Кавказ, большевики, Германия
09-12-2019Содержание
- Историк Давид Мотадель – о попытках Гитлера завоевать умы и сердца правоверных в мусульманских регионах СССР
- Мусульманские новобранцы СС во время намаза, 1943 г.
Из книги историка Давида Мотаделя «Ислам в политике нацистской Германии».
Германия обхаживала мусульман не только для того, чтобы эффективнее контролировать и стабилизировать прифронтовые территории. Не менее важной для нее задачей было разжигание смуты во вражеском тылу, в первую очередь на неустойчивых мусульманских окраинах Советского Союза».
Когда германские танки переправились через Дон и вышли к Кавказу летом 1942 года, власти СССР ощутили тревогу по поводу южных мусульманских рубежей. Константин Уманский, сотрудник Наркомата иностранных дел и бывший советский посол в Вашингтоне, напомнил корреспонденту BBC Александру Верту об истории мусульман в этом регионе:
Должен сказать, что я немного беспокоюсь о Кавказе. Татары в Крыму в значительной степени ненадежны, мы им никогда не нравились. Хорошо известно, что во время Крымской войны они с радостью выступали «коллаборационистами», как мы сказали бы сейчас, поддерживая англичан и французов. И, самое главное, существуют религиозные факторы, которыми немцы не преминули воспользоваться. Я также не доверяю кавказским горцам. Как и крымские татары, они мусульмане и до сих пор помнят русское завоевание Кавказа, которое закончилось не так давно – в 1863 году.
И в самом деле, мусульманское население Крыма и Кавказа в целом считалось неблагонадежным. Ислам, по сути, был ключевым маркером оппозиции и сопротивления центральной власти с момента экспансии Московского царства в мусульманские районы Поволжья и Урала в XVI веке, аннексии Крыма и Кавказа царизмом в XVIII и XIX столетиях, а также продвижения России в Среднюю Азию в XIX веке. Несмотря на то что российское правительство приняло множество мер, направленных на использование ислама для укрепления своего господства в Крыму и на Кавказе – как это делалось и на других мусульманских территориях, – эти регионы считались потенциальными очагами мятежей. В течение XIX века общины горцев-мусульман участвовали в жестокой партизанской борьбе с русскими войсками на Северном Кавказе. Их священную войну, или газават, возглавляли религиозные лидеры, три легендарных имама: Гази-Мухаммад, Гамзатбек и самый знаменитый среди них – Шамиль, «лев Чечни». Имамы не только организовали сопротивление царизму в горах Дагестана и Чечни, но также провозгласили имамат, насильственно переселяя мусульманские общины, которые отказывались жить по исламскому праву и присоединяться к священной войне против русских оккупантов. Десятки тысяч царских солдат погибли в борьбе с мятежниками; число смертей среди мусульман было еще выше. На своих форпостах в южных районах империи российские официальные лица испытывали неизбывную тревогу по поводу «мусульманского фанатизма».
Захват власти большевиками усугубил ситуацию. После непродолжительного периода сдержанности по отношению к мусульманам (в том числе терпимости к мечетям, медресе и исламским фондам и даже к попыткам большевиков-мусульман, таких как Мирсаид Султан-Галиев, продвигать «советский ислам») были приняты законы 1929 года, нацеленные на подавление религии как таковой. При Сталине мусульманские регионы страдали не только от принудительной коллективизации, но и от беспрецедентных преследований на религиозной почве.
Советская власть видела в исламе угрозу новому социальному и политическому порядку на мусульманском пограничье. Ее пропаганда изображала ислам как пережиток феодального и отсталого общества. Издание большинства исламских книг и периодических изданий было прекращено. Вакуфную собственность экспроприировали. Исламские законы запретили, а религиозные суды лишили влияния, по крайней мере формально. Москва использовала любые средства, чтобы минимизировать влияние улемов на население. Муллы считались столпами традиционного общества, агентами антисоветского сопротивления, они часто обвинялись в участии в контрреволюционных заговорах, спланированных иностранными спецслужбами. Некоторые прошли через показательные процессы, причем многие были казнены. Одновременно советская власть атаковала мечети и медресе. В 1930-х годах пресловутый «Союз воинствующих безбожников» обрушил на мусульманские территории агрессивную атеистическую пропаганду, что вновь разожгло старые обиды на центральную власть. Атеисты захватывали мечети, рисовали советские лозунги на их стенах и поднимали красные флаги на минаретах. В некоторых районах официальные лица отправляли в мечети военные оркестры или прогоняли через сакральные двери свиней. К началу немецкого вторжения 1941 года от большинства из 20 тысяч мечетей, которые существовали на мусульманских территориях в 1917-м, не осталось почти ничего: они были либо снесены, либо превращены в светские школы, публичные библиотеки, клубы и рестораны.
Тем не менее все эти попытки истребить религиозные структуры и настроения в мусульманских районах потерпели неудачу. Ислам продолжал играть решающую роль в организации общественной и политической жизни. Во многих районах Северного Кавказа мусульмане по-прежнему разрешали споры с помощью нелегальных шариатских судов, часто замаскированных под «комиссии по примирению». Сохраняли свое значение и медресе, где дети обучались летом во время официальных школьных каникул. В государственных школах советские учителя жаловались, что дети-мусульмане отказываются брать в руки учебники, которые они считали атеистическими. Кампания Москвы против чадры и против религиозных праздников также оказалась в целом провальной. Азербайджанские шииты во время священного месяца мухаррам продолжали устраивать религиозные мистерии (тазия) и проводить публичные самобичевания, калеча себя тупыми кинжалами и цепями во время процессий траурного дня Ашура. Если местные власти в священные дни организовывали уличные торжества с веселой музыкой, то это постоянно оборачивалось крупными беспорядками с участием тысяч людей. Антирелигиозные провокации вообще встречали яростное сопротивление. Когда советская власть организовала свиноводческое хозяйство в чеченском ауле Дарго, местные жители в течение нескольких часов вырезали все стадо. Подобные конфликты часто имели локальное измерение: они разворачивались между ревностными верующими и местными партийными кадрами. Народные бунты и партизанские вылазки не прекращались на Северном Кавказе на протяжении всего межвоенного периода. Многие из этих акций возглавляли религиозные лидеры, особенно шейхи суфийских орденов (запрещенных, но все равно влиятельных), которые часто объявляли священную войну Москве и сочетали религиозные лозунги с призывами к независимости. В глазах многих мусульман большевизм был просто еще одной формой империалистического доминирования русских.
Таким образом, Константин Уманский, оглядываясь назад, имел все основания для беспокойства. Тогда, летом 1942 года, Кремль опасался волны исламских восстаний на своих южных окраинах, которая в конечном итоге могла перекинуться на обширные пространства Центральной Азии. Более 20 миллионов мусульман Советского Союза, составлявшие около 15% его населения, грозили превратиться в опасную политическую силу. Когда Германия осенью 1941 года оккупировала Крым, четверть миллиона татар-суннитов оказались под властью нацистов. В начале августа 1942 года вермахт вторгся в населенные мусульманами области Северного Кавказа –прежде всего, в долины Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии. К октябрю немецкие войска были уже на границах Чечено-Ингушской АССР, хотя к Грозному они так и не пробились. За линией фронта, особенно в Чечено-Ингушетии и, в меньшей степени, в Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии, вспыхнули антисоветские восстания, для подавления которых пришлось привлекать значительные силы Красной армии. Во главе решительных и эффективных повстанческих групп зачастую стояли религиозные лидеры – прежде всего последователи кадирийского шейха Курейша Белхороева, которые продержались в горах Ингушетии и Восточной Осетии до 1947 года. Как на Кавказе, так и в Крыму большинство мусульман с энтузиазмом приветствовало конец ненавистной советской власти и принимало немецкие войска с доброжелательностью и надеждой. «Освободители!», – скандировали местные жители, встречая солдат вермахта. В Крыму мусульмане послали немецкому командованию фрукты и ткани для «Адольфа-эфенди». На Кавказе немецкие солдаты тоже были поражены теплым приемом, который им оказало местное население. В разведывательном отчете СД (Службы безопасности рейхсфюрера СС. – Republic) о положении на Кавказе отмечалось: если русское и украинское население реагирует на смену власти сдержанно, то горцы-мусульмане карачаевских районов восторженно принимают немцев.
Опасения Уманского по поводу эксплуатации ислама немцами также оказались обоснованными. В Германии пресса постоянно ссылалась на давнюю традицию антироссийского сопротивлении на Кавказе и джихад имама Шамиля, которого Deutsche Allgemeine Zeitung превозносила как «проповедника религиозной войны и истребления русских». На местах немецкие военные власти не упускали возможности представить себя в качестве освободителей мусульман. Стремясь стабилизировать положение в тылу и умиротворить население, немцы активно шли на уступки в области религии, использовали пропаганду, политизировали исламские обычаи и праздники, пытались привлечь к своему правлению религиозные институции. Как на Кавказе, так и в Крыму использование религиозного вопроса стало ключевой характеристикой оккупационной и пропагандистской политики Германии. Как и прочие попытки немцев привлекать ислам для своих нужд, такого рода мероприятия диктовались нуждами войны.
Уведомление В. Лебедева.
С начала 20-х годов в Чечне периодически происходили восстания, подавляемые полками ОГПУ-НКВД с привлечением соединений Красной армии. Последнее восстание началось уже после войны, в октябре 1941 года. Уничтожением то одного, то другого аула на протяжении двух лет занимался специально организованный 141-й горно стрелковый полк НКВД, после чего Кремлем было принято секретное решение о подготовке к депортации (в октябре 1943 года).
Немцы подходили к Москве. Об этой малоизвестной странице истории весьма подробно написал в своих воспоминаниях мощный чеченец, ныне покойный Абдурахман Авторханов. Он сам был задействован в ту историю и лично знал руководителей восстания. Восстание было подавлено только к концу 1943 года, и перед Сталиным встал вопрос, что делать дальше? Захваченные бунтовщики подлежали по законам военного времени расстрелу. Сталин хорошо знал, что тем самым по закону гор в ряды врагов встанут все тейпы расстрелянных. Его решение известно: депортация всех чеченцев.
Конечно, Сталин высылал и других - но в конце войны только тех, кто находился в оккупации и какая-то часть из них сотрудничала с немцами. Чеченцы же не были под немцами.
Многие руководители нынче тайно восторгаются мудростью вождя. И хотели бы повторить его подвиг. Да вот руки коротки.
Из «Мемуаров» Авторханова
Чеченцы, как мусульмане, — фаталисты. Поэтому и проблема смерти ставится у них по-другому. Судьба неотвратима. Человек может провести всю свою жизнь на войне, но он не умрет раньше того дня, который Аллах ему предназначил. Человек может провести всю свою жизнь за чтением Корана, но он не проживет ни одного дня больше, чем назначил ему Аллах. Непримиримый антисоветизм горных чеченцев даже трудно было понять, ибо им жилось гораздо лучше, чем на плоскости. Например, мой Джабраил был богатый овцевод, который формально числился в животноводческом колхозе, а на самом деле был, как и все горцы, единоличником.
Поскольку по уставу животноводческой „артели" колхозник имел право держать в индивидуальном пользовании только до трех десятков овец, то он свою отару в несколько сот овец распределил между своими родственниками как их „собственность". Так делали и другие крупные овцеводы. Власти это знали, но поскольку все попытки создать настоящие колхозы наталкивались на упорное сопротивление, которое часто приводило и к восстаниям, то приходилось ограничиваться „бумажными колхозами", правда, делая раз в год в буквальном смысле „вооруженные налеты" в горы, чтобы выполнить мясозаготовительный план. Тогда у горцев бывал черный день: уполномоченные обкома партии, прибывшие сюда в сопровождении частей милиции и НКВД, забирали часть скота, который попадался под руки, а потом так же внезапно исчезали, как и внезапно налетали.
Такие налеты делались только в такие горные районы, которые, как Галанчож, считались „трудными". В „легкие" районы посылались уполномоченные выполнять планы „мирными средствами", апеллируя к политической сознательности массы. Но что это были за „мирные средства"? Хорошо помню, как в 1932 г., за год до моего отъезда в Москву, нас, два десятка уполномоченных обкома, разослали по всем районам Чечни, чтобы мы, соревнуясь между собой и призывая к сознательности массы, „мирно" выполнили планы мясозаготовки во всех районах, в том числе и в „трудных". Среди нас был и ответственный секретарь областного исполкома, интеллигент, мягкотелый и беспомощный, как дитя, он был к тому же совершенно бездарен как агитатор. Никто толком не знал, как этому недотепе достался столь ответственный пост. Именно его назначили в один из самых „трудных" горных районов - в Итумкале. Мы все пророчили ему позорный провал и потерю кресла в исполкоме. Но получилось иначе: он опозорил нас всех. Через какую-нибудь неделю, когда мы только-только приступили к выполнению плана, он подал в обком рапорт: „План мясозаготовки по Итумкале выполнен на сто процентов, поступление скота по встречному плану продолжается".
Через пару месяцев мы сидели в узкой компании на квартире секретаря обкома Вахаева. Вахаев, человек с юмором, попросил ответственного секретаря областного исполкома открыть секрет столь невероятно быстрого выполнения плана по такому безнадежному району, как Итумкале. — Останется между нами? — спросил исполкомский секретарь. — Гарантирую, — ответил обкомовский секретарь. — План я выполнил так. Я поехал в самый антисо-ветский аул Итумкалинского района и назначил там районное собрание всех авторитетных стариков и мулл. Я их спросил, получили ли они задания по мясозаготовке. Все ответили утвердительно. Тогда я им сказал, что правительство прислало меня уговорить вас, чтобы вы это задание выполнили. Но вы люди умнее меня и уговаривать вас незачем. Я вам хочу только по секрету сообщить, что будет, если вы не выполните задания. — Просим, просим, — раздались голоса. Тогда я их спросил — вы почитаете Коран? — О, как можно так спрашивать, как Аллах не отнимет у тебя язык? Тогда я вытащил из кармана Коран и, положив на него указательный палец, начал клясться : - Валлейхи, биллайхи, таллайхи, клянусь этим Кораном: советская власть решила, если вы не вы не полните задания, забрать у вас весь скот, вас самих сослать в Сибирь, а ваши дома сжечь дотла. Я кончил. Один за другим начали выступать старики. Все в один голос заявили : — Первый раз мы слышали представителя советской власти, который не врет, а правду говорит. Начинайте с завтрашнего дня принимать от нас скот. Действительно, за неделю я выполнил план, но когда обком мне предложил передать мой опыт „социалистического соревнования" другим районам, то я ужасно заболел.
Хасан Исраилов поднял в январе 1941 г. всеобщее восстание в Галанчоже. Весть принес майор Красной армии, который командовал одним из батальонов, посланных на подавление этого восстания. Его арестовали по обвинению в предательстве. „Предатель-ство" заключалось, по его рассказу, в следующем: дав батальону спуститься в лощину районного центра — Галанчожа, ставшего теперь центром восстания, Исраилов обложил батальон со всех сторон тесным кольцом превосходящих сил повстанцев. Чтобы батальон не думал, что он окружен безоружной толпой, повстанцы открыли довольно внушительный огонь по батальону. После прекращения огня Исраилов направил к штабу батальона парламентера с ультиматумом: если батальон не сложит оружия к такому-то часу, то он будет уничтожен, если сложит - всем, кроме чеченцев, находящихся в рядах батальона, дадут уйти. Майор говорил, что положение создалось безнадежное, а поскольку и съестных запасов больше не было, ничего не оставалось, как сложить оружие. Тогда на конях подъехала к штабу батальона группа повстанцев и предложила выстроить обезоруженный батальон. Перед батальоном выступил высокий, стройный, очень интеллигентный мужчина лет около тридцати. На чистом русском языке он заявил: моя фамилия Исраилов. Я возглавляю временное народное правительство независимой горной Чечни. Наша программа имеет только один пункт: чтобы большевики ушли с Кавказа и оставили нас спокойно жить в этих каменистых горах, как жили наши предки. Вы — рабы Сталина и враги самим себе, ибо терпите такую тиранию, какую не вытерпел бы ни один народ в истории, в том числе и ваши собственные деды. Исраилов закончил выступление сообщением: вы наши военнопленные, но мы вас освобождаем еще до окончания войны, согласно данному слову, что же касается чеченцев из вашей среды, то они останутся и должны будут отвечать перед революционным судом как предатели чеченского народа. —
Когда мы прибыли в Грозный, то нас всех арестовали, как изменников, — закончил майор свой рассказ.
В сентябре 1941 г. меня вызвали подписать протокол об окончании нового следствия. От старого обвинения против меня остался только один все еще модный тогда „пункт семь" (вредительство) из ст. 58. В качестве доказательства была приложена к делу экспертиза профессора Чечено-Ингушского государственного пединститута Сафоновой-Смирновой. Эта подпись меня поразила высотой ранга профессионального провокатора и совершенно невероятным милосердием Сталина к раз уж использованному свидетелю из числа агентов-провокаторов", которых он, как правило, расстреливал после выполнения ими задания на открытых процессах. Дело в том, что эта Сафонова-Смирнова была женой соратника Ленина - И. Н. Смирнова, которого в августе 1936 г. судили вместе с Зиновьевым и Каменевым, а показания на суде, как свидетельница обвинения, против Зиновьева, Каменева и против своего мужа давала именно она. Поскольку я присутствовал на этом суде как зритель, я видел, что сама Сафонова-Смирнова была свидетельницей из числа арестованных, которых приводили и уводили под стражей. Я ее давно считал переселенной на тот свет, а она, оказывается, профессор в Грозном и одновре-менно выполняет свою старую роль — роль провокаторши. Вместе с ней подписал „экспертизу" еще один тип, фамилии которого я не запомнил. Экспертиза содержала около 20-30 страниц и была посвящена разбору моих книг о Чечне. В них, вероятно, были просто ученические ошибки, но в них не было ни одной политической или исторической ошибки с точки зрения марксистской схоластики. Поэтому „экспертам" приходилось приписывать мне то, чего нет в моих книгах. В октябре 1941 г. начался второй суд надо мной. (Мои подельники уже были осуждены через Особое совещание за их старые „признания", а меня спасло от этого отсутствие такого „признания".) Время для меня было явно неблагоприятное. Немцы подошли к Москве, в горах Чечни бушевали два параллельных народных восстания, возглавляемых моими друзьями — Майербеком Шериповым в Шатое и Хасаном Исраиловым в Галанчоже (названия обоих районных центров, как и мой Нижний Наур, вычеркнуты ныне из административной карты Чечено-Ингушетии). Поэтому я шел на суд без какой-либо надежды на вторичное освобождение. Единственно, чего я не боялся, это то, что меня могут расстрелять. Даже Сталин не расстреливал за плохие книги, хотя, правда, расстреливал без всяких книг. Судил новый председатель Верховного суда Чечено-Ингушетии дагестанец Мусаев (старый был снят за то, что он нас оправдал), прокурором был ингуш Бузуртанов и адвокатом чеченец из Урус-Мартана, фамилию которого я забыл. Он был симпатичный малый — еще до начала суда он подошел ко мне и сказал: по существу обвинения никто не может вас так хорошо защищать, как вы сами, поэтому я на себя беру только юридическую сторону вашего дела. Я ответил, что с таким разделением ролей я вполне согласен. Весь мой процесс свелся к разбору упомянутой „экспертизы" и допросу единственного свидетеля против меня, одного из авторов статей в газете „Грозненский рабочий", когда на меня создалось уже описанное мною партийное дело в Москве. Его привезли чуть ли не с Колымы, чтобы он повторил содержание той статьи, что мои книги „буржуазно-националистические" и „вредительские", что он и сделал.
Отказавшись от своего главного обвинения, взятого у него под пытками, что я известен ему как член контрреволюционной организации, он продолжал доказывать теперь, что я „вредитель-одиночка". Некоторые из обвинений „экспертизы", которые представила суду Сафонова-Смирнова, запомнились из-за их абсурдности. У меня в книге „Революция и контрреволюция в Чечне" говорилось: во время Октябрьской революции 1917 г. в Терской области образовались два лагеря, с одной стороны, революционная горская масса, которая поддерживала большевиков, с другой стороны, контрреволюционное казачество, которое боролось против большевиков. На самом деле так и было. „Экспертиза" утверждала, что я проповедую „вредительскую теорию" о „едином потоке" и намеренно, во „вредительских целях", фальсифицирую историю гражданской войны, ибо все горцы тогда не были за революцию и все казачество тогда не было против революции. Всякий грамотный человек мог видеть, что я говорю не о всех горцах, а только о революционной массе среди них, и не о всех казаках, а только о контрреволюционной их части. Причем все это так и расшифровывалось в дальнейшем изложении фактов и событий. Для идеологических чекистов факты, которые их опровергают, не играли никакой роли, ибо сам Сталин учил: „Если факты против нас — тем хуже для самих фактов"! В „экспертизе" было и такое утверждение: автор книги намеренно выпячивает ныне разоблаченных „врагов народа" — Шляпникова, Фигатнера, Гикало, Костерина, Шеболдаева и др. На мой вопрос: откуда я мог узнать в 1930 и 1933 годах, что эти люди в 1937 г. могут оказаться „врагами народа", тем более, что они занимали в партии высокое положение? — мне отвечали, что в том-то и дело, что вы сами как „враг народа" не были заинтересованы распознавать „лицо классовых врагов", как учит нас товарищ Сталин.
Сверхабсурдным было утверждение на суде Сафоновой-Смирновой по поводу „грамматики чеченского языка" Яндарова, Мациева и Авторханова. Она заявила, что эта грамматика, тоже „вредительская". Тут же я задал ей вопрос: — Вы умеете читать по-чеченски? - Нет, не умею. — Тогда откуда вы знаете, что эта грамматика вредительская, ведь она написана исключительно на чеченском языке, а вы по-чеченски не читаете? — Мне и не надо ее читать, мне достаточно, что ее авторы „враги народа".
Выступил прокурор, который, рассказав о коварных планах Гитлера уничтожить советскую власть и расчленить СССР и о его союзниках в горах Чечено-Ингушетии, поднявших восстание, потребовал от суда вынести мне суровый приговор. Защитник, напротив, заявил, что ни на предварительном, ни на данном судебном следствии не доказано, что я повинен во вредительстве. Поэтому из-за отсутствия состава преступления он просит суд меня оправдать.
Мое последнее слово было коротким. Я категорически отрицал, что мои книги написаны с вредительской целью. „Эксперты" не могли привести из книг ни одного предложения, ни одной мысли, которые могли доказать их утверждения о моем „идеологическом вредительстве". Поскольку они, наперекор научной совести, решили оклеветать мои книги, то им ничего не остается, как прибегать к передержкам и фальсификациям. В этой связи я вспомнил один исторический анекдот. Я сказал, что мои эксперты поступают с моими книгами так, как выражался один русский либеральный цензор: «Дайте мне „Отче наш» и позвольте мне вырвать оттуда одну фразу — и я докажу вам, что его автора следовало бы повесить". Я просил суд, ввиду доказанности моей невиновности, оправдать меня.
Через час или два председатель огласил приговор: „Считать обвинение А. Авторханова по ст. 58, п. 7 доказанным и приговорить его к трем годам лишения свободы, но так как он уже отсидел четыре года, то освободить его из-под стражи". (На воле я узнал, что к этому приговору было приложено заявление председателя суда: я вынес данный обвинительный приговор, вопреки своей судейской совести, под давлением местных властей. Поэтому прошу Верховный Суд РСФСР отменить мой приговор и подсудимого считать по суду оправданным.)
Председатель суда сказал мне, что завтра воскресенье и это задержит мое освобождение, но в понедельник меня освободят. Прошел понедельник, прошла вся неделя, проходили месяцы, но меня не выпускали. Только после моих настойчивых требований с угрозой голодовки мне сообщили, что спецпрокурор и НКВД подали протест в Верховный суд РСФСР против мягкого приговора по моему делу. Надо ждать решения Верховного суда РСФСР.
Старые арестанты, хорошо знавшие друг друга за долгие годы совместного сидения, бы-ли между собой совершенно откровенны, что, разумеется, они не позволили бы себе на воле. Люди, у которых так безжалостно отняли свобо-ду, как раз в тюрьме делались самыми свободными людьми в стране: камеры превращались в дискуссионные клубы, а тюрьма — в какой-то Гайд-парк. В некотором отношении это было и результатом отражения национальных традиций сидящих — здесь сидели преимущественно кавказцы, у которых самым тягчайшим преступлением считается донос. У чеченцев и ингушей вообще существовал негласный закон: сексотов убивать. В этом случае, в нарушение векового обычая кровной мести, они кровников не преследовали. Но НКВД систематически прибегал к вербовке сексотов и среди них методом, необычным в русской среде, — он выпускал на волю казнокрадов, взяточников, разбойников и даже убийц, если они соглашались быть его сексотами. Поскольку такие типы сидели и с нами, политическими, то опасность доносов и пришивания „камерной агитации" существовала постоянно. Я нисколько не сомневался, что НКВД может и, видимо, захочет завести на меня новое дело, поскольку мое старое дело явно не клеилось. Тем не менее я не был осторожен. Никогда за всю мою пятилетнюю тюремную жизнь я не позволял себе так открыто на всю камеру и с такой желчью разносить товарища Сталина и его тиранию, как в ту позднюю ночь, когда надзиратель, открыв окошко в камеру, крикнул: „Авторханов, с вещами!" Сокамерники показали сочувственную подавленность, а я про себя сказал: „Ну вот, допрыгался и до 'камерной агитации'!" Это было под 22 апреля 1942 г. (день рождения Ильича!).
Меня повезли во внутреннюю тюрьму. Там подвергли такому тщательному обыску, как никогда ранее. Поэтому даже нашли иголку, которую я тщательно спрятал в пиджаке, сказав себе (это была моя дань суеверию!) : „Когда на обыске надзиратели ее найдут, решится и моя судьба". Завели в камеру — там два человека. Один тяжелораненный повстанец из отряда Исраилова и другой старый знакомый из соседней камеры общей тюрьмы — ему предъявили новое обвинение: „камерная агитация"! Это была тяжелая ночь, я долго не мог заснуть. Значит, на меня создают новое дело. Я вновь пришел в отчаяние: „Когда же конец этим терзаниям? Да, я враг вам, но врагом меня и мой народ сделали вы — свора палачей. Так расстреляйте, задушите, утопите, наконец, сожгите на костре, но кончайте терзать душу, великие негодяи..."
Я был все еще погружен в эти мрачные мысли, когда открылась дверь камеры и какой-то чиновник мне сказал: „Следуйте за мною". Я оказался в кабинете чекиста, которого видел впервые. Чекист был необыкновенно корректен и предупредителен, — как раз от таких и ждешь самой крайней подлости. Однако на этот раз он сообщил мне вещь, которая казалась мне абсолютно невероятной еще пять минут тому назад: - „Верховный суд РСФСР отменил обвинительный приговор Верховного суда Чечено-Ингушской АССР против вас и предложил освободить вас из-под стражи". В это время в кабинет пришел нарком госбезопасности ЧИАССР Султан Албагачиев. Это была редкостно преступная натура даже в чекистском ми-ре. Можно себе представить, через сколько трупов своих земляков этому ингушу надо было перешагнуть, чтобы добраться до такого исключительного поста, и это в Чечено-Ингушской республике, где даже пост первого секретаря обкома никогда не доверяли, как не доверяют и сейчас, чеченцу или ингушу. А ведь в сталинскую эпоху шефы безопасности были поставлены фактически над местными партийными секретарями. Он мне задал только один вопрос: — Вы за или против советской власти? Я ответил „за", имея в виду „против". Тогда он подписал какую-то бумагу и быстро вышел (вероятно, это была бумага о моем освобождении). Мой чиновник сообщил мне, что я буду освобожден вечером. За это время меня поведут к парикмахеру, а мою жену он попросит принести мне приличный костюм. Заодно предупредил, чтобы я не говорил в камере о моем предстоящем освобождении. Я сказал чиновнику, что в камерах существует традиция сообщать друг другу, почему заключенного вызвал следователь. Я не могу нарушить эту традицию. Если он настаивает на своем предложении, то он должен посадить меня в одиночку. Чиновник не стал настаивать, и меня вернули обратно в мою камеру. К парикмахеру меня повели, но жена, вызванная в НКВД, заявила чиновнику, по его словам, что все костюмы мужа она продала, чтобы покупать молоко детям, и вообще она не понимает, почему освобождают мужа, „ведь НКВД влюблен в моего мужа больше, чем я, и никак не может без него жить". — Ну и строгая же у вас жена, - заметил чиновник. — Все жены такие, недаром их называют домашними НКВД, - ответил я. Около семи часов вечера меня выставили из внутренней тюрьмы через черный ход.
В предисловии ко второму изданию „Технологии власти" я писал: „Выпуская меня на волю, НКВД думал, что он использует меня как провокатора против чеченского народа; поэтому в обкоме партии мне торжественно сообщили, что я даже не исключался из партии за все эти пять лет моего сидения (стр. 12, изд-во „Посев", 1976). Здесь я хочу раскрыть скобки, что сие означало. НКВД точно знал, что мы с организатором антисоветского восстания в горной Чечне Исраиловым школьные товарищи и близкие друзья. Знал НКВД и то, что после моего первого освобождения Исраилов приезжал ко мне с подарками, о чем я уже рассказывал. Вот теперь, освобождая меня второй раз, чекисты предложили мне поехать к Исраилову в двух ролях: в роли официального представителя правительства, чтобы уговорить Исраилова явиться добровольно к властям, и в роли негласного представителя НКВД, чтобы помочь агентам НКВД похитить его, если он откажется. К немалому удивлению чекистов, я немедленно принял предложение, имея на этот счет собственные планы. Я, несомненно, сделал тактическую ошибку, которая не могла не навести чекистов на размышления далеко не в мою пользу. После своего первого освобождения я узнал от многих ответственных работников, освобожденных после ареста Ежова, что почти каждый из них должен был давать подписку о сотрудничестве с НКВД, иначе чекисты угрожали ссылкой через Особое совещание НКВД. Но давали такую подписку только после долгого сопротивления, а выйдя на волю, подавали в обком заявления, рассказывая, как следователи шантажировали их, бывших наркомов республики или секретарей райкомов партии, чтобы сделать их своими мелкими шпиками. Это „саморазоблачение" считалось, по чекистским законам, разглашением „государственной тайны" и поэтому уголовно-наказуемым деянием и соответственно каралось тюремным заключением. Но не посадишь обратно в тюрьму сотни „реабилитированных" людей из актива республики, которые выдали „тайну" не врагу, а своему обкому партии. Пришлось замазать дело, чекисты, потеряв лицо, прикусили язык и стали еще подлее. Но меня хотели сделать не мелким шпиком, а провокатором НКВД по решению самого обкома и по мандату правительства. Мое спонтанное согласие стать им, вероятно, не согласовывалось с тем представлением, которое у чекистов сложилось обо мне за время моего сидения. Отсюда подозрение: не хочу ли я сам присоединиться к Исраилову или уйти к немцам? Иначе говоря, не хочу ли я перехитрить НКВД? Отсюда же и решение: проверить меня на воле путем ряда трюков и провокаций.
Стоит сказать несколько слов о двух из них, связанных как раз с названными подозрениями. Я о чекистах знал теперь больше, чем знал о них на воле, еще больше, чем они думали, что я о них знаю. Давным-давно прошли времена, когда чекисты Дзержинского старались брать умом и фантазией, умело маскируя подлость под „культурность", к тому же и сама свора чекистов была тогда ограничена прямо по-ленински: „лучше меньше да лучше". Сталин, наоборот, брал не умением чекистов, а их массой, не фантазией чекистов, а их дубинкой. Сталинские чекисты были натуральные подлецы без масок, даже не старающиеся скрывать свою подлость. Поэтому, как только
меня выпустили со „специальным правительственным заданием", я сказал себе: до того как направить меня на выполнение задания, меня должны много раз провоцировать. Вспомнил я и нотацию чиновника НКВД Мицюка перед освобождением : - Когда человек попадает сюда третий раз, то он остается здесь навсегда. Смотрите, из-за того, что вы сидели у нас, националистическая контрреволюция постарается сделать из вас свое знамя. Да и немецкие агенты будут искать к вам дорогу.
И действительно — очень скоро заявился ко мне один „немец" из... нашего аула. Молодой человек лет 20, которого я совсем не знал, представился мне, назвав своего старшего брата, моего ровесника. Это была плохая рекомендация, о его старшем брате люди говорили, что он сотрудничает с НКВД. Молодой человек без всяких предисловий заявил мне, что его прислали ко мне тайные представители немецкого военного командования, которые хотели бы встретиться со мною, и назвал место встречи - у гор в сторону Старого-юрта, куда НКВД меня уже водил с группой чеченцев на расстрел. На мой удивленный вопрос, что хотят от меня эти немцы, молодой человек ответил с уверенностью артиста, отлично выучившего роль: „Они хотят согласовать с вами будущий состав чечено-ингушского правительства!" Я от НКВД ожидал всего, но не столь наглой и примитивной провокации, ведь надо же считаться хотя бы со своим собственным лозунгом „враг хитер и коварен"! - если враг таков, то не побежит же он по наущению неизвестного ему юнца из чекистского логова прямо к немцам согласовывать состав будущего антисоветского правительства.
Но беда ведь еще вот в чем: вы не можете сказать чекистам: я вижу вашу провокацию - оставьте меня в покое. Поэтому, еле скрывая внутреннюю злобу на НКВД и на его нахального лазутчика, я ответил: - Молодой человек, иди прямо отсюда же в НКВД и сообщи ему все, что ты мне сейчас говорил, если же ты этого не сделаешь, то сделаю это я сам, а тогда тебе будет хуже. Больше „немцы" не приставали ко мне.
Вторая провокация была не умнее. Ко мне приехал один мой близкий родственник с письмом от... Исраилова. Исраилов писал, что он слышал о моем освобождении и ждет моего присоединения к нему. Почерк вполне мог сойти за исраиловский, но не само письмо. Письменно повстанцы обращались только к властям, а сторонников вербовали через живую связь. Мой родственник был в отношении его связей с НКВД вне подозрений, да он и не знал, кто автор письма, которое он доставил мне. Это письмо ему вручил для передачи мне его знакомый, односельчанин Исраилова, но шофер НКВД! Я моего родственника тоже направил в НКВД, чтобы он отдал его по назначению — отправителю.
Другое событие вызвало у меня злорадные чувства, хотя, если глубоко подумать о великой трагедии всей страны — от верхов правящего класса до низов угнетенных масс, — то, собственно, и злорадствовать было бесчеловечно. По заданию тирана ты меня губил, — это, конечно, плохо, но по заданию того же тирана я теперь гублю тебя, — это ведь тоже нехорошо. Тиран на том и держится, что его рабы способны уничтожать друг друга, - и злорадствовать здесь не только античеловечно, но даже и неблагоразумно.
Все это я говорю, чтобы рассказать о том, о чем никогда не сообщалось, насколько я знаю, в литературе о ежовщине. Думаю, что это было в первых числах мая 1942 г. Мне вручили повестку, что меня вызывают как свидетеля на заседание военного трибунала в здание клуба НКВД. Когда из комнаты ожидания меня вызвали в зал заседания трибунала, перед моими глазами предстала картина, хотя и вызвавшая у меня совершенно естественный прилив чувства морального удовлетворения, но напомнившая мне еще раз: неиссякаемы криминальные возможности Сталина, бездонно его вероломство, безгранична его подлость даже по отношению к отборнейшим подлецам, на которых строилась его власть.
В зале суда на скамье подсудимых я увидел весь аппарат ежовского НКВД во главе с Ивановым, Алексеенко, Леваком и Кураксиным. Их бледные измученные лица свидетельствовали, что они тоже прошли через те пытки, каким они подвергали свои жертвы. Они были в чекистских формах, но без орденов и знаков различия (суд еще не состоялся, а их уже лишили чинов и орденов).
После установления моей личности председатель трибунала (северокавказский трибунал войск НКВД) перешел к допросу по существу: - Кого вы знаете из подсудимых? Я назвал. - Вам знакомо требование уголовно-процессуального кодекса РСФСР о запрещении насилия и угроз во время следственного процесса? — Я имею о нем только общее представление. — Так послушайте, свидетель, я вам прочту соответствующую статью УПК РСФСР: „Статья 136. Следователь не имеет права домогаться показания или
сознания обвиняемого путем насилия и угроз". Теперь я вас спрашиваю, соблюдали ли ваши следователи требование этой статьи во время ваших допросов? Такая неожиданно „дикая" постановка вопроса чекистским судьей против чекистских подсудимых на чекистском трибунале совершенно непроизвольно вызвала у меня ехидную улыбку, за что я заработал порицание судьи : — Почему вы смеетесь на суде вместо того, чтобы ответить на поставленный вопрос, что тут смешного? Я извинился и объяснил, что я улыбнулся, вспомнив ответ, который мне дал Левак на следствии, когда я ссылался на советские законы. Судья быстро спросил: — Какой же он дал вам ответ? — Левак сказал, что наши законы написаны не для врагов, а для дураков. Мне показалось, что на этот раз улыбка обозначилась на лице самого судьи. На повторный вопрос судьи я ответил, что требования статьи 136 УПК по отношению ко мне мои следователи не соблюдали. Тогда последовал главный вопрос: — Расскажите военному трибуналу, какие контрреволюционные, вредительские, террористические методы ведения следствия применяли к вам ваши следователи Иванов, Левак и Кураксин? Я рассказал о пытках, которые уже известны читателю, без чувства мести, без возмущения, без торжества победителя, а потому, не вдаваясь в излишние подробности, упуская многие детали, ибо слишком хорошо знал цену всей этой судебной трагикомедии. Сталин просто убирал очередных „мавров", которые уже сделали свое дело. Об этом знал суд, знали подсудимые, знал и я, свидетель.
Всех подсудимых приговорили по ст. 58, пункты 7, 8 и 11 (вредительство, террор и участие в контрреволюционной организации) - одних к расстрелу, других к длительным срокам заключения в лагерях. Потом я узнал, что такие же закрытые процессы происходили над чекистами ежовского правления и во всех других областях и республиках. Их всех обвиняли, что они создали в системе органов госбезопасности контрреволюционную террористическую организацию под руководством Ежова с целью уничтожения партийных, военных и хозяйственных кадров и таким образом собирались подготовить поражение СССР в случае войны. Сталин свою собственную вину в организации тотального террора в стране возложил на лояльнейшего исполнителя, заявляя: видите, я ни при чем, все организовал мерзавец Ежов. Заместитель министра авиации А. Яковлев даже после разоблачения Сталина был убежден, что Сталин действительно не виноват, а виноват во всем Ежов и ежовцы. Я уже приводил его высказывание в другой книге, но стоит вспомнить его и здесь: „Однажды за ужином Сталин заговорил: - Ежов - мерзавец! Погубил наши лучшие кад-ры. Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат - говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом - оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяным. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли" (А. Яковлев. Цель жизни. Москва, 1970, с. 509).
К началу 1942 г. Исраилов и Шерипов договорились о координации действий обоих повстанческих отрядов, что привело к полному освобождению всей горной Чечено-Ингушетии. Советское правительство узнало через своих агентов, что оба руководителя восстания планируют расширение зоны восстания за пределы горной Чечено-Ингушетии в соседнюю горную Грузию и горный Дагестан, а то и на других соседей - Осетию, Кабардино-Балкарию и Карачай. Обеспокоенное этими тревожными сообщениями и ввиду явного роста антисоветского настроения среди населения названных соседей Чечено-Ингушетии, советское правительство решило принять более крутые меры. Крутые меры сводились к тому, чтобы на место не справившихся сил войск НКВД перебросить в горы крупные армейские соединения. С закавказского и северокавказского фронтов сняли несколько дивизий и ввели в горы с обеих сторон — с юга и с севера. Заодно обком партии получил указание ЦК объявить всю чечено-ингушскую партийную организацию мобилизованной и составленные из ее членов „боевые дружины" поставить под командование армии. Бюро обкома партии созвало партийный актив республики, чтобы сообщить активу это решение ЦК.
К моему удивлению, я тоже получил пригласительный билет на этот актив. Каждого, без исключения, кто входил в зал, чекисты подвергали обыску: если кто имел оружие, тот должен был его сдать. Я, уже привыкший к бесконечным обыскам в НКВД, не особенно удивлялся этому, но видел, как смущены были сами активисты.
Когда зал был полон и в президиуме появилось начальство, мы узнали, чем объяснялся обыск: рядом с первым секретарем обкома партии появился „сам" Берия. Открыв собрание, первый секретарь тут же предоставил ему слово. Берия прямо и на этот раз честно заявил: — Я обращаюсь к чеченским и ингушским коммунистам в этом зале и через них ко всему чечено-ингушскому народу: если в ближайшие недели в горах Чечено-Ингушетии не будет восстановлена советская власть, то весь чечено-ингушский народ навсегда будет изгнан с кавказской земли.
Многие думали, что это только угроза. Не может же марксистское государство вводить „коллективную ответственность" за действия меньшинства народа (во всей горной Чечено-Ингушетии жило не более 25% от общего чечено-ингушского населения республики). Я, наоборот, был убежден, что это будет сделано даже и в том случае, если в горах завтра же восстановится советская власть. Мстительность Сталина была легендарна, а о коварстве Берия на Кавказе знали больше, чем в Москве. Он мог угрожать принять решение, которое на самом деле уже принято. Он хотел его провести в жизнь в горной Чечено-Ингушетии руками самих чеченцев и ингушей.
Это подтвердилось в тот же день, когда меня поздно вечером пригласили с маленькой группой чеченских коммунистов на „приват-аудиенцию" к Берия в его салон-вагон на вокзале. Это был, собственно, не „салон-вагон", а целый состав „салон-вагонов" — с зенитками на крышах, с пулеметами, вооруженной охраной в нескольких вагонах. Принимал нас Берия каждого отдельно и каждому давал индивидуальное задание.
Я с Берия встречался второй раз. В первый раз я его видел, когда после XVII съезда в феврале 1934 г. он создал в Москве группу из кавказцев - слушателей ИКП и Курсов марксизма при ЦК, чтобы собрать материалы в „Военно-историческом архиве" и „Архиве Октябрьской революции" для его работы по истории закавказских большевистских организаций. В эту группу был включен и я. Он проинструктировал нас, за какие годы и что мы должны искать в архивах. Тогда Берия был только „царьком" Грузии и ничто не говорило за то, что из него выйдет со временем второй диктатор Советского Союза. (Между прочим я утаил от Берия много ценных документов, которые нашел в этих архивах, для собственной докторской диссертации „Революция 1905 г. на Кавказе". Эту готовую диссертацию конфисковал НКВД при моем аресте и не вернул мне после моего освобождения.)
Берия, которого я видел сейчас, — это был уже другой человек — второе „я" Сталина. Несомненно, Берия было доложено о моей личности и что я согласился уговорить Исраилова сдаться властям. Его первый вопрос был: как близко вы знаете Хасана Исраилова и Майербека Шерипова? Я ответил, что обоих знаю хорошо, с детства. — Так вот. От имени советского правительства я поручаю вам поехать к Исраилову и передать ему следующее: если он не сложит оружия в течение десяти дней после вашей встречи, то начнется наступление Красной армии, которая снесет с лица земли все аулы и истребит все население. Если он подчинится этому требованию, то я гарантирую ему жизнь. Если же он не подчинится, то вы должны остаться там, войти в его полное доверие и искать возможности его ликвидации. В этом случае я вам гарантирую орден Ленина и высокий пост „за выполнение специального задания правительства". Подробную инструкцию вам даст один из моих сотрудников.
Сотрудник Берия в соседнем вагоне (штаб его в основном состоял из грузин) подробно проинструктировал меня, как я должен себя вести в „лагере врага", назвал пароли для встреч с тамошними агентами НКВД, каналы связи с внешним миром. Словом, из меня сделали доподлинного лазутчика времен Шамиля. Надо было делать огромные усилия, чтобы не выдать себя во время всей этой фальшивой игры.
Я говорил о своих собственных планах. План, собственно, был один: пробраться в горы и присоединиться к Исраилову. Как я уже рассказывал выше, я принципиально был против восстания и при нашей встрече в 1940 г. предупреждал Исраилова против этого, доказывая ему безнадежность такого предприятия без общего кризиса Советского Союза, под которым я подразумевал возможность возникновения войны.
С другой стороны, я связывал организацию освободительного движения в горах с созданием единого фронта с другими народами Кавказа. Вне этих факторов я считал всякие попытки провозгласить локальную „независимость" гибельным авантюризмом. Однако Исраилов сделал свои собственные выводы, изложенные в его „Декларации", которую он направил в обком партии в ответ на предложение восстановиться в партии. Этот документ я включил в свой Меморандум о геноциде над горцами Кавказа, который я подал в 1948 году в ООН через английскую миссию при содействии бывшего советского полковника проф. Лондонского университета Г. А. Токаева.
Вот что писал в ней Исраилов: „Уже двадцать лет, как советская власть ведет войну против моего народа, уничтожая его по частям — то как кулаков и мулл, то как „бандитов" и „буржуазных националистов". Теперь я убедился, что война отныне ведется на истребление всего народа. Поэтому я решил встать во главе Освободительной войны моего народа. Я слишком хорошо понимаю, — писал Исраилов, — не только одной Чечено-Ингушетии, но даже и всему Северному Кавказу трудно будет освободиться от тяжелого ярма красного империализма, но фанатичная вера в справедливость и законная надежда на помощь остальных свободолюбивых народов Кавказа и всего мира вдохновляют меня на этот в ваших глазах дерзкий и бессмысленный, а по моему убеждению единственно правильный, исторический шаг. Храбрые финны доказали, что великая рабовладельческая империя бессильна против маленького, но свободолюбивого народа. На Кавказе вы будете иметь вторую Финляндию, а за нами последуют другие угнетенные народы советской империи" (А. Авторханов. Народоубийство в СССР. Издательство „Свободный Кавказ", Мюн-хен, 1952, сс. 61-62). 623
Я хорошо знал, что в начавшейся игре с НКВД я на карту поставил собственную жизнь. Малейший промах с моей стороны - и игра кончится в его пользу еще до того, как я сделаю первый ход. А первый ход означал: с согласия или без согласия выйти из-под контроля НКВД. Однако в этой игре у меня было и преимущество, которое НКВД, вероятно, и в мыслях не допускал: его оба сексота, один по внешнему, другой по внутреннему наблюдению, явились ко мне, каждый в отдельности, и сообщили, что они приставлены ко мне, чтобы информировать НКВД о моем передвижении, встречах, разговорах. Внешнего наблюдателя я совсем не знал и поэтому сказал ему, что он честно должен исполнять возложенные на него обязанности; что же касается внутреннего наблюдателя, то ему я верил, что он не способен на предательство, но, угрожая арестом, его принудили дать подписку информировать НКВД о моих встречах, разговорах, мыслях. Он говорил, что все будет писать в мою пользу, но он знает, что готовится мой новый арест, поэтому мне лучше уехать в какую-нибудь далекую республику. Я его легко убедил, что, если я и переселюсь куда-нибудь, хоть бы и на Колыму, это только ускорит мой арест, а вот если он примет мое предложение, то у меня есть шансы еще долго оставаться на воле. Он, не задумываясь, согласился. Тогда я начал диктовать ему его почти ежедневные донесения в НКВД обо мне, в своей основной части — липовые, в своих деталях — дезинформационные, в бытовых мелочах - пикантные, с тем, чтобы убедить НКВД, что он имеет дело не с врагом власти, а мещанином самой низкой пробы!
Я убежден, что эти мои „доносы" на самого себя еще до сих пор лежат в моем личном деле в КГБ (я пишу об этом потому, что их мнимый автор умер, хотя я не хочу называть его имени - у него есть дети). Думаю, что эти „доносы" задали чекистам некоторые головоломные загадки, дезориентирующие их как в отношении моей истинной личности, так и моих намерений на будущее.
Теперь о том, как подготовлялся упомянутый „первый шаг" к свободе. Многие, которые помогали мне в этом, еще живы. Есть также и некоторые обстоятельства, которые НКВД не должен знать даже по истечении столького времени. Поэтому я вынужден в дальнейшем изложении говорить обще и предельно кратко.
НКВД не спешил с моей отправкой к Исраилову, а у меня связи с Исраиловым уже установились по тем каналам, о которых мы договорились после моего первого освобождения. По этим каналам я сообщил ему, как Берия обещал мне орден Ленина за его голову. По этому поводу он прислал мне стихи, достойные пера автора „Письма турецкому султану", посвященные Берия.
Но главное послание было другое: наш общий доверенный человек передал мне Меморандум „Временного народно-революционного правительства Чечено-Ингушетии" на имя правительства Германии, в Берлин, Главное содержание Меморандума сводилось к следующему:
- Чечено-Ингушетия восстала, чтобы избавиться от тирании Сталина и освободиться от ярма советского империализма для восстановления своей былой свободы и независимости;
- мы ожидаем, что в ближайшее время к нам присоединится весь свободолюбивый Кавказ;
- мы считаем, что враг Сталина — наш друг. Поэтому мы предлагаем Германии военно-политический союз против большевизма;
- в ответ на это Германия, в свою очередь, признает независимость и территориальную целостность Кавказа.
В начале лета 1942 года Исраилов предложил мне пробраться к немцам и вручить им этот Меморандум. Почти одновременно началось и немецкое наступление от Таганрога в сторону Ростова и Кавказа. Я даже читал немецкую листовку, в которой говорилось: „Ростов возьмем бомбежкой, Кавказ возьмем гармошкой". Я сейчас же уехал из Грозного и перешел на нелегальное положение. Враг Сталина был нашим союзником, и у нас другого выбора не было: злополучная демократия и ее апостолы Рузвельт и Черчилль находились в объятиях Сталина, а мой народ — в его кровавых когтях. Должен ли был я помочь Сталину и Берия совершить геноцид над моим народом из-за того, что их врагом был Гитлер? Повторись подобная же ситуация еще раз, я поступил бы совершенно так же.
Конечно, с первой же встречи с гитлеровской администрацией я почувствовал, что нарвался на фальшивого союзника. Еще живет в Мюнхене адвокат из немецкого штаба, который на мое заявление и Меморандум Исраилова, что независимый Кавказ хочет быть союзником германской армии в борьбе против большевизма, хладнокровно ответил: „Германия не нуждается в каких-либо союзниках внутри советской России. Мы сами дойдем до самой Индии". Потом выяснилось, что это была официальная точка зрения Берлина. Но что же мне было делать — не идти же обратно, к Сталину, с жалобой на политическое тупоумие Гитлера.
Ликвидируя Чечено-Ингушскую республику и депортируя ее народ в Среднюю Азию, советское правительство утверждало, что это делается потому, что чечено-ингушский народ во время войны коллаборировал с немцами, между тем все знают, что ноги немецкого солдата на чечено-ингушской земле вообще не было. Чечено-ингуши восстали еще в то время, когда Сталин снабжал Гитлера стратегическим сырьем, согласно пакту Риббентропа—Молотова, для ведения войны против Запада и, как оказалось, для ее подготовки против самого Советского Союза.
Но мой переход на сторону немцев мог вообще для меня плохо кончиться. Со своими личными документами я привез, чтобы доказать немцам, что я враг советского режима, и копию приговора Верховного суда РСФСР по моему делу. Из него было видно, что я сидел в тюрьме НКВД пять лет, но из него видно было и другое: я был членом партии, занимал ответственные должности, окончил ИКП.
Немцы решили, что я советский шпион с фальшивыми документами. Меня изолировали и начались интенсивные допросы. Меня спасла моя группа, с которой я перешел линию фронта. Они убедили немцев в своих свидетельских показаниях, что их предположение ложное. Я вместе с моими друзьями подали немцам новый Меморандум - о разрешении издавать серию брошюр об антисоветских восстаниях в национальных областях Северного Кавказа.
Немцы заинтересовались не столько этой идеей, сколько моей личностью, и пригласили меня в штаб пропаганды Кавказского фронта. В этом штабе я встретился с князем Накашидзе. Это был европейски образованный человек, патриот Кавказа и ярый враг большевизма. Он меня убедил в том, что, если я хочу добиться понимания немцами кавказской проблемы, то я должен поехать в Берлин и там доказывать свою правоту. Договорившись со своим шефом, он мне вручил так называемый „маршбефель" в Берлин, бывший одновременно и железнодорожным билетом, и документом для получения продуктов.
17 января 1943 г. я прибыл в Берлин и явился в учреждение, которое было указано в „маршбефеле". В Берлине я находился безотлучно до 12 апреля 1945 г., с немецким паспортом для иностранцев („фремденпасс") на имя Авторханова. О моем пребывании и о характере моей деятельности в Германии во время войны советские пропагандисты сочинили несколько легенд, одна лживее другой.
В моем „маршбефеле" стояло название того учреждения, куда я должен был заявиться (по русско-немецкому жаргону: „замельдоваться") по прибытии в Берлин: Vineta, на Александерплаце. Это было очень оригинальное учреждение, в котором, как в библейском ковчеге, собралось всякой твари по паре — спасаясь от Сталина, здесь были научные работники, писатели, журналисты, артисты, музыканты, художники, цирковые артисты — представители разных народов СССР. Деятели искусства находили себе применение, выезжая на гастроли в районы сосредоточения „остарбайтеров" ; журналисты переводили для радио с немецкого на русский, с русского на национальные языки народов СССР новости, которые никогда не передавались, ученые писали книги, которые не издавались; художники писали натюрморты и батальные сцены, которые нигде не выставлялись. Зато все получали какую-то зарплату, продовольственные карточки и койку в общежитии. Учреждение возглавлял пожилой профессор, весьма симпатичный немец из Румынии, секретаршей у него была немка под 60 лет, которую, к моему удивлению, все называли „фрейлейн" (оказывается, будь женщине и сто лет, но если она не была замужем, ее надо называть „девушкой", - теперь закон это оставляет на усмотрение самой „девушки").
В этом учреждении я встретил одного старого чеченского интеллигента, бывшего сотрудника Деникина, о котором ГПУ дало официальную справку семье, что он расстрелян по приговору коллегии ОГПУ. Получив такое известие, жена его застрелилась. Оказывается, ГПУ его отправило на Запад для подрывной работы среди кавказской эмиграции, а он сам стал эмигрантом.
О нем я уже писал — это шеф Облоно, который принял меня 20 лет назад в Детский дом - Ибрагим Чуликов. Старик переводил новости дня прямо с немецкого на чеченский язык, аккуратно подшивал их в папки и сдавал в архив. Я так и не признался ему, кто я такой, ибо моя совесть перед ним была нечиста: в моей „Революции и контрреволюции в Чечне" ему доставалось больше, чем самому Деникину, поскольку таковы были архивные документы. Я был уверен, что он об этой книге ничего не знает, но однажды он ошарашил меня вопросом: — Скажите, Абдурахман, не приходится ли вам родственником тот негодяй, который написал книгу „Революция и контрреволюция в Чечне"? Я преспокойно соврал: — Нет, тот Авторханов с гор, а я с Терека. — Простите, что я вас заподозрил в родстве с уж столь отвратительной большевистской сволочью. Я на старика не обижался: ведь речь шла о бывшей „сволочи", которой он сам дал „зеленую улицу" двадцать лет тому назад.
Месяца два я аккуратно приходил на работу, но никакого задания не получал. Читал газеты, пил эрзац-кофе, иногда играл в шахматы с такими же бездельниками, как и я. Обедать ходили тут же за углом, там вдоволь давали конину, мушельн (ракушки), множество разных трав неизвестных названий, но некоторые и известные — шпинат, кольраби, кольрюбен (брюква), и все это безо всяких карточек. Мой старик однажды пошутил: пока в море водится всякая дрянь, а на немецкой земле растут какие-либо травы, - немец с голоду не помрет. Пива тоже много — прямо из бочки, пенистое, вкус тот же самый, но крепость издевательски мизерна - один или два градуса. Однако какой же все-таки у немцев замечательный порядок: все, что вам положено по карточкам, вы обязательно и получите, и никаких очередей вы нигде не увидите. Даже поезда дальнего и ближнего следования ходят точно по расписанию, секунда в секунду. Все это — несмотря на систематические воздушные бомбежки, которые только в начальной стадии имели целью военно-стратегические объекты.
К концу войны доблестная демократия бомбила по системе „теппих" (ковер) все немецкие города, квартал за кварталом, район за районом, в том числе и те города, в которых не было никакой промышленности. Немецкие фронтовики, которые приезжали в Бер-лин в отпуск, спешили обратно, на фронт, — так жутко было в немецком тылу. Я здесь не хочу вдаваться в рассуждения, нужен ли был этот террор против гражданского населения, чтобы заставить Гитлера капитулировать, но я, как тогдашний житель и очевидец бомбежек Берлина и других городов Германии, свидетельствую: западные союзники Сталина действовали словно по лозунгу сталинского лауреата Ильи Эренбурга: „В Германии не виноваты собаки и неродившиеся дети". И несмотря на весь этот ад, или может быть именно поэтому, рядовой немец не ворчал, а выполнял свой долг перед страной так, как он его понимал. Но и здесь надо видеть разницу между жертвенностью немца и его преступным правительством, которое начало эту войну и по-зверски ее вело.
Правительство Гитлера подвергло геноциду европейских евреев, а в лагерях советских военнопленных устроило искусственный голод, в результате которого погибло несколько миллионов человек, остальные были спасены генералом Власовым. Я имею в виду не только тех, которые записались в его армию, но и тех, которые остались в лагерях. Власов добился значительного улучшения как правового, так и материального положения этих несчастных людей, объявленных Сталиным „изменниками родины".
Я сказал, что снабжение немцев было нормальным для военного времени, но этого нельзя сказать о миллионах „остарбейтеров", главным образом девушек, которые жили в неблагоустроенных деревянных бараках и впроголодь, — хотя и гораздо лучше, чем им пришлось жить потом в советских концлагерях.
Наконец, пришла и моя очередь заняться делом. Наш руководитель, немецко-румынский профессор, предложил мне написать исторический очерк на основании личного опыта: „Что я видел, слышал, читал за десять лет пребывания в партии и пять лет нахождения в тюрьме". Профессор сказал, что очерк ему заказал „Остфоршунг" („Востоковедение"). Он нужен только для внутреннего потребления.
Срок мне дали шесть-семь месяцев. Я приступил к работе с большим интересом и к концу 1943 г. сдал профессору объемистую рукопись под названием „Мои советские годы". Весьма строгие педанты из немецкой профессуры нашли мой очерк очень важным, как „татзахенберихт" (фактическое сообщение) , и предложили опубликовать его как материал для востоковедов. На это я не согласился, так как из очерка чекисты сразу могли бы установить лич-ность его автора и никакой псевдоним тут меня не спас бы.
Между тем профессору пришла мысль: все действие в очерке перенести с Кавказа в Туркестан, кавказцев переименовать в туркестанцев, Москву оставить как есть и, подписав псевдонимом, издать рукопись в виде книги. На эту операцию потребовалось еще месяца два.
Когда я ожидал, что вот-вот получу первую корректуру, издательство разбомбили, погибла и рукопись, и набор. От всей этой затеи осталось одно положительное — мои черновые наброски, без которых очень трудно было бы писать данные воспоминания.
Этим не ограничивалась моя работа в Берлине. Я сотрудничал во многих русских, власовских, легионерских органах печати, иногда мои статьи появлялись и по-немецки. Все статьи я подписывал псевдонимом, но никогда, хотя бы две статьи подряд, не подписывал одним и тем же псевдонимом, так что не только чекистам, но и мне самому было бы сейчас трудно установить, где, что и под каким псевдонимом я печатал.
А о чем же я писал? Совершенно о том же, о чем и сейчас. Берлин был полезен мне в двух отношениях: во-первых, я мог исследовать и писать все, что я знаю и думаю о коммунистической идеологии и коммунистической системе властвования (то, что в Германии тоже существовала тоталитарная власть, только низшей формы, - была не моя проблема, а немецкая) ; во-вторых, мне была доступна вся богатая - как немецкая, так и эмигрантская — литература довоенных лет (философская, историческая, социологическая) , которая помогла мне преодолеть „узкие места" моего советского исторического образования. Был в курсе мировой политики и хода войны. Читал „Ангрифф", „Бёрзенцайтунг" (у нее было много корреспондентов в нейтральных органах), еженедельник „Рейх" (этот орган доктора Геббельса с его постоянными передовыми статьями имел то преимущество, что в нем всегда бывал богатейший культурно-исторический, социологический и информационный материал), читал, хотя и неаккуратно, швейцарские газеты. По вечерам слушал новости и комментарии немецкой службы Би-Би-Си (это каралось законом, но я ни разу не попался).
Впервые из передач Би-Би-Си я узнал и о таких абсолютно невероятных, по моим понятиям, вещах: оказывается, сейчас же после начала войны Черчилль и Рузвельт заявили о безусловной поддержке Сталина против Гитлера, которой Сталин даже не просил. В июле 1941 г. Рузвельт направил в Москву своего специального помощника Гопкинса с миссией предложить Сталину все, что ему нужно, за ним последовали Черчилль, Иден, Криппс с таким же предложением. Правда, у них тоже была одна просьба к Сталину: дать немного свободы религии, хотя бы на бумаге!
О причинах обозначившейся катастрофы Германии нечего много рассуждать. Основные причины были ясны уже тогда: античеловеческая практика расизма в тылу Германии и в завоеванных ею странах, с одной стороны, и, как указывалось выше, дремучее тупоумие в политической стратегии ведения войны, с другой.
Войну, стратегически близкую к выигрышу уже в октябре 1941 года, Гитлер политически проиграл сразу после того, когда выяснилось, что война ведется не на уничтожение большевизма и за освобождение народов СССР из-под его ига, а за их превращение в колониальных рабов „третьей империи". Советский человек сказал себе: „Сталин, несомненно, сволочь, но, оказывается, и Гитлер тоже сволочь, только другого цвета, - в таком случае отечественная сволочь предпочтительнее чужеземной" (редкий случай, когда русский человек отдает предпочтение отечественному „товару" (твари) перед заграничным). Но даже и в этом случае у Германии были шансы уничтожить Сталина, если бы Сталин не пользовался безусловной поддержкой Америки и Англии, что вынуждало ее воевать на два фронта.
Близорукая демократия упустила уникальный в истории шанс попасть прямо с панихиды по Гитлеру на похороны Сталина. Насколько эта демократия была ослеплена политически и загипнотизирована психологически Сталиным, показали две конференции „Великих трех" в Теге-ране 28 ноября - 1 декабря 1943 г. и в Ялте 4-11 февраля 1945 г. Несмотря на исключительную сверхсекретность решений обеих конференций (изданы ведь были только краткие коммюнике), немецкая печать была хорошо информирована, но все, что немцы писали, считалось демагогией доктора Геббельса — настолько невероятным казалось, чтобы западные союзники отдали во власть Сталина всю Восточную Европу. Увы, конец войны доказал, что все это так и было. Эти встречи назывались встречами „Великих трех", а на деле они были встречами одного великого и двух карликов. Умный во внутренней политике, Рузвельт был невинным младенцем в понимании большевизма и криминальной природы Сталина, а Черчилль, прожженный макиавеллист, понимал и то и другое, но понимал „по-британски", то есть как сохранить Британскую империю от развала при помощи Сталина, подарив ему за это полдюжины чужих государств в Восточной Европе, в том числе и Польшу, из-за которой Англия, собственно, и объявила войну Германии.
Зато Сталин отлично изучил и „натуру" своих партнеров, и жизненные интересы их государств (наш один профессор в ИКП рассказывал, как он и его коллеги неделями готовили Сталина к встрече с министром иностранных дел Англии Иденом в 1935 г., а Иден потом признавался, что коммуникации Британской империи Сталин знает лучше, чем ее министр иностранных дел).
Хорошо готовился он и к своей первой встрече с союзниками в Тегеране. Для такой подготовки исключительную психологическую роль сыграл один выдающийся трюк Сталина, которого никто не ожидал: Сталин „распустил" Коминтерн. Одним росчерком пера Сталин освободил Рузвельта от давления американской антикоммунистической общественности и заодно выставил себе свидетельство перед всем миром, что он, Сталин, окончательно отказался от ленинской стратегии „мировой революции".
Историки и политики приписывают европейскую трагедию исключительно Ялтинской конференции, тогда как все началось с Тегерана. Прежде всего о сроках обеих конференций: кардинальная ошибка западных союзников заключалась в том, что сроки и место конференции диктовал им Сталин. Если они вообще хотели связать Сталина какими-либо условиями послевоенного устройства Европы, то первую конференцию надо было созвать, когда Гитлер триумфальным маршем двигался к Москве, когда Кремль открыто заявлял народу, что существование советского государства находится под угрозой, а сам Сталин в великой панике укрылся в своей подмосковной крепости-даче в Кунцево.
Теперь же, после выигрыша Красной армией трех битв глубокого стратегического значения (Подмосковной, Сталинградской и Курской), Сталин был уже „на боевом коне", как льстиво выражался о нем Черчилль, произнося тост по его адресу. Теперь он мог легко диктовать свои условия Рузвельту и Черчиллю, тем более, что западные союзники и в мыслях не допускали, что они все еще могут оказать на него давление, пугая хотя бы сепаратным миром с Германией, как его заключил Ленин во время первой мировой войны, имея тех же союзников.
По книге Давида Мотаделя «Ислам в политике нацистской Германии (1939–1945)» и книге «Мемуары» Абдурахмана Авторханова https://vtoraya-literatura.com/pdf/avtorkhanov_memuary_1983_text.pdf подготовил В. Лебедев
Рейтинг комментария: 16 3
Рейтинг комментария: 0 6
Рейтинг комментария: 81 3
Рейтинг комментария: 1 7
Рейтинг комментария: 0 8
Рейтинг комментария: 2 79
Рейтинг комментария: 7 1
Рейтинг комментария: 15 2
Рейтинг комментария: 21 2
Рейтинг комментария: 1 7
Рейтинг комментария: 10 2
Рейтинг комментария: 1 6
Рейтинг комментария: 5 1
Рейтинг комментария: 6 11
Рейтинг комментария: 15 1
Рейтинг комментария: 2 121
Рейтинг комментария: 79 0
Рейтинг комментария: 81 0
Рейтинг комментария: 3 2
Рейтинг комментария: 0 2
Рейтинг комментария: 1 4
Рейтинг комментария: 3 74
Рейтинг комментария: 75 2
Рейтинг комментария: 0 27