ВОЗВРАЩАЯСЬ К "ПАМЯТНИКУ"

Воздвиг я памятник вечнее меди прочной...

...нет, я не весь умру...
Гораций;

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный...
...весь я не умру...
Г. Державин;

Я памятник себе воздвиг нерукотворный...
...весь я не умру...
А. Пушкин

В продолжение дискуссии, разгоревшейся в своё время на страницах литературного Альманаха “ИнтерЛит”, участников которого хочется поблагодарить за столь трепетное отношение к истории русской изящной словесности, позволю себе привести несколько собственных умозаключений по вопросу “Памятника”, после чего постараюсь сделать соответствующий вывод.

Начну с того, что “Пушкинский Календарь”, изданный в 1937 году издательством “Огиз” к столетию со дня гибели А.С. Пушкина, открывается исследуемым нами знаменитым стихотворением, упакованным в соответствующую советскую пропагандистскую обёртку:

“Великий русский национальный поэт стал родным и близким для рабочих, колхозников...” Далее цитировать нет необходимости.

А. С. Пушкин “Звезда пленительного счастья”, Москва 1990 также открывается великим “Памятником”. Далее цитирую: “А он с полным правом – как никто другой из поэтов – мог сказать о себе в конце жизни: Я памятник себе воздвиг... Этот памятник – всё его творчество...”

Пушкинская энциклопедия 1799–1999, Москва 1999: “В своём знаменитом “Памятнике”... Пушкин с вожделением перечисляет все недавно завоёванные русскими народы, которые рано или поздно откроют его книги”.

И ещё: “Эпиграф взят из оды Горация “К Мельпомене””.

Александр Пушкин, Жизнеописания, факты и гипотезы, Москва 1996.

В своём эссе “Александр Пушкин и его время” некто В.Н. Иванов пишет:
Позднее поэт напишет, уже в Михайловском, стихи “Желание славы”.

...Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражён всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебе звучало обо мне...

Но ведь эту славу Пушкин уже имел тогда... И, может быть, эти стихи “Желание славы” были как бы первой намёткой к величественному Памятнику” поэта.

Если проанализировать отношение В.Н. Иванова к сложным, как общеизвестно, взаимоотношениям Поэта, адресата его стихотворения графини Елизаветы Воронцовой и её мужа, наместника его величества графа Воронцова, то становится очевидным изрядное “лукавство”, с которым он пытается обелить Пушкина в очередной весьма неблаговидной любовной интриге поэта. Но это – тема совсем другого диспута. Нас же интересует в этой связи только тот непреложный факт, что Пушкин к тому времени действительно был в зените славы. Только очень известному поэту могли сойти с рук подобные проказы” в адрес столь высокого начальства.

А. Пушкин “Золотой том”, Полное собрание сочинений, Москва 1997. Из этого издания узнаём, что стихотворение “Памятник” при жизни Пушкина не печаталось. И далее: “В автографе помета: 21 августа 1836, Каменный остров”. “Стихотворение является вольным переложением оды Горация, с заменой соответствующих мест характеристикой собственного творчества. Переложение это сделано по образцу подобного же переложения Державина”.

С другой стороны интересно отметить, что ни в одном из имеющихся лично у меня изданий, являющихся “сводом архивных материалов и подлинных свидетельств современников”, таких, как: В. Вересаев “Пушкин в жизни”, Советский писатель, 1936, переизданном 20 лет спустя двухтомнике из серии “Жизнь гениев”, Лениздат 1995, Г.М. Дейч “Всё ли мы знаем о Пушкине”, Москва 1989, я не нашёл материалов, отражающих значимость стихотворения Памятник”. И если бы ему (стихотворению) в то время придавалось какое-либо серьёзное значение современниками, то оно, бесспорно, было бы упомянуто ими наряду со скрупулёзными отчётами о долгах поэта и прочими подробностями его жизни.

По-моему, начатая Лениным и Луначарским ещё на заре советской власти канонизация Пушкина как основателя русской литературы использовала стихотворение “Памятник”, не вдаваясь в детали его написания, в качестве самого яркого свидетельства “народности” великого барда.

Это цельное, хотя и не оригинальное произведение, с моей точки зрения, являлось программным как для Пушкина, так и для ряда других поэтов “всех времён и народов”. В нём авторы, не стесняясь подр
ажать друг другу, считали своим долгом взойти на нерукотворный пьедестал. Пушкин же, который, по всей видимости, не мог не думать о возможных трагических последствиях своих многочисленных опасных конфликтов, тем более мог посчитать необходимым написание своего варианта “Памятника”.

Допустимо предположить однако, что для Пушкина “Памятник мог явиться данью моде, своего рода эстафетной палочкой, или просто шуткой, баловством, которому он сам лично большего значения не придавал, ибо в противном случае такое весомое и, безусловно, благонадёжное, с точки зрения цензуры, произведение увидело бы свет при жизни Поэта. А, может, он просто не успел? Жизненные обстоятельства в ту пору складывались для Александра Сергеевича самым неблагоприятным образом: огромные долги, сложные взаимоотношения в семье, скандалы в “свете”. До шуток ли и пародий ему было? Ведь менее чем через три месяца после написания “Памятника”, 17 ноября 1836 года Пушкин отправил Дантесу письмо с вызовом на дуэль...

P.S.
Как бы то ни было, спасибо Александру Сергеевичу за “Памятник”. Мы выросли с этим произведением на устах, мы пронесли его через всю жизнь, поколения русскоязычных народов необъятной России помнят его наизусть. Поэт оказался пророком. И это главное.

При подготовке к двухсотлетнему юбилею А.С. Пушкина у меня возникла необходимость перевести “Памятник” на английский язык, что я и сделал. Я постарался сохранить в своём переводе не только основное содержание, но, что не менее важно, и “музыку” этого послания Поэта потомкам.

P.P.S.
Повторюсь: автор явно не претендует на оригинальность. Напротив, присутствует сознательная и очевидная ссылка на предыдущие варианты.

С тем, что последний катрен заставляет задуматься о цельности всего стихотворения, пожалуй, соглашусь. Лично я посоветовал бы, скажем, другому автору закончить Памятник на четвёртом катрене (в любом из двух известных вариантов). Но опять же, кто посмеет критиковать Поэта? Остаётся попытаться заглянуть ему в душу... На тот момент Александр Сергеевич, насквозь пронзённый и хвалой, и клеветой, почему-то решил обратиться к своей Музе с просьбой, изложенной в последнем четверостишии, и мы действительно никогда не узнаем в точности, что эти горькие, саркастические строки могли означать.

У меня однако имеется своя версия, по которой в этом заключительном (а он и на самом деле был едва ли не последним) катрене Пушкин обращается к самому себе, пытаясь урезонить свое восставшее эго:

Веленью божию, о Муза, будь послушна,
(Принимай всё так, как суждено Богом)
Обиды не страшась, не требуя венца,
(Поэту была нанесена страшная обида, после которой и венец не так уж значим)
Хвалу и клевету приемли равнодушно
(Пожелание себе не обращать внимания на обиды, клевету и хвалу, которые не важны в предчувствии надвигающейся гибели)
И не оспоривай глупца.
(Не спорь со Светом – он того не стоит)

Заканчивая своё эссе, не удержусь от соблазна показать читателю свой “Памятник”... Насколько ирония переплетается в этой работе с нескромностью автора, судить Вам.

Памятник

Я в свой черёд взойду на пьедестал
И памятником стану после смерти,
Надеясь не смутить мемориал
Иронией безумной круговерти.
Поэтов единит Пегаса зов.
Когда стихов армада за плечами,
Нерукотворный грезится ночами,
И маятник рифмует бег веков.
Благословен компьютерный экран,
С которого читают наши лица.
Полночных бдений виртуальный храм
Хранит надёжно каждую страницу.
Каким бы ни был способ бытия,
Но на излёте завтрашнего акта
Отыщут в хламе диво артефакта –
Мой стих, в котором: “...весь не умер я”.