Образ науки в русской художественной литературе
14-07-2015Профессор Российского химико-технологического университета им. Менделеева
Анализируются взгляды на науку трёх великих русских писателей – А.П. Чехова, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Исследование науки в таком контексте дает неожиданные и интересные результаты. Ключевые слова: наука, искусство, художественная литература .
Key word: science, art, fiction literature
Проблема взаимосвязи науки и искусства имеет давнюю историю и решается с различных или прямо противоположных позиций. Популярной была идея, что научное, дискурсивное мышление теснит интуитивное и преобразует эмоциональную сферу. Модной стала фраза «Смерть искусства». Угрозу искусству прямо связывали с наукой и техникой. Машина в отличие от человека обладает совершенством и огромной продуктивностью. Она бросает вызов художникам. Поэтому перед искусством встает выбор: либо оно подчиняется принципам машинной технологии и становится массовым, либо оно оказывается в изоляции. Апостолами этой идеи выступили французский математик и эстетик Моль и канадский специалист по массовым коммуникациям Мак-Люэн. Моль утверждал, что искусство теряет свое привилегированное положение, становится разновидностью практической деятельности, адаптируется научно-техническим прогрессом. Художник превращается в программиста или коммуникатора. И только в случае, если он овладеет строгим и универсальным языком машины, за ним может сохраниться роль первооткрывателя. Его роль меняется: он создает уже не новые произведения, а идеи о новых формах воздействия на чувственную сферу человека. Реализуют же эти идеи техники, которые играют в искусстве не меньшую роль, чем в создании лунохода. В сущности говоря, это была лишь первая превентивная война против идеи сакральности художественного творчества и самой ценности автора. В настоящее время Интернет довел эти идеи до конца и, как это обычно бывает, до карикатуры.
Но есть и прямо противоположная концепция взаимоотношений науки и эстетических ценностей. Например, французский эстетик Дюфрен считал, что искусство в его традиционном понимании действительно умирает. Но это не значит, что умирает или должно умереть под агрессивным напором науки искусство вообще. Если искусство хочет выжить, оно должно стать в оппозицию к социальной и технической среде с их окостеневшими структурами, враждебными человеку. Порывая с традиционной практикой, искусство вовсе не игнорирует реальности, а напротив, проникает в ее более глубокие слои, где объект и субъект уже неразличимы. В каком-то смысле это вариант немецкого философа Шеллинга. Искусство, таким образом, спасает человека. Но цена такого спасения – полный разрыв искусства и науки.
Из всех видов искусства самые напряженные отношения сложились у науки и художественной литературы. Это объясняется, прежде всего, тем, что и наука и литература используют один и тот же способ выражения своего содержания – дискурсный способ. И хотя в науке огромный пласт символического специфического языка, все-таки основным остается разговорный язык. Один из известных представителей аналитической философии Питер Стросон считал, что наука нуждается в естественном языке для своего осмысления. Другой аналитик Генри Н. Гудмен полагает, что версии мира состоят из научных теорий, живописных изображений, литературных опусов и тому подобного, важно лишь, чтобы они соответствовали стандарту и проверенным категориям. Язык – живая реальность, он не признает границ и перетекает из одного предметного поля в другие. Поэтому писатели так пристально и ревниво следят за наукой. Как они к ней относятся? Чтобы ответить на этот вопрос, надо исследовать всю литературу в отдельности, ибо одного ответа нет. Он разный у различных писателей.
Сказанное выше прежде всего относится к русской литературе. Это понятно. Поэт в России больше чем поэт. И литература у нас выполняла всегда больше функций, чем это положено искусству. Если, по Канту, единственная функция искусства – эстетическая, то в России литература и учила, и воспитывала, и была частью политики, и религии, и проповедовала моральные максимы. Понятно, что она с ревнивым интересом следила за наукой – не прихватывает ли та часть ее делянки? Тем более что с каждым годом и веком в сферу интересов науки попадало все больше объектов, и ее предмет неуклонно расширялся.
Часть 1. А. П. Чехов.
«Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т.е. продукты и плоды… Ужасно я предан науке. Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине….». Все знают эти строчки из рассказа Чехова «Письмо к ученому соседу». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» и т.д. И даже люди, хорошо знающие творчество Чехова, думают, что вот такими шутками отношение Чехова к науке и исчерпывается. А между тем это глубочайшее заблуждение. Никто из русских писателей не относился к науке так серьезно и с таким уважением, как Чехов. Что волновало его в первую очередь? Прежде всего Чехова много размышлял над проблемой связи науки с истиной.
В рассказе «Месть» автор пишет: « Ведь в сущности говоря, человек и создан для того только, чтобы стремиться к истине» [1, с.282].
Герой рассказа «На пути» говорит: «Вы не знаете, что такое наука. Все науки, сколько их есть на свете, имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя немыслимыми – стремление к истине. Каждая из них имеет своей целью не пользу, не удобства в жизни, а истину. Замечательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку, вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, что нет ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь науки. С первых же пяти-шести лекций вас окрыляют самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины. И я отдался наукам беззаветно, страстно, как любимой женщине. Я был их рабом, и кроме них не хотел знать никакого другого солнца. День и ночь, не разгибая спины, я зубрил, разорялся на книги, плакал, когда на моих глазах люди эксплуатировали науку ради личных целей»[1, с.1260]. Но беда в том, что эта ценность – истина – начинает постепенно размываться.
И Чехов с горечью продолжает: «Но я не долго увлекался. Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет конца, всё равно как у периодической дроби. Зоология открыла 35000 видов насекомых, химия насчитывает 60 простых тел. Если со временем к этим цифрам прибавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная научная работа заключается в приращении цифр. Сей фокус я уразумел, когда открыл 35001-й вид и не почувствовал удовлетворения» [там же]. В рассказе «Ряженые» молодой профессор читает вступительную лекцию. Он уверяет, что нет большего счастья, чем служить науке. «Наука – все! – говорит он.– Она жизнь». И ему верят. Но его назвали бы ряженым, если бы слышали, что он сказал своей жене после лекции. Он сказал ей: «Теперь я, матушка, профессор. У профессора практика вдесятеро больше, чем у обыкновенного врача. Теперь я рассчитываю на 25 тысяч в год» [1, с.294].
Это просто поразительно. За 60 с лишним лет до немецкого философа Карла Ясперса Чехов говорит нам о том, что из ценностного горизонта науки исчезает истина и мотивы занятия наукой начинают становиться пошлыми и обывательскими. Разумеется, говорит специфическим образом, как мог сказать только Чехов.
Следующая проблема, волнующая Чехова, – проблема ценностной нагруженности науки. В рассказе «И прекрасное должно иметь пределы» коллежский регистратор пишет: «Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие полезные и прекрасные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим?» [1, с.544].
Мучило Чехова и отношение обывателей к науке, и ее социальный статус. «Люди, кончившие курс в специальных заведениях, сидят без дела или занимают должности, не имеющие ничего общего с их специальностью, и таким образом высшее техническое образование является у нас пока непроизводительным», – пишет Чехов в рассказе «Стена» [1,с.839].
В «Попрыгунье» писатель недвусмысленно говорит о своей симпатии к точным наукам и герою – медику Дымову, а его жена попрыгунья Оленька только после смерти мужа понимает, что жила с необыкновенным человеком, великим человеком, хотя он и не понимал опер и других искусств. «Прозевала! Прозевала!», – плачет она.
В рассказе «Мыслитель» тюремный смотритель Яшкин разговаривает со смотрителем уездного училища:
« По моему мнению, и наук много лишних». «То есть, как же это-с, – тихо спрашивает Пифов. – Какие науки вы находите лишними?» – «Всякие… Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе…Гордости больше… Я бы перевешал все эти науки. Ну-ну, уж и обиделся» [1, с. 800].
Ещё один поистине провидческий момент. В повести «Дуэль» зоолог фон Корен говорит дьякону: « Гуманитарные науки, о которых вы говорите, только тогда будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится» [2, с. 582].
Но даже если вы не разочаровались в науке, если истина, наука и преподавание составляют весь смысл вашей жизни, то довольно ли этого для счастья? И тут я хочу напомнить об одной из самых пронзительных повестей Чехова «Скучная история». История, действительно, скучная, почти ничего в ней не происходит. Но она о нас, и обойти её вниманием в раскручивании этого сюжета я не могу. Герой – выдающийся, знаменитый во всем мире ученый – медик, профессор, тайный советник и кавалер почти всех отечественных и иностранных орденов. Он тяжело и неизлечимо болен, страдает бессонницей, мучается и знает, что жить ему осталось несколько месяцев, не более. Но отказаться от любимого дела – науки и преподавания не может и не хочет. Его рассказ о том, как он читает лекции – настоящее методическое пособие для всех преподавателей. Его день начинается рано и без четверти десять он должен начать читать лекцию.
По дороге в университет он обдумывает лекцию и вот доходит до университета. «А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота, скучающий дворник в тулупе, метла, куча снега…На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест наряду причин предрасполагающих…Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собой только высокое, сильное, изящное… Храни его Бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой» [2, с. 466].
Любопытны его размышления о своем помощнике, прозекторе, который готовит для него препараты. Тот фанатически верит в непогрешимость науки и главным образом всего того, что пишут немцы. «Он уверен в самом себе, в своих препаратах, знает цель жизни и совершенно незнаком с сомнениями и разочарованиями, от которых седеют таланты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие потребности самостоятельно мыслить». Но вот начинается лекция. «Я знаю, о чем буду читать, но не знаю как буду читать, с чего начну и чем кончу. Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушателей, нужно кроме таланта иметь ещё сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и о том, что составляет предмет твоей речи. Кроме того, надо быть человеком себе на уме, следить зорко и ни на секунду не терять поля зрения….Передо мной полтораста лиц, не похожих одно на другое… Цель моя – победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени её внимания и о силе разумения, то она в моей власти…Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и тоже время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
Читаешь четверть часа, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок, один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям….Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря. Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать. Никакой спорт, никакие развлечения и игры не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекциях я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле» [2, с. 462-580].
Но вот профессор заболевает и, казалось бы, надо все бросить и заняться здоровьем, лечением. « Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее, что я мог бы сделать теперь – это прочесть мальчикам прощальную лекцию, сказать им последнее слово, благословить их и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня Бог, у меня не хватает мужества поступить по совести… Как 20-30 лет назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя.
Вера эта, может быть, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу» [там же]. Но если это так, если наука самое прекрасное в жизни человека, то почему же хочется плакать, читая эту повесть? Наверное, потому, что все-таки герой несчастлив. Несчастлив, потому что неизлечимо болен, несчастлив в семье, несчастлив в своей безгрешной любви к воспитаннице Кате. А последняя фраза «Прощай, моё сокровище», как и фраза «Где ты, Мисюсь?» из другой повести Чехова – лучшее, что есть в мировой литературе, от чего сжимается сердце.
Необыкновенно интересны размышления Чехова и как врача, и как писателя над проблемой «гений и безумие», актуальной и до сих пор. Этой теме посвящен один из лучших рассказов Чехова «Черный монах». Герой Коврин – ученый, очень талантливый, философ. Он болен маниакально-депрессивным психозом, который Чехов как врач описывает со скрупулезной точностью. Коврин приезжает на лето в гости к своим друзьям, у которых практически вырос и женится на дочери хозяина Тане. Но вскоре наступает маниакальная фаза, начинаются галлюцинации, и испуганная Таня и ее отец начинают борьбу за его лечение. Это не вызывает у Коврина ничего, кроме раздражения. «Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален.
Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой как все: я посредственность, мне скучно жить…О, как вы жестоко поступили со мной. Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?»[2, с.797]. «Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения. Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как и после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет» [там же]. В последнем письме Тани к Коврину она пишет: «Мою душу жжет невыносимая боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим» [2, c. 800]. Это трагическое несовпадение внутреннего самоощущения гениального человека и восприятия его окружающими, которых он делает на самом деле несчастными – удручающее обстоятельство, с которым наука пока не справилась.
Часть 2. Ф. М. Достоевский
Совершенно иной образ науки видим мы в творчестве Ф.М. Достоевского. Наверное, самые главные составляющие этого образа – в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». В «Бесах» Достоевский говорит не о науке вообще, а больше о социальных теориях. «Бесы» как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фантазиями и романтикой обретает статус «учебника жизни» и тогда становится догмой, теоретическим фундаментом кошмарной смуты. Такую теоретическую систему разрабатывает один из героев «Бесов» Шигалев, уверенный, что путь к земному раю только один – через ничем неограниченный деспотизм и массовый террор. Всё к одному знаменателю, полное равенство, полная безличность.
Нескрываемое отвращение Достоевского к таким теориям, пришедшим из Европы, он переносит на всё европейское просвещение. Наука – главная движущая сила европейского просвещения. «Но в науке лишь то, – говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых» – что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Вослед науке хотят устроиться без Христа». Достоевский считает, что Россия должна получить от Европы только внешнюю прикладную сторону знания. «Но просвещения духовного нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием источников русских… Наш народ просветился уже давно. Все, чего они желают в Европе, – всё это давно уже есть в России в виде истины Христовой, которая всецело сохраняется в православии». Это не мешало Достоевскому говорить иногда о необыкновенной всечеловеческой любви к Европе.
Но, как метко замечает Д. С. Мережковский, эта необыкновенная любовь больше похожа на необыкновенную человеческую ненависть [3, с. 467]. «Если бы Вы знали, – пишет Достоевский в письме к приятелю из Дрездена, – какое кровное отвращение, до ненависти возбудила во мне к себе Европа в эти четыре года. Господи, какие у нас предрассудки насчет Европы! Пусть они ученые, но они ужасные глупцы… Здешний народ грамотен, но до невероятности необразован, глуп, туп, с самыми низменными интересами» [там же]. Чем может ответить Европа на такую «любовь»? Ничем. Кроме ненависти. «В Европе все держат против нас камень за пазухой. Европа нас ненавидит, презирает нас. Там, в Европе порешили давно уже покончить с Россией. Нам не укрыться от их скрежета, и когда-нибудь они бросятся на нас и съедят нас».
Что касается науки, то она, конечно, плод интеллигенции. «Но показав этот плод народу, мы должны ждать, что скажет вся нация, приняв от нас науку».
Но для чего-то она всё-таки нужна, наука, раз она есть? И тут как раз подворачивается Н.Ф. Федоров с его проектом всеобщего спасения предков.
Учение всеобщего дела зародилось осенью 1851 года. Почти двадцать пять лет Федоров не заносил его на бумагу. И все эти годы мечтал о том, чтобы проект оценил Достоевский. Их непростым отношениям посвящена прекрасная работа Анастасии Гачевой [4].
А. Гачева подчеркивает, что во многих темах писатель и философ, сами о том не подозревая, идут параллельно. Их духовные векторы движутся в одном направлении, так что целостный образ мира и человека, который выстраивает Федоров, обретает объемность и глубину на фоне идей Достоевского, а многие интуиции и понимания Достоевского отзываются и находят свое развитие в трудах философа всеобщего дела. Мысль Достоевского движется в научно-практическую сторону проекта. «ТОГДА НЕ ПОБОИМСЯ И НАУКИ. ПУТИ ДАЖЕ НОВЫЕ В НЕЙ УКАЖЕМ» – большими буквами обозначает Достоевский идею обновленной, христианской науки. Возникает она в набросках поучений Зосимы, перекликаясь с другими высказываниями, намечающими тему преображения: «Изменится плоть ваша. (Свет фаворский). Жизнь есть рай, ключи у нас».
Однако в окончательном тексте романа присутствует только образ позитивистски ориентированной науки, не заботящейся ни о каких высших причинах и соответственно уводящей мир от Христа (монолог Мити Карамазова о «хвостиках» – нервных окончаниях: только благодаря им человек и созерцает, и мыслит, а не потому, что он «там какой-то образ и подобие». В конце 1890-х - начале 1900-х гг. у Федорова на новом витке начинают звучать темы, в свое время объединившие его с Достоевским еще в 1870-е гг. Он критикует секулярную цивилизацию Нового времени, обоготворившую суету сует, служащую богу потребления и комфорта, указывает на отчетливо обозначившиеся к концу XIX в. симптомы антропологического кризиса – именно этот кризис представлял Достоевский в своих подпольных героях, указывая на тупик безбожного антропоцентризма, абсолютизации человека каков он есть.
Любопытна в этой связи попытка современных исследователей творчества Достоевского представить отношение писателя к новой, в частности, ядерной науке. Об этом размышляют И. Волгин, Л. Сараскина, Г. Померанц, Ю Карякин.
Как отметил Г. Померанц, Достоевский в романе "Преступление и наказание" создал притчу о глубоких негативных следствиях “голого” рационализма. “Дело не в отдельной ложной идее, не в ошибке Раскольникова, а в ограниченности любой идейности. «Еще хорошо, что вы старушонку только убили, – говорил Порфирий Петрович. – А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали». Порфирий Петрович оказался прав. Опыт последних веков показал, как опасно доверять логике, не поверяя ее сердцем и духовным опытом. Ум, ставший практической силой, опасен. Опасен научный ум со своими открытиями и изобретениями. Опасен политический ум со своими реформами. Нужны системы защиты от разрушительных сил ума, как на АЭС–от атомного взрыва” [5].
Ю. Карякин пишет: “Есть великие открытия в науке…Но есть и великие открытия абсолютно самоубийственной и (или) самоспасительной…духовно-ядерной энергии человека в искусстве — НЕСРАВНЕННО «фундаментальнее» всех…научных открытий. Почему…Эйнштейн, Малер, Бехтерев…почти абсолютно одинаково именно так относились к Достоевскому? Да потому, что в человеке, в душе его сходятся, пересекаются все, абсолютно все линии, волны, влияния всех законов мира…все остальные космические, физические, химические и прочие силы. Миллиарды лет ушли на то, чтобы все эти силы сконцентрировались только в одной этой точке…”[6].
И. Волгин отмечает: «Конечно,… можно… противостоять мировому злу исключительно с помощью авианосцев, ядерных бомб, танков, спецслужб. Но если мы хотим понять, что с нами происходит, если мы желаем лечить не больного, а болезнь, нам не обойтись без участия тех, кто принял на себя миссию «найти в человеке человека»” [7].
Одним словом, мы, находящиеся в состоянии глубочайших глобальных кризисов и в связи с ядерной угрозой обязаны, по мнению многих философов и ученых, пройти через опасные откровения о человеке и обществе, через максимально полное познание их. Значит, игнорировать Достоевского и исследования его творчества нельзя.
Часть 3. Л. Н. Толстой
В январе 1894 года состоялся 9-й Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей, на котором обсуждались актуальные проблемы молекулярной биологии. На съезде присутствовал и Л. Н. Толстой, который отозвался о съезде так: «Ученые открыли клетки, а в них какие-то штучки, а для чего и сами не знают»
Эти «штучки» не дают ему покоя. В «Крейцеровой сонате» герой говорит «наука нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови и всякие ненужные глупости», а главного не могла понять [8, с.126]. Всех врачей Толстой считал шарлатанами. И.И. Мечникова, лауреата Нобелевской премии, называл глупцом. Н.Ф. Федоров, ни разу в жизни не поднявший ни на кого голоса, не выдержал. Он с трепетом показывал Толстому сокровища Румянцевской библиотеки. Толстой сказал: «Как много люди пишут глупостей. Всё это следовало бы сжечь». И тогда Федоров закричал: «Я много глупцов видел в жизни, но такого, как Вы, первый раз».
Бесконечно трудно говорить об отношении Л.Н. Толстого к науке. Что это? Болезнь? Обскурантизм, доходящий до мракобесия? И можно было бы об этом не говорить, умолчать, как замалчивали много лет поклонники и исследователи творчества И. Ньютона его шалости с алхимией. Но ведь Толстой не просто гениальный писатель, наверное, первый в ряду русской и мировой литературы. Он ещё для России и пророк, почти неканонизированный святой, провидец, учитель. К нему идут ходоки, ему пишут тысячи людей, ему верят как Богу, спрашивают совета. Вот одно из писем – письмо симбирского крестьянина Ф.А.Абрамова, которое писатель получил в конце июня 1909 г.
Ф. А. Абрамов обратился к Л. Н.Толстому с просьбой дать разъяснения по следующим вопросам: "1) Как вы смотрите на науку? 2) Что есть наука? 3) Видимые недостатки нашей науки. 4) Что дала нам наука? 5) Чего должно требовать от науки? 6) Какое нужно преобразование науки? 7) Как ученые должны относиться к темной массе и физическому труду? 8) Как нужно учить детей младшего возраста? 9) Что нужно для юношества?" [9, с.530]. И Толстой отвечает. Это очень объемное письмо, поэтому я обращу внимание только на главные моменты.Прежде всего Толстой даёт определение науки. Наука, пишет он, как это понималось всегда и понимается и теперь большинством людей, есть знание необходимейших и важнейших для жизни человеческой предметов знания.
Таким знанием, как это и не может быть иначе, было всегда, есть и теперь только одно: знание того, что нужно делать всякому человеку для того, чтобы как можно лучше прожить в этом мире тот короткий срок жизни, который определен ему Богом, судьбой, законами природы - как хотите. Для того же, чтобы знать это, как наилучшим образом прожить свою жизнь в этом мире, надо прежде всего знать, что точно хорошо всегда и везде и всем людям и что точно дурно всегда и везде и всем людям, т.е. знать, что должно и чего не должно делать. В этом, и только в этом, всегда и была и продолжает быть истинная, настоящая наука. Вопрос этот общий для всего человечества, и ответ на него мы находим у Кришны и Будды, Конфуция, Сократа, Христоса, Магомета. Вся наука сводится к тому, чтобы любить Бога и ближнего, как говорил Христос. Любить Бога, т.е. любить выше всего совершенство добра, и любить ближнего, т.е. любить всякого человека, как любишь себя.
Так что истинная, настоящая наука, нужная всем людям, и коротка, и проста, и понятна, говорит Толстой. То же, что так называемые ученые считают наукой, наукой уже по определению не является. Люди, занимающиеся теперь наукой и считающиеся учеными, изучают все на свете. Им всё одинаково нужно. «Они с одинаковым старанием и важностью исследуют вопрос о том, сколько Солнце весит и не сойдется ли оно с такой или такой звездой, и какие козявки где живут и как разводятся, и что от них может сделаться, и как Земля сделалась Землею, и как стали расти на ней травы, и какие на Земле есть звери, и птицы, и рыбы, и какие были прежде, и какой царь с каким воевал и на ком был женат, и кто когда какие складывал стихи и песни и сказки, и какие законы нужны, и почему нужны тюрьмы и виселицы, и как и чем заменить их, и из какого состава какие камни и какие металлы, и как и какие пары бывают и как остывают, и почему одна христианская церковная религия истинна, и как делать электрические двигатели и аэропланы, и подводные лодки, и пр. и пр. и пр.
И все это науки с самыми странными вычурными названиями, и всем этим … исследованиям конца нет и не может быть, потому что делу бывает начало и конец, а пустякам не может быть и нет конца». И занимаются этими пустяками люди, которые не сами кормятся, а которых кормят другие и которым от скуки больше и делать нечего, как заниматься какими бы то ни было забавами.». Дальше Толстой распределяет науки на три отдела по целям. Первый отдел – это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т.е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел составляют все те многочисленные науки, цель которых – оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические.
Науки первого отдела: астрономия, математика, в особенности «столь любимая и восхваляемая так называемыми образованными людьми биология и теория происхождения организмов» и многие другие науки, ставящие целью своей одну любознательность, не могут быть признаны науками в точном смысле этого, потому что не отвечают основному требованию науки – указывать людям, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Расправившись с первым отделом, Толстой принимается за второй. Тут у него получается, что прикладные науки вместо того, чтобы облегчать человеку жизнь, только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн.
Остается третий разряд знаний, называемых наукой, – знаний, имеющих целью оправдание существующего устройства жизни. Знания эти не только не отвечают главному условию того, что составляет сущность науки, служению благу людей, но преследуют прямо обратную, вполне определенную цель – удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества... Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой, подчеркивает Толстой. Понятно, что для этих многочисленных пустяшных занятий т.н. ученым нужны помощники. Они рекрутируются из народа.
И тут с молодыми людьми, идущими в науку, происходит следующее. Во-первых, они отрываются от нужного и полезного труда, во-вторых, забивая себе голову ненужными знаниями, теряют уважение к важнейшему нравственному учению о жизни.«Узнай люди народа истинную науку, и не будет у властвующих помощников. И властвующие знают это и потому, не переставая, всеми возможными средствами, приманками, подкупами заманивают людей из народа к изучению ложной науки и всякого рода запрещениями и насилиями отпугивают от настоящей, истинной», подчеркивает Толстой. Не поддаваться обману, призывает Лев Николаевич. «А это значит – родителям не посылать, как теперь, своих детей в устроенные высшими классами для их развращения школы, и взрослым юношам и девушкам, отрываясь от честного, нужного для жизни труда, не стремиться и не поступать в устроенные для их развращения учебные заведения.
Только перестань люди из народа поступать в правительственные школы, и сама собой не только уничтожится ложная, никому, кроме одного класса людей, не нужная лженаука, и сама собой же установится всем и всегда нужная и свойственная природе человека наука о том, как ему наилучшим образом перед своей совестью, перед Богом прожить определенный каждому срок жизни[9, с.530-540]. Это письмо… А в романах Толстой расцвечивает свое отношение к науке и образованию художественными средствами.
Известно, что Константин. Левин – alter ego Толстого. Через этого героя он выражал самые трепетные для него вопросы – жизни, смерти, чести, семьи, любви и др.
Брат Левина Сергей Кознышев, ученый, обсуждает с известным профессором модную тему: есть ли граница между психическими и физиологическими процессами в деятельности человека и где она? Левину становится скучно. Он встречал в журналах статьи, о которых шла речь и читал их, интересуясь ими как развитием знакомых ему как естественнику по университету основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум [8, с. 30].
Тем более не считал необходимым доносить эти знания до народа. В споре с братом Левин решительно заявляет, что грамотный мужик гораздо хуже. Школы мне тоже не нужны, но даже вредны, уверяет он.. И когда Левину пытаются доказать, что образование есть благо для народа, он говорит, что не признает этого дела хорошим [8, с.273].
Вот такой красочный, разнообразный, противоречивый образ науки находим мы в трудах наших великих писателей. Но при всем разнообразии точек зрения и их спорности бесспорно одно – все они размышляли прежде всего о нравственной обеспеченности науки и её ответственности перед человеком. А это и сейчас – главный сюжет в философии науки.
Литература1.Чехов А.П. Полное собр. повестей, рассказов и юморесок в 2-х т. Т. 1. М.. 2009.2. Чехов А.П. Полное собр. повестей, рассказов и юморесок в 2-х т. Т. 2. М.. 2009.3. Достоевский Ф.М. Бесы. «Бесы»: антология русской критики. Редактор-составитель Л. И. Сараскина. М., 1996.4. Гачева А.Г. Ф.М. Достоевский и Н. Ф. Федоров. Духовно-творческий диалог. Автореферат на соискание ученой степени канд. филологических наук. М., 2006.5. Померанц Г. Саморегулирующаяся вавилонская башня / Философско-культурологический семинар "РАБОТА ЛЮБВИ" (Цикл встреч 1996-2001 года).[Электронный ресурс] : URL : http://www.igrunov.ru/cat/vchk-cat-names/pomerants/publ/vchk-cat-names-pomer-publ-babil_tower.html6. Карякин Ю.Ф. Достоевский и Апокалипсис. [Электронный ресурс] : URL : http://www.pereplet.ru/text/kor_dos_apo.html .
7. Волгин И.Л. Улица Достоевского (“Письма из Переделкина”). [Электронный ресурс] : URL : http://www.volgin.ru/public/894.html 8.Толстой Л.Н. Собр. соч. в 12-ти т. Т.9. М., 1984.9.Толстой Л.Н.ПСС в 90 т..38. М., 1928-1958.
Автор: Клишина Светлана Алексеевна, Российский химико-технологический университет, должность – профессор кафедры философии, ученая степень – канд. филос. наук, ученое звание – профессор.
Адрес электронной почты: svetaklish@rambler.ru