ПЕРВАЯ СХВАТКА (Продолжение. Начало

Начало
Идеологическая борьба внутри русской православной церкви, как я уже отмечал, началась одновременно с первичным закрепощением крестьянства монастырями, а главным идеологом крепостников сделался Иван Санин, по пострижении в монахи взявший себе имя Иосифа Волоцкого. Провидение прибегает иногда к удивительным трюкам - человек, напрочь испоганивший чистое лицо сергиевской Руси, вырастивший коросту на теле народа, будто по заказу родился в селе с символическим названием Язвище.

Однако прежде чем говорить о Волоцком, о его безжалостных сторонниках и противостоявших этой силе волонтерах чести, мне хотелось бы снова глянуть на страну, оставленную Сергием Радонежским, и по возможности рассмотреть все нюансы ее внутреннего социального положения. Я раз от разу задумываюсь о той эпохе потому, что история, как известно, имеет тенденцию повторения, и глубинно не уразумев, что именно способствовало разительным переменам тогда, вряд ли можно понять дальнейшие непростые развороты событий.

Естественный вопрос встанет перед всяким, кто задумается о пробужденной личности. Личность - это, прежде всего, самостоятельное мышление, которое изначально противоречит мышлению общепринятому, тем устоявшимся представлениям, которые бытуют в стабильном обществе. С одной стороны, инакомыслие - двигатель прогресса: нельзя как бы то ни было меняться и что бы то ни было менять, если мы принимаем за абсолют то, что уже имеем. Но в то же время, несогласие демиурга с существующими порядками есть и преступление против людей, которые выстроенные порядки поддерживают, а таких индивидов в устойчивых обществах большинство, иначе эти общества попросту не были бы устойчивыми. Творческая энергия личности побуждает к разрушению уже наработанного, к совершенствованию уже признанного абсолютно ценным и предлагает преобразования, которые должны в корне поменять привычное, подобно землетрясению начинает трясение общественной психики, что вызывает у людей впечатление катастрофичности, которое лишь усиливается, когда личность становится массовой.

Вот как о том же самом пишет Гегель: "Скептическое самосознание в переменчивости всего того, что хочет укрепиться для него, узнает на опыте свою собственную свободу как свободу, им самим себе сообщенную и им сохраненную"... Такое "сознание есть абсолютный диалектический непокой... это сознание вместо того, чтобы быть равным себе самому сознанием, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос". Говоря по-другому, инакомыслие и антропоцентрическая свобода, с которой, как правило, выступает против устоявшихся процессов мышления личность, исходя из слов Гегеля, является абсолютным преступлением, так как оно не может быть "равным (уравновешенным. - В.Б.) себе самому сознанием".

Подобный подход мне кажется совершенно неправомерным потому, что исторически за каждый устойчивостью обществ следует "абсолютный диалектический непокой", но именно из хаоса, порожденного этим непокоем, в конце концов и вызревает новое равновесие на более высоком уровне, даже в том случае, если общество, не сумевшее преодолеть хаоса, гибнет. Когда бы это было не так, когда бы в обществах отсутствовало "скептическое самосознание" личности, не было бы смен формаций, мы по-прежнему сидели бы в пещерах и размахивали дубинами перед носом друг у друга - наступил бы идеальный покой, обозначающий для человеческой особи смерть. К счастью, сама жизнь есть хаос случайностей для человеческого сознания, так как сознание это не знает конечной цели Творения, иными словами, не имеет идеальной точки отсчета. Впрочем, мои возражения неуместны уже потому, что неугомонный Гегель опровергает сам себя, вводя как основу мышления "категорию противоречия" - единство взаимоисключающих и взаимопредполагающих друг друга противоположностей. К тому же, время от времени возникают такие парадоксы, которые опровергают все наши теоретические построения. Скажем, пробужденная деятельностью Сергия именно массовая личность, самим возвращением из дикости в цивилизованный мир снабженная будоражащим инакомыслием, тем не менее, никакой катастрофы не вызвала - общество не только не пришло в хаотическое состояние, но, вопреки должному, стабильно развивалось и совершенствовалось, а для этого, несомненно, должны были быть весьма веские причины.

Одну из этих причин я уже называл: в монастырской и околомонастырской жизни отсутствовала власть людей, там правил Бог, с которым не только не поспоришь, но которого никто не посмел бы даже попытаться подкорректировать, несмотря на наличие невероятно радикального инакомыслия. А это значит, инакомыслие естественным образом направлялось не на изменение установившихся порядков, а лишь на их внутреннее совершенствование, и больше всего - на совершенствование личности самого человека, на приближение его мышления к познанию Божественных задач. Это совершенствование, направляемое извне, подталкивало индивида к самосовершенствованию, к тому деянию, о котором тосковали и тоскуют все религии и философии. Видимый положительный результат сергиевских системных устремлений даже не задерживал, а попросту останавливал любые попытки инакомыслия вторгнуться в сферу действия Нравственного Закона, которые потом совершались сплошь и рядом, да к тому же - небезуспешно.

Вторая причина упрочения русской соборности - непрекращающееся давление монголов, то есть внешний фактор, сдерживавший расслоение внутреннее, хотя следует отметить, что полного единства в тогдашней Руси не было в связи с тем, что она жила как бы на двух параллельных курсах: безвластное существование монастырских и околомонастырских общин, и рядом с ними - общин городских и сельских, где правил не Бог, а люди - князья, бояре, дружинники. Что же сближало между собой эти два разновеликих курса, кроме угрозы со стороны монголов, что не давало русскому обществу развалиться надвое? А то, как я уже говорил, что, во-первых, превалировало всенародное служение, подкрепляемое, во-вторых, непререкаемым авторитетом Сергия Радонежского, со смертью которого разномыслие и обозначилось во всей явственности, а вместе с ним наметился и раскол нации, что и выразилось в возникновении двоевластия: церковь претендовала на первые роли в управлении, так как честь рождения нации принадлежала все-таки ей, князья же и дружинники не хотели уступить потому, что были верхушкой той военной силы, которая принесла победу с Куликова поля и которая продолжала расширять границы возникающей российской государственности, захватывая все новые и новые близлежащие территории, обороняла их от натиска западных соседей и теперь уже редких и слабых монгольских поползновений.

Чаще всего мы понимаем двоевластие как борьбу амбиций сильнейших на данный момент кланов. Люди с более глубоким взглядом усматривают за этой борьбой, кроме амбиций, желание перераспределения собственности, которая, возрастая количественно в чьих-то руках, и обеспечивает ведущее положение собственников в обществе. Однако уже при внимательном рассмотрении деятельности Сергия Радонежского видно, что не всякая власть зависит от собственности.

Если, как советовал еще Эпикур в IV веке до нашей эры, ставить знак равенства между смыслом жизни и погоней за наслаждением, то, видимо, власть непосредственно управляющего массами человека следует считать наслаждением наивысшим. Но так ли это на самом деле?

Пример Сергия, как примеры Платона, Эразма Роттердамского или Льва Толстого, свидетельствует о том, что гораздо большую власть над умами и душами имеют люди, по мнению которых собственность вообще не может обеспечить достаточной силы, что любую силу собственника можно победить не только большей силой другого собственника, но - даже претензией на собственность собственника со стороны несобственников, если они достаточно количественно и качественно организованы. Всей жизнью вышеназванных мыслителей доказано, что единственной непобедимой силой являются идеи, которые обладают тем большей притягательной мощью, чем ближе стоят к абсолютным представлениям, то есть к Божественным предначертаниям. Таким образом, получается, что уже сами идеи несут в себе колоссальную энергию наивысших наслаждений. Будь это по-другому, вряд ли бы кто-то стал идеями заниматься - ведь погоня за наслаждением, или удовольствием, и в самом деле является главным стимулом любого человеческого деяния.

Поначалу несколько примитивизируя сформулированную задачу, то есть говоря о достижении власти без собственности, мы должны констатировать, что, дабы оказаться в положении "властителя дум", нужно обладать высоким природным гением, невероятным желанием каторжного труда и таким же невероятным желанием аскетизма, то есть бескорыстия. Но последнее как раз и бывает самым трудным, а потому люди избирают не менее эффективный, но более легкий путь для достижения целей: не обладание капиталом духовным и нравственным, для чего и требуются аскетизм и каторжный труд, но капиталом физическим - собственностью, не самоограничение, а на его основе и самосовершенствование, но - самонасыщение, а с его помощью приспособление общественных отношений под свои интересы. Если мы вглядимся в историю, то легко обнаружим, что именно последним люди только и занимаются. Меняя государственности и время от времени их реформируя, человечество лишь приспосабливает мир к своим потребительским запросам, которые имеют постоянную тенденцию роста, чем и сводит каждого отдельного человека к положению животного, и ни в коем случае не желает ничего предпринять для создания условий очеловечивания, что в конечном счете является обожением самого человека. Мы восхищаемся великими аскетами прошлого и настоящего, вносим их в списки святых, ставим им памятники, указываем на них, как на Идеал, но следовать этому идеалу не желаем, и отнюдь не в силу того, что не обладаем подобной гениальностью - индивидуальным гением награждена от Бога каждая человеческая особь, - а потому что не задумываемся, какие неведомые удовольствия получают эти светочи и от своего аскетизма, и от самосовершенствования.

Дорога к удовольствию, к наслаждению всегда уставлена бесконечными препятствиями, и человек обязан непременно пройти через страдания в преодолении этих препятствий. Но чем менее преодолимы препятствия и в то же время чем больше страдания, испытанные от их преодоления, тем, казалось бы, больше и наслаждение от достигнутого. Однако мы знаем, что это не так. Добытая игрушка - автомобиль ли это, солидный ли капитал или должность губернатора, по получении уже не представляется нам невероятно ценным приобретением, в наших глазах она делается лишь этапом на пути к другим, как нам думается, более престижным игрушкам, как те, в свою очередь, снова станут лишь этапными вещами и явлениями. И тем не менее, наслаждение не от получения игрушки, а от чего-то другого человек испытывает. Что же дает ему это наслаждение? Как ни странно, это те мучительные страдания и творческое преодоление их, которые вели к поставленной цели. Ни страдания, ни преодоление пощупать невозможно, однако они более реальны и более действенны, чем та игрушка, которая досталась в результате. Даже власть, полученная с помощью большого капитала или высокого чиновничьего поста, приносит лишь относительное наслаждение, так как обладатель этих игрушек отчетливо сознает временность такой власти, ее эфемерность, сознает он и то, что власть эта досталась и осуществляется за счет ущемления других людей, что в конечном счете, если и не организует сопротивление такой власти, то, во всяком случае, она оставляет по себе недобрую память, а потому заботящийся о своем добром имени властитель вынужден заниматься задабриванием подданных, создавать хотя бы видимость заботы о них.

Совсем другое дело - власть не-собственника. Как всегда, точный Пушкин обозначил это явление словами "не продается вдохновенье". Не существует более мучительного страдания, чем страдание при беременности идеями и при рождении их, а потому нет и более совершенного и длительного наслаждения. Зачастую совсем не важно, сколь значимы эти идеи для человечества, важна их значимость для творца, реализовавшего свой талант полностью. Но если рассматривать самосовершенствование как приближение к Божественному идеалу, а рожденные при этом идеи в качестве стремления к осуществлению Божественного замысла, то страдания, при этом испытанные, пусть они и не будут видны окружающим, все равно принесут творцу наивысшее наслаждение даже в том случае, если их не сумеют осознать современники. Когда творец понимает, что точка отсчета находится рядом с Абсолютом, он наверняка понимает и то, что его идеи не затеряются во времени и найдут свое признание у потомков. А признание и есть настоящая власть. И власть эта прекрасна тем, что, в отличие от власти собственника, она не давит, не пригибает к земле, не насилует, а напротив - возвышает человека, над которым властвует, делает его чище и радостней.

Нетрудно догадаться, что именно этой, второй, властью обладал Сергий Радонежский, однако пользовался ею лишь в исключительных случаях - для укрепления слабых духом и для примирения враждующих сторон. Иное дело, Иосиф Волоцкий - он с самого начала избрал, несмотря на свой сан, власть не духовника, а собственника.

Санины были вотчинниками. Говоря об этом, я вовсе не собираюсь устанавливать прямую связь между обширной земельной собственностью, принадлежавшей отцу Ивана, и характерами членов этой семьи, хотя наличие богатства или его отсутствие в какой-то степени и обусловливает облик будущего гражданина, но в значительно большей степени, на мой взгляд, этот облик зависит от качества духовной атмосферы в семье, в которой оказывается еще несформированный маленький человек, даже больше - от незаметных глазу нюансов этой атмосферы, например, от количества любви, получаемого каждым ребенком, или от уровня взаимотерпимости в родственном клане. Как бы там ни было, а факты свидетельствуют, что в одной и той же семье рядом с гением альтруизма иногда взрастает человеконенавистник. Некоторые современные ученые пытаются объяснить это явление генетикой и утверждают, что аномальный индивид обладает специфическим хромосомным построением, которое и заставляет его становиться преступником. Если это так, у меня возникает естественный вопрос: как Сергию Радонежскому удалось из человекоподобных зверей, какими была наполнена практически вся досергиевская Русь, создать не просто человека, а человека, обладающего самыми высокими духовными и нравственными качествами, хотя хромосомный набор у озверевших субъектов был, вне всяких сомнений, разным, и что помогло Иосифу Волоцкому очеловеченные существа вновь перевести в тварное состояние? Как бы фантастически не выглядел ответ, он мне кажется единственно верным: Сергий наградил Русь любовью, и уже эта любовь, исходившая через людей от Бога, взращивала человека, Волоцкий и компания лишили Русь этой любви. Отсюда и потекли все последствия. Служение, введенное Сергием не только для дворянства, но и для крестьянства было подменено прислуживанием господину. А что за этим следует, лучше всех определил Грибоедов: "Служить бы рад, прислуживаться тошно!".

Учение Христа прежде всего ценно тем, что он принес на землю нормативную нравственность и нормативную духовность. На протяжении двух тысячелетий шкодливые умы пытались высмеивать многие его заповеди, особенно доставалось той, которая гласит: "кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую". И действительно кажется странным смирение, с которым ты призываешься относиться к обидчику, к тому, что тебя лишают исконного духовного качества - достоинства, а ты не только не должен возражать, но больше - ты обязан поощрить оскорбителя. Да можно ли такое стерпеть? Немедленно дать сдачи, низвести негодяя до положения, в которое поставлен ты, то есть тоже лишить его достоинства. Адекватной ли будет такая реакция? Вроде бы адекватной, а значит, и вполне приемлемой.

Однако давайте посмотрим на проблему другими глазами. Вот что пишет по поводу Христовой заповеди "не противься злому" известный русский социолог Питирим Сорокин: "... акты, предписываемые этой заповедью, получают существенно различный вид в том случае, когда мы будем толковать их как "акты воздержания", с одной стороны, и как "акты терпения" - с другой. В первом случае эти акты получают характер пассивного воздержания от сопротивления обидчику. Действиям его не противься, как необходимому злу. Если бы можно было сопротивляться им, не нарушая нравственного закона, то такое сопротивление было бы желательно и необходимо. При второй же интерпретации этих актов они гласят: терпи обиды, ибо это терпение есть великая добродетель, в этом терпении есть великая ценность и для него нужны великие способности. Не несопротивление, а именно терпение нужно и требуется, чтобы победить зло и уготовить царство Божие. Не пассивное воздержание, а любовное действенное терпение подчеркивается во втором случае. Уже Достоевский с обычной прозорливостью подчеркнул эти акты терпения в противоположность Толстому в этом смысле - смысле терпения - разъяснил заповедь Христа "не противься злому". "Перед иной мыслью станешь в недоумении, - говорит у него старец Зосима, - особенно видя грех людей, и спросишь себя: "взять ли силой или смиренною любовью". Всегда решай: "возьму смиренною любовью". Решишься так раз и навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего".

Как видно из разъяснений Достоевского, человек, обиженный, но обладающий любовным терпением, не только не теряет своего достоинства, а напротив - многократно увеличивает его. Нет никакой речи о пассивной смиренности, так как любовь - "страшная сила, изо всех сильнейшая", она сама по себе есть активное действие сопротивления и пересоздания тварного существа в человека.

Конечно, поступать так, как рекомендует старец Зосима, а он лишь разъясняет практику Сергия Радонежского, хотя и не называет его имени, может лишь человек, который не знает корысти. Но, нося монашескую рясу и клянясь именем Христа, основатель Троице-Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий не был человеком бескорыстным. Не хотел им быть. Но не хотел и демонстрировать свою корысть. Как же он в таком случае действовал? А действовал, как для нас уже давно стало привычным - заявляя одно, а осуществляя другое. Он требовал, чтобы не светская власть, подчиняющая людей физическим насилием, а власть церковная, управляющая с помощью воздействия на души, осталась единственной в стране властью, чтобы государством ведали не великие князья, а исключительно идейные вожди - священнослужители, то есть на словах проводил сергиевские идеи. Только при этом Волоцкий не объяснял, что по-настоящему управлять душами может лишь тот, кто сознательно отстранился от власти и стал в число рядовых работников, кто избрал, подобно Христу, жертвенный путь служения, кто каждый день принимает крестные муки своей паствы и преодолевает эти муки вместе с паствой, тем самым избавляя ее от мук, словом, доктринирует абсолютное бескорыстие любви и самопожертвование во имя этой любви. Но сказать об этом - значило, приравнять себя к пастве: отказаться от изобильных яств и перейти на полбу, золотой нагрудный крест заменить медным или деревянным, вместо ряс из тончайших материй, облачиться в серьмягу. А это было, видимо, выше его сил. Так на Руси возникла, на мой взгляд, одна из самых извращенных идеологий - идеология антроподеизма власти.

Подробней об этой идеологии я еще не раз буду говорить, сейчас же мне хотелось бы дать лишь краткое объяснение термина "антроподеизм".

Мерой всех вещей Сергий Радонежский признавал только Бога, а осуществление Божественного замысла видел лишь с помощью нормативной нравственности Христа. Реформация, начавшаяся век спустя после Иосифа Волоцкого, следуя по стопам древнегреческого философа Протагора, объявила уже "человека мерой всех вещей". По иронии судьбы Волоцкий стал предшественником Канта, который рассматривал как равнодоминантные две меры вещей - Божественную и человеческую. Вот это, последнее, и есть антроподеизм: человек вроде бы руководствуется Божественными предначертаниями, но в такой же мере вправе руководствоваться и предначертаниями собственными.

Позднее эта мысль приобрела в устах философов совершенно невероятную интерпретацию. Вот что, скажем, писал по этому поводу удивительный по силе мыслитель Николай Бердяев: "Актом своей всемогущей и всеведущей воли захотел Творец ограничить свое предвидение того, что раскроет творческая свобода человека, ибо в этом предвидении было бы уже насилие и ограничение человека в творчестве. Творец не хочет знать, что сотворит человек, ждет от человека откровений в творчестве и потому не знает того, что будет антропологическим откровением". И далее: "Бог премудро сокрыл от человека свою волю... и от себя сокрыл то, что сотворит человек в своем свободном дерзновении".

Откроем тайну для тех, для кого это - тайна: только что процитированная мысль, что Бог конца своего творения не знает, а потому снабдил творческим началом человека, дабы с его помощью получить результат и цель творения, принадлежит все тому же прозорливцу и путанику Георгу Гегелю и была особенно распространена в XX веке, когда мир в очередной раз был охвачен идеями Реформации. Бердяев лишь удобоваримо сформулировал ее, как точно так же удобоваримо переформулировали Гегеля и Маркс, и Энгельс, и Ленин, и многие другие уже современные философы. И - немудрено, потому что, не постигнув Гегеля, не оперевшись на него, вряд ли можно двигаться дальше. Однако давайте разберемся, прав ли германский классик и правы ли его последователи? На протяжении истории народы выбирали свои пути интуитивно, а проще сказать - как очень пожелается. Лишь с вызреванием мощной философской мысли стало ясно, что жизнь любого народа, его поступательное движение должны совершаться по законам общественного развития. Законы эти не были и не могли быть созданы человеком, иначе придется признать, что человек провидит свое будущее. Законы эти дарованы нам Богом. Мы можем их только открывать, а непременное следование этим законам и является поводырем на пути развития по восходящей. Такие страны, как Римская империя или сегодняшний Чад, и разрушились лишь потому, что народы, населявшие и населяющие их, вовремя не распознали верной дороги, начертанной Богом. Только от великой гордыни, которая, как известно, не просветляет разум, можно вообразить себя воистину соперником Бога, субъектом, способным поучать его. А потому вопрос должен быть поставлен так: способен ли отдельный индивид или сообщество без свободного творческого "дерзновения" в полной мере воспользоваться дарованным свыше правом выбора? Ведь перед нами, как правило, всегда два альтернативных пути: путь Божий и путь дьявольский. Совесть - голос Бога внутри нас, подсказывает, куда и как нужно следовать, но следовать отнюдь не вслепую, а применяя свои творческие способности, используя те, откорректированные Христовой нравственностью, прекрасные порывы души, которые заложены в нас изначально, как в существа космические. Кто же виноват, что мы без конца нарушаем этические нормы, отходим от Божественных предначертаний в угоду мелкокорыстным интересам и, естественно, разрушаем не только себя, но и то общество, в котором живем? И то, что мы называем карой Божьей, исходит совсем не от Бога, потому что Бог - это Любовь, а не Наказанье, как считали древние евреи, которых весьма существенно поправил Христос, и если мы все-таки подвержены каре, то подготовили и осуществили ее собственными руками, так как нарушили закон Божий внутри себя или уже сообща нарушили законы общественного развития.

Так вот, задолго до того, как две взаимоисключающих мысли - "Бог - мера всех вещей" и "человек - мера всех вещей" были иезуитски объединены стараниями отнюдь не полоумных философов, Иосиф Волоцкий предоставил себе позволение управлять от имени Бога, но при этом согласовывать свои поступки не с нормативной нравственностью Христа, а с теми нравственными представлениями, которые будут выгодны при осуществлении тех или иных мероприятий. Выведенная таким образом за рамки нормативной нравственности, власть церковная с облегченной душой благословила закрепощение крестьянства, как потом уже светская и церковная власти, объясняя свои деяния государственной и любой другой насущной необходимостью, оправдывали и убийства, и воровство, и ложь. Было бы полбеды, если бы антроподеизм исповедовала исключительно власть, беда была в том, что идеология антроподеизма принуждала следовать за собой общество, и оно, это общество, с оговорками, но признавая насущную необходимость лжи, убийства или присвоения чужой собственности, уравнивало и уравнивает себя с властью, становясь столь же порочным.

Понятно, что, в соответствии с законом относительности, ни в прошлом, ни в обозримом будущем не было и не будет идеального совпадения человеческой и нормативной нравственности, задача человечества состоит лишь в максимальном приближении к норме. Однако декларируемый или недекларируемый антроподеизм, оправдывая необходимость, соответственно делает ее нормой, а значит, не приближает, а отдаляет нас от заветов Христа. Если к этому добавить, что практика бытия показывает постоянный количественный рост необходимостей, то вывод напрашивается сам собой: человечество движется в обратном от Бога направлении, то есть по тупиковому пути, который не может не привести ни к чему другому, кроме самоуничтожения.

Теперь, видимо, ясно, что образованная Русь ко времени появления идей Волоцкого, в нравственном отношении еще достаточно чистая, не могла согласиться с подобными трактовками Христова учения, а потому и восстала как против провозвестника новой духовной политики, так и против иосифлян, как начали именовать его сторонников. Последователи святителя Сергия назвали себя нестяжателями. На первых порах им удалось привлечь на свою сторону даже Ивана Третьего, добывшего себе славу тем, что четырехдневной кровопролитной битвой и долгим потом стоянием против хана Большой Орды Ахмата на реке Угре он положил конец власти монголов, что делало его в глазах россов не просто героем, но отцом-избавителем. Движение нестяжателей возглавил один из самых образованных людей того времени Нил Сорский. Рано приняв монашество, он почти немедленно отправляется в странствия, посещает Константинополь, Афон и другие цитадели православия, где уже скоро становится самым искренним приверженцем учения аскетов о пути человека к единению с Богом "через очищение сердца". Учение это, называвшееся исихазмом, имело сходство с индийской йогой - в нем также была разработана система приемов психофизического самоконтроля, направленных, однако, больше не на физическое самосовершенствование, но на самосовершенствование духовное. Понять стремление Нила Сорского именно к этому учению несложно: оно как нельзя лучше соответствовало той жизни, которую вел Сергий Радонежский, а следовать этому великому человеку Нил считал для себя обязанностью.

Однако только этим учением интересы любознательного монаха не ограничились. Понимая, что мир начался не со становления нации на Руси, что даже Византия, которая теперь оказывала достаточно мощное влияние на мировоззрение россиян, существовала не только благодаря христианству, но и величайшей эллинской цивилизации, которая подпитывала собою христианство, он вознамерился во всей глубине познать учение Платона, а потом увлекся неоплатониками Василием Великим, Григорием Назианзином и особенно Григорием Нисским, который в своих трудах как бы перерастал идею свободного индивида и рассматривал уже человечество как органическое целое, как коллективную личность, что не могло не льстить воображению русского монаха, на практике видевшего коллективную личность сергиевских монастырей и околомонастрыских общин.

По возвращении на родину Нил не узнал уже ни тех монастырей, ни тех монахов, которых покинул несколько лет назад. В Кирилло-Белозерском монастыре, где он когда-то принял монашеский постриг, правило барство иосифлян, а потому Сорский отказался вернуться под его сень и основал неподалеку небольшую обитель, куда очень скоро стал стекаться церковный люд, недовольный крепостническими порядками, насаждаемыми православием, и готовый, блюдя завет апостола Павла "не трудящийся да не ест", по-прежнему аскетически служить народу и отечеству.

Недоволен этими порядками был и уже упоминавшийся Иван Третий. Если в светском правлении барщинный труд на земле дворянина, как я уже говорил, можно было оправдать военной службой барина, то чем можно было оправдать барщинный труд крепостного на церковной земле? Великий князь прекрасно понимал, что, наращивая собственность и богатства, церковь стремится не просто потеснить власть светскую, но вообще низвести ее на вассальное положение, что в конечном счете и случилось постепенно во всем мире, когда стало ясно, что слияние идеологического, военного и политического аппаратов приводит к многократному усилению государственной машины, о чем свидетельствует хотя бы опыт большевиков, доведших это слияние чуть ли не до абсолюта. И хотя вопроса о том, что народ при таком возрастании властной мощи как бы становится всего лишь приводным ремнем машины, ее винтиком, тогда не возникало даже, в памяти великого князя, видимо, еще сохранялось понимание, сколь плодотворным было сотрудничество власти светской и власти духовной, когда последняя не была отщепенствующей по отношению к своей пастве, а, как отец в многодетной семье, трудились умом и руками значительно больше всех остальных членов этой семьи, оставаясь лидером лишь с помощью личного примера, а значит, организуя беззаветное доверие паствы к поводырям, что в конечном счете рождало по инерции и доверие к власти светской.

Сказав это, я вовсе не отрицаю борьбу амбиций светской и церковной властей: как Иосиф Волоцкий хотел быть безраздельным правителем Руси, так того же самого желал и великий князь Иван Третий. Если Иосиф Волоцкий по большому счету был попросту хитроумным выскочкой, умелым интриганом и краснобаем, но при этом в физическом смысле палец о палец не ударил для укрепления появляющегося государства, то об Иване Васильевиче Третьем этого не скажешь. Уже при жизни отца, благодаря уму, образованию и талантам, он стал полноправным соправителем. Это его дружинами были присоединены к Москве Ярославское, Ростовское, Тверское княжества, оставшиеся после Стефана Пермского вольными вятские и большая часть рязанских земель, целый ряд крупных городов, среди которых Чернигов, Новгород-Северский, Гомель, Брянск и вся Новгородская республика; это при нем Ливонский орден стал платить Москве дань, а Казанское ханство практически потеряло свою самостоятельность и не могло предпринять ни одного дела без позволения князя московского; это он ввел в обиход Руси широкую дипломатическую работу и установил добрососедские отношения с папской курией, с Германской империей, с Венгрией, Молдавией, Турцией, Ираном, то есть проявил себя не только великолепным воином, но и незаурядным политиком, умевшим мирными средствами заставить уважать себя и нарождающуюся державу. Вряд ли бы к первому венчанному царю московскому Ивану Васильевичу Грозному ходили на поклон послы со всего света, если бы не такой замечательный предшественник, как Иван Васильевич Третий. Мог ли он, спрашивается, поступиться достигнутым лишь из уважения к безусловно огромным идейным заслугам русской православной церкви? Конечно же, нет, а потому и решил дать бой попам на главном направлении - выдвинул идею секуляризации (передачи в светское правление) всех монастырских земель. Свершись тогда это чудо, останься церковь такой, какой она была при Алексии, Сергии и Стефане, Русь была бы избавлена от крепостничества и от будущего тоталитаризма, с которым мы срослись, как сиамские близнецы.

Но чуда не случилось. Спор между церковью и светской властью решился на соборе 1503 года и - решился полюбовно: церковь Иосифа Волоцкого отказалась от претензий на верховную власть, мало того, обязалась обожествить в проповеди власть светскую, Иван же Третий похерил проект секуляризации, при этом нестяжатели Нила Сорского, мощно подпиравшие своим плечом великого князя, остались с большущим носом. Через год иосифляне объявили нестяжателей еретиками - чего же можно было еще ожидать! - и потребовали расправы над ними, но все кончилось достаточно мирно пока, а потому Нил Сорский и смог спокойно продолжать свои ученые изыскания и стал первым на Руси мыслителем, положившим начало научной психологии и социологии. Куда меньше повезло священнослужителям, которые не сложили оружие и продолжали настаивать на необходимости нестяжательства.