БУШ И ЩАРАНСКИЙ, ИЛИ ДВА КОЗЛА ПРОТИВ МИРОВОГО ЗЛА

Александр Кустарев - социолог, аналитик, писатель, публицист; с 1984 по 1997 г. – главный редактор тематических программ на Би-Би-Си, ныне сотрудник российского Института русской истории (РГГУ). Живет в Англии .

I must admit, Mr Gardiner, - the President said, – that what you’ve just said is one of the most refreshing and optimistic statement I’ve heard in a very, very long time
(Jerzy Kosinski. “ Being there” ).

Признаться, мистер Гарднер, – сказал Президент, – сказанное вами – одно из самых занятных и оптимистических заявлений, подобных которым я не слышал давным-давно
(Ежи Козинский. Будучи там).

Мыслимы и наблюдаются в жизни разные варианты избыточного карьерного успеха.

Возьмём за скобки ситуацию, зафиксированную в законе Паркинсона: каждый управленец достигает уровня своей некомпетентности. Закон Паркинсона предусматривает не только неизбежный выход каждого на уровень, превышающий его компетентность, но и то, что до этого финального уровня компетентность кадра остаётся адекватной его уровню. Эту ситуацию можно считать рутинной. Нас интересуют иные механизмы успеха, когда у персонажа нет никакой компетентности вообще и с самого начала. Нас интересуют мыльные пузыри, пустышки. Посмотрим, как они возникают, воспользовавшись необыкновенной карьерой Натана Щаранского.

Во-первых, большую карьеру может сделать ловкий амбициозный персонаж, пробивающий себе дорогу интригами, предательством, обманом, компрометацией и устранением конкурентов. Это – классический авантюрист. Такой персонаж может достигнуть самых больших высот, но ему очень трудно удержаться наверху. Его взлёт обычно стремителен, а падение следует почти немедленно. Такие карьеры были характерны для придворного общества.

Высоко можно подняться, оказывая услуги важным и сильным людям. Персонажи, владеющие этим методом, почти никогда не попадают на самый верх, поскольку на любой ступени карьерной лестницы остаются вечными шестёрками” кого-то другого. Но зато их положение гораздо более устойчиво, потому что в ходе своей карьеры они, хотя и наживают себе врагов, но также приобретают и друзей. Такие карьеры преобладают в корпоративном мире.

Ещ один вариант – жулики и симулянты. Это те, кто делают вид, будто располагают особо важным знанием или свидетельствами своего особого достоинства справками и рекомендациями. Иногда они намекают на свою связь с высшими, потусторонними силами. Так достигается успех в бизнесе.

Наконец, существуют карьеры, которые мало зависят от самого персонажа. Репутация, или “социальный капитал”, может быть создана совершенно искусственно. Иногда она создается вполне сознательно “разработчиками”, хорошо знающими, что они делают. Им подыгрывает медиа. Иногда такие мыльные пузыри возникают, так сказать, из воздуха в результате стечения обстоятельств. Чаще всего – и то и другое. Эти мыльные пузыри могут оказаться не такими уж мыльными в смысле их долговечности. Те, кто их раздул (раскрутил), оказываются их же заложниками. Такое характерно для в публичной сферы, в частности политики.

Конечно, совершенно не зависящих от персонажа карьер не бывает. Какую-то лепту на какой-то стадии в свой успех вносит любой персонаж, но эффект этой лепты может оказаться совершенно диспропорциональным.

Карьера Щаранского – именно этой разновидности. Щаранский, хотя и не был совершенно пассивен, всё же, в конечном счёте, не более чем стечение обстоятельств, “разработка”, образ без содержания, миф, репутация без субстанции, имя на пустом месте. Blank page is Gardiner’s code name ( Пустое место - это кодовое имя Гарднера , говорит советский шпион ).

Этот вариант общественной карьеры, благодаря своей курьёзности, всегда пользовался вниманием саркастически настроенных литераторов. Галерея литературных персонажей, воплощающих такие карьеры, богата оттенками.

Наиболее зловещий из персонажей этого рода – крошка Цахес, изобретение Э.-Т.-А. Гофмана. Как всегда у этого автора, обыденность персонажа комбинируется с действием сверхъестественных сил. Цахес – продукт колдовства.

В русской литературе самый знаменитый персонаж этого рода – незабвенный Александр Иванович Хлестаков. Он не внушает особой симпатии, но в нём нет и ничего особо зловещего.

<p
ALIGN="JUSTIFY"> Польский писатель Тадеуш Доленга-Мостович создал намного более симпатичный персонаж этого рода в романе “Необыкновенная карьера Никодима Дызмы”. В Польше этот сюжет очень популярен. В 1956 году был сделан фильм по этому роману с замечательным комиком Адольфом Дымшей в заглавной роли. В 1980 году появился телесериал, а в 2002 году – ещё один фильм. Никодим Дызма (мелкий артист варьете) делает головокружительную политическую карьеру абсолютно против своего желания. Сперва его принимают за другого. Затем, поняв, что он не тот, за кого его приняли какие-то растяпы, более циничные кукловоды пытаются использовать его в сомнительных целях, рассчитывая, что он будет готов делать всё, что от него требуется.

Парафраз этого романа изготовил в 1971 году Ежи Козинский. Козинский, уехав после 1956 года из Польши, стал американским писателем, как говорят, умело эксплуатируя женщин и литературных негров, что придаёт ему сходство с Жоржем Дюруа Мопассана. Козинский был странный человек: компульсивный авантюрист, магнетический манипулятор, патологический лгун и социопат. Но, как видно, ему всё это давалось нелегко – в конце концов, он покончил с собой. У него была вторая половина души. Он “отслоил” вторую её в образе умственно отсталого садовника Чанса в романе “Being there , изобразив с мрачной иронией в этом персонаже самого себя, что делает ему честь. Этот простенький (даже примитивный) роман, едва выходящий за пределы концепта, был превращён позднее (как и роман Доленги-Мостовича) в киношедевр благодаря участию великого и неповторимого Питера Селлерса. Персонаж романа Козинского блистает полной невинностью, он настоящий святой. Он так до конца сам не понимает, куда он попал и что вокруг него происходит. Но даже полное отсутствие какой-либо информации о нём не может поколебать уверенности больших игроков в его важности.

Карьера Щаранского заставляет нас вспомнить всю эту галерею. Он то похож на зловещего Цахеса, то на потерявшего узду пьяного Хлестакова, то на злополучного пана Дызму, то на совершенно астрального идиота из романа Козинского.

Накапливать социальный капитал Щаранский начал в роли отказника”. В отказники он попал вместе с тысячами советских евреев и ничем среди них не выделялся бы, если бы не соединил своё отказничество с диссидентством. Его попытки держаться как можно ближе к академику Сахарову указывают на способность к рациональному карьерному расчёту.

Попав в застенки КГБ более или менее случайно, Щаранский обнаружил сильный характер, проявил незаурядное упрямство, азартно дразнил своих тюремщиков и в результате из обычного сидельца превратился в образцово-показательную жертву репрессивного режима. Американские доброхоты советских диссидентов и отказников выбрали его на роль “главного узника” злостной советской системы. Так возникло “имя”.

Трудно предположить, что Щаранский, нарываясь на особые неприятности в советской тюрьме (больше года карцера!), всерьёз предполагал, что создаёт себе “социальный капитал”, который потом выведет его на большую политическую арену. Но именно это и произошло.

В 90-е годы русских евреев в Израиле стало слишком много, чтобы их игнорировать. В атмосфере характерной для Израиля “политики идентичности у обеих главных партий был естественный соблазн перетянуть их на свою сторону, что называется, en bloc (скопом). Поскольку никакая программа и никакие материальные интересы всех евреев, даже сидящих в одной лодке, объединить заведомо не могут, было с самого начала ясно, что этого можно добиться (если можно вообще) с помощью какой-нибудь символической фигуры.

На эту роль и подошёл Щаранский. В отличие от других, скажем, не слишком ярких персонажей, пытавшихся стать политическими лидерами русских” израильтян, Щаранский располагал некоторой харизмой – харизмой мученика. Трудно сказать, кому первому пришло в голову создать политическое движение “под Щаранского” – ему самому или кому-то из лукавых пиарщиков Ликуда. Кто первый сказал “э” – какой-то до бчинский в среде политических разработчиков или этим до бчинским был сам Щаранский? В таких случаях обычно “э” произносят сразу несколько фигурантов, что и было в своё время метко замечено Н. В. Гоголем (“э” сказали мы с Петром Ивановичем...).

В политических телодвижениях Щаранского в Израиле (как замечают наблюдавшие за ними вблизи) была некоторая доля намеренности и целеустремлённости, хотя вполне очевидно, что им манипулировали гораздо больше, чем он сам кем-то манипулировал. Его действия могут выглядеть как простое политическое жульничество и казаться безнравственными, но на самом деле, скорее всего, это были безответственные импровизации без какого-либо стратегического плана. Ему сказали, что он “лидер”, он в это поверил и стал имитировать поведение лидера как получалось – наобум. Весь политический эпизод с его участием в главной роли, в конце концов, оказался совершенно стерильным. Щаранский, пожалуй, был козырной картой в политических играх с “русскими”, но в достоинстве от двойки до шестёрки.

Смысл участия Щаранского в правительствах, видимо, по плану его спонсоров-разработчиков состоял в том, чтобы польстить русской алие. Предполагалось, что она будет рада себя с ним идентифицировать и будет думать, что в лице Щаранского вошла в большую местную политику. Но как раз из этого-то ничего и не вышло.

Его пребывание на министерских постах поначалу сбивает с толку: министрами ведь так просто не становятся, не правда ли? Но, во-первых, нет, не правда: бездарных министров как собак нерезаных (в силу хотя бы всё того же “закона Паркинсона”), и это как раз все знают. А, во-вторых, следует принять во внимание особенности израильской политики. Для неё характерны базарные торги с множеством мелких партий для построения коалиций. Мелкие партии произвели на свет таких министров, как Щаранский, до хрена и больше. Где они все теперь и кто их вспоминает? Объём и содержание их министерской деятельности никому не известны и, надо думать, были равны нулю и, во всяком случае, не выходили за рамки элементарного лоббирования, патронажа бюрократических должностей и выступлений на митингах.

Но как бы там ни было, к “имени” Щаранского теперь добавилась “анкета”. Теперь он уже был не просто герой сопротивления, а господин министр. В самом Израиле могли над этим потешаться сколько угодно, но такая анкета вводила её владельца во всемирный политический салон. Поскольку этот салон многоязычен и в нём половина участников что называется “моя твоя не понимай”, анкета там не просто самое главное, но единственное средство идентификации персонажа.

В эту уже по-настоящему большую тусовку Щаранский пришёл другим человеком. Побыв фигурантом на израильской политической арене, Щаранский оказался совсем сбит с толку и начал принимать себя всерьёз. Он написал политический трактат. Но вряд ли и на этой стадии он мог себе вообразить, как высоко он полетит на этом трактате.

Обратимся теперь к этому трактату. Чему нас учит ребе Щаранский?

В мире есть хорошие общества – их он называет “демократическими”, или “свободными”. И плохие общества – их он называет общества страха. Как их отличить друг от друга? В свободном обществе ты можешь пойти на форум и обматерить власть. И тебе ничего за это не будет. А в обществе страха это невозможно. Там за такие вещи сажают. И все этого боятся. Щаранский оформил это глубокое прозрение метафорическим термином “town square test” (тест городской площадью), или, если угодно, “проверка майданом”.

В плохих обществах нет свободы, и все живут в страхе, потому что там плохая, деспотическая власть. Народы же хотят свободы и демократии. Им надо помочь этих благ добиться. У них всё должно быть как у нас.

В основе международной политики должен быть моральный императив. Что морально, то и политически выгодно. До сих пор Вашингтон самому себе во вред соглашался поддерживать плохие режимы только за то, что они были его союзниками против коммунизма. Это надо прекратить. Щаранский: “Вот, например, в 1991 году Америка спасла режим Саудовской Аравии, не поставив ему никаких условий. Я предупреждал, что это не кончится добром”.

Нужно поддерживать только “хорошие” режимы. А плохие – сживать со света. Если и не с помощью военной агрессии и замены плохих режимов на хорошие (как в Ираке), то, оказывая на плохие режимы давление, покупая их демократизацию поблажками и подталкивая их к демократизации наказаниями (санкциями).

Совет Бушу (интервью “Независимой газете”, август 2005 года): “Дайте вольнодумцам понять, что вы на их стороне, а не на стороне их угнетателей... Чтобы не бояться диктаторов, нужно дружить не с правительствами, а с народами”.

Такова доктрина. Она оркеструется глубокомысленными сентенциями, вроде следующих (взяты из его книги “В защиту демократии” и интервью “Независимой газете”):

“Свободу любят все... всеобщее желание всех народов – не жить в страхе... терроризм – в первую очередь функция отсутствия демократии... уверять, как это делают скептики, что большинство свободно предпочтёт жить в обществе страха, всё равно что уверять, будто те, кто вкусил свободы, снова захотят жить в рабстве... свободные выборы это выборы в свободном обществе... демократические правительства не воюют друг с другом, потому что они зависят от воли народа... те, кто борются за права человека и не могут отличить свободное общество от общества страха, лишены морального компаса... Для глобальной безопасности важно не то, где проходят физические границы между странами, а где пролегает грань между обществами, которые живут в страхе, и обществами, которые живут без страха. Это очень важно – ведь если люди живут без страха, то в итоге их общество не опасно для их соседей – это сложная мысль, но я её потом объясню... Прогресс – это возрастание степени свободы” . I do agree with the President; everything in the garden will grow strong in due cause. And there is still plenty of room in it for new flowers of all kinds. (“Я полностью согласен с президентом; все в саду расцветет должным образом. И останется полно места для новых цветов всякого рода”. Если это чуть-чуть подредактировать, то получатся афоризмы Козьмы Пруткова; как сказал бы Прутков: “читатель и сам мог бы это заметить”.)

А вот мнения Щаранского по более конкретным поводам. “Трусливый оппортунистический Запад фактически помогал советскому злому тоталитаризму... в 30-е годы в Советском Союзе не было диссидентов... я не сомневаюсь, что арабы хотят свободы... При тоталитарных режимах общество состоит из цепных псов, диссидентов и двоемыслящих... В Саудовской Аравии давно уже большая часть населения двоемыслящие... Фарид Закария легкомысленно оперирует понятием демократии – он думает, что это выборы... Каждое новое государство автоматически принимают в ООН – это безобразие... В ООН сплошные диктатуры, а свободные страны её содержат... Я не говорю, что ООН следует отменить, но я настаиваю на том, что необходимо отдавать себе отчёт в крайней ограниченности её функций... Жизненно необходимо организовать сообщество стран, которые проходят “town square test”, и постараться добиться того, чтобы это сообщество стало для остальных стран подлинным магнитом”.

Вступать с учением Щаранского и его импликациями в дискуссию ни в коем случае нельзя. Это всё ниже уровня рационального дискурса. Это пошлая обывательская плебейско-подростковая безответственная, бессодержательная, досужая болтовня. Смесь тривиальности и вздора. Но по двум причинам эта обывательская галиматья не может быть игнорирована и подлежит аккуратной вивисекции. Во-первых, президент Буш объявил Чанса– Щаранского своим духовным наставником и превратил его в крошку Цахеса. Во-вторых, напыщенная умственная хлестаковщина Дызмы– Щаранского документирует один из вариантов распространённого ныне весьма возбуждённого обыденного политизированного сознания и в силу этого есть важная социальная фактура.

Первое – бросается в глаза. Как пишет один из критиков Щаранского в интернете: “Я стал читать книгу Щаранского только потому, что американский президент объявил её откровением и рекомендует всему своему кабинету прочитать её... Ни по какой другой причине её читать не стоит. Она легковесна, неубедительна и нисколько не стимулирует мысль”. Между тем, с лёгкой руки Буша-младшего серый советский сиделец и почётный статист израильского политического театра в мгновение ока превратился в “гиганта мысли и отца всемирной демократии”.

При виде этого волшебного превращения наблюдатели были несколько растеряны и не очень знали – плакать или смеяться. Их реакция была полуиронической, полуосторожной (на всякий случай). У Буша, писали они, интеллектуальный роман (an intellectual love affair). Буш, дескать, совершенно заворожен (infatuated) политической философией “еврейского интеллектуала”. Буш, со своей стороны, цитировал фрагменты из книги Щаранского в инаугурационной речи. Во время предвыборной кампании 2000 года Буш говорил, что его любимый политический философ Иисус Христос, а теперь – Натан Щаранский.

Буш рекомендует книгу Щаранского всем, кому может, включая бедную (Кондо)лизу. Буш больше часа разговаривал с самим Щаранским. С ним так же долго общался вице-президент Дик Чейни. С этого момента сходство Щаранского с Чансом-Гарднером (из романа Козинского) становится разительным. Mr Gardiner, I heard the President’s speech, in which he referred to his consultations with you… I understand from the remarks of Ambassador Skrapinov that among your many other accomplishments, you are also a man of letters (“ Мистер Гарднер, я слышал речь президента, в которой он ссылается на свои консультации с вами... По словам посла Скрапинова, среди множества ваших талантов наличествует и склонность к изящной словесности”).

Ну и ну. Как Буш не боится отождествлять себя со столь одиозной и доморощенной псевдополитической болтовнёй? Неужели он не мог подобрать себе более респектабельную фигуру на роль домашнего учителя политической философии?

В его ближнем окружении есть не меньше дюжины мыслителей с таким же набором рекомендаций. Таких мыслителей пруд пруди на националистической мессианистской периферии американского нарратива. А если порыться в архиве, то можно найти и более или менее респектабельных (во всяком случае, по понятиям их времени) пророков американской миссии. Наконец, Буш мог бы сослаться на своего исторического предшественника Рейгана.

Но Буш предпочитает Щаранского. Делая вид, что Щаранский открыл ему глаза, Буш сильно лукавит, хотя, может быть, и бессознательно. Книга Щаранского приглянулась ему потому, что Щаранский повторяет слово в слово то, что уже давно произносит сам Буш. По замечанию одного критика, Щаранский “сыграл на руку “эго” самого Буша”.

При этом, поскольку Буш патентованный дурак, можно подозревать, что он просто не понимает, какого низкого качества умственный продукт Щаранского. Он увидел, что кто-то думает так же, как и он сам, и этого для него достаточно, чтобы объявить этого другого “гением”. Хваля Щаранского, Буш хвалит самого себя. По словам наблюдателя, “мистер Щаранский не столько гуру мистера Буша, сколько его подголосок”.

Кроме того, Буш инстинктивно чувствует, что Щаранский ответит ему взаимностью. Ни с одним даже простым профессором он не может на такую взаимность рассчитывать. Ни один по-настоящему образованный и психологически уравновешенный профессионал (политического или академического профиля) в паре с Бушем выступать не согласится. Даже если он внутренне склоняется к тому же настроению и той же политической философии. Бедная Кондолиза – это самое большее, на что Буш может рассчитывать. (Но ещё посмотрим, что она будет писать про Буша лет через 10 в воспоминаниях. Калибра, класса у Кондолизы нет, но уж, во всяком случае, у неё больше интеллектуального лоска и багажа, чем у её покровителя вкупе с его учителем.)

Но главное, Буш хочет уязвить интеллектуалов, назначая на их место Щаранского. This Gardiner is quite a personality… Manly, well groomed, beautiful voice…He’ s not of those phony idealists, or IBM-ised technocrats (Этот Гарднер – таки личность... Сила, манеры, прекрасный голос... Не то, что эти наши дутые идеалисты или технократы от компьютеров).

Вот, дескать, кто настоящий умник, а не вы, университетские крысы, болтуны-либералы, трепачи-словоклёпы. Буш, между прочим, несмотря на свою благодушно-простецкую ухмылку, на самом деле мужичонка злой и неспокойный. Он ревнив и закомплексован. В Йеле и Гарварде он был последним среди равных и не может этого простить своим однокашникам.

Мотивы Буша, таким образом, довольно прозрачны, и по этому поводу многие наблюдатели язвительно прохаживаются. Обратимся теперь к той стороне философских упражнений Щаранского, которая делает их при всей их пошлости, а точнее именно благодаря их пошлости социально значимым объектом. Щаранский интересен как носитель и разносчик городского умственного фольклора. Он – пересказчик политических “городских баек” – urban tales, широко циркулирующих если и не во всём городе, то в одном из его кварталов.

Фольклорность представлений и лексики Щаранского бросается в глаза. Те, кто взрослел в советском обществе в 60–70-х годах, знают все эти “разговорчики” наизусть. Это фольклор “пикейных жилетов” советско-антисоветского салона (кружка, “кухни”): “свободный мир” против “тоталитарного режима”.... “двоемыслие”.... “общество страха”.... Загляните в русские эмигрантские газеты 70-х и 80-х годов – они переполнены этой лексикой. Так же выглядели рассуждения ренегатов “слева”, сформировавших первое поколение профессиональных антикоммунистов и заложивших основы того, что позднее стали называть “неоконсерватизмом”. Этим же умственным арсеналом высокопарно оперировали Радио Свобода, Голос Америки, Би-Би-Си (на Би-Би-Си эта практика была несколько приглушена доктринальной установкой директората на “объективность”, что, между прочим, приводило в глубокое уныние многих сотрудников русской службы 80-х годов, поскольку это мешало им красиво выступить).

Этот фольклор ходил по кругу между радиостанциями, советско-антисоветским подпольным салоном и русскоязычной прессой в Америке и Израиле добрые три десятка лет. Авторитет этому фольклору в 80-е годы придал Рейган, пустивший в оборот (с чьей-то подачи, конечно) выражение “империя зла”, звучавшее особенно знакомо для поколения читателей Толкиена , каковых к середине 80-х уже и в России было немало. Рейган и стал любимцем российских “пикейных жилетов”. Щаранский – из этой толпы. Тысячи ему подобных могли бы сейчас с таким же успехом претендовать на роль наставника Буша. Среди моих собеседников в 80-е и 90-е годы на двух человек приходилось, по меньшей мере, полтора таких щаранских.

Щаранский встречался с Рейганом и умилённо цитирует самодовольные пошлости президента: “Я ему говорю, отпусти, говорю, лучше евреев” или: “Если будете держать людей в тюрягах, не бывать промеж нас никакой дружбе”.

Важная сторона этого умственного фольклора – назойливое морализаторство. Щаранский облюбовал выражение “moral clarity”, что звучит несколько неестественно. Можно подозревать, что слово clarity появилось в лексике Щаранского как первый попавшийся под руку перевод на английский русского слова “чистота”. Он собственно хочет сказать, что полноценна только политика, проводимая во имя “чистых” целей. Насаждение демократии – такая “чистая” цель.

Но требование не руководствоваться в политике ничем, кроме “высокоморальных целей”, может исходить только от тех, кто тупо верит в собственное моральное превосходство над другими.

Адепт “морально чистой” политики Щаранский, в сущности, объявляет, что Америка и Израиль в его (Щаранского) лице – моральные лидеры человечества, а раз так, то они всегда правы. Вот как это звучит в исполнении самого Буша: “Я не понимаю, почему они нас так не любят. Не могу понять. Не могу. Потому что я-то знаю, какие мы хорошие”. Если кто-то с этим не согласен, то он автоматически становится агентом зла.

Такая наивная демонстрация моралистического чванства производит шокирующее впечатление. Не потому, что Америка и Израиль на самом деле, как нас уверяют их недоброжелатели, “сами злодеи”. А потому что уверенность в своей (моральной) правоте имеет парадоксальные практические следствия и крайне опасна для мира и порядка. Между прочим, на другой стороне находятся точно такие же моралисты, как и Щаранский. Может быть, даже более экзальтированные, что ещё хуже и опаснее. Щаранский, может быть, думает, что шахиды поклоняются сатане? Жестокая ошибка.

Их морализаторство, скажет Щаранский, нельзя принимать за чистую монету. А наше можно? Зрелые и опытные комментаторы политической истории, профессиональные дипломаты и практикующие политики скептически относятся к любому морализаторству, от кого бы оно ни исходило. Они знают, что именно морализаторство с обеих сторон грозит обострением и продлением конфликта в бесконечность. Не для доказательства, а просто для иллюстрации приведём цитату из недавней статьи бывшего госсекретаря Мадлен Олбрайт: “Иногда политическому лидеру есть смысл для риторического эффекта напоминать, что мир разделён между силами добра и зла. Но совсем другое дело, когда самая могущественная нация мира кладёт эту фикцию в основу своей политики”. Для того чтобы это понять, не надо быть большим спинозой. Олбрайт отнюдь не спиноза. Она просто взрослая женщина и опытный политик , знающий людей и занятый делом.

Моралистическая риторика Щаранского имеет один особый корень, о чём есть смысл напомнить. Сугубое и многозначительное морализаторство получило импульс в среде советского диссидентства в 60-е годы. Диссиденты непрестанно говорили о своём исключительно “моральном сопротивлении” аморальному тоталитаризму. Отчасти это морализаторство имело эстетско-аристократический оттенок. Отчасти оно объяснялось тем, что политические программы, а тем более любой активизм были очень опасны, поскольку автоматически превращали их агентов в “заговорщиков”, то есть создавали “состав преступления” в действительно очень жёстких условиях идеологически монолитного “всенародного” государства, с его особо догматической “нормативностью” и чрезвычайно широкой трактовкой “преступности”. Диссиденты думали (и правильно, между прочим, думали), что, настойчиво подчёркивая свои “моральные” мотивы, они получают некоторый шанс на более мягкие приговоры.

Но главным образом тяготение к моралистическому дискурсу объяснялось особым характером персонажей, выбиравших себе стезю диссидентства. Психологически они были сродни ранним христианам. Угнетённые всегда утешаются чувством своего морального превосходства над угнетателями. Это облегчает им мученическую практику. Щаранский ничего, кроме этой диссидентски-катакомбной субкультуры не знает: вот он и воспринимает себя как “морально чистого” в войне против “морально нечистых”. Он думает, что год, проведённый в советском карцере, сделал его “святым”, и это придаёт “святость” всему, что он с тех пор делает. Это – чистая клиника.

Щаранский не чувствует глубокой парадоксальности проблематики “морального действия”. Он как будто никогда не слышал о коллизии “цель–средства”, вокруг которой существует такой необозримый нарратив – схоластический, параболический и пр. Между тем, особая сложность всей практики международных отношений (да и вообще отношений между людьми) связана именно с этим парадоксом. Патологические морализаторы позволяют себе смотреть на людей со зрелыми рефлексами, чувствующими эту парадоксальность, сверху вниз – как на людей морально слабых (лишённых “моральной ясности”) и как на людей – о, ужас – “безнравственных”. На самом же деле разница между ними и цивилизованными “агентами совести” в том, что цивилизованные профессиональные политики – ответственны, а самодовольно-высокопарные моралисты – безответственны.

Как у всякого невежественного морализатора (маниакального или лицемерного – безразлично), сознание Щаранского глубоко предрассудочно. Полемизирующий с ним И. Ефимов* нашёл в книге Щаранского поразительную “фрейдистскую проговорку”. Щаранский (как он сам рассказывает) предложил нескольким компаньонам разыграть суд над инициатором “разрядки” Генри Киссинджером. Двум компаньонам была дана роль обвинителей, двум – роль адвокатов. “Себе я взял наиболее завидную роль из всех – роль судьи, – пишет он. – ...Приговор я вынес заранее: Киссинджер будет лишён американского гражданства, приговорен к высылке в Советский Союз, откуда он будет пытаться эмигрировать, не имея возможности использовать поправку Джексона– Вэника”. Ефимов совершенно справедливо замечает: “Щаранский невольно выдает свою уверенность в том, что он сумеет в любой ситуации заранее вынести правильный приговор”.

----------
*См.: И. Ефимов. Исправительно-принудительная демократия

(Щаранский, вероятно, думает, что эта подстановка бедняги Киссинджера на место отказника, есть его личное особенно эффективное изобретение. Между тем, это опять-таки вариация фольклора. Я припоминаю, что в устном самиздате в начале 70-х годов ходил стихотворный фельетон про недотёпу-американца, верящего в то, что с советскими партнёрами можно разговаривать как с людьми. Стихотворение кончалось словами: “пускай они побудут в нашей шкуре, и это, может быть, прибавит им ума”. Бьюсь об заклад, что Щаранский со своей имитацией суда над Киссинджером вдохновлялся этими самыми строками.

Заодно я напомню о ещё одной единице фольклора, видимо подсказавшей Щаранскому идею “майдан-теста”. В 70-е годы был такой анекдот. Американец говорит русскому: у вас нет свободы слова; вот я могу пойти на площадь перед Белым домом и там кричать “долой Никсона!” А русский в ответ американцу: подумаешь, дело; я тоже могу пойти на Красную площадь и там кричать “долой Никсона!” Уберите из этого анекдота смешное, и вы получите “майдан-тест” Щаранского. Разве нет?)

Вот что такое на самом деле злополучная “моральная ясность”. А чего стоит признание, что роль судьи – “самая завидная”? Но ещё интереснее, я думаю, то, что Щаранский с этой инфантильной мечтой о суде над противным Киссинджером демонстрирует тягу к магии. Ибо что такое имитация суда над Киссинджером? Это не более чем заговорная операция в духе вуду. Самозваный виртуоз морали оказывается на поверку вудуистом.

У рассуждений Щаранского есть ещё один признак варварского или обыденного сознания. Он думает, что законность, моральная полноценность и эффективность (конкурентная) это одно и то же. Никак нет, это не одно и то же. Сознание разделённости этих трёх критериев социального действия – одно из самых важных достижений европейской общественной мысли. Оно есть продукт эмпирического обобщения, то есть исторического и личного опыта и рационализации этого опыта. Оно подкреплено мощной дискурсивной традицией. Кто этого не усвоил, тот просто недоросль, не выучивший азбуки. I do not read any newspapers, – said Chance, – I watch TV. (“Я вообще не читаю газет, – сказал Чанс. – Я смотрю телевизор”.)

Щаранский игнорирует сложности конкретной жизни и живёт в мире грубых абстракций. Сразу видно, что он не нюхал настоящей политической ответственности и привык бросать слова на ветер. Как заметил один рецензент, “сам живёт в башне из слоновой кости и учит Америку тратить деньги и проливать кровь за какую-то чужую демократию”. И это ведь говорит не какой-то враг демократии, а просто трезвый обыватель с нормальными рефлексами.

Щаранский легкомысленно объявляет, что так называемая “реалистическая” школа (она же “геополитика”) в теории и практике международных отношений – “банкрот”.

Тут он по невежеству попадает в занятную ловушку. С таким высокомерно-презрительным отношением к геополитическому “реализму” ему следовало бы записаться в противоположный лагерь – так называемую “либеральную” школу теории и практики международных отношений, то есть пойти в ученики, скажем, к президенту Вильсону или философу Канту. Эта школа настаивает, что мировой порядок не просто “параллелограмм” геополитических сил, защищающих свои (национальные) интересы, а ещё и результат борьбы между нормативными установками (ценностями). Эта школа, как и Щаранский, тоже за поддержание либеральных ценностей в мире и трактует американскую внешнюю политику как в описательном, так и в нормативном плане, как насаждение этих ценностей.

Но вот беда: эта же школа как раз за переговоры и компромиссы, за сдерживание и разрядку и против “экспорта демократии”, как и “экспорта” вообще какого бы то ни было “порядка”. В погоне за “моральной ясностью” Щаранский блуждает в полных умственных потёмках. Тяготение к абстрактной схеме (она же магическая формула) – одновременно причина и следствие гротескного невежества Щаранского. Он обнаруживает полное (я подчёркиваю: полное) незнание политической истории, политической теории, политической практики. Его понимание демократии нельзя даже назвать неверным или спорным. Оно обыденно и рудиментарно. Он совершенно не в курсе развёрнутого и противоречивого нарратива вокруг этого понятия. Он, видимо, не знает, что в ходу несколько инструментальных определений демократии, что эффективность демократии как государственного строя не очевидна , что авторитет демократии в мире падает, что под вопросом совместимость демократии и либерализма, и так далее и так далее. Он суётся в воду, не зная броду.

Он убеждён, что люди не ругают власть только там, где это запрещено; что авторитарная власть слаба и держится только на страхе; что все хотят демократии, и если им демократию “подарить”, то они будут безмерно счастливы. Он легкомысленно берётся говорить от имени народов, совершенно не представляя себе ни их интересов, ни их ментальности, ни реальных условий, в которых они живут, ни их способности поддержать конституционный порядок, импортированный извне. Его ссылки на опыт послевоенной конституционной трансформации Германии и Японии опять-таки совершенно фольклорны и только подчёркивают полное непонимание истории ХХ века.

Один интернетовский комментатор подозревает, что Щаранский хорошо знает серьёзные аргументы против своих идей, но игнорирует их; это, дескать, говорит, о его интеллектуальной нечестности. В самом деле, если человек демонстрирует такое гомерическое незнакомство с проблематикой, которую пытается обсуждать, то первое подозрение – что он сознательно врёт. Но критик ошибается: Щаранский не врёт, всё, что он говорит, он говорит в простоте душевной. Хороший аналитик-стилист покажет вам это на пальцах.

На фоне всего этого комично выглядит подростково-провинциальная фанаберия Щаранского. Путин, как он говорит, “ сперва при встречах показался мне образованным человеком. У меня были на него большие надежды”.

Курам на смех . Путин, конечно, ещё меньше сп иноза, чем Олбрайтша, но кто такой Щаранский, чтобы ставить ему отметки? Судя по его книге, уровень образования у него самого, как у петеушника. Самые большие авторитеты по части политической философии для него – Сахаров и Амальрик. Мы все чтим этих героев психологической войны с всесильно вездесущим партийно-народным кремлёвским режимом, но глубокими политическими мыслителями их никак не назовёшь.

Ещё один пример. Послушав откровения Буша насчёт того, как мы разнесём демократию по всему миру, Щаранский (по его же словам) пришёл в полный восторг и сказал Бушу: “Вы настоящий диссидент!”. Более сильного комплимента он не знает. Но это звучит примерно так: “Теперь я вижу, вы настоящий человек – наш, арбатский (бердичевский)!”

Крайняя провинциальность и ограниченность жизненного и интеллектуального опыта Щаранского обнаруживается в его постоянных ссылках на свой диссидентский и тюремный опыт. Как будто этот опыт универсален и всесторонне развивает личность. Тут Щаранский уже совершенно выглядит как садовник Чанс-Гарднер : о чём бы беднягу Чанса ни спрашивали, он неизменно обращается к своему опыту садовника. In a garden, – he said, – growth has its season. There are spring and summer, but there are also fall and winter. And then spring and summer again. As long as the routs are not severed, all is well and all will be well. (В саду, – сказал он, – все растет по сезону. Есть весна и лето, но есть и осень, и зима. А потом опять весна и лето. Пока корни в порядке, все отлично – и сегодня, и всегда.)

Как замечает один критик, “Щаранский цинично эксплуатирует своё прошлое в Советском Союзе”. Эксплуатирует, и успешно. Вот характерная реплика на его книгу: “Личный опыт Щаранского как политического заключённого в Советском Союзе сообщает особую силу и респектабельность его размышлениям”. Таки да, ореол мученика и героя сопротивления производит на публику впечатление. Но в какой мере эта эксплуатация “цинична”? Стоящие за его спиной пиарщики, вероятно, знают, что делают. Но вот насчёт самого Щаранского с полной уверенностью этого сказать нельзя. Больше похоже на то, что ему, как и садовнику Чансу, просто не на что больше сослаться. И он сам верит в абсолютную достаточность своего тюремного (огородного) опыта. He was not curious about life on the other side of the wall. (Что там происходит по ту сторону стены, его не интересовало.) Жаль тех, кто разделяет эту его наивную веру. Карцер, может быть, хорошая школа сопротивления и воспитания воли, но карцер не прибавил Щаранскому ни знаний, ни культуры мышления, ни нравственной мудрости.

Жизнь в советской среде сказалась на его кругозоре ещё одним интересным образом. Один критик проницательно замечает, что словом “страх” Щаранский заворожен в силу своего специфически советского жизненного опыта. Щаранский, как очень уместно напоминает этот критик, был привилегированным сынком большого партийного босса на Украине, и ему известен только один “страх” – страх члена элиты при диктаторском режиме, а не страх рядового гражданина. Потому что он мог утратить статус и привилегию на сравнительно комфортабельную жизнь.

(Добавлю к этому одно наблюдение от себя, не касающееся нашего героя. Недавно я видел по телевизору один постсоветский фильм. Не с самого начала, и даже не знаю, как он называется. Знатоки, вероятно, по моему рассказу его опознают. Там артист Любшин играет важного и полуопального советского министра. За экраном голос многозначительно читает стихи, где рефреном идут слова: “Мы ходили под богом, у бога под самым боком”. Эти стихи были виртуозны, они с необыкновенной технической эффективностью передавали сильное и неподдельное чувство. Но в них было что-то для меня ужасно противное. Я не сразу понял, что именно. Но, подумав, сообразил: поэт одновременно хвастается тем, как он близок к “богу”, и выбалтывает, как ему страшно. Это и есть тот самый страх, о котором говорит критик Щаранского. Я не знаток советской поэзии и не знал, кто написал эти стихи. Мне сказали, что это Слуцкий.)

В “страхе” в СССР жила приближённая к власти интеллигенция, боявшаяся, что её чего-нибудь “лишат” или что ей чего-то “недодадут ”. Простые люди в советском обществе жили не в страхе, а в искусственной бедности и в условиях навязчивого и избыточного патерналистского регулирования всей жизни, включая частную жизнь. Они также были под сильнейшим давлением монотонной моральной проповеди – советская власть по части морализаторства, пожалуй, не уступала Щаранскому. Так, во всяком случае обстояло дело в эпоху брежневского плато, а это ведь и была “советская система” par excellence.

Итак, по всем признакам сознание Щаранского примитивно и предрассудочно. Ещё это называют обыденным, или профанным, сознанием. Но, ограничившись этими атрибутами, мы, в сущности, объявляем Щаранского и его умственный продукт реликтом эпохи до пр освещения.

К сожалению, не всё так просто. Этот продукт “интеллектуального майдана”, как и более изощрённые его варианты в исполнении более инструментально оснащённых (“грамотных”) американских неоконсерваторов, не пережиток, а сугубо современное явление, и это самое интересное. Это не примитивизм. Это неопримитивизм.

Общественное мнение помещает виртуозов этого сознания на правом фланге политического спектра, и, стало быть, согласно существующей словоупотребительной традиции, они должны называться консерваторами. Но при этом ни у кого не поворачивается язык назвать их просто консерваторами. Их кличка – неоконсерваторы. Что кроется за этим уточнением? Чем нынешний “неокон” отличается от аутентичного консерватора?

Классический консерватизм был всегда враждебен и морализму, и социальному теоретизированию. Он выступал как хранитель традиции, как гарант порядка и ждал от народа почтения к нобилитету, знающему, как управлять людьми к их же вящей пользе.

Классический консерватизм не размахивал словом “свобода”. Он скептически относился к свободе и больше ценил порядок. Он также не верил, что народу особенно нужна свобода и что народ сумеет ею воспользоваться.

И, что особенно важно для нас сейчас, классический консерватизм крайне недоверчиво и брезгливо относился ко всякого рода “теориям”, считая их ненужным и подрывным элементом в практике человеческих отношений. Он не верил, что общество можно построить и им можно будет управлять на основе какой бы то ни было теории. Главным ресурсом правящего истеблишмента настоящие консерваторы всегда считали жизненный опыт и здравый смысл. Аутентичный консерватизм – это умонастроение тех, кто сам находится у власти, а не домогается её – через выборы или карьерное трудоустройство.

Неоконсерваторы – совершенно другие общественные животные. Они – реинкарнация тех, кто за 100–150 лет до этого становились реформаторами, радикальными либералами, революционерами. После того как их проекты сорвались или осуществились и, в свою очередь, “законсервировались” (советское общество), персонажи с тем же самым ментальным синдромом перешли сперва на позиции антикоммунизма, а затем и вообще антисоциализма. Вчерашние левые стали “новыми правыми”.

Их родство с консерватизмом определяется их ориентацией на реставрацию досоциалистических порядков. Но, добиваясь реставрации, они оказались вынуждены, как и левые в предшествующую эпоху, опираться на теорию, поскольку других ресурсов у них не было. Им ведь приходилось сопротивляться коммунизму снизу, точно так же как их предшественникам, боровшимся со “с тарым режимом”. Они привили консерватизму проектно-теоретический компонент. Неоконсерватизм утратил органичную для подлинного консерватизма связь со здравым смыслом и жизненным опытом.

Но в ходе этой операции была утрачена связь теории с позитивным научным знанием, что было так характерно для леворадикальной мысли предыдущего поколения.

Как бы мы ни относились скептически к так называемому “научному проектированию” общества и “научному управлению” обществом, социальные и политические доктрины, сконструированные как теории, но пренебрегающие наукой, ещё хуже и опаснее. Это уже чистые фантазии, (квази)религии или, что ещё неприятнее, магические формулы.

Склонность к безжизненному и безнаучному (паранаучному) теоретизированию – психоментальная особенность революциониста и террориста. Словесное наполнение его риторического дискурса совершенно безразлично. Риторика может быть расистской, “зелёной”, исламской, евангелической, сионистской, либеральной, демократической – какой угодно. Если писания Щаранского чем-то и интересны, то только как документация этого типа сознания. Для вас загадка Ахмадинеджад? Посмотрите на Щаранского. Как пишет о книге Щаранского в интернете один критик, “это фанатическая книга опасного экстремиста”.

Интригующий вопрос состоит в том, насколько широко неоконсервативный психоидеологический синдром может распространиться и повлиять на политический процесс в ближайшие десятилетия. В своё время он распространился в Европе широко в виде фашизма и сильно наследил, хотя и не остановил магистрального социогенеза и культурогенеза в сторону общества, построенного на либерально-конституционном каркасе.

Сейчас, пожалуй, ситуация похожа на ту, что была в начале ХХ века. Этот опасный синдром уже широко распространён в исламском мире и пока крепнет в американском мире, который в ХХ веке был главным тылом и гарантом конституционно-либерального духа.

Не надо думать, что этот синдром – привилегия небольшой группы интеллектуалов, ждущих, когда их идеи станут популярны в массах. Так может казаться, потому что его самые шумные глашатаи приобрели статус “знаменитостей”, исполняя роль “публичных интеллектуалов”, как это называется в Америке. Но на самом деле неоконсервативный синдром возник в мещанско-интеллигентской среде, бросающей вызов лицензированному интеллектуальному истеблишменту. Пока он держит заложником политическую власть в западных демократиях. Но будет ли так всегда?

Обращение Буша к Щаранскому именно в этом плане выглядит симптоматично и крайне неприятно. “Do you realise that Gardiner happens to be one of the most important men in this country and this country happens not to be Soviet Georgia but the United States of Ameriсa, the largest imperialist state in the world! People like Gardiner decide the fate of millions every day!". (“Понимаете ли вы, что Гарднер – один из самых влиятельных людей в этой стране, и эта страна – это ведь не Советская Грузия, а Соединенные Штаты Америки – самая большая в мире империя! От таких людей, как Гарднер, каждодневно зависят судьбы миллионов!”)

Журнал Nota Bene № 14, 2006г.