отдаёт и грибами.  С утра  позавтракаешь,  и  весь следующий  день  город  в полном   твоём распоряжении.

Но этот раз я спешил: хотелось  наверстать  упущенные  во Львове полтора дня.

... Итак,  шёл я на хорошей скорости. А знаете ли вы, что такое   хорошая скорость?  Нет, вы не знаете, что такое хорошая скорость.  Серьёзно: если не мотоциклист — не знаете.  Ни автомобиль,  ни в самолёт  настоящего представления  скорости не дают.

 Хорошая скорость, это — когда  колёса   почти  не касаются  асфальта:  машина  летит  над  землёй, лишь  изредка  и лишь слегка   прикасаясь   к  дороге. Летит почти сама собой. Ваше дело  —  ощущать  всем телом напор  встречного ветра и подправлять её иногда — следить (всем телом тоже),  чтобы не выскользнула из-под колёс  дорога, не ушла бы в сторону на      изгибе или повороте. И это вот ощущение — когда сильный  и  норовистый  зверь   (всегда готовый вырваться  из рук) смиряется  и послушно несёт тебя  туда,  куда его направляешь ты   —  ощущение это  (непередаваемое, ни с чем несравнимое), оно-то и есть то самое,  что называю  я  — идти на  хорошей скорости.

Особенно остро ощущается она,  когда — вот, как сейчас — ровное        прямое шоссе  сменяется  извилистой  во всех  направлениях   дорогой.   Когда зверь ваш, повторяя эти извивы, начинает играть и пританцовывать под  тобой, как необъезженный конь.

... А полдня потерял я из-за катушки зажигания. Выехал  я  тогда  из Львова, как и намечал, рано утром, но, не успев далеко отъехать,  почувствовал — что-то неладно: красавица моя как-то странно  заупрямилась. Она соглашалась идти  лишь  на неприличной для любого байкера скорости в 6О км/час. И — ни больше,  ни меньше. Иначе  мотор  глох,  машина останавливалась, и мне стоило больших усилий уговаривать  её  каждый раз продолжить путь.

Пришлось вернуться.

Когда добрался я до мастерской, все расходились уже на обед. Лишь один старый мастер,  заметив мой минский номер, сжалился:

—  Что там у тебя, земляк?

Заменив катушку зажигания (и сунув мне про запас ещё одну), он пробурчал:

—   Гонишь, наверное?  —   и эту сожжёшь ...

А в ответ на мою благодарность добавил:

—  Как земляку только.  Хохлу не стал бы менять.  Тридцать лет здесь уже, а не могу привыкнуть  —  до того вредный народ!..

Знал бы он, что перед ним сейчас один, как раз, из  этих самых — из вредных! Что земляком его я стал лишь год назад…

 ... Улыбаясь  своим  воспоминаниям,  я  летел  теперь на хорошей  скорости над серой лентой дороги,  старательно  повторяя  все  её  извивы  —  скоро Мукачево.  А погодка-то, погода — весь день солнышко!   Не то,  что вчера ...

Вчера...  нет —  позавчера же! — не успел  я,  радостный,  ещё раз   покинуть Львов,  как начал накрапывать дождь. Да не так, чтобы только припугнуть, а  всерьёз. Возвращаться?  Но я и так потратил на этот  город  —  не пол-  уже, а целых полтора лишних дня!

Дело в том, что, провожая меня из Киева, отец вспомнил вдруг:

—   Слушай,  ты   ж — через Львов?   Так  там  же  сестра  моя  старшая,

Люба  —  тётка твоя родная!  —  она ж обидится, если не заедешь.    Запиши адрес.

Тётки  этой  самой  я  в жизни никогда не видел,  мало,  что о ней   слышал  и,  говоря  по  правде,  совсем  не  горел  желанием  тратить  на  неё драгоценное время. Но, раз уж пообещал  —  заехал. И раз, и другой  — неудачно: не заставал дома.

В гостинице, оглядев мой пропыленный костюм, гордый хохол        заявил мне, что дешёвых  номеров  у  них  нет. Ладно, взял «люкс». Обегав на другой день все городские музеи и сфотографировав на память пару     безносых львов (они там после войны  все почему-то остались без носов и хвостов),  я совсем,  было,   уже  собрался покинуть Город Безносых Львов, но завернул всё же в последний момент в знакомую улицу и позвонил ещё раз.

Дверь этот раз отворилась, и благообразное среброкудрое существо — не без боязни  —  поинтересовалось,  кто я  такой,  и что мне нужно.

—  Здравствуйте, Вы —  моя тётя...

Глаза у бедной старушки ещё больше округлились, и лишь когда я  назвался, она запричитала радостно:

—  О-о!  Вовочкин! — проходи, Геночка, проходи!  Никаких «на  минутку»  —   и слышать не хочу!  Куда тебе спешить? Останешься  сегодня —  у нас переночуешь...

Пришлось остаться.   Надо сказать, что тётушка моя,  как и старший её брат, дядя Петро, была (это я после уже узнал) человеком  почти  легендарным  —  из тех,  про  которых  пишут  книжки. Он — старый      подпольщик  и  герой  гражданской войны   (позже  —  главный               конструктор авиазавода,  изгнанный из партии и снова,  при  советской  власти уже ушедший в подполье). Она же, засланная когда-то  резидентом  на  Западную Украину  (тогда ещё  польскую)  — вышла  там  замуж  за       местного фабриканта да так уж и осталась с ним жить в собственном  их  двухэтажном домике.

Когда пришли наши, мужа-фабриканта они отправили, куда     следует, а её, сохранив за ней комнатку в её же доме,  не тронули.   Так она и жила там — и при наших,  и при ненаших, и снова  потом при наших —       сохранившись  каким-то чудом при тех и при других. Потом, после войны уже, снова вышла замуж — за львовского профессора, доктора каких-то там (исторических, кажется) наук.

Профессор  этот  и  сидел  сейчас  с нами  за столом,  молча  попивая чай   с   лимоном  и  почти  не  принимая  участия в разговоре. Он  оказался ярым «жовтоблакитником»,  изъяснялся на каком-то  (непонятном  самим  хохлам)  западно-украинском  наречии  и не выносил,  кажется,  самих  звуков великорусской речи (не принимая во внимание, что сотрапезники его  —  одной с ним расы и крови).

Колючий  взгляд  его  я вспомнил на обратном уже пути, когда попал в Виннице в большой  затор: навстречу шли бесконечные  колонны  наших  танков  (спеша очередной  раз «оказать помощь»  одному  из наших  «братских   народов»).  Профессор знал, видимо, об этой затее раньше и  больше нас.

Тогда-то и потерял  я ещё один день  в моём  рассчитанном  по дням путешествии. Потому-то и спешил я теперь наверстать упущенное…

... Дорога на  Ужгород была совершенно пустынной.

Изредка попадался лишь кто-то навстречу — попуток  почти  не  было.

Заприметив же впереди такую машину, я, чтобы развлечься,  затевал с ней некую виртуальную  игру: мысленно набросив  на неё лассо,  начинал  мысленно   подтягивать   сопротивляющуюся жертву  к  себе — ближе,  ближе!..  К концу   погони  она,  обессиленная, сдавалась на мою милость, а я великодушно отпускал её и выглядывал следующую.

Сейчас, правда, ловить некого: дорога пуста.

Зато — какой день!    И солнышко,  и  ветерок  свежий  (с гор уже, видно — с Карпат).

Да-а, не то, что вчера ...

Как  я  говорил уже  —  только выбрался я  из Львова, только миновал то место, где закапризничала моя «Ява», как с небес полилось …

И полилось, и полилось — промочило до нитки! До трусиков.

Под дождь  попадал я потом не раз, но обычно дождики в Хохляндии  —   прелесть:  чуть тебя сверху подмочит,  да тут же ветерком  и обсушит.  Этот раз не так.  Этот раз я уже дважды успел промокнуть до нитки  и   дважды полностью просохнуть, а в славный город  Хмельницкий    въехал-таки,   сопровождаемый   яростным,   проливным  —  тропическим почти  — ливнем.

Дождь, вообще говоря, для байкера ещё не самое страшное.  Самое страшное (подбираемся понемногу к главной теме)  — это всяческие        летящие  навстречу  предметы.  Те же безобидные  капельки дождя, например, при хорошей скорости уже не капают  на тебя дождём, а       впиваются  в тебя осами  —  жалят лицо  острыми иголочками. Всякая же там   мошкара,  комарьё и прочая мелкая живность разбиваются о ваши очки,  шлем,  нос и щёки  вдрызг,  всмятку,  в мокрые пятна.

Если ж из кузова встречного самосвала  ветер  швырнёт  вам  в лицо горсть песку…

Как-то, в Таджикии ещё, наткнулся я  за городом  на целую вереницу  белорусских   самосвалов-великанов:  красавцы  эти  подвозили  там   на местный  цемзавод мергель — крупные куски скальной породы — из         Такфонского карьера. Даже со стороны страшно  смотреть,  как  носятся  эти здоровячки по серпантинам,  как приплясывают  на ухабах,  рассыпая  по  дороге свой   страховидный груз.

С  первым  я  разминулся благополучно,   но   следующий,  объезжая рытвину,    так  резко мотнул в сторону, что вытряхнул  из  переполненного

кузова  на дорогу  несколько крупных — с телячью  голову  — обломков:  они,  лениво  перекатившись  через борт,  поскакали   вприпрыжку  прямо  навстречу «Вятке».  Будь я тогда на «Яве» — не было б уже ни той «Явы», ни её  наездника: от первых двух я успел  как-то увернуться, но третий  так  и  вмялся  в щиток  моего роллера. Это хорошо, что додумались когда-то  итальянцы до роллеров со щитками.

Нет, я не хочу сказать, что ничего подобного не происходит с     автомобилистами, например: по части дорожных неприятностей они идут сразу почти за байкерами. Но зато в промежутках между авариями им   просто нечего вспомнить: сидит себе в тепле на мягком кресле, как дома перед экраном телевизора, а где-то там, за экраном протекает реальная жизнь — с дождиками её и солнышком, с ветрами и комарами. Ты наглухо  отгорожен от неё — как стенами своего дома-крепости. И лишь  изредка реальность грубо врывается в твой дом — нелепым и нежданным  ДТП.

Но это — так, к слову.  Этот раз ничего этакого не случилось.

Просто шёл я,  как говорил уже, на хорошей скорости и напевал себе  что-то: всегда на хорошей  скорости что-то ещё и напевается.  Или   вспоминается.

Вот и сейчас  — только представил,  как нёсся  я  тогда по дороге,  громко что-то напевая, как тут же вспомнилось — ведь  счастливый этот вояж мог  бы и вовсе  не состояться.  Чуть  не год  готовился к нему,  и вот,  в один прекрасный момент ...

Всё, кажется, было детально продумано:  и отпуск на работе выбил, и палатку-серебрянку  на  прокат  достал,  и маршрут  по дням  расписал,  и  с  отцом списался,  чтобы  не разминуться   (по  выходным он уезжал  обычно  из Киева на своё «ранчо»  — хатку  с садиком  на берегу Днепра).

Если завтра выеду  —  как раз, застану его ещё дома. Всё у меня готово,  всё собрано,  осталось лишь  дождаться  этого «завтра».

Но  —  очень это, оказывается, опасно, когда  всё  уже и собрано, и  упаковано,   а время  ещё  остаётся,   и надо с ним  что-то делать. Было уже так однажды: вечером улетать в Москву, а днём  (от нечего делать)  отправился  по пустяковому делу  к  приятелю. Чуть уже оставалось до его дома, когда подвернулся под колёса моей красавицы-«Явы» плюгавенький      серый «Москвич».  Шум конечно, гаишники, протокол…  Вина-то  была его,  а я чуть не опоздал тогда к самолёту.

Так и в это раз: понесло меня в библиотеку.  Приспичило, видите ли, сдать книжки.  А  библиотека не простая  —  правительственная. И  находилась, соответственно, в Доме Правительства, а перед домом этим стоял (и как я его не заметил?) соответствующий запретительный знак.

Книжки-то  я сдал,  но когда  вернулся к своему  мотоциклу,  возле     него скучал уже  местный  постовой.   Вежливо   сделав под козырёк, он  повертел в руках  мои  права  и  задумчиво  предложил пройти с ним в  участок.

Напрасно я плакался, что назавтра у меня намечено большое     путешествие, что могу разминуться с отцом,  что в талоне предупреждений у меня и так уже две дырки. Мучители  мои отлично сознавали и отчаянное моё положение, и полную мою от них зависимость. Выжав из ситуации всё возможное, они отпустили меня минут через сорок, не тронув талона и не взяв никакого штрафа.

Забегая вперёд  —  возвращался я в Минск  уже с шестью (!) дырками.

Хохлы (дабы не утруждать себя пересылкой документов) прав не отбирали, но дырки клепали с нескрываемым сладострастием  (один, за неимением  компостера,   накрутил   химическим   карандашом   большую жирную  точку:  это, говорит, тоже будет тебе дырка!).  Когда,  на  въезде

в Минск, меня остановил — родной уже наш — гаишник, он, оглядев на свет мой талон, расхохотался: «Ты что  —  дробью по нему стрелял?».

... Нет-нет! — я не заболтался. И ничего не забыл — продолжаю…

Так вот, иду я на хорошей скорости по хорошей дороге и при  хорошей погоде. Скоро Мукачево. Настроение у меня  прекрасное,   мотоцикл мой  тоже доволен  жизнью  —  мурлычет,  как сытый кот.  Надо б теперь кого-то ещё заарканить, а то ведь и заснуть за рулём недолго...

 Ага!  — вон и жертва — крупное что-то… Автобус?...

Подцепил    на    всякий    случай   на  своё   мысленное    лассо   (тяжело  так   —  полный,  наверное) ...

Точно, автобус, да ещё и не наш  — «интурист».  Ничего,  справимся  и  с «интуристом».

Гордо обхожу иностранцев,  чувствуя на себе   их    любопытствующие взгляды   и  —  не  обращая  внимания  на то,  что  в волосах  у  меня   кто-то запутался  и  отчаянно  теперь   пытается   из них  выбраться (ладно —  как запутался, так и выберется)...  Интуристы позади.  Киваю им:  гуд-бай! ...

Вообще-то,  не то, что автобусы, я и легковые  не считал тогда  своими соперниками,  уступал только «Волгам»:  им только и позволял   опережать себя.  Но в последнее  время  забегали  по  нашим  дорогам  разные резвые иномарки — они с завидной лёгкостью меня обходили.

А я не люблю почему-то  обгоняющих.  Не  терплю  и  тех,   кто  просто   долго маячит впереди меня.  Даже, если и не пылит, и не дымит.  Вот  —   раздражают они меня  чем-то, и всё!

... Чего,  однако,  понадобилось в моих волосах этому гадёнышу?  —  копошится  там  что-то,  возится...   Под   шлем  теперь   забрался — за ухо…   Отвлекает  только меня от  приятных воспоминаний...

Так о чём это я?..

… Нет! — надо с ним что-то сделать… (зверёныш  перебрался с   наружной стороны моего уха на внутреннюю).

Постучал кулаком по шлему. Результат — ошеломляющий! Вместо того, чтобы выпрыгнуть куда-то наружу,  зверь юркнул  со  страху  в моё же ухо:  спрятался от меня в меня же!

Такой подлости  я от него не ожидал.   И   не оценил в первый момент  всей         серьёзности  своего  положения  (ну, посидит немного, поймёт, что не туда попал да и выберется  —  чего ему там, в ухе моём,  делать?).

Подрасстроил- таки немного. Теперь  —  следил  ли  я  краем глаза  за «иностранцем»  или  очередным  поворотом, проверял  ли по столбикам  пройденное расстояние, а краем сознания неотрывно  следил  ещё и за тем, что происходит у меня в левом ухе ...

Там, впрочем, ничего особенного пока не происходило. Зверь   притих (может — выбрался уже?) ...

Вспомнилось    вдруг,  что  приближаюсь   я  сейчас   к  малой родине отца —  к прародине его предков.

Насколько мне известно, все на свете Губиши произошли из одного небольшого хутора где-то вот здесь, на западе Украины.

По этой ли, по иной ли какой причине, но с раннего детства питал я самую нежную привязанность ко всему хохлацкому: и читать про них любил, и фильмы смотреть, и пластинки крутить с голосистыми украинскими                 певуньями.  И мягкий хохлиный юмор любил,  и сам  этот певучий их говор.

Студентом уже, проходя летнюю практику в Киеве, влюбился ещё и в    роскошные вербы киевских парков, в чудные днепровские пляжи, в  приветливо-ласковую  погоду  и  в ласково-улыбчивых  хохлушек…

Смущала, правда, немного — при повсеместном пользовании устной великорусской речью — упорная эта привычка делать все городские  надписи исключительно на рiдной мове.  Ну, «друкарня» там или «одяг» —даже и мне, обрусевшему — можно было ещё как-то разобрать, а вот   «перукарня»  или   «лазня» — попробуй-ка   пойми, что  такое!

Когда, однако, у отца встал — после демобилизации — вопрос        выбора  постоянного места жительства, я умолил его остановиться на      Киеве (рассчитывал  и сам со временем присоединиться  к нему).

И как был я разочарован, когда он потом не менее горячо  отсоветовал мне это!

Объяснял это странной  — нескрываемой и незатухающей — неприязнью ко всяким этим «москалям-кацапам». Даже и его, натурального хохла, не признавали  там — из-за его акцента  — своим.

Природа упорной этой антипатии к ближайшей своей родне (в ответ на столь же постоянную симпатию с её стороны) и до сих пор не понятна мне — кажется противоестественной.

... Ой-ой-ой!  Очнулся, очнулся!   И — куда ж это его  понесло?!..

В  ухе моём  стало  твориться  что-то  странное:  зверь мой, прежде чем вернуться обратно в родную  стихию, решил, видно, досконально изучив строение  наружной раковины, приступить  теперь  к  изучению среднего уха и добрался уже до такого места, где малейшее его движение производило оглушительный шорох-грохот и нестерпимое щекотание ...

Что-то надо с этим делать! Но  — что?  — что? ...

Вот ведь навязался на мою голову!  —  так было всё хорошо  —  и дорога, и погода, и настроение ...

О, боже  — опять, опять  куда-то полез...

И снова этот грохот! Снова  — треск  и  неимоверный (словно  мнут  жесть)  грохот  и  щекотание ...

Что  ж  ему  нужно  — ночевать он, что ли,  там  устраивается? ...

Дело  принимало  трагикомический  оборот:  никто  до  этого никогда не забирался  ко  мне  в  ухо,  и что надо в таких случаях делать,  я  понятия не имел.

Мучительно стал вспоминать какой-то рассказ Мопассана: там с одним   чудиком  (как его  — Бульён? Бульом? — Гильом, наверное)  приключилось что-то    подобное, —  как же он тогда  выкрутился?..  Не помню ...

Я  продолжал свой путь  (что мне, собственно, и оставалось делать?),   а зверь — свой...

Может,  он решил выбраться наружу через другое  ухо?  — скребётся уже всеми шестью  (или сколько у него там?)  лапками в мою  барабанную     перепонку! ...

Положение  —  нелепее  не  придумаешь:  и   дальше  ехать  глупо,   и   останавливаться бессмысленно   — что ты с этим поганцем  поделаешь? Ну, остановлюсь,     ну,    сниму     шлем,    а   дальше?   —   спичкой   его   оттуда         выковыривать?  Прыгать на одной ноге?  А если у него — жало? ...

Воды в ухо влить?  Так и воды ж нет.   Что  там  этому   Гильому-Бульёну  вливали — молоко?  Мёд?   Молока здесь, тем более, нет ...

Зверь снова притих,   но  я  не мог уже  оставаться спокойным. Надо что-то придумывать  —  не везти же с собой этого нахала в Мукачево!

И — хоть убей, ничего в голову не приходит!  — (попробуйте-ка сами  что-то придумать!). И спросить не у кого. Решил:  доедем  до первого ручья, а там посмотрим.

Приняв решение, я немного успокоился. Успокоился, вроде, и мой зверёк. Может, подслушал моё решение, может, сам что-то решил.

И как только я успокоился,  дорога моя побежала быстрее, а в голову снова нахлынули воспоминания ...

Да — я ж не сказал ещё о той разбитой фаре…

Совсем глупо вышло, и  буквально  — на  ровном  месте.   Остановился на минутку и, поставив на лапу своего любимца, забежал в придорожную   лавку.  А выбежав оттуда, застал его уже лежащим на боку с разбитой    фарой: лапа вмялась в разогревшийся на солнце асфальт, и любимец мой не удержав равновесия, рухнул.  До самого до стольного града Киева      добирался этаким  уродом.

А на подъезде к Гомелю случилась более крупная  неприятность. Полетела на ухабах, не выдержав издевательской дороги, одна из задних подвесок. Но подвеска, это вам не фара: без неё далеко не уедешь. Еле  добрался на оставшейся — потихоньку, осторожненько  —  до города   Гомеля.

Мастерской  в городе нет, конечно: посоветовали пойти поплакаться в клуб ДОСААФ. Пошёл, поплакался. Серьёзный, весь измазанный в саже и масле, молодой парень терпеливо выслушал мою печальную историю и мои радужные, на волоске повисшие планы на будущее, оглядел  внимательно изъян, открутил молча поломанную пружину и — исчез. Вместе с подвеской. Через  полчаса томительного ожидания  — такой же серьёзный  и  ещё  более измазанный  — появился с моей  подвеской и молча поставил её на   место.

Поставил  и — стоит, не уходит. Переспросив зачем-то, далеко ли мне ещё ехать, снова всё разобрал и, не обращая внимания на  протянутую ему зелёную трёшку, снова исчез.  Этот  раз  —  на час,  не  меньше. Зато,  вернувшись и установив опять всё на место, он  удовлетворённо хмыкнул и, отодвинув рукой протянутую мною синюю  пятёрку, пробурчал:

—  Не... Ту давай, зелёную: тебе далеко ещё ехать...

Согрев себя этим тёплым воспоминанием, я забыл про всё на свете и чуть не пропустил блеснувший  в кустах ручеёк...

Ручеёк?..  Зачем-то ж нужен  был  мне именно ручеёк...    О-о!...

И тут  лишь   осознал:  давным-давно (минут десять уже!) из шлема  моего — ни  звука!!

Да неужто же?!..

Боясь поверить собственным ушам, я подрулил осторожно к ручью,  осторожно  тоже  почему-то поставил на лапу свою «Яву» и заглушил мотор. Осторожно снял с головы свой шлем и, всё ещё боясь себе поверить,     прислушался ...

Тишина!

Потеребил зачем-то одно, а потом и другое ухо...

Господи  —  ну, наконец-то!

Безбилетнику моему не нужно было, оказывается, в Мукачево  —     сошёл где-то по дороге. Потихоньку, не прощаясь — по-английски.

Теперь я даже досадовал немного, что не удалось повидаться с этим джентльменом: как заявился непрошенным, так и исчез, не извинившись за беспокойство, не поблагодарив за провоз.

Вот и не знаю теперь, кого я вёз тогда  в своём левом ухе до самого почти до  Мукачево!

Ладно. Убедившись, что всё благополучно закончилось, я собрался, было, отправиться дальше, но заглядевшись на зелёные холмы, чистый  ручеёк, мягкую травку — ощутил всем телом после всей этой тряски, гула ветра и азарта погони  прелесть тишины, и...  далось мне это Мукачево!   —  никуда  уже  в тот день не поехал.

У этого же ручейка я поужинал килькой в томате, полюбовался  на закат да и забрался, не разворачивая палатки, в спальник (тщательно  законопатив на всякий случай оба уха ватой).

Утром меня разбудили птички: светило солнце, блестела на траве   роса, и ползали по земле диковинные — огромные-преогромные —  прикарпатские улитки.

Через полчаса я был в Мукачево: ласково улыбались миловидные хохлушки-гуцулки в красивых, богато расшитых платьях — приглашали продегустировать местное вино.  Уговорили — попробовал.  Вино как-то  не очень, а вот девчата улыбчивые и обхождение их ласковое — запомнились.

Были, конечно, потом ещё и другие приключения на дорогах этого благословенного края — это ж всё на полпути ещё стряслось, но я обещал только про «зверя», и потому — умолкаю.

Байкеры — это ж вам не болтуны какие-нибудь, вроде рыбаков или  охотников.