АТАВИЗМ ПАТРИОТИЗМА

Сварогам посвящается

Я не имею права писать о войне. Такие вещи надо испытывать перед тем, как о них говорить. Я не была ни в Чечне, ни в Ираке, ни в Афганистане. Но испытать у меня не получится. А значит, не получится и успокоиться. Потому что война так близко, что ее все время живешь и переживаешь.

Мемуары Гюнтера Грасса я открыла не столько с интересом, сколько с жадностью.

«Очищая луковицу» - так называется новая книга его воспоминаний, в их числе и военных.

Война была давно. Шестьдесят лет спустя, сидит старик Грасс за кухонным столом и чистит луковицу своей памяти. Видит юношу, вступившего в СС. Как бы он ни хотел бесстрастно его описать, получается рассказ про то, что он о нем думает. Мало думает. То есть кроме оправданий молодостью, неприязнью к отцу, желанием бежать из убогой двухкомнатной квартирки родителей с одним туалетом на четыре семьи и газетами вместо туалетной бумаги, европейской ауры СС (добровольные подразделения французов, голландцев, бельгийцев, норвежцев, датчат, шведов), и вообще, «хотел не в СС, а во флот, но не взяли» – не думает ничего.

В 17 лет он смотрел, но ничего не видел, не слышал, не понимал?

В оправдательном вальсе он кротко и коротко вспоминает слова матери о евреях, об их соседях Цукерманнах, владельцах галантерейной лавкой. «Какие хорошие люди, всегда мне давали скидку, какие хорошие люди». Трогательно.

Вспоминает парня из трудового лагеря, самого совершенного арийца по физическим данным и ангела по человеческим. Быстрее, сильнее, умнее всех. Самое безоговорочное послушание и самое добросовестное выполнение приказов. Всех приказов кроме одного. Он не брал в руки оружие. Не ссылался ни на Библию, ни на Бога, ничего не объяснял, никого не судил. Только говорил: «мы этого не делаем». Образцовый кандидат для концлагеря. Ангелам не место в трудовых отрядах Рейха, тем более, если они чемпионы. С ним было неловко, а когда от него избавились, почувствовали облегчение. «Бездумие заполнило пространство». Бездумие или безумие? Или это одно и то же?

Любой тоталитаризм пусть не мертворожден, но кратковременен по двум причинам. Потому что одна банда не может завоевать весь мир, и потому что правда существует объективно, сколько ее ни отрицай. Правда как «нейтральная», большая часть факта, с которой согласятся все стороны. И, повернувшись к ней спиной, можно проиграть сражение.

Нацизм отрицает существование правды, декларирует, что так называемой «правды» не существует. Не существует, например, просто «науки», но есть «еврейская наука», «немецкая наука», и т.д.

Тогда оказывается возможным погрузить всех людей со всеми их мыслями в один кошмарный сон, в котором лидеры могут контролировать не только настоящее, но и прошлое, повернут вспять второй закон термодинамики, и все мы превратимся в одну большую, дисциплинированную точку.

Временами у меня появлялось чувство, что Грасс описывает такую точку.

Читаю Ремарка и Белля и многое понимаю - сочувствую и переживаю. Авторы и их герои кажутся похожими, настоящими, и картины войны испытывают неожиданные метаморфозы.

Грязные холодные бараки в Одессе, в которых Белль, в лице своего героя, ждет ясной погоды, чтобы лететь в Крым. А там, под Севастополем, встав во весь рост на полынном поле и глядя по другую сторону Дуванкойского шоссе, видит странного шагающего между окопов человека в гражданской одежде. Это подходит к комиссару Поликарпову заговоренный от пуль военный репортер Платонов. Белль в него не выстрелил – они вместе, все вместе в одной войне, на одной земле, которая – когда кончаются снаряды кажется опустевшей и безлюдной.

Гюнтера Грасса там не было.

Читаю его мемуары и не понимаю ничего. Напротив, начинаю кипеть и злиться, сначала на автора (зачем тогда вообще пишет), потом на себя – за ярость и нетерпение. Кажется, что он был на другой войне и вообще жил на другой планете.

Физические, технические, физиологические, географические подробности. Не мемуары, а информационный бюллетень. «Глупая гордость юности», говорит Грасс. Но и гордости я не вижу, одно бухгалтерское пространство, заполненное бездумием и бесчувствием.

Приехал в свежеразбомбленный Дрезден. И написал об этом три коротких предложения! Короче, чем описание своего ящика в трудовом лагере. Может быть, событий в его воинской службе – в отличие от службы Белля – было слишком много? Ракетные и танковые обстрелы, разбросанные части тел только недавно разговаривавших с ним солдат, дважды в апреле 45го оказаться за линией фронта, на русской стороне, героически или чудом уцелеть, идти по дорогам среди деревьев, увешанных телами – линия восточного фронта быстро продвигалась на запад и, не имея при себе приказа, можно было попасть под экспресс-правосудие военной полиции генерала Шёрнера.

Гюнтер Грасс

Может быть, Грасс писал для Стивена Спилберга? «Я подчиняюсь приказу, хочу лучше выполнить работу». Может быть, он писал вместе со Стивеном Спилбергом? Может быть, он вообще не эсэсовец Грасс, а рядовой Райян?

В самых жестоких тисках войны, в окружении русских, не сделать ни одного выстрела и при первой возможности поменять униформу элитной СС на солдатскую шинель Вермахта. Грасс может гордиться честным описанием. Солдатская униформа – без дырок от пуль и кровавых пятен – просто появилась в следующем кадре.

Нет, лучше отложить Грасса и открыть дю Гара. В том месте, где Жак Тибо беседует с Митхергом о насилии во имя справедливости. Бывает ли в принципе осмысленное насилие? «Смысл» вообще не из армейского словаря. В военном языке есть только задание – твои солдаты – ты сам, в таком порядке. Если ты рядовой солдат, среднее звено отсутствует. Ты инструмент, и все, что тебе требуется для согласия с собой, быть инструментом надежным. В чьих бы руках ты не находился.

Слышать приказ как утешение. Если можно было бы думать так всю жизнь, армия была бы самой достойной формой существования.

У Муньоса есть рассказ о гражданской войне в Испании. В нем лейтенант франкисткой армии сдается в плен республиканцам в последний день войны, тогда, когда он определенно уверен в победе. Сдается побежденным. Плен, суд, смертный приговор. На суде он ничего не может сказать, кроме «они не хотели победы, они хотели убить больше людей». Не то, чтобы он ищет смерти, но абсолютно бессмысленная жизнь уже есть смерть. Физически, однако, она приходит к нему не сразу. Сначала ему, раненному, но не убитому, предстоит выбраться из груды расстреленных тел и неприкаянно бродить по стране. Отсутствие задания, доведенное до абсурда.

Не всем случается спастись смертью. Кто-то и убивает, оставаясь жить. Это, наверное, самое трудное.

...

«В тот момент, когда я пишу этот текст, над моей головой летают цивилизованные человеческие существа с целью меня убить. Они не испытывают ко мне лично никакой враждебности, как и я не испытываю по отношению к ним. Они лишь «выполняют свой долг». Я не сомневаюсь, что большинство из них добрые и законопослушные люди, которым никогда не пришла бы в голову мысль совершить убийство в частной жизни. С другой стороны, если один из них преуспеет разорвать меня на части точным попаданием бомбы, он не будет от этого хуже спать. Он служит своей стране, и она в силе оправдать совершенное им зло.» Так писал Орвелл в Лондоне 1940 года.

Любая война – это зверства, жестокости, пустые траты жизней и денег. Всегда и с обеих сторон, даже если правда только на одной из них. В действиях противников нет лучших. Десятки-сотни отрезанных голов не лучше десятков-сотен тысяч цивилизованно разорванных бомбами тел в Ираке. Да, газовые камеры и пулеметные очереди по беженцам отличаются от единичных расстрелов пленных и выстрелов в безоружных детей, стоящих на пути моторизованной колонны. Но отличаются на шкале гуманности, не зла.

Война – абсолютное зло. До того очевидное, что все связанное с войной и армией представляется порой низшечеловеческим, рудиментарным.

Но почему тогда – напротив - чувствуешь себя неполноценным человеком, если ее не пережил? Почему парень чувствуют себя немного меньше мужчиной, если на ней не был?

Наверное, человек рождается с потребностью в воинских доблестях, которым - что бы ни кричали прогрессивные юные журналисты – пока никто не нашел замены. Воевать – не глупость и не порок, но метаболическая необходимость. Такая же, как и природная потребность в патриотизме. Это совсем не означает, что хочется воевать за страну, соглашаться с ее политикой и пр. Те, кто развязывает войны, в них не сражается. Не сражаются и те, кто больше всего кричит в их поддержку. Патриотизм относится к индивидуальным категориям, не к партийным, как национализм. Воюешь всегда за себя и за свою честь, не за обобщенную справедливость. Просто индивидуальные достоинство и честь подчинены национальным достоинству и чести – понятиям, связанным прежде всего с армией.

Я часть страны, значит, я часть истории.

В патриотизме нет ничего консервативного. Это верность не традиции, не старому, но новому и все время меняющемуся – своей стране.

Фашизм как проявление патриотизма надо поэтизировать, а не оправдывать, это редкость. Большинство солдат оставались патриотами, надежными инструментами в руках Гитлера, не принимая идеологию фашизма.

Но обратного – патриотизма как следствия фашизма – не бывает.

Разглядываю поддерживающую нацизм пеструю толпу известных людей – Петэн и Херст, Эзра Паунд и Кокто, Спенглер и муфтий Иерусалима. Их объединяет только одно: каждому было, что терять, каждый в душе считал себя равнее других.

Что-я-от-этого-буду-иметь отношение к жизни стоит по ту сторону патриотизма. И только сами фашисты намеренно их смешивают. Петэн уверял, что Франция пала из-за пристрастия французов к удовольствиям жизни. Как он представлял полную удовольствий жизнь простого рабочего или фермера, я не знаю.

....

Чем ближе конец, тем больше человечности. Возможно, ранение помогло Грассу оглядеться вокруг.

Последний приказ в своей жизни Грасс получил туда, где Гете получил свой последний отказ, влюбившись стариком в юную красавицу, - в Мариенбад. Забинтованного, в лихорадке и без сознания, Гюнтера Грасса довез до места назначения полицейский, привязав к заднему сидению своего мотоцикла. Когда Грасс пришел в себя, Гитлера уже не существовало.

Ракеты кончились. Луна отвоевала небо.

Мне понравилось описание окончания войны. Отчасти, наверное, потому, что окончание войны нравится безусловно, независимо от описания. Но простой факт перечеркивает и его, и все мимолетные искренности в книге – Гюнтер Грасс добровольно записался в Ваффен СС.

Закрыть глаза и открыть их в другом мире. В нем вечно летает тополиный пух. Он собирается в маленькие облачка, каждое из которых, если рассматривать в отдельности, кажется тяжелым, но вместе они создают впечатление растерянной легкости – ни к месту, ни ко времени налетевшей метели.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В Петербург приехал Гюнтер Грасс. Лауреат Нобелевской премии представил в Государственном Университете свою новую книгу. Напомним, что с выходом этой книги в Германии связано сенсационное заявление Грасса. Писатель-антифашист признался в том, что семнадцатилетним юношей был призван в войска СС, и это признание вызвало на его родине долго не затихавший скандал.
В Петербурге университетский зал был заполнен до отказа. Гюнтер Грасс читал отрывки из книги. Правда, оценить их могла только та часть аудитории, которая владеет немецким языком. Русского перевода еще нет, над ним сейчас работает Борис Хлебников – специалист по творчеству Грасса. Потому и русское название романа пока тоже только рабочее: «Луковица памяти», или «Очищая луковицу». Это автобиографическое произведение – книга воспоминаний о войне. В ней многочисленные слои луковицы, которые писатель срывает один за другим.

«Воспоминания – очень своевольный инструмент. Они склонны обманывать нас, представляя реальность в приукрашенном виде. Поэтому я постоянно ставлю под сомнение те воспоминания, которые привожу в своей книге, представляю несколько вариантов, как могло быть на самом деле», – отметил Гюнтер Грасс.

Новости культуры