ПО МИРНОМУ КАВКАЗУ

«Кавказ — это вообще другая планета, другой мир. И, пока это мир, а не война, это — чудесный мир!» (из Буки)

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Что потянуло меня тогда на Кавказ, не помню.
Любопытство, наверное: слышать — столько уже всего наслышался, а побывать всё как-то не доводилось. И рядом ведь — не то, что Средняя Азия (которую я к тому времени порядком уже облазил).
Связался с приятелем в Краснодаре: оттуда до кавказских гор — рукой подать, взял отпуск, палатку на двоих (идти договорились вместе), спальники, фотокамеру, сгущёнку, консервы (тяжёлый вышел рюкзак, килограммов под 50).
Встретил меня Витенька радушно, но, увидев мой рюкзак, огорошил вопросом:
— Так ты это всерьёз? Я думал, просто погостить приедешь... Нет, в горы я не пойду! — не обижайся…
Я не обиделся, однако это существенно меняло дело: один я в горы тогда ещё не ходил (да и не рекомендуется вообще-то).
— Давай лучше к морю! У матери дом в Новороссийске, прямо на берегу — позагораем, покупаемся. И сад там свой, бабушкин ещё…

Что мне море и сад! — я настроился уже на Кавказ.
Решил: пойду один.

Погода вот только какая-то неустойчивая — ближе к нехорошей: туман, морось, холод…
Маленький местный автобус храбро пополз круто вверх: прямо навстречу дождю и свежему горному ветру.
До предгорья добирались уже под проливным дождём.
Зато по пути я перезнакомился с попутчиками-туристами: пятеро хлопцев и три дивчины — бодренькие такие все, весёлые, загорелые. Расспросили подробно, куда, откуда и зачем (сами все — киевляне).
Подивились, что один — предложили идти вместе. Вместе, так вместе. Мне, правда, дальше в Сванетию, но пока, через перевал — вместе.
В Чегет доползли к вечеру.
И всё бы ладно, если б не эта погода: небо свинцовое — никакого просвета. Солнца не просто нет, а так, будто и не было его здесь никогда. Не южная погодка, не летняя — «нелётная»…

Бойкий кацо прямо под дождиком бойко раздувает мангал: угощает всех грузинским шашлыком (с помидорами) — дорогим и невкусным (многократно уже, видно, подогретым). На вопросы о погоде отвечает уверенно:
— Пачиму нэ будыт? Абзатылна будыт!
Со слабой надеждой на кавказскую обязательность двинулись в сторону турлагеря (я уже — вместе со всеми).
Лагерь переполнен (погоды давно уже, видно, нет), но палатку нам выкроили.
Опытные люди (а народ тут сплошь опытный) грустно глядят на небо:
— Нет, Донгузор в такую погоду не перевалишь. Лучше уж здесь переждать, чем куковать там наверху, в Северном приюте.
Кукуем внизу.
Местные девушки выносят из соседнего аула в ближний лесок свои рукоделья: торгуют ими из-под полы (запрещено почему-то). Облюбовал себе у молодой горянки тёплый шерстяной свитер.
— Чхысты шерст — ныскока сынтэтик нэт!
Долго носил потом, добрым словом поминая красавицу.
Три дня провисели над нашими головами свинцовые тучи — лишь на четвёртый робко проглянуло солнышко. По радио объявили двухдневное прояснение.
В бодром темпе, один за одним, ребята покидали наше убежище. Я тоже бодро ухватился за свой увесистый рюкзак, вздёрнул его привычным косым движением на одно плечо, и тут ... х-р-м! — что-то больно хрустнуло в пояснице...
О-о!.. Я уже знал, что это такое, и что будет теперь дальше: дважды хватал меня вот так же и за то же место непременный спутник всех байкеров — радикулит.
Что делать — признаваться?..
Кое-как взгромоздил на себя мешок (меня поторапливали: надо засветло успеть к Северному приюту).
— Знаете, хлопцы... Меня, кажется, это… радиком стукнуло.
Лица у хлопцев посерьёзнели. Радик не шутка: что там, в горах, в случае чего, со мной делать — куда девать?..
— А ну, попрыгай: идти сможешь?
Попрыгал. Идти-то (даже и прыгать) я мог: в этом положении — с рюкзаком, упёртым в поясницу, боль почти не чувствовалась (несильно этот раз и прихватило), но — что дальше? По опыту знаю, как цепко может он привязаться: месяц, если не захочет, не отпустит — ни шевельнуться, ни повернуться!
Молодое легкомыслие взяло, однако, верх: один из ребят снял с меня тяжёлую двуспальную палатку, и я вместе со всеми храбро зашагал к ближней остановке подвесной дороги.
«Остановка», это — условно: никто эту махину не останавливает. Движется себе, покачивая люльками, огромный транспортёр — вскакивай, кто сумеет, на ходу!
Хоп!.. — кольнуло немного, но в люльку попал! Не так ловко, как другие, но уцепился: еду вместе со всеми. Прислушался к затаившемуся недругу — терпимо, вроде.
Можно оглядеться.
Простор! Висим-парим высоко над широкой долиной. Замёрзшая речка огибает лесок — там копошатся мурашиками маленькие человечки с лыжами и салазками...
А совсем вдали — одна стройнее другой — заснеженные вершины. Та, что выше и белоснежнее других — красавица-Шхельда. Если та, что правее и пониже — Ушба, значит, где-то там и Сванетия.
К одной из этих гор приковал когда-то Зевес Прометея…
Красивое выбрал место: не откажешь древним грекам в хорошем вкусе.
Выпрыгивать легче: чуть кольнуло лишь, когда невежливо пихнула меня железным боком следующая люлька.
Ребята косятся в мою сторону: как, мол? Ничего, киваю, ничего!..
В большом тускло освещённом помещении расположилось на полу несколько групп, неделю уже пережидающих здесь непогоду.
Подкрепившись и приняв по стопке спирта (ребята убедили — для крепости сна), забрались в спальники. Завтра надо встать пораньше (желательно, первыми), чтобы не скользить потом на крутом склоне по растоптанным следам, не хлюпать по тающему снегу.
Радикулит мой никуда не делся: лежать позволял только в одной, строго обозначенной им позе. Ноги подгибаю и вытягиваю осторожно и плавно — как в «замедленной съёмке». Спутникам своим не признаюсь, говорю: полегчало (намекали, что отсюда можно, мол, ещё и вернуться). Я их понимаю, но про себя уже решил: иду.
Спирт сделал своё дело — не заметил, как и уснул. Проснулся, когда растолкали: темно, все ещё спят.
— Давай-давай — самый раз! Как там у тебя? Идёшь? Одна группа уже ушла.
Когда вышли на трассу, от первой группы остались лишь следы на снегу (глубокие, чёткие). Шли по ним, как волки — след в след. Подъём крутой, но не сложный, на туристском жаргоне — «ишачка».
Тяжёлый мой рюкзак (хоть палатку и забрали, всё равно тяжёлый) упирался точно в крестец — туда, как раз, где и укрывался мой враг. Мешок так удачно массировал с каждым шагом больное место, что буквально выдавливал, выжимал оттуда боль. Я чувствовал уже: пройду!
Выглянувшее из-за гор солнце пригрело снег: следы становились всё жиже, всё податливее. Часа полтора мы месили заснеженный склон, пока не показался сам перевал — неширокая тёмная расщелина меж двух остроконечных скал.
— Видишь, как вовремя вышли! — скользили бы сейчас всю дорогу. Как ты там — жив? Молодцом!
А ведь и правда — молодцом (сам боюсь поверить: такой подлый, такой коварный был удар в спину!)
— Ей-богу, хлопцы, ничего уже не чувствую!
Чтобы убедиться, что чудо исцеления свершилось, я разделся ещё до пояса и натёрся снегом — вправду, что ли, прошло?
Чудеса! — так, видно, намяло меня увесистым мешком, так растёр и размял он там все косточки, что — всё! — как и не было никакого радика.
Попрыгал, покричал вместе со всеми (выше трёх км над морем забрались): — Донгузор взят! Донгузор наш!
Перед самым входом в узкую щель перевала догнала нас — украшая нашу победу — большая стая крупных ярко-пёстрых бабочек: им тоже понадобилось зачем-то на ту сторону. Десятками, сотнями кружили они вокруг, пытаясь преодолеть встречный поток воздуха — норовя проскользнуть вместе с нами в узкий проход.
Удавалось не всем. Уставшие располагались отдохнуть прямо на снегу — яркими цветами по белому полю. Бабочки на снегу! Не на зелёном лугу на цветах, а среди голых тёмных скал — на ветру, на холоде.
Красиво и жутковато…
Передохнули — немного уморились-таки. Спуск, зато был сплошным весельем: словно мы не просто миновали перевал, а перешагнули в другую часть света или в другое время года. Снега здесь, на южном склоне, или уже, или вообще никогда не было: пейзаж из чёрно-белого перекрасился в ярко-зелёный.
Вот куда, оказывается, стремились наши бабочки!
По тропе, виляющей между кустами, мы не идём, а почти бежим вприпрыжку.
Появились первые кусты и деревца. Настоящая даже берёзовая роща — хоть подберёзовики в траве выглядывай! Появился и тут же стал вилять, пересекая нашу тропу, весёлый ручеёк.
Выбрав поляну покрасивее, расположились на привал.
Когда стемнело, к костру нашему подошли двое местных парней. Один оставался в сторонке, в темноте, второй подсел к огоньку. Поинтересовавшись, кто мы, откуда и куда идём, стал уговаривать нашего «старшого» продать им кое-что из вещей.
Приглянулись ему, в частности, и мои походные ботинки. Моё объяснение, что мне они тоже могут ещё понадобиться, его почему-то не убеждало. Настойчиво и почти угрожающе (обращаясь не ко мне, а к «старшому») повторял он с упорством своё предложение, а убедившись, что не уговорил, бросил на меня такой свирепый взгляд, что я лишний раз порадовался случаю оказаться в большой компании.
Это потом уже узнал я, что проходили мы тогда самый «бандитоопасный» район Кавказа. Окажись я тут один или вдвоём с Витей — возвращаться бы нам домой босиком.
Следующую ночь переночевали в Южном приюте. Первая группа оттуда уже ушла, отставшие так нас и не нагнали.
Наутро вся украинская команда, договорившись с подвернувшейся попуткой, отправилась восвояси, а я, тепло со всеми распрощавшись, смело взвалил на себя потяжелевший снова рюкзак, и повернул в противоположную сторону.
Почему наметил я себе тогда именно Сванетию, я и сам не смог бы объяснить. Названия, наверное, необычные соблазнили: Сванетия-Местия. Башенки тоже — ни на что не похожие. Ну и потом — глубинка, самое ведь чрево Грузии — где ж ещё и знакомиться с настоящими, с коренными грузинами!
Выбрав заметное место на обочине, я уселся на свой рюкзак и стал поджидать попутку. Было раннее утро, машин не видно: не успели ещё сюда добраться ни снизу, с побережья, ни сверху, с Кодорского ущелья. Но первый же грузовик притормозил раньше, чем я успел поднять руку.
И — раньше, чем я успел что-то спросить — из него послышалась команда:
— Мышок на кузов, сам на кабин садыс!
Я, по правде, предпочёл бы ехать на свежем воздухе, но — приказы не обсуждаются — забросил рюкзак наверх, а сам втиснулся в душную, пропахшую соляркой и бензином кабину (там, рядом с усатым, мрачноватого вида кацо сидела ещё и какая-то пышнотелая тётка). О цели моей поездки она отозвалась неодобрительно:
— Чем таку даль ехать, так ближе ж было к морю! — заявила она, уверенно перечислив далее все те очевидные преимущества, на которые указывал мне и Витя.
Водитель Слава (вопреки славянскому имени — обладатель свирепой кавказской наружности и хриплого баса) презрительно при этом ухмылялся и неопределённо хмыкал. Лишь после долгой паузы он тоже высказал своё убеждённое неодобрение моему маршруту:
— Птцхэ! Гырузый! Какой зыдэс Гырузый? Кадор-Мадор тыбэ — Гырузый? Абхаз-сван тыбэ — гырузыны? Мегрел, имерэт, мсхэт — настаящщи гырузын, сван — какой-такой гырузын?!.. Птцхэ!
Он даже расстроился, не находя подходящих слов для определения меры ничтожности этого жалкого народца. Пояснять, однако, ничего не стал — обиженно умолк до самого конца поездки.
Впервые я тогда узнал, что не все жители Грузии — грузины (в отличие от Китая, в котором, как известно, все жители, включая самого императора — китайцы).
Тётку высадили где-то по дороге, а сами с мегрелом (или мсхетом-имеретом) Славой торжественно въехали мы в столицу Верхней Сванетии — Местиа. Остановились прямо посреди центральной её площади (размером в две ширины улицы).
— Турбаз — там! — махнул Слава рукой на ближний переулок.
Не зная, сколько мог стоить мой проезд, я протянул ему трояк. Надо было видеть выражение Славиного лица, когда он произнёс своё «Птцхе!» (сопроводив его не менее выразительным жестом растопыренных пальцев).
Ладно — спасибо! Убрал бумажку в карман и отправился искать «турбаз».
В приземистом сарае — окошечко кассы (оно же и — камеры хранения). Некто очень немолодой и не слишком приветливый, забрав мой паспорт и передавая мне взамен одеяло, сурово отчеканил из темноты:
— Тыры дэнь пирод пылаты! — (заплатил).
— Рукзак на камера сдавай! — (сдал).
— Адынассат чысоф выхо’т запыраим! — (запирайте).
«Выхо’т» в данном случае означало не «выход», а «вход» (понимаю уже немного по-свански).
В большой, человек на двадцать, пустой комнате застелены (понимай: заняты) лишь три-четыре кровати. Я выбрал себе место в углу, возле окна и тоже расстелил поверх матраса выданное мне одеяло: место занято!
Пока погода сносная, вышел познакомиться с городом.
Главным сооружением главной площади столицы было здание столовой. Время обеденное — пошёл на запах.
Клиентов почти нет, пахнет вкусно. Обслуга мужская, меню заманчивое, цены терпимые.
Молодой красавец-кацо, стоя вполоборота к стойке, занят неторопливой беседой с кем-то невидимым на кухне. Не прерывая разговора, он поднял на меня обрамлённые большими чёрными ресницами веки и, не дослушав моего заказа, налил без объяснений миску шурпы (я вообще-то просил харчо, но от миски шёл такой заманчивый аромат — смолчал). Отвергнув протянутые ему деньги, кацо пропел мелодично:
— Куший на здаровий, дарагой!..
Может, на Кавказе и кормят бесплатно?
Шурпа вкусная, второе, чахохбили — ещё вкуснее. Иду, благодарный, расплачиваться. Красавец, не обращая внимания на протянутый червонец, продолжает ленивую беседу с неизвестным на кухне.
— Палучи, дарагой! — перехожу я на местное наречие.
«Дарагой» — продолжая разговор — берёт, не глядя, купюру и, не глядя же, бросает её в открытый ящик стола.
Заметив, что я ещё не ушёл, он удивлённо вскидывает на меня свои бархатные очи и, небрежно кинув на прилавок пятёрку, поворачивается опять к раскрытой в кухню двери.
Обед стоит два с копейками — стою в ожидании остальной сдачи. Красавец, увлечённый беседой, долго не поворачивается в мою сторону (я жалею уже, что так неосмотрительно решился разменять здесь чуть не последний свой червонец)...
Видел бы кто-нибудь, сколько холодного презрения выражал взгляд этих красивых глаз, когда на прилавок мне брошен был ещё один рубль! Сообразив, что дальнейшее ожидание ничего доброго мне не сулит, ретируюсь из столовой со смешанными чувствами — от вкусного обеда и откровенного грабежа.
Побрёл по узкой улочке вверх. В современной архитектуре сванов — ничего примечательного. Собственно, никакой такой архитектуры, здесь и нет: случайный набор вполне «совейских» коробок, отличных друг от друга лишь размерами да вывесками.
Замечательный опыт древнего зодчества был современными зодчими начисто утрачен. Возможно даже, что зодчие вообще не имели к этим строениям никакого касательства.
Интересно, кстати, имели ли вообще когда-нибудь сваны особых специалистов-строителей, или высотные их шедевры возводились между делом самими же пастухами и землеробами?
Толкнул дверь в кирпичную коробку с надписью «Магазин» (из чистого любопытства: денег после покупки свитера почти не оставалось). Сельхозинвентарь, запыленные канцтовары, местные шапочки «сванки»... — всё? Нет, из глубины комнаты, из темноты глянули на меня три пары вороньих глаз: три огромных одинаковых портрета (таких усатых, таких знакомых!)... Это сколько ж — лет пятнадцать не встречался я взглядом с другом и учителем всех народов? Пахнуло вдруг далёким недобрым прошлым. Вышел с опаской — не прочли бы по глазам, что подумалось мне о великом их земляке.
Городок крохотный: вскоре я был уже за околицей. Замыкала главную улицу столицы ещё одна столовая. Вернее, судя по звукам из распахнутых окон — весёлая шумная харчевня. А судя по множеству грузовиков, дожидавшихся возле неё своих хозяев — приют дальнобойщиков.
Сразу за околицей холмы громоздятся на холмы, и лишь в одном месте выкроилось между ними поле небольшого аэродрома.
Собственно, гор почти не видно: то ли скрывает их изморось и туман, то ли вообще их тут нет. Не видно и знаменитых сванских башенок.
Встретилось лишь несколько полуразвалившихся и заброшенных.
Ладно, завтра уже пройдусь по ущелью подальше. Сегодня поздновато, да и моросит всё назойливее — повернул назад.
На главной площади нагнал меня знакомый грузовик, и знакомый хриплый голос окликнул:
— Слуший, дарагой!.. — Слава был сейчас в прекрасном расположении духа и, судя по цвету лица — в хорошем подпитии.
— Маленкый тыбе пыросба!.. Можиш мине зделат?
Я чувствовал себя обязанным Славе и с готовностью откликнулся. Он, немного смущаясь, путал слова, но очень уж, видно, рассчитывал на моё содействие.
— Сылушый! — у тыбе в Минэске многа машин «Джигуль» ест? — можишь минэ адын издэлат?
Вообще-то я никогда таким вопросом не задавался, но слышал — да, записывают там где-то кого-то в очередь на машины. Так и ответил. Славу это очень почему-то обрадовало.
— Сылушый! — запшыс: очин тыбэ прашу — абзатылно запшыс... Очирыт прыдот — пыши тэлэграм на сыло Гиаури — на минэ: Слава Мцхели — я тыбэ дэнгы дыругой дэн тэлэграфам шлу: сколка нада и ишо столка тыбэ. Сыразу! — тот жы дэн тыбэ шлу!
— Ну, хорошо, попробую — узнаю. Только что ж это за адрес? — а улица, а дом?..
— Птцхэ! — Какой улыцам-дом? — минэ там всэ знаит: шофёр Слава — каждый сабак знаит!
Я был несколько смущён необычной просьбой и необычным адресом, но честно записал всё в свой путевой блокнот, а Слава, обнадёженный моим обещанием, уточнял уже детали:
— Ишшо толка адын тыбэ пыросба: ны бэлый, ны сывэтлый, а такой, зынаиш — чхорны-чхорны!..
Потом, подумав, добавил:
— Или, ишчо луччи — шчы-ка-ладны! Очын кырасыво — шчыкаладны цвэт!..
Мы расстались друзьями — я обещал, что сразу по возвращении узнаю обо всём и напишу ему. Забегая вперёд — я честно выполнил обещанное: узнал и про многоступенчатую процедуру записи, и про многолетнюю очередь, и про малую вероятность выбора цвета машины. Описал и послал по указанному адресу. Но — то ли не все в этом ауле знали шофёра Славу, то ли самого его не устроило что-то в этой сложной процедуре — ответа я не получил.
А жаль. Так вкусно произносил он слово «шчыкаладны», так верил, что можно, выслав первому встреченному на дороге путнику кучу денег, получить шоколадную машину, что очень хотелось бы укрепить его в этом трогательном доверии к незнакомым людям.
Комната наша оказалась к моему приходу уже наполовину заполненной. На кроватях валялись и сидели молодые люди обоего пола, по всей видимости — тоже туристы. Всё больше — кавказцы (боюсь уже говорить «грузины»: кто их тут разберёт!) Разговор шёл общий, громкий, откровенный и, на удивление, довольно интеллигентный. Говорили по-русски, с лёгким горским акцентом.
Удивительно было и другое — снова звучал этот презрительно-пренебрежительный тон в отношении одних земляков к другим. Молодой, серьёзного вида худощавый очкарик (возможно, историк) толково и грамотно — издевательски, но со знанием дела — разъяснял соседям по койке:
— Они, конечно, наговорят вам, что башни эти — от турок. Каких турок? — сроду не бывало тут никаких турок! Это они друг от друга там скрывались: прирежет один другого — вот и отсиживаются потом всей семьёй в башне. Пережидают весь год: прячутся от кровной мести, пока не сговорятся о выкупе. Так и живут: внизу — скотина, наверху — люди ...
Может, и так, но башенки всё же (помню по альбомам) — чудо, как хороши. С таким старанием, с таким бесподобным мастерством и вкусом выложены — камушек к камушку! Что ж это за уклад жизни у них был такой, что позволял вот так, между прочим, между делом возводить эти маленькие шедевры — не первой же необходимости были эти сооружения: не все же они там поголовно резались. Не необходимость же заставляла их с такой тщательностью, изобретательностью, с таким вкусом и любовью выдумать эти ни на что не похожие архитектурные игрушки! И так красиво разбрасывать их по склонам гор!
Нет, что ни говори: турки турками, вендетта вендеттой, а если и есть тут, на что посмотреть, так на эти именно маленькие каменные чудеса. Завтра же пройдусь подальше — поищу и поспрашиваю другие.
Небо назавтра немного прояснилось, и я зашёл далеко за аэропорт — туда, где за поворотом, между высокими холмами открывался вид на сумрачное ущелье. Там тоже встретилось несколько полуразрушенных башенок, но всё — не то. Не те это красавицы, что видел я раньше в альбомах и на слайдах.
Открывшийся вид на холмистое ущелье тоже не порадовал: гор в моём понимании не было — пологие травянистые склоны лениво тянулись к редким вершинкам, прятавшимся за низкими тучами, и всё это размокшее царство тонуло сейчас ещё и в сером сыром холодном тумане. Нет, не таким представлялось мне чрево Кавказа!
Прошёлся всё же дальше и ещё дальше, надеясь за очередным поворотом увидеть хоть что-нибудь привлекательное, но и дальше, сколько мог видеть глаз — ничего радостного, ничего заманчивого — ничего такого, что подогревало бы желание продолжить путь. Более того — в грязновато-зелёной этой гамме (смесь промокшей травы с тёмно-серым туманом) было даже что-то зловещее. Повернул обратно.
Я ничего ещё, разумеется, не мог знать тогда о чеченцах, об арабах-моджахедах, которые будут тут когда-то укрываться, о свозимых ими сюда рабах-заложниках и прочих «кавказских пленниках», но хорошо помню, что тогда уже совершенно отчётливо чудилось в этих местах, в самой этой природе что-то недоброе, неприветливое — какая-то скрытая угроза.
А почему, собственно, «чрево» должно быть привлекательным? Какая-то ошибка с самого начала вкралась, видимо, в мои расчёты.
Твёрдо решил: нечего мне тут делать три дня — завтра же и уеду.
Однако, не тут-то было.
По дороге я свернул (поверив указателю «Аэропорт») в сторону взлётного поля — к обшарпанной деревянной будке на краю взлётной полосы. На ней (кроме ещё одной гордой надписи «Аэропорт») висело расписание полётов, но было оно таким выцветшим и полинялым, что никакого доверия к себе не вызывало. В самой будке — никого.
Из кустов неподалеку выбрался мне навстречу некто сильно помятый, но — в форменной фуражке. На все мои вопросы он отвечал полным согласием: самолёт? — да, будет. Завтра? — завтра. На Гагры? — на Гагры.
На последнем только вопросе запнулся немного: когда первый рейс?
— Пирыхады утырычкам… успэиш!
К семи утра я был с рюкзаком на поле.
Никого. Успокаивало только, что неподалеку действительно стоял небольшой облупленный самолётик. Что ж я — один на нём полечу?
Часа через полтора появилась, однако, и первая группа пассажиров: окружив плотным кольцом лётчика, они очень шумно что-то ему стали объяснять. Тот, вчерашний (в мятой форме) — тоже принимал горячее участие в этой беседе.
Все пассажиры — подошли потом и ещё трое — выглядели (как и импортные их чемоданы) плотненькими, добротными и нездешними — нисколько не похожими на местных и туристов (часть которых тоже стояла тут, чуть поодаль).
Спор вёлся, разумеется, на каком-то из кавказских наречий, и смысла его я, разумеется, не понимал. Улучив момент, спросил у помятого:
— О чём спор, когда летим и где брать билет?
Слова «билет» он, кажется, вообще не понял, а на вопрос о времени отлёта выразился неопределённо:
— Падаждом ишчо — пасажыр мало.
Пассажиров, на мой взгляд, было уже достаточно, суть же спора пояснил мне подошедший очкарик из группы моих соседей:
— Эти двое хотят лететь в Гагру, те трое — в Гудауту, а остальные уговаривают лётчика отвезти их в Геленджик.
Поняв, что если придут ещё пятеро, то смогут уговорить его лететь в Стамбул, я не стал дожидаться конца спора и вернулся на турбазу.
Положение усложнялось: делать здесь больше нечего, автобус рейсовый будет лишь послезавтра — надо искать попутку.
А вот попутка отыскалась сама. Когда подходил я к центральной площади, прямо возле меня остановился грузовик с необычным грузом: в кузове стояло новенькое пианино. Я подошёл к водителю (чем чёрт не шутит!) — куда, мол, потом? — тот весело ответил:
— Пыанын згружаим — назад Ачамчыр идом!
Отлично! Через час мы с тремя попутчиками уже сидели в кузове и, прячась под брезентовым навесом — то от дождика, то от солнца — мчались вниз, к морю. А снизу, навстречу нам неслась, поворачиваясь под разными углами (иногда, чуть не вверх ногами) настоящая уже — мцхэто-имерэто-мегрэловая — Грузия: настоящие горы, скалы и ущелья, настоящие аулы, ослики, старики-аксакалы и смуглые чернобровые горянки.
Водитель вёл с дорогой азартную игру в догонялки: она всё пыталась увильнуть у него из-под колёс, а он старался поймать её раньше, чем она от него увернётся. На некоторых из крутых поворотов стояли памятные знаки (руль с фотокарточкой) — надгробия тех, кто, видимо, не поспел когда-то за увёртками прыткой горной дороги.
На кривых улочках аулов — женщины в чёрном. Все до одной — в чёрном. С ног до головы — в чёрном. Не понял: обычай здесь такой или это всё — вдовы тех, кому поставлены памятники?
Но о грустном не думалось — никогда потом не приходилось увидеть мне столько чудных кавказских пейзажей за один день! Ещё и так вот — прямо, не сходя с места — как в кинозале перед экраном.
Солнце то пряталось в облаках, то вырывалось на свободу: туманы сменялись небольшими дождиками и снова — то солнцем, то дождиком. А мы — под надёжным тентом, в первом ряду партера — наблюдали увлечённо за тем, что происходит на экране: за всей этой пёстрой смесью гор, лесов, снегов, солнца, дождя и тумана…
И так — все шесть часов, что спускались с нагорья к морю.
До моря, впрочем, мы не доехали. То ли я чего-то недопонял, то ли изменилось что-то в планах водителя — в Зугдиди он остановился и затеял долгий разговор с одним из попутчиков, не проявляя никакого намерения продолжить путь.
— Ты ж говорил: до Очамчиры!
— Сылуший, лубой афтобус садыс: Ачамчыр, Сухум, Гагыры — куда хочыш тыбе визот!
Так и сделал: сел в «любой» автобус. Спросил только: к морю довезёт? Довезёт
Море в Гаграх встретило меня всеми прелестями совейской курортной цивилизации: переполненные гостиницы, аляповатые клумбы, облупленные, крашеные маслом гипсовые балюстрады, замызганные улицы, нагловато-жуликоватые рожи обслуги. Кое-как переночевав в коридоре какой-то ночлежки, я понял, что отсюда надо бежать немедленно и — как можно дальше.
Возвращаться домой было ещё рано, в пропыленный цементом Новороссийск тоже не тянуло. Закинув на спину полегчавший за счёт съеденных консервов рюкзак (о радикулите и не вспоминалось уже), отправился на первом попавшемся автобусе в обратную сторону — к Пицунде.
Но и до Пицунды не доехал: дождавшись места побезлюднее, сошёл с автобуса и побрёл наугад в сторону моря — давно уже соблазнительно мелькавшего между деревьев.
Здесь мне как-то сразу повезло: и тебе пустынный песчаный пляж, и сосновая рощица, и, в тридцати шагах от рощи — море. Никаких притом признаков курортной «культуры»: ни зелёных скамеек, ни синих беседок и раздевалок — лишь питьевые фонтанчики вдоль пляжа.
Роща, на краю которой я обосновался, как и сосенки, из которых она состояла, оказалась (потом уже узнал) реликтовой — современницей, свидетельницей и возможным местом отдыха славных аргонавтов. Всё это будило фантазию, навевало грёзы и — склоняло к безделью.
В том месте, где пляжный песок упирался в подмытый когда-то морем берег, я отыскал удобное углубление между обнажёнными корнями двух реликтовых сосен — там и устроил себе уютное логово.
Великолепно. Здесь и проводу оставшиеся дни.
Близость моря, ласковое солнышко и лёгкий ветерок — всё настраивало на блаженное ничегонеделание. Остроконечные горные зигзаги, испрямившиеся здесь до плавных горизонталей, действовали завораживающе-успокоительно. Гладкая плоскость песка под ногами тоже располагала к желанию принять горизонтальное положение — к лени, дремоте и сладкому безделью.

С неделю почти бездельничал.
Когда же сладкое ничегонеделание стало невыносимым, я собрал свои вещи и побрёл пешком вдоль берега в сторону Гагры. Добравшись до железнодорожных путей, сел на ходу в медленно двигавшийся попутный поезд и проехал в полупустом вагоне без проводников до ближайшей станции.
Прощай, море!..

Витя, недовольный тем, что я так и не побывал в саду его бабушки, встретил меня прохладно. Не дослушав описания радостных моих приключений, протянул мне номер «Литературки». Там, чуть не на весь разворот — статья о неудачной горной вылазке группы молодых туристов: неожиданный снегопад скрыл все тропы, несколько человек заблудилось и обморозилось, двое замёрзли насмерть.
Ну, что ж — бывает и так...
Тем и закончилась первая моя встреча с Кавказом.
Ни очарования особого, ни разочарования.
Сказать, что я что-то узнал, что-то распонял или с чем-то ознакомился — нет: мало чего узнал и ни с кем толком не познакомился. Всё прошло вскользь и мимолётом — разбередило лишь моё любопытство.
Значит — надо ещё раз.
Так оно потом и пошло: и ещё раз, и ещё раз …

встреча вторая

— Красный, пушистый, висыт на стэне и пищщыт — кыто такой?
— Палатэнца.
— А пачиму пищщыт?
— Сам ны панымаю!

Второе явление на Кавказ произошло помимо моей воли: нас — двух молодых архитекторов — командировали в Ереван по каким-то производственным делам.
Началось с неприятностей. В дохленькой, плохо прибранной гостинице нет буфета, горячая вода в душе произвольно сменяется холодной, а в номере ещё и запели к ночи (не давая моему спутнику уснуть) старые водопроводные трубы.
Всё — в полном соответствии с устойчивым представлением о стране, где всё «по-армянски»: о крае «армянских загадок», «армянских анекдотов» и «армянского радио».
— Петенька, ну, представь себе, что это играет орган… или — херувимы с серафимами поют в древнем храме …
На другой день, переделав свои дела, мы с недовыспатым Петькой отправляемся осматривать город.
Забрели в какой-то клуб, и — первая неожиданность! — на экране поют и танцуют Битлы (у нас и фотографий-то их ещё никто не видел).
Ещё одно удивление — Музей детских рисунков. Не какая-то сезонная выставка Дома пионеров — свой постоянный музей. И каких рисунков! Работы малышей (особенно, помнится, одного мальчонка, лет семи) — на уровне французов Монмартра. Чудо!
Следующее чудо: Матенадаран.
Не библиотека, не музей, а то и другое и ещё что-то вместе: хранилище древних рукописей.
Просто не оторваться от витрин со средневековыми миниатюрами. Знакомые по увражам библейско-византийские образы смотрят здесь на зрителя, словно живые и помолодевшие — так они сочны и ярки. Ещё и «почерк» особый — «армянский акцент» — в жестах, в чертах и выражении лиц… Загляденье!
Не вяжется всё это как-то с теми смешными носатиками, которых видишь на улице — с авторами и героями известных анекдотов.
Похоже и не похоже.
Удивило ещё и другое — заинтересованность этих самых «носатых» в общении со случайными прохожими. Удивляло и интриговало: достаточно, подойдя на улице к группе увлечённо беседующих собеседников, обратиться к ним с каким-то вопросом, как разговор тут же стихает, все носы обращаются к вопрошающему, и после живого обсуждения, диспутанты принимаются подробно объяснять, где находится интересующий вас объект, и как до него лучше добраться. А потом кто-то ещё и отделяется от группы — сопровождает вас до самого места.
И там уже, на месте — если искомый «объект» (обозначенный в путеводителе как руины древнего храма) обнаруживается не сразу (а речь шла порой о полуразвалинах, которыми покрыта вся армянская земля) — там целый совет из соседей и соседок не расходится, пока какая-то из них не вспомнит, наконец, что у неё на огороде, действительно, выступают из земли какие-то камни — остатки древнего фундамента.
Сам же добровольный ваш проводник терпеливо дожидается при этом в сторонке (как бы чувствуя себя ответственным за вас) а по дороге назад ещё и допрашивает строго:
— Тыбе ест, гиде начиват? Чхестно гавариш?

На следующее утро поднялись мы к свежим раскопкам холма Арин-Берд. От развалин крепости Эребуни, от клинописных таблиц, от настенных росписей и каменной скульптуры отдаёт такой древностью, такой высокой и серьёзной культурой, что совсем уже заставляет позабыть про всякие там армянские шутки и анекдоты.
Да, из учебников с картинками известно, конечно, что-то и об Ассирии с Мидией, и о соседнем Урарту, но всё это — такое «прекрасное далёко», что не очень-то в него верится: то ли мифы это, то ли правда, то ли было оно, то ли нет. А тут — вот оно: само смотрит на нас глазами фантастических львов и мифических драконов. Можно и самим порассматривать эти диковины в упор — носом к носу. Даже потрогать…
Из-за колонны, кажется, выглянет сейчас ещё и некто носатый-бородатый — спросит участливо на своём древне-урартском:
— Чито тыбе ищё паказат?
А после, подробно показав все достопримечательности, спросит:
— Начеват тыбе ест гиде? — и, указывая на дворец, добавит:
— Мой дом — тывой дом!..

Помню, в институте нашем, когда, покончив с древним зодчеством, «проходили» мы уже средневековую архитектуру, то, дойдя до храмов Кавказа, были в некотором недоумении: на самом краю Европы, а — поди ж ты! Уровень не просто сравнимый, а и успешно выдерживающий любые сравнения с Западом. По строгим пропорциям, по умелому владению камнем, по изяществу декора — ничуть никому там не уступающий.
А кроме того, было ещё в этих храмиках (в отличие от величественности европейских) что-то милое, тёплое и уютное — домашнее.
И всё это сотворили те, что торгуют теперь лавровым листом на рынке?
Выходит, ниточка к милым средневековым храмикам, чудным фрескам и миниатюрам, а от них — к полотнам современных мастеров и маленьким шедеврам сегодняшних малышей тянулась аж оттуда! — от самых первых — от Великих Цивилизаций Древности.
Бродя по залам одного из «взрослых» музеев, мы уже не столько удивлялись, сколько восхищались свободой и смелостью в обращении с красками, цветом, формой и перспективой: вот она откуда — уверенность в композиции, твёрдость руки и острота глаза!
Пристроившись к небольшой (две светлых девушки и смуглый юноша) группе, мы, переходя с ними от картины к картине, прислушивались к их разговору. Молодой человек, судя по всему, близко знал местных художников и вообще неплохо разбирался в живописи.
Заметив наше внимание, Ашот (так назвался юноша) сам предложил нам продолжать экскурсию вместе. До самого вечера и весь следующий день водил он нас по выставкам и мастерским художников, по древним храмам и старым кладбищам.
Там, на кладбищах, особенно запомнились каменные надгробия, сплошь покрытые затейливым орнаментом — хачкары. Словно, это и не работа резчиков по твёрдому камню, а тонкая вязь талантливых кружевниц. Многие из этих камней были уже полуразрушены временем, а один, лежавший в сторонке, Ашот даже великодушно предложил нам забрать с собой:
— Всё равно пырападот — ныкаму зидес ны нужин…
Ценные, музейного уровня барельефы валялись там, действительно, в таком изобилии, что само это изобилие стало, видно, причиной такого пренебрежительного к ним отношения.
Все три дня нашей командировки — с утра и до вечера Ашот возился с нами (как перед тем — с уехавшими на другой день девушками): без него не видать бы нам и половины всего увиденного.
На вопросы о профессии и занятиях Ашот отвечал неопределённо: не то он начинающий художник, не то любитель-искусствовед. Чем он жил, на что существовал, непонятно. Как бы то ни было, а всё своё время он — не ожидая ни мзды, ни благодарности, ни даже наших просьб — целиком, с утра и до вечера, отдавал нам.
Повторюсь: постоянная эта готовность услужить незнакомому прохожему была нежданной и поначалу просто приятно умиляла. Не сразу стало понятно, что не простая и не пустая это здесь формальность, не внешняя вежливость, а сохранившаяся — пробившаяся к нам через века — струйка стародавней народной культуры.
По-иному уже воспринимались и обычный тут способ обращения к незнакомцу — «Дыруг!» (не товарищ — друг), и подслушанное здесь же выражение «Мой дом — тывой дом!».
Прояснялся смысл и необычного приветствия «Цават танем!» — «Возьму твою боль!». Пусть и не обязательно боль: возьму на себя твою тревогу, твою заботу, твою проблему. А в рядовом случае это — трогательный такой позыв разделить твоё желание, готовность сделать его своим.
Чтобы не выглядеть слишком уж умилённым, добавлю: не всё тут, на взгляд северянина, выглядело так уж благостно. Улицы не блистали чистотой и порядком, а переходить их даже и в местах обозначенного перехода, было рискованно: машины двигались там непрерывным потоком вперемежку с пешеходами.
И ещё. При всей строгости обращения с собственными девицами — буквально никакого прохода приезжим красоткам! Особенно — заезжим туристкам. На этих просто — форменная охота. Даже и лет пятнадцати шкет не пропустит — окликнет проходящую блондинку (не всегда и сверстницу):
— Э, дэвишка, тыбе как завут?
Те, что повзрослее, хватаются ещё при этом за рукава блузки, за подол платья…
Одна из Ашотовых спутниц рассказывала, что в первый же день столкнулась с такой неуёмной любознательностью — еле избавилась тогда от малолетнего ухажёра:
— Мальчик, ты ж глянь, сколько лет тебе, и сколько — мне!
Мальчик, ничего не желая слушать, падал перед ней на колени и, обегая её, снова падал и снова требовал: «Как тыбе зовут?»…
Из Еревана я вернулся несколько ошарашенным. Как бы, вживую принявшим участие в одном из смешных, добрых и мудрых армянских анекдотов. И — то ли помолодевшим, то ли постаревшим на две-три тыщи лет, в общем — соприкоснувшимся с той Великой Стариной, которая до того существовала для меня лишь в книжках да на картинках.
Увидел, потрогал, убедился: была. На самом деле была.

ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ
«Цават танем, дыруг!»

Этот раз на общем семейном совете (пятнадцатилетняя Алёнка, мама-Алла и я) решено было (при одном воздержавшемся) двинуть на Кавказ всей семьёй.
И не в какой-то дом отдыха или санаторий, не по туристской путёвке к тёплому морю, а «дикарями» и — в горы! Прямо так вот, втроём: две цветущие блондинки при одном невзрачном шатене.
Дело даже не в горах: просто я очень хорошо представлял себе, какое это будет потрясение для первых же встреченных кавказцев — увидеть двух полненьких привлекательных блондинок сразу.
Это последнее обстоятельство заставило меня тогда воздержаться. Противная сторона ссылалась, конечно, на прославленное кавказское гостеприимство, чудное море, южное солнце, южные фрукты.
И Ленка ж на Кавказе ещё не была…
В общем — решились: идём. Составлен подробный маршрут, раздобыты польские спальники и венгерские матрасики. Выпросили даже у альпинистов палатку-серебрянку — вместительную, лёгкую и непромокаемую. Добыли (срочно вписавшись в действительные члены Всесоюзного географического общества) разрешение посетить закрытые приграничные области.
План, вкратце, такой: транспортом добираемся до Теберды, пешком топаем (сколько сможем) по Старо-Сухумской дороге в сторону Чёрного моря, а в Сухуми сдаём Ленку её папе-Стасю и оставляем их на море, а сами — через Армению (где пешком, где автобусами) добираемся до южной, пограничной с Турцией части Грузии — до самого до Ахалцихе. Конечный пункт — крепость-монастырь Вардзия.

Маршруты, надо сказать, составлялись всегда мамой-Аллой и отличались дотошностью учёного, фантазией романтика и практичностью бывалого путешественника. Если только такой, месяцами вынашиваемый план не забывался потом дома на тумбочке, он служил нам в течение всего пути незаменимым подспорьем.
Этот раз всё в порядке: план, карты, документы, обратные билеты, —всё в надёжном месте. Можно отправляться.
Без особых трудов (сами не заметили, как) очутились мы в Теберде.
Переночевав на турбазе, встали пораньше и, недолго думая, направились прямо в сторону гор. Роскошная кавказская природа встретила нас сразу за порогом лагеря: с первых же шагов погрузились мы в тонкие ароматы южной зелени, ласковое тепло горного солнца и в полное беззвучие горной тишины.

Кругом — ни души. Ни одного аборигена.
Даже и дорогу спросить не у кого. Это нас, правда, особенно не тревожило: так кругом хорошо, что, если и поплутаем немного — дополнительное лишь приключение в увлекательном путешествии.
Вон, впрочем, бредёт кто-то навстречу.
Немолодой, плотненький, весь обвешанный фото- и киноаппаратурой и — отъявленно русской наружности. Поздоровались, познакомились. Выяснилось — профессиональный фотограф. Готовил с утра место снимка какого-то заповедного орла для Красной книги. Место для подобных съёмок устраивают, оказывается, загодя: козью тушку подкладывают с учётом положения солнца, подходящего фона и надёжной маскировки.
Уточнили у него маршрут, пожелали успехов.

Некоторое время мы просто брели в указанном направлении, наслаждаясь приятной погодой и горными видами. Дамы мои — ревниво и со знанием дела — сравнивали местную флору с хорошо им знакомой белорусской, находя, что если в некоторых случаях она в чём-то и превосходит нашу, то в других даже и уступает ей красотой или размерами.
Первое чудо явилось нежданно.
Когда мы преодолели небольшой подъём, то очутились на краю глубокой чашеобразной долины. Она открылась перед нами вся сразу — во всей своей прелести — и была подобна огромной корзине, наполненной диковинными цветами.
Большие ярко-жёлтые звёздочки крупных соцветий неведомых растений огоньками горели на глубоком тёмно-тёмно-зелёном фоне собственной их листвы — крупной и гладкой, как у фикусов. Ярко-жёлтые огоньки удачно дополнялись кое-где ещё и ярко-розовыми — такими же сочными и чистыми. Чашечки их были широко раскрыты: словно радостно улыбались друг другу и утреннему солнышку. Спустившись поближе, мы поняли, что попали в роскошные заросли рододендронов (не в каждом ботаническом саду такое увидишь!).
Бредя по долинке между высокими ветвистыми кустами, мы, как бы, пробирались внутри роскошного букета. Не помню, сопровождалось ли это чудо ещё и запахами, кажется — да, сопровождалось.
Прежде, чем продолжить путь, мы всласть и не спеша налюбовались, нанюхались и нафотографировались в разных видах на фоне всего этого великолепия. Меня мои дамы запечатлели даже на краю обрыва, уговорив принять там позу сиршасаны.
Неплохо для начала.
Долина эта вывела нас на старую Военно-Сухумскую дорогу. Корявые кусты рододендронов (теперь, преимущественно розовых) сопровождали нас и дальше. Они располагались на крутом обрыве вдоль всей дороги слева, буквально нависая балконными корзинами над нашими головами.
Справа же, далеко внизу шумела река Теберда, а сверху орошали нас струйки и брызги небольших водопадиков. Очень кстати: начинало уже припекать.
Тихо, ни ветерка. Небольшое стадо коров на той стороне реки удобно расположилось под широким сводом большого снежника, уютно укрывшись там от жары и навязчивых насекомых.

Впереди показался довольно высокий хребет и тут же начался крутой подъём. По мере приближения к перевалу подъём становился всё круче, воздух свежее и прохладнее. Летний пейзаж быстро менялся, приближаясь к осенне-зимнему.
Вскоре очутились мы в настоящем зимнем царстве: по правую руку от нас открылся широкий вид на заснеженную долину, впереди — на скалистые остатки хребта, а левее — на роскошное горное озеро с заснеженными берегами-откосами.
Гладь воды, отражавшая небеса, облака и скалы была так привлекательна, что так и тянула тоже отразиться в ней — поглядеться туда, как в зеркало. Налюбовавшись собой и этими зимними видами, начали спуск.
Перешли вброд небольшую речку и, одолев ещё несколько подъёмов и спусков, очутились мы к концу дня в самом начале большой лесистой долины. Здесь было умеренно тепло и уютно. Справа показались невысокие, сложенные из грубого камня овальные загоны для овец — кошары. Очень тоже кстати: вполне подходящее место для ночлега неприхотливых путников — тут и заночуем!
Ни самих овец, ни хозяев их не было видно: охраняли это хозяйство лишь две стреноженные лошади. Мы, поэтому, свободно расположились в лучшем номере овечьей гостиницы, а лошадиные головы лишь заглядывали к нам иногда с любопытством через ограду.
Утром продолжили путь к морю. Тропу сменила накатанная дорога, и шла она теперь всё вниз да вниз, виляя вместе с небольшой речкой в настоящем уже густом лесу (карты дальше не было — название речки спросить было не у кого).
Запахло вскоре и ближним жильём: привязанный к пеньку ослик флегматично жевал придорожную травку, а у дороги стоял, кого-то поджидая, высокий худощавый юноша-грузин.
Поздоровались, познакомились: да, местный, ждёт отчима, который должен отвезти его на машине к пастбищу — к семейной их отаре. Сообщил ещё, между прочим, что внизу, у речки бьёт нарзанный источник.
Прихватив банку, я спустился по обрыву вниз: в тени деревьев, между корней выбивалась из скалы тонкая прозрачная струйка. Промыв себе в камнях небольшое углубление, драгоценная влага стекала, слегка пузырясь, тонким ручейком вниз к реке.
Пили вы когда-нибудь настоящий грузинский нарзан? Нет, вы не пили настоящего грузинского нарзана! Тот, что в бутылке и из стакана, это не то, это другое. Похоже, но — другое.
Чтобы попробовать настоящий нарзан, надо приехать в Грузию, пройтись по Старой Военно-Сухумской дороге, сомлеть от жары и слегка притомиться. Если ещё и встретится вам по дороге добрый человек, знающий, где спрятался чудесный источник — тогда только и сможете вы с гордостью сказать, что пили настоящий грузинский нарзан!
Чистый, прозрачный, холодный, шипучий, вероятно — целебный и даже слегка волшебный. Потому уже, хотя бы, что чудесным образом бьёт непрерывно — и днём, и ночью — прямо из земли, бескорыстно одаривая всех жаждущих свежей шипучей влагой.

За время моего отсутствия наверху произошли некие события. Юноша (не помню его имени), разузнав о наших планах брести пешком к морю, усомнился в их разумности: и далеко, и ничего привлекательного нас по этой дороге не ждёт. Он предложил внести в него поправки: эту ночь советует он переночевать в их доме (тут неподалёку, в лесу), а утром брат его отвезёт нас к ближайшей остановке автобуса. Пока же — дождаться отчима (который вот-вот подъедет, чтобы отвезти его к отаре) и уточнить с ним детали этого плана.
Я, говоря откровенно, заколебался, но дам моих это предложение заинтриговало.
Вскоре прикатила снизу старенькая «Волга», и пожилой усатый грузин, высунувшись из окошка, и выслушав пасынка, прокричал в нашу сторону гортанно:
— Сын абратна едыт — всэх щас забирот. Абзатылно! Нымношка зыдэс ждыты — всэх абзатылно забирот! — подтвердил он ещё раз, махнув нам рукой. Пасынок его тоже помахал нам на прощанье, и машина скрылась.
Они укатили, мы остались. Мне это предприятие всё ещё казалось сомнительным, но жена уверила, что теперь отказываться от приглашения уже поздно — обидятся. Ладно, посидели, закусили (я ещё раз сбегал за чудесным нарзаном). Ослик тоже нашёл себе лакомство: с аппетитом жевал теперь оброненную кем-то пачку «Памира».
Через полчаса к нам действительно спустилась та же старенькая «Волга», и Эдик (так представился нам симпатичный смуглый юноша, лет шестнадцати) пригласил нас занять места в его экипаже.
С основной дороги мы свернули вскоре в лес и какое-то время колесили ещё по извилистой лесной колее, пока не остановились у высокой деревянной ограды. Ворота открыла молодая высокая грузинка (у дома стояла ещё и старуха с ребёнком на руках), и мы очутились на просторном пустом дворе с двумя деревянными постройками и множеством разнопородных собак, свободно бродивших по всему двору и не обративших на нас никакого внимания. Одно из двухэтажных строений было жилым домом, другое (с длинным пологим пандусом на второй этаж) — сараем для скота.
Эдик, и до того не слишком словоохотливый, преисполнился теперь особой важностью. Чувствовалось, что сейчас, в отсутствии отца, он в доме — старший. Бросив (на правах хозяина) что-то командное вслед уходившим женщинам, он провёл нас ко входу в дом (не к тому, где скрылись женщины — к парадному). По деревянной лестнице поднялись мы на второй этаж и по скрипучему паркету — мимо запыленных сервантов с хрусталём — прошли через просторную гостиную в небольшую угловую комнату.
Это была, по-видимому, спальня для гостей (возможно — особо почётных гостей). Большую её часть занимала огромная квадратная кровать со множеством красивых подушек. Мы оставили там наши рюкзаки, и Эдик повёл нас во двор к умывальнику.
Уже темнело. В полутьме мелькали смутно фигуры двух женщин, суетливо накрывавших стол под большой развесистой грушей. Стол освещался лампочкой, укреплённой на дереве, и мы вчетвером были теперь светлым островком в обступившей нас тьме. Женщины являлись временами из этой тьмы, чтобы подать очередное блюдо, а Эдик вёл с нами степенную беседу «обо всём и ни о чём». Преимущественно — о многочисленных своих родственниках, занимавших здесь важные посты лесничих и инспекторов.
Мы уже поняли, что стали частью ритуала — древнего обычая горного гостеприимства. Где-то к концу застольной беседы мать Эдика со спящим малышом на руках робко присела на край скамьи и поинтере-совавшись (через переводчика-сына), откуда мы и куда держим путь, снова скрылась во тьме (молодая же — старшая Эдикина сестра — так и не присела ни разу: всё подносила что-то молча или убирала со стола).
Мы рассказали, что приехали из Белоруссии, что хотим поближе познакомиться с Кавказом: сейчас идём на Сухуми, а потом двинемся в Армению, откуда вернёмся через Ахалцихе снова к морю. Эдик сообщил нам, что в Сухуми у него дядя и ещё куча важных родственников.
Не помню, что мы ели, запивали же всё сначала самодельным виноградным вином, а после ещё и крепкой грушевой чачей. Когда застольная часть ритуала была завершена, Эдик повёл нас к дому, сказав, что утром отвезёт к автобусу. Поблагодарив его (и темноту, в которой скрывались женщины), мы отправились спать.
Рано утром Эдик разбудил нас, чтобы поспеть к первому рейсу. По дороге он свернул ещё с дороги в лесок, чтобы показать местную достопримечательность — небольшой, очень симпатичный водопадик. На автобусной остановке мы распрощались.
Тем и завершилось первое наше знакомство с кавказским гостеприимством. Впечатление было смешанным: мы тронуты были, конечно, предложенным ночлегом и угощением, но показалось, что проделано всё это было скорее по привычке — как формальное исполнение старинного обычая, а не из чувства участия к утомившимся в дороге путникам. Впрочем, может и — просто показалось.
С другой же стороны — того главного, чего я так опасался с самого начала, тоже не случилось: никаких поползновений, никаких намёков даже на поползновения. Обе дамы мои чувствовали себя в полной безопасности, сам я тоже постепенно успокоился.
В Сухуми задерживаться не стали: Алёнку с отцом оставили у моря, а сами отправились дальше. Согласно нашему плану, следующим пунктом путешествия был небольшой армянский городок-курорт Дилижан — тёзка известной минералки.

ЖОРА

В Дилижан автобус прибыл уже к вечеру. Симпатичный городок, расположился в ущельях между холмами кавказского предгорья и утопал в зелени. Но в главном «отеле» мест не оказалось, в отеле поменьше — тоже. Других гостиниц, нам сказали, в городе нет — есть ещё две турбазы, но это не близко.
Я уже начинал нервничать: так можно и без ночлега остаться. Водитель такси — плотный, небритый, очень немолодой уже армянин, бросил равнодушно:
— Дыругой гастынис тожи мэст нэт…
Поехали всё же. Долго кружили по узким улочкам, приехали. Жена не стала даже вылезать из машины. Я сходил один, чтобы услышать ещё раз, что всё занято, а других «отелей» в городе нет.
— Што далши дэлим? — полюбопытствовал водитель.
— А вот прямо среди парка вашего разобьём сейчас палатку — там и заночуем! — рассердился я почему-то на водителя.
— Зачэм палатка? — минэ дом пустой — пырыхады-живи, скока надо.
Я вопросительно взглянул на жену:
— А что? — не в парке же, в самом деле, ночевать.
Жора (так звали таксиста) вышел, не дожидаясь ответа, за сигаретами. Оказывается, пока я ходил в «отель», он успел поворчать на меня:
— Гавару иму: нэгидэ мэст нэт — ны панымаит. Минэ дом пустой — луччи эты гастыницы— живи, скока хошь! И лишь строго предупредил её:
— Скажи тока: дэнги штоб ны прыдлагал!
Несколько смущённый неожиданным поворотом дела, я согласился на жёсткие Жорины условия, и тот повернул к своему дому. По дороге мы пару раз сворачивали в местные магазинчики.
Жора — приземистый («квадратный»), с бритой головой боксёра, вырастающей прямо из плеч, и так-то говорил мало — сипло, с трудом выдавливая из себя слова — в магазине же вообще молча и бесцеремонно оттеснял меня каждый раз плечом и животом, не позволяя оплатить ни одной покупки (плату за такси отверг ещё раньше).
Поместье его состояло из полутораэтажного домика с фруктовым садом на склоне горы. В полуподвале дома размещался погреб и гараж на две машины. На работу он уже не поехал — загнал служебную «Волгу» рядом со своей и, достав ключ из-под коврика перед входом, пригласил нас в дом.
В скупых словах он рассказал, что старший сын женат и живёт отдельно, средний в армии, а младший сейчас у тёти — должен скоро приехать. Жена Лена тоже гостит где-то у родных. Она у него известная здесь портниха (мы убедились в этом позже — по количеству звонков её клиентов, а ещё позже, когда она сама побывала уже у нас в гостях).
Всё это — кухню, дом и сад — он представляет поэтому в полное наше распоряжение: работает он с напарником посменно (неделю через неделю отдыха). Эта неделя вышла рабочей: с утра и до ночи его в доме не будет — хозяйничайте сами. Ключ — под коврик.
Пока Алла стряпала из принесённой снеди какой-то ужин, Жора разливал по рюмкам «Московскую» (Алле позволил от её порции отказаться, мне же пришлось пригубить). Мы в свою очередь тоже рассказали о себе и о целях нашего путешествия, выразив надежду остановиться тут у него дней пять. Решили: будем выезжать налегке по разным (заранее выбранным женою) направлениям.
Жора программу нашу одобрил — посетовал лишь, что не сможет, к сожалению, повозить нас сам. Потом допил бутылку до дна и, показав нам нашу постель, отправился спать.
Утром, когда мы встали, его уже не было.
Ну, что ж? — тоже для начала неплохо. Крыша над головой есть, оставить тяжёлые рюкзаки тоже есть где.
В руках у нас — детально разработанный маршрут, поэтому колебаний, куда именно нам сейчас направиться, не было: идём к горному лесному озеру Парзлич. Это — километрах в десяти от Дилижана.
Дорога шла через лес. Не спеша, налегке — взяв с собой лишь фотокамеру и немного провизии, мы побрели по обочине шоссе в нужном направлении.
Вскоре поняли, однако, что допустили оплошность: буквально каждая попутная машина — независимо от марки и тоннажа — тормозила возле нас, и каждый черноусый водитель считал долгом предложить нам свои услуги. Наши аргументы («да нам тут недалеко — к озеру!») никого не убеждали: все упрямо настаивали на помощи. Пришлось свернуть на боковую дорогу.
Некоторое время мы брели по ней спокойно, но вскоре и здесь нагнал нас грузовик, владелец которого настоял-таки: топать нам пешком всю дорогу нет смысла — он подвезёт нас километров на пять, а там, по красивому буковому лесу мы уже прогуляемся сами.
Проезжая мимо своей базы, он объяснил что-то начальнику, и (встретив, видимо, с его стороны полное понимание) повёз нас дальше. По дороге добровольный наш помощник всё добивался у нас, когда собираемся мы возвращаться назад. Узнав, что возвращаться мы будем с другой стороны озера и другой дорогой, он очень сокрушался, что не сможет туда попасть, чтобы отвезти нас домой: ближний проезд перекрыт из-за ремонта, а по окружной ему к этому времени не успеть. Так и оставили мы его в тревоге за нашу дальнейшую судьбу — сокрушённым, что не смог он до конца выполнить перед дорогими гостями свой долг.
Тропа действительно завела нас вскоре в стройный буковый лес. В жизни не видел я таких величавых деревьев (хоть и гуливал, бывало, по буковым лесам Германии). Светло-светло-зелёные их стволы напоминали стройностью своей американские секвойи, а гладкостью — базальтовые скалы. Некоторые посетители оставляли на них, как на древних скалах, замысловатые армянские иероглифы.
Озеро оказалось милым и уютным — всё в густой зелени (даже и прозрачная вода зеленела отражениями тёмно-зелёных крон). Задумчивое такое, полусонное — плескались там лишь уточки кое-где, да каталась вдалеке молодёжь на лодках.
Прогулявшись берегом до конечной остановки, мы увидели там пустой автобус. На наш вопрос, когда он отправится в город, водитель, порасспросив, кто мы и откуда, ответил, что собирался ещё подождать пассажиров, но если мы торопимся, может отправиться и сейчас. Мы не торопились, однако, приняв наше молчание за согласие, он развернул машину и направился в Дилижан. Не помню, взял ли он с нас за проезд. Билетов, во всяком случае, не давал.

ГАРНИ

На следующее утро (Жора снова встал раньше нас и уехал на работу), отправились мы посмотреть на древние храмы — христианский монастырь Гехард и небольшой языческий периптер Юпитера в Гарни.
Когда я был здесь последний раз, храмик этот лежал ещё в развалинах. Сейчас — стройненький, изящный — он молодо смотрелся на фоне древних, сглаженных временем армянских гор. Восстановили храм так удачно, что комиссия ЮНЕСКО приняла его на «отлично». И в самом деле: он словно только что сошёл со страниц учебника Истории римской архитектуры. Удивительной античной цитатой выглядел он здесь, в краю средневековых армянских монастырей.
Ещё один римский след обнаружился, когда мы спустились вниз, к небольшой речке: через неё перекинут был каменный арочный мостик — тоже древнеримской работы.
Памятником совсем уже древних времён сохранилось там же, неподалеку обнажение гигантских кристаллов базальта — огромными органными трубами свисая прямо из скалы, они молча исполняли торжественный гимн во славу великой древней Армении.
Надивившись архитектурным и природным красотам, мы снова поднялись на дорогу и пешком добрались до скального монастыря Гехард.
Здесь всё не так, всё — необычно. Если римский храмик — и симметричностью своей, и пропорциями — прост и ясен (чем и привлекателен), то Гехард сложен, многословен и загадочен (чем привлекателен вдвойне). В скальной же своей части даже мистически таинственен. Как-будто из солнечного дня вы сразу попадали в тёмную беззвёздную ночь. Свет чуть пробивается где-то наверху из небольшого проёма в куполе, но там же, наверху он и остаётся, не в силах побороть темноту центрального нефа. Несколько больших свечей на алтаре ещё и подчёркивают яркими точками густоту общего мрака. Ничуть не страшно, скорее уютно, и — постоянное ощущение необычности и таинственности обстановки.
Удивительны и сами прихожане а также — взаимоотношения их с монахами. Такое впечатление, что приходят они сюда не отслужить службу, а просто поделиться своими житейскими проблемами и выслушать советы мудрых старцев. Беседы (не проповеди — беседы) проходят как-то по-домашнему просто: живо, доверительно-уважительно (несмотря на то, что старец порой моложе самого прихожанина).
Приводили (а то и приносили) больных: над бледным до синевы телом одного худосочного юноши молодой монах читал молитвы, проводил какие-то ритуальные процедуры. Усмиряли потом втроём и больную старуху-кликушу.
Мы, видно, попали в Гехард в день большого церковного праздника: неподалеку на жертвеннике резали головы жертвенным петухам, чуть дальше, прямо на камнях и травке устраивались небольшими группами, как на пикнике, паломники.
Перейдя неглубокую в этом месте речку, мы направились обратно в Гарни уже по другой стороне реки (по плану мамы-Аллы нам следовало посетить там развалины ещё одного храма.
Тропа вывела нас на высокий скалистый берег и тут же куда-то исчезла. Сбиться с пути мы не могли: речка всё равно привела бы в Гарни, но тропка, то появляясь, то исчезая, превратила нас в настоящих скалолазов — там, где она пропадала, приходилось иногда чуть не зависать над рекой, пробираясь по крутым каменным уступам до начала следующей тропы.
Еле выпутавшись из этих пастушечье-бараньих троп, мы вышли — вконец обессиленными — на твёрдую дорогу. Никаких храмов, даже и следов от храмов, всё ещё не было видно. Больше всего мы страдали теперь от жары и жажды (речка поблескивала далеко-далеко внизу). И когда встретился нам, наконец, небольшой тёплый ручеёк с зелёной лужицей, мы, разогнав местных лягушат, всю эту лужицу целиком почти и выпили.
Когда показалась, наконец, из-за холма верхушка какого-то железного креста, солнце приближалось уже к горизонту. Сам храм представлял из себя живописные развалины. К уцелевшему фрагменту их была прикреплена крестовина из двух перевязанных проволокой водопроводных труб, на остатках алтаря — засохшие цветы. Но даже и в таком виде руины эти производили внушительное впечатление — грустное и высоко-торжественное.
Мы не раз ещё встречались потом с такими сооружениями — и целыми, и полуразвалившимися от времени. Милые и трогательные, небольшие и покрупнее, эти храмики не кичатся, не превозносятся над окружением — они просто служат людям, помогая в их стремлении к вечному и прекрасному.
Сделав пару снимков и подобрав на память обломок с древними знаками, мы поспешили дальше — километрах в десяти отсюда виднелись уже городские постройки.
В город вошли глубокой ночью — усталые и всё ещё томимые жаждой. Понимая, что на все автобусы мы уже опоздали и не представляя ещё, где заночуем, больше всего были мы всё же озабочены — где бы нам, наконец, вдоволь напиться. Между деревьями парка сверкали водой какие-то водоёмы, по канавкам пустынных улиц с громким журчанием бежала вода, но это ж не горы — не станешь же в городе пить, откуда попало!
Прошли, поздоровавшись, мимо стоявшего у входа в пекарню молодого парня. Вернулись спросить, как нам пройти к автобусу (в тайне рассчитывая на то, что можно будет у него и напиться). Парень скрылся в дверях и тут же вернулся с двумя бутылками «Дилижана», но на вопрос об автобусе с огорчением сообщил, что раньше завтрашнего утра ничего уже не будет.
Узнав, что мы не знаем ещё, где проведём эту ночь, он решительно усадил нас за столик и велел обождать, когда допечет последнюю партию булок. Сам же, услав куда-то двух пацанов-помощников, быстро управился с работой и повёл нас куда-то в темноту, сообщив по дороге, что ночевать мы будем у него. Вынырнувшие из темноты ребятишки, сунув ему в руки бутылку водки и сдачу, исчезли.
Дома Ашот растолкал спавшую жену и велел ей накрывать на стол. Пока мы восседали за столом, красавица-жена перестелила для нас их постель, а себе с мужем постелила на веранде (домик небольшой, но уютный — с верандой и садиком).
Бутылку мы распили (чтоб не обижать хозяина) всю до дна — заедая её вкусными салатами и делясь впечатлениями от храмов, монастыря и чудной природы.
Наутро, вкусно позавтракав, торжественно отправились к стоянке. Торжественность шествию придавал Ашот: надо было видеть, с какой важностью кивал он встречным прохожим, с какой сдержанной гордостью отвечал на их приветствия и вопросы (надо полагать — о нас, нежданных его гостях). С какой завистью оглядывали они Ашота: надо ж — так повезло парню!
Тепло распрощавшись и увозя с собой каравай белого хлеба — Жора предупреждал нас, что самый вкусный хлеб в Армении (а значит, и во всём мире) пекут именно там, в Гарни — мы отправились домой, в Дилижан. Хлеб был, действительно, незабываемо вкусным: крупнопористый, душистый, воздушно-мягкий, с хрустящей корочкой!

В тот же день произошло у нас и небольшое недоразумение с гостеприимными аборигенами. Накануне я разговорился у водопроводной колонки, с двумя «лицами кавказской национальности».
Познакомились, разговорились. Оба — проектировщики, инженеры-конструкторы. Я неосторожно похвалил армянское гостеприимство. Инженеры оказались грузинами и мнения моего не поддержали. Но, узнав, что я архитектор, да ещё и работал в Средней Азии, они живо заинтересовались, как справлялись мы там с местной сейсмикой. Я готов был поделиться с ними своим опытом, а они тут же взяли с меня слово, что завтра же с женой я приду к одному из них из них в гости.
Но назавтра мы застряли в Гарни, и я решил эту нашу оплошность исправить на третий день. Напрасно жена отговаривала меня, объясняя, что в этот день они могут дорогих гостей и не ждать — я привёл её по указанному адресу, и мы оказались у невысокой ограды частного домика. На открытой, увешанной бельём веранде две женщины хлопотали с детишками возле корыта, а в глубине двора кто-то в белых подштанниках возился возле сарая. Когда я обратился к женщинам с вопросом, тут ли проживает такой-то, одна из них — в полной растерянности — крикнула что-то, обратившись в сторону двора. Подштанники тут же исчезли в сарае, а женщина, смущённо залопотала в ответ что-то непонятное.
Да, в гости здесь надо приходить, когда тебя приглашают, а не когда тебе вздумается. С инженерами этими мы больше не виделись.

Почти не виделись мы и с нашим гостеприимным хозяином: он с утра и допоздна на работе, мы — в разъездах. Видно было, кроме того, что без хозяйки он чувствовал себя в полной растерянности. Однажды, застав нас дома, Жора решил попотчевать нас лакомством — принёс от соседей мацун, но сам же остался им недоволен: ворчал, что он не той закваски, что делает его жена Лена. Другой раз он, расстроенный, вернулся с рынка, где один нехороший человек запросил за «савпсэм малэнкий барашка» аж… сколько-то много рублей.
Очень, видно, нехороший был человек, и велика сумма: он долго тот вечер ещё ворчал и ругался на двух языках, а под конец ужина, захмелев поведал и ещё один грустный эпизод из непростой своей жизни.
Если мы правильно поняли, очень он недоволен был какой-то давней уже судебной несправедливостью. В одной дорожной разборке прибил он как-то одного неаккуратного водителя. Как и чем прибил, было непонятно (может, машиной наехал, а мог и просто пудовым своим кулаком). По статье ему грозил немалый срок, но судье вовремя была передана необходимая сумма, и всё должно было кончиться благополучно.
Судью, однако (не вовремя и некстати) сместили, а на взятку новому денег собрать не успели. Чем кончилось дело, не помню, но Жора в тот вечер очень был расстроен.
Повидались мы и с младшим сынишкой Жоры — Давидом. Застенчивый юноша, лет пятнадцати, был начинающим художником — мы обменялись с ним подарками: он мне подарил один из своих пейзажей-этюдов маслом (до сих пор храню), а я набросал ему тут же (как смог и как представлял его себе) профиль тёзки его — армянского царя Давида. Профиль этот так ему понравился, что (лет через пятнадцать уже) он прислал мне в Минск вместе с письмом его ксерокопию. В ответ я отослал ему письмо с копией его этюда. Письмо, возможно, к нему не поспело (адрес у него был тогда российский и — временный): ответа я не получил.
С Жорой мы вскоре распрощались, дружба наша, однако, на том не кончилась: мы переписывались, обменивались подарками, отправили им даже какую-то (купленную по его просьбе) дефицитную мебель. Он приезжал к нам в гости с женой и зятем. Симпатичная его толстушка Лена — живая, весёлая — оказалась ещё и виртуозной портнихой. Пока мы, топча (по обычаю) ногами купленный ими ковёр, вели праздные беседы и смотрели телепередачу, она успела снять на ходу мерку с нашей Ленки и наметать выкройку. Тут же, построчив на нашей машинке, превратила она раскроенный лоскут в отличное новомодное летнее платьице.
Зять починил замок входной двери, а на другой день отвёз всех на своей машине на нашу дачу, где они с Жорой наготовили на всех шашлыки из загодя замаринованной баранины.
Когда мы были уже во Владивостоке, они присылали туда посылки с фруктами (которые, не выдерживая дальнего пути, раскисали по дороге) и всё приглашали и приглашали нас настойчиво к себе в гости.
Не довелось…

Однажды, возвращаясь из одной из наших «радиальных вылазок» в Жорин домик, мы оказались в довольно пикантном положении. Было воскресенье. В полупустом автобусе два подвыпивших молодца ехали из соседнего посёлка в Дилижан — с целью, видимо, весело провести там выходной вечер. Они вели себя шумно, говорили, смеялись и шутили громче других, задевая иногда (довольно, впрочем, безобидно) молоденьких девушек, и я не без основания ждал, что очередь может вот-вот дойти и до моей супруги.
Очередь уже и подходила, но прежде, чем кто-то из них успел что-то сказать, она, опережая события, сама обратилась к ним со встречным вопросом:
— Ребята, а вы случайно не с рудника — мы вот с мужем, как раз, собираемся туда?
Ребята мигом посерьёзнели и, придвинувшись, заинтересовались, откуда мы и зачем нам рудник. Узнав, что мы коллекционируем красивые камушки, они наперебой стали уверять, что лучшие агаты и аметисты добывают именно на их руднике, а сами они готовы поделиться с нами своими коллекциями. Словом, распрощавшись с ними, мы сошли с автобуса, унося с собой их адреса.
С грустью распрощались мы на следующий день и с приютившим нас Жорой Мкртчаном. Напоследок он строго наказал нам приезжать к нему в гости и всё сожалел, что не имел возможности познакомить с такими хорошими людьми свою жену и зятя («хорошими людьми» мы были, кажется, потому лишь, что согласились на предложение остановиться у него, несмотря на строгие условия его приглашения).
Теперь путь наш лежал в сторону Иджевана — на рудник, где добывают лучшие в мире агаты и аметисты.

КОПИ ЦАРЯ СОЛОМОНА

В Иджеване мы без труда устроились в гостинице и наутро, не осмотрев даже город, отправились прямо на рудник. Что там добывал в своих копях царь Соломон, я не помню, здесь же добывалась щебёнка. Только не обычная — для строек, а совершенно необыкновенная — цеолитовая (для особых каких-то надобностей) — исключительно редкая и ценная.
Нас она совершенно не интересовала: мы приехали за самоцветами.
Карьер представлял собою огромное всхолмлённое перерытое экскаваторами и бульдозерами поле.
Ни оград, ни охраны, ни рабочих — пусто. Только брошенная кем-то техника. Пробираясь между застывшими в странных позах механизмами, мы осторожно подбирали иногда невзрачные округлые булыжники (знали: в таких вот «вулканических бомбах» и могут прятаться иногда красавцы-аметисты).
Мы уже раскололи с грехом пополам — ничего там не обнаружив — пару таких булыжников, когда заметили вдалеке фигуру в сапогах и рабочем ватнике. Фигура, быстро к нам приближаясь, размахивала руками и что-то кричала…
Ну, вот — сейчас погонят!..
Ничего подобного: фигура (яркой кавказской внешности) приветливо с нами поздоровалась и, не спросив даже, что нас сюда привело, повела (весело отвергнув все наши находки) к ближайшему бульдозеру.
Там, на резиновом коврике между ножными рычагами управления сложено было несколько таких же с виду голышей. Расколов молотком некоторые из них и найдя содержимое их недостойным высоких гостей, парень (мы даже не спросили его имени) решительно повёл нас к группе рабочих, расположившихся кружком прямо на земле возле экскаватора и что-то горячо там обсуждавших.
Что он говорил, мы, разумеется, не поняли, но, судя по тому, с каким вниманием они его слушали — сообщил им что-то очень для них важное. Негромко посовещавшись, те пришли к единогласному решению, после чего один из молодых парней поднялся и, представившись Сашей, повёл нас (мы успели лишь благодарно помахать всем руками) к своей белой «Волге».
По дороге мы рассказывали, что вообще-то приехали сюда, чтобы посмотреть на их старинные храмы, а за камушками на рудник зашли просто по дороге. Саша вёл машину молча (похоже, он не очень-то и понимал нас, так как нетвёрдо владел русской речью) и лишь кивал нам иногда головой.
Когда машина свернула в сторону от знакомого пути, мы удивлённо переглянулись, но Саша уверенно забирался уже своей — не молоденькой уже — «Волгой» на большой крутой холм. Остановился на самом верху возле старинного каменного храма.
Пока мы разглядывали с восхищением и фотографировали очередное чудо армянского зодчества, он терпеливо дожидался нас в машине. Затем — так же молча — отвёз нас в горняцкий посёлок и там повёл на балкон, где у него (в трёх больших бумажных мешках) хранилась его каменная коллекция.
— Вот тут — сматры.
Оставив нас изучать содержимое мешков, сам он вернулся в комнату, не пояснив, что, собственно, предполагается нам с драгоценными этими экспонатами — после их осмотра — делать.
«Экспонаты» были действительно ценными — каждый, величиной с добрый гранат, экземпляр, был аккуратно расколот пополам, и изнутри представлял собой маленькое сверкающее чудо из прозрачных розовых хрусталиков, обращённых остриями к пустоте в центре камня.
Мы с восхищением разглядывали эти сияющие огнём пустоты («жеоды») и робко, на всякий случай откладывали лучшие из камушков в сторону. Когда мы закончили осмотром третий мешок (отложив три килограммовых экспоната в сторонку, в дверях появился Саша с двумя «бомбами» покрупнее:
— Этат тэпэр сматры. У сасэди забрал.
Восторженно оглядели мы и эти экземпляры. Крупные жеоды их горели рубиновым пламенем, зубья кристаллов сверкали-поблескивали в глубине живыми огоньками — так выглядели, наверное, волшебные пещеры Алладина.
— Тот бирош?
Мы всё ещё не совсем понимали Сашу, но на всякий случай придвинули поближе к себе один из отобранных. Саша молча уложил в пустой мешок все три отобранные нами, присовокупив к ним два реквизированных у соседей камня, и пригласил нас к столу.
После разнообразных салатов, обильно сдобренных катыком, и бутылочки красного вина мы попытались разговориться, но беседе нашей мешал плотный языковый барьер: нельзя сказать, что она получилась оживлённой.
Саша сам взвалил на себя мешок с сокровищами и отвёз нас вместе с ним к нашей гостинице.
Хорошо ещё, что между словами благодарности Алла успела записать его адрес и фамилию. Я потом послал Саше к Новому году роскошный немецкий альбом с сокровищами Дрезденского музея «Das Gruene Gewoelbe» («Под зелёными сводами»). Альбомом Саша остался очень доволен — просил даже прислать ещё один такой же — и, несмотря на то, что другого такого же я не достал, прислал нам потом ещё пару посылок с драгоценностями.
Воодушевлённые первыми успехами, собрались мы уже (отправив тяжеленный свой груз по почте домой) продолжить путь, когда Алла вспомнила вдруг об адресах, полученных ею когда-то в дилижанском автобусе от двух подвыпивших парней.
— Слушай, а что бы нам и к этим не заглянуть?

Алика мы дома не застали, но жена пообещала, что он вот-вот будет. А пока накрыла стол и угостила нас вкусным салатом. Муж задерживался, супруга всё выглядывала в окно. Мы чувствовали себя неловко: явились без предупреждения, да и — вспомнит ли он ещё нас?
Алик явился (приехал на огромном карьерном самосвале), когда начало уже темнеть. Объяснил, что завтра с утра его направляют куда-то на неделю в другой город — готовил к дальней дороге машину.
Нас он и узнал, и вспомнил, только огорчился, что ничем сейчас не сможет обрадовать: дома камушков не держит.
Мы всё порывались уйти, а хозяин всё не отпускал нас. Сначала он обошёл всех ближних и дальних соседей. Раздобыв пару невзрачных аметистов и выяснив, что ничего более интересного у них тоже дома нет, он (несмотря на наши робкие протесты) решительно усадил нас в свой гигантский самосвал и… повёз на карьер.
Это километров за десять и — в полной уже темноте!..
Не буду перечислять все остановки — их было много. Результат, правда, и тут был небогатым, поражало другое. Поражала серьёзность, с какой Алик сообщал каждому о своей проблеме, и то, как серьёзно каждый из вопрошаемых его выслушивал. Было ясно, что всем им было ясно: дело это — государственной важности. Кто б иначе стал тревожить людей среди ночи!..
Алик довёз нас до главной улицы Иджевана и остановился.
— Далши гырузовой тыранспарт дороги нэт.
Мы клялись, что тут доберёмся уже сами. Нет. Став посреди дороги, Алик останавливал теперь каждую легковушку и, переговорив о чём-то с водителем, отпускал…
— Всэ, как адын, пианый! — пояснил он нам.
Поймав, наконец, очередную «Волгу», он настрого предупредил о чём-то её владельца и тогда только, тепло с нами распрощавшись, отправился домой.
Мы же на другой день отправились дальше. Путь наш лежал теперь в Грузию.

ВАРДЗИЯ

Прибыв в небольшой приграничный городок Ахалцихе, мы очутились, как бы, за рубежом — в какой-то дореволюционной стране. Словно и не было тут никогда советской власти. Словно попали мы в один из тех славных грузинских фильмов, в которых они так любовно и умело показывают свою старину.
По дороге к цели нашего путешествия — монастырю Вардзиа, мы забрели в небольшую харчевню (язык не поворачивается назвать её столовой или закусочной).
Посредине небольшого уютного помещения — несколько высоких круглых столиков для приёма пищи «а-ля фуршет» и один, в углу у окна — обычный, со стульями.
Посетителей ещё не было. За прилавком хозяйничал высокий грузный кацо. Отдавая раскатистым басом указания через открытую дверь кому-то невидимому на кухне, он приветливо (одновременно с готовностью и достоинством) обратился к нам.
Выслушав наше пожелание, он тут же сам накрошил нам разной экзотической зелени, передавая одновременно какие-то распоряжения на кухню.
В небольшой витрине выставлены были образцы разных грузинских вин, и одно из них привлекло наше внимание. На бутыли, оформленной и упакованной, как пакуются шампанские вина, стояла незнакомая надпись: «Сахалисо». Больше ещё, чем надпись, удивила нас её цена — два рубля шестьдесят копеек (чуть не вдвое дешевле нашего «Шампанского»). Попробовали. Вино оказалось таким приятным на вкус, цвет и запах, что мы еле удержались от повторения (повторили в тот же вечер, вернувшись из Вардзии, и ещё раз — на следующий день).
Давняя наша мечта, древняя крепость-монастырь Вардзиа — это целый город (с километр длиной), вырубленный целиком в огромной вертикальной скале (где-то «на границе с Турцией или Пакистаном»).
Восьмиэтажный этакий дом-город с собственным водопроводом и канализацией, со своей баней, пекарней, библиотекой, со своим храмом, часовнями и кельями. А ещё — с чудными (и чудом сохранившимися) фресками-росписями времён царицы Тамары (ХII век).
Кроме всего прочего, он ещё и отлично вписан в местный горный антураж. Словом — одно из чудес природы и рук человека сразу!
Описывать его бесполезно — заезжайте, походите, пощупайте всё сами — не пожалеете. Или посмотрите хоть картинки в интернете.
Пробыли мы в Вардзии весь день — назад вернулись к вечеру.
И, как сказано уже — завернули тут же в знакомую таверну.
Сначала были там одни (распивали под пряную закуску очередную бутылочку «Сахалисо»), но позже заглянули туда же — по пути домой с работы, видно — пятеро рослых чернокудрых красавцев.
Встав за высокие столики, и заказав себе закусь и питьё, некоторое время они шумно и оживлённо о чём-то беседовали — делились дневными впечатлениями, а затем притихли и затянули негромко… (не скажешь ведь «запели песню»!) — затянули потихоньку одно из чудных своих народных песнопений...
Допускаю, что было в их исполнении что-то немного и «на публику» (гости «оттуда» здесь, в закрытой зоне — редкость), но больше — для себя, конечно. И было это не просто хорошо, а сказочно хорошо. А оттого, что не исполнялось на сцене, не звучало с экрана, а происходило тут же — в реальности, рядом — казалось ещё и немного неправдоподобным…
Отъезд наш был намечен на завтрашнее утро, но прежде следовало нам, по словам мамы-Алы (и откуда эти учёные-химики всё на свете знают?), заглянуть ещё, встав пораньше, в одну таверну. К определённым дням (а это и был, как раз, один из таких дней), варят там всю ночь бараньи кости и всяческую требуху, чтобы получить к утру особое ритуальное блюдо — хаш.
В отличие от нашего холодца (с которым схоже оно отчасти способом приготовления и некоторыми ингредиентами), употреблять его положено тут же, утром — горячим ещё.
Аромат, признаюсь, исходит при этом из кухни «специфический», но поедается это старинное блюдо с отменным аппетитом и удовольствием.
С таким вот приятным воспоминанием покидали мы настоящую коренную, не тронутую ещё современной цивилизацией Грузию.
А с ней — и Большой Кавказ.
Побывали мы потом ещё и в причерноморской — «цивилизованной» его части, поокунались немного в муть и пену курортных удовольствий, но эту часть путешествия вспоминать не хочется. Это всё равно, как после родникового нарзана выпить ещё стакан тёплой «газировки» с сиропом. Или после «Сахалисо» пригубить гастрономовских «чернил».
Бывал я потом и на Каспийском побережье — тоже хорошо: те же и солнце, и море. Но был я там мельком и только в Баку, в столице. А по столичной жизни — что там узнаешь о жизни настоящей!
Потому — умолкаю.
Всё, всё.
Прощай Кавказ!
Повезло тем, кто успел хоть краешком, хотя бы так же мимолётно, как я, притронуться к этому счастливому, богами целованному краю.
Не знаю, кого ещё — может, древнюю Грецию свою так любили мудрые олимпийцы, но и они, наверное, подумывали иногда о переселении на Кавказ.
Не знаю также (и никто не знает), что там будет дальше, а пока — мира тебе, край Золотого руна и древнего Эребуни!
Долговечности тебе и долголетия твоим долгожителям!
«Кавказ — это … другая планета, другой мир. И, пока это мир, а не война, это — чудесный мир!»