ШВЕЙЦАРСКИЙ УРОК

[Подборка из книги «Русская Швейцария», М., «Вагриус», 2006]

Михаил Павлович Шишкин (род. 18 января 1961, Москва) — русский писатель.

Окончил романо-германский факультет Московского государственного педагогического института (1982).

Работал три года в журнале « Ровесник», затем 10 лет школьным учителем (в физико-математической школе № 444 города Москвы, где преподавал немецкий и английский языки). Женился на швейцарке и с 1995 г. живёт в Швейцарии, в Цюрихе.

Публикуется с 1993 г. (рассказ «Урок каллиграфии» в журнале « Знамя»). Автор романов «Всех ожидает одна ночь» (1993), «Взятие Измаила» ( 2000, Букеровская премия), «Венерин волос» (2005, премия « Национальный бестселлер»), литературно-исторического путеводителя «Русская Швейцария» (1999, премия кантона Цюрих). По-немецки Шишкин написал книгу эссеистики «Монтрё—Миссолунги—Астапово: По следам Байрона и Толстого» (нем. Montreux-Missolunghi-Astapowo, Auf den Spuren von Byron und Tolstoj- 2002)- после выхода в 2005 г. перевода этой книги на французский язык она была награждена во Франции премией за лучшую иностранную книгу года (в номинации «Эссе») . В 2006 году Евгений Каменькович поставил в Московском театре «Мастерская П. Фоменко» спектакль «Самое Важное» по роману Шишкина «Венерин волос».

Одна шестая часть суши и поднебесный пятачок связаны невидимой натянутой жилой.

... В Цюрих и Женеву русский путешественник привозит с собой в багаже опыт предков, поровших и поротых, но дружно тянувших веками лямку отечества. Вековая царская служба из поколения в поколение отбирала и тело, и волю, и мысли, но давала взамен наполненность души и праведный смысл существования. То, что послам с берегов Рейна казалось в России деспотией и рабством, воспринималось на Москве-реке самоотверженным участием в общей борьбе, где царь — отец и генерал, а все остальные его дети и солдаты. Отсутствие частной жизни компенсировалось сладостью погибели за родину. Протяженность отечества в географии и времени были залогом спасения, всеобщее неосознанное рабство горько для тела, но живительно для духа.

Но вот счастливому детству воюющей со всем светом нации приходит конец — немцы на русском троне объявляют «Вольность» , сперва дворянскую, а через сто лет поголовную. Начинается испытание дармовой свободой. Привычная к Службе душа задает себе новый вопрос — для чего жить? Очевидный на фоне Альп ответ — для себя, для детей — вовсе не представляется оче видным на берегах Волги и Невы. По страницам русских романов разбредаются, гонимые кириллицей, «лишние люди».

Ценности частной жизни, символом которых Карамзин в русском сознании сделал Швейцарию, поставлены в России под сомнение. Внезапная пустота под ложечкой вышедшего в отставку народа требовала замены Службы чем-то не менее возвышенным. Просто жизнь сама по себе, в ее «швейцарском» виде, преломилась в русском зрачке в тошнотворное бюргерство, в лишенное одухотворяющего смысла презренное мещанское существование.

Русско-швейцарскую границу сторожат, подобно васнецовским богатырям, привитое великой литературой презрение к «аисту на крыше», очевидная бессмысленность «трудодней» при любом режиме и генетическая предрасположенность к высоким идеалам. Устами швейцарского гражданина Герцена, «тяглового крестьянина сельца Шателя, что под Муртеном»: «Но спрошу, в чем их дело, в чем их высшие интересы? Их нет...»

С первой русской «перестройкой» — реформами Александра II — заканчивается многовековая изоляция. Заграничный паспорт, стоивший при Николае 250 рублей за полгода пребывания, за пять целковых не выправляет себе разве что ленивый. Население демократизируемой царем империи получает возможность самолично пощупать ценности «швейцарской» цивилизации. Впервые в истории за рубеж огромная масса русских отправляется не в виде армии, но в штатском. Русские за границей: когорта посвященных, узнающих друг друга с полувзгляда, перекати-Альпы с опричниной в прошлом и ГУЛАГОМ в будущем, туристическая группа, одержимая спасением души.

Многоязычная Швейцария считается провинцией великих европейских культур и столицей педагогики. Женевские и лозаннские пансионы переполнены русскими отпрысками. Получение Надеждой Сусловой докторского диплома производит эффект взорвавшейся бомб
ы. Цюрих и другие университетские города переживают нашествие «казацких лошадок», как назовут здесь русских студенток. Высшие учебные заведения наполняются местечковой и разночинной молодежью из неслыханных дыр необъятной империи.

Однако неладно что-то в швейцарской системе образования: учатся на врачей, кромсают трупы гельветов в анатомическом кабинете, чтобы служить ближнему, облегчать болезни страждущему, а становятся бомбистками.

Герцен в «Цветах Минервы»: «Эта фаланга — сама революция, суровая в семнадцать лет... Огонь глаз смягчен очками, чтоб дать волю одному свету ума... Sans crinolines, идущие на замену sans-culotte'aM. Девушка-студент, барышня-бурш ничего не имеют общего с барынями-Травиатами. &lt-...&gt- Студенты-барышни якобинцы, Сен-Жюст в амазонке — все резко, чисто, беспощадно». Почти все, не доучившись, бросают учебу-безделицу и отправляются домой делать «дело», заканчивая свои университеты, по отечественной традиции, в тюрьмах и ссылках.

Всепоглощающую Службу может заменить только беззаветное Служение. Карамзинскому раю противостоит отныне русская Утопия. Эффектная формулировка Прудона — «собственность есть кража», рассчитанная на эпатаж читающей публики, при переводе на русский вдруг обрастает новым смыслом и читается совсем по-другому в стране, где народная мудрость подводит вековой итог: «Трудом праведным не наживешь палат каменных».

На берегах швейцарских озер начинается Великая промывка мозгов. Здесь, в комнатке с видом на белеющие мирные Альпы, ложатся на бумагу заветные нечаевские слова: «Нравственно все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему».

Старый поэт, давший на Воробьевых горах клятву посвятить жизнь счастью народа, пишет в женевских прокламациях: «Братцы! Приходит нам невтерпеж!..Житье на Руси все хуже да хуже! Свободой нас обманули, только по губам помазали!..»- «Надо нам их всех вконец истребить, чтоб и духу их не осталось, чтоб и завестись они не могли опять никак. А для этого надо нам, братцы, будет города их жечь. Да выжигать дотла»- «Надо будет все бумаги огнем спалить, чтобы не было никаких ни указов, ни приказов, чтобы воля была вольная. Да, ждать-то нам нечего, чего зевать? Кому подошлось, если какой из наших ворогов подвернулся под руку, и кончай с ним!».

Кумир русской молодежи, гражданин кантона Тессин Микеле Бакенини (так местные зовут Михаила Бакунина – ред.), провозглашает на Конгрессе мира в Женеве — или, по выражению Герцена, на «писовке» (от англ, peace — мир): «Не заботясь о том, что подумают и скажут люди, судящие с точки зрения узкого и тщеславного патриотизма, я, русский, открыто и решительно протестовал и протестую против самого существования русской империи. Этой империи я желаю всех унижений, всех поражений в убеждении, что ее успехи, ее слава были и всегда будут прямо противоположны счастью и свободе народов русских и не русских, ее нынешних жертв и рабов». И дальше: «Признавая русскую армию основанием императорской власти, я открыто выражаю желание, чтобы она во всякой войне, которую предпримет империя, терпела одни поражения».

«За этот год, — пишет народоволка Вера Фигнер в воспоминаниях об учебе в Цюрихе, — в моих мыслях произошел такой же переворот, как у других- то, что было прежде целью, мало-помалу превратилось в средство- деятельность медика, агронома, техника как таковых потеряла в наших глазах смысл- прежде мы думали облегчать страдания народа, но не исцелять их.

Такая деятельность была филантропией, паллиативом, маленькой заплатой на платье, которое надо не чинить, а выбросить и завести новое- мы предполагали лечить симптомы болезни, а не устранять ее причины. Сколько ни лечи народ, думали мы, сколько ни давай ему микстур и порошков, получится лишь временное облегчение... Цель, казавшаяся благородной и высокой, была в наших глазах теперь унижена до степени ремесла почти бесполезного». Придя к такому выводу, Фигнер вместе с другими студентками решает «отдать себя всецело делу пропаганды социалистических идей среди народа и организации его для активной борьбы за эти идеи. Таков был итог цюрихской жизни. ...В декабре 1875 года я выехала из Швейцарии, унося навсегда светлое воспоминание о годах, которые дали мне научные знания, друзей и цель, столь возвышенную, что все жертвы казались перед ней ничтожными».

Невоплотившиеся врачи, инженеры, ученые уезжают в Россию на эшафот — с упоением. Может ли бюргерское, «швейцарское» , презренн
ое и осмеянное существование сравниться со сладостным самопожертвованием, гарантирующим бессмертие в революционных святцах?

Урок швейцарского. Не языка, разумеется, но мироздания.

«Schaffe, schaffe, Husli baue!» Одиннадцатая заповедь, не переведенная некогда на славянский: «Трудись, трудись, строй свой домик!» Нет-нет, под «делом» в России понимают что-то совсем другое.

Швейцария действительно становится раем, но для подготовки русского террора. Кто ищет бури — пристает к леманским берегам. В питательном швейцарском бульоне идеи распространяются молниеносно. Русская «освободительная» мысль за отсутствием предохранительных средств приобретает характер эпидемии.

Альпийская республика — центр тамиздата той поры.

Половина всех русскоязычных эмигрантских изданий с 1855 по 1917 год выпускается в Швейцарии. Нелегальная Россия существует благодаря легальной Швейцарии. Эта страна с ноготок — колыбель русской смуты, потрясшей XX век. На смену страстным теоретикам разрушения вроде Бакунина, нашедшего успокоение на Бремгартенском кладбище Берна, приходят не менее страстные практики. Под защитой гельветических законов располагаются со всеми удобствами штаб-квартиры всех радикальных партий. Подготовка покушений, «эксов», взрывов проходит на фоне живописных нейтральных ландшафтов.

«Швейцарская таможня и пограничная охрана никаких неприятностей мне не преподнесли, — вспоминает большевик Васильев-Южин. — У меня не спросили ни паспорта, ни имени, ни какой я национальности и только полюбопытствовали, не везу ли я при себе много папирос и табаку. Очевидно, просто в фискальных интересах».

Другой большевик, Семашко, так объясняет привлекательность этой страны для революционеров: «Центром наших эмигрантских устремлений была тогда Швейцария. В Германии и даже во Франции бывали случаи выдачи эмигрантов по требованию русского правительства. Швейцария считалась «неприкосновенным убежищем политических». &lt-...&gt- Да к тому же жизнь в Швейцарии была значительно дешевле, чем в Германии или во Франции. Поэтому Швейцария в те годы была переполнена эмигрантами».

Примечательно, что не только в отечественном сознании Швейцария ассоциируется с плацдармом русской революции. Отправляясь заниматься альпинизмом в Швейцарию, знаменитый Тартарен встречается там не со швейцарцами, а с русскими террористами. Вот образ революционера из России, возникающий под пером Доде: «Похожий на русского мужика, с волосатыми

руками, длинными черными жирными волосами и нечесаной бородой». Не менее примечательна и гоголевская фамилия борца с царизмом Манилов. Тарасконец влюбляется в неотразимую красавицу-террористку Соню, которая «убила на улице генерала Фелялина, председателя военного суда, осудившего ее брата на вечную ссылку». Действие развивается достаточно брутально: уже через несколько страниц в дело идет знаменитая веревка из Авиньона. Одолженной у Тартарена бечевкой в лесу придушен русскими певец, заподозренный в шпионстве.

Реальные бомбисты чувствуют себя в Швейцарии не менее привольно, чем персонажи «Тартарена в Альпах». Эхо бомбы, взорванной русскими «студентами» на Цюрихберге, прокатывается по всей Швейцарии. Взрывы гремят в женевских квартирах, где готовят адские машины для царских сатрапов боевики Азефа и Савинкова. В Монтрё русские анархисты устраивают «экс» с ограблением банка. Охота за русскими министрами не прекращается и на швейцарских курортах. Случается, бывают ошибки. Как-то вместо министра Дурнова застрелили некоего Шарля Мюллера.

«Счастливые швейцары» морщатся, но терпят. «Высшие интересы» политической эмиграции вписываются в «фискальные интересы» почтенных бюргеров.

Симбиоз полярных мироощущений. На русской революции делаются швейцарские деньги. На запрос общественности, обеспокоенной резким увеличением числа русских студентов, занятых не столько учебой, сколько партийной полемикой, ректорат Цюрихского университета отвечает: «Они ежегодно приносят с собой большие суммы денег в Цюрих и способствуют таким образом росту нашего народного благосостояния» .

Эсер Клячко: «Нельзя сказать, чтобы франколюбивые швейцары относились очень благосклонно к русским эмигрантам. У этих граждан буржуазно-демократической республики, торгующих своим климатом и природой, франк — на первом плане.

Ведь, в сущности говоря, Лозанна с ее окрестностями (Кларан, Монтрё, Веве и пр.) — это большая гост
иница-пансион. Свыше 600 эмигрантов, т.е. 600 занятых комнат, около 600 студентов, вносящих плату за право учения в университете, наконец, содержание их, дающее приличный заработок, — это для франколюбивых швейцарцев была не шутка... Поэтому и терпели, скрепя сердце, русских эмигрантов».

Троцкий: «Через несколько дней безвестное дотоле имя Цимервальда разнеслось по всему свету. Это произвело потрясающее впечатление на хозяина отеля. Доблестный швейцарец заявил Гримму, что надеется сильно поднять цену своему владению и потому готов внести некоторую сумму в фонд Третьего Интернационала. Полагаю, что он скоро одумался».

Швейцария становится Меккой нового учения о светлом будущем.

Пророки распределяют сферы влияния — Цюрих принадлежит Аксельроду, открывшему здесь кефирный заводик, Женева — Плеханову. Сюда едут на поклонение. Заехать в город на Роне, чтобы пожать руку первому марксисту, считает своим долгом всякий уважающий себя интеллигент — от Вербицкой, авторши тогдашних бестселлеров, до Бердяева.

С началом войны нейтральная конфедерация — удобная ступенька к «великому октябрю». «Конечно, и в Швейцарии армия мобилизована, а в Базеле слышен даже шум канонады, — вспоминает Троцкий, активист Швейцарской социал-демократической партии. — Но все же обширный гельветический пансион, озабоченный, главным образом, избытком сыра и недостатком картофеля, напоминал спокойный оазис, охваченный огненным кольцом войны».

Другой будущий основатель русской Утопии, любитель альпийских прогулок, учит неразумных швейцарских социалистов: «Есть только один лозунг, который вы должны немедленно распространять в Швейцарии, как и во всех других странах: вооруженное восстание!»

Скорым поездом № 263 из Цюриха через Бюлах на Шафхаузен с 3-го пути в 15.20 отправляется группка эмигрантов осуществлять Великую русскую мечту. Стефан Цвейг назовет этот послеобеденный апрельский час «звездным часом человечества».

Исторический шанс перенять «низменные» ценности «счастливых швейцаров» Россия, нацепив на фрак красный бант и забросав шахту, откуда доносилась молитва, гранатами, упустила.

Против излучаемой Утопией идеологии замахнувшейся на собственность, гельветы проявляют отменный иммунитет. Лишь горстка швейцарских коммунистов, не имея никаких шансов на успех в своем отечестве, отправляется на восток во главе с Платтеном строить свой земной рай — они добираются лишь до чистилища. В августе 1937-го будет арестована жена Платтена Берта, а в марте 1938-го он сам за связь с врагом народа — собственной супругой.

В последнем письме из заполярного лагеря за несколько дней до смерти швейцарец нацарапает знакомой: «Я, дорогая Оля, сейчас лежу в больнице. Я был сильно слабый и пухлый, но сейчас все лучше и лучше».

Для нескольких закупоренных поколений Швейцария становится лишь отвлеченным понятием из учебника истории — там Вождь готовил Великий Переворот. Виктор Некрасов, лауреат Сталинской премии, оказавшись в женевской эмиграции, сохранит открытку с изображением Шильонского замка.

«С некоторым удивлением обнаружил я ее за стеклом газетного киоска на Крещатике, у выхода из Пассажа, — вспоминает он в книге «По обе стороны стены». — Купив ее, прочитал на обороте: «По Ленинским местам.

Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В.И.Ленин и Н.К.Крупская».

Оставшись в Швейцарии, я сразу же последовал их примеру. И, стоя в мрачном подземелье перед колонной, к которой прикован был Бонивар, я думал о Байроне родись он на полстолетия позже, знал бы он, чем на самом деле знаменит этот замок, а то какой-то там Шильонский узник...»

Когда режим кажется вечным и строй прочным, два русских путешественника договариваются о встрече на берегу Женевского озера. Два титана русской словесности с видом на швейцарское жительство. Один прямиком из пропахшей потом и страхом московской тюрьмы, другой — инопланетянин с Зембли. Один — всеобъятный зэк, победивший собственный рак и почуявший призвание сокрушить Утопию, другой — коллекционер насекомой и человечьей лепидоптеры, успевший вовремя оставить три тонущие страны. Этой нейтральной территории суждено было стать местом их встречи, и она становится местом их невстречи.

Когда у короля экрана, поселившегося на старости лет в Швейцарии, спросили, почему он выбрал именно берег Женевского озера, тот ответил: «Потому что я это заслужил всей моей жизнью». Что-то подобн
ое мог сказать про себя самый «швейцарский» русский писатель, выбравший для жизни и смерти Монтрё.

Постоялец шестикомнатного люкса в «Монтрё-Палас» называет это свое последнее убежище «unreal estate». Когда-то, в далекие полунищие двадцатые годы, на вопрос, где бы он хотел жить, обитатель берлинских эмигрантских номеров ответил: «В большом комфортабельном отеле». Теперь в роскошной ванной комнате, отделанной в стиле fin du si&egrave-cle, рядом с унитазом постоянно стоит шахматная доска с расставленными фигурами, а на полу каждый раз появляется новый коврик с днем недели на случай, если, глядя в окно на Лак-Леман и Савойские Альпы, гость забудет о времени.

Набоков в Швейцарии — оптимальное решение шахматной задачи на жизненной доске, приведение после нескольких цугцвангов своего короля, изгнанного из петербургского детства, в единственную безопасную счастливую клетку. «Высшие интересы» разорили его отеческий дом, расстреляли поэтов, изгнали профессоров, упразднили не только «ять», но кастрировали сам язык.

Вся его жизнь — спасение своей семьи, своего языка и рукописей-карточек от идеологий и режимов. Своим героям он дарит край, где можно жить и умереть просто от частной жизни — без помощи тиранов. Себе он дарит страну «счастливых швейцаров».

Солженицын в Швейцарии — ментальное недоразумение, недосмотр верховного программиста, быстро исправленный адвокатами. Он переезжает из Цюриха в напоминавший рязанский лес Вермонт не только потому, что не хотел кормить «Архипелагом» швейцарских налоговых чиновников, но и потому, что швейцарские законы о беженцах делали невозможной борьбу. Его слово было предназначено для битвы. Сперва его книги должны были сокрушить режим, потом должен был вернуться победителем он сам.

На оси Карамзин—Нечаев они занимают полярные позиции.

Два взаимоисключающих кода поведения по отношению к родной мясорубке.

Мужественный Борец и несгибаемый Дезертир.

По максимовской версии, Солженицыны сообщают в письме предполагаемое время их визита, и Набоков записывает в дневнике: «6 октября, 11.00 Солженицын с женой», — не предполагая, что тот ждет ответного подтверждения.

Ко времени отъезда Солженицыных из Цюриха ответа из Монтрё нет. Не зная, что означает молчание, Солженицыны приезжают в Монтрё, подходят к отелю и решают ехать дальше, думая, что Набоков болен или по какой-то причине не хочет их видеть. В это время Набоковы сидят целый час в ожидании гостей был заказан в ресторане ланч, — не понимая, почему их нет. Владимир Максимов, встретившийся потом и с тем и с другим, пытается прояснить очевидное недоразумение, но после этого случая ни Набоков, ни Солженицын уже не проявляют интереса к взаимным контактам.

Русские мойры следят, чтобы параллельные миры не пересекались даже в Швейцарии.

Режим пал. Но кто все-таки сокрушил Утопию? Борцы? Или дезертиры?

И вот снова русские за границей.

«Их везде много, особенно в хороших отелях. Узнавать русских все еще так же легко, как и прежде. Давно отмеченные зоологические признаки не совсем стерлись при сильном увеличении путешественников. Русские говорят громко там, где другие говорят тихо, и совсем не говорят там, где другие говорят громко. Они смеются вслух и рассказывают шепотом смешные вещи- они скоро знакомятся с гарсонами и туго — с соседями, они едят с ножа, военные похожи на немцев, но отличаются от них дерзким затылком, с оригинальной щетинкой, дамы поражают костюмом на железных дорогах и пароходах так, как англичанки за table d'hote'oM и проч.». Цитата из Герцена, но звучит актуально и через полтора столетия.

Русские в образе мира давосского кельнера — это те, кто дает на чай сумму большую, чем стоимость заказа.

Бизнесмены с повадками паханов ринулись в Цюрих. Их девиз: открыть счет в банке на Банхофштрассе — приобщиться к общечеловеческим ценностям.

В книге «Введение в гисторию европейскую...», вышедшую в Санкт-Петербурге в 1718 году, уже упоминается пословица: «Point d'argent, point de Suisse» с переводом: «Сие есть: нет денег, нет гельветов». Швейцарские банки есть символ победы человека над временем. Некогда, перед отъездом в Россию, Ленин, будучи клиентом Цюрихского кантонального банка, снял свой вклад, а сберегательную книжку с остатками в размере 5 франков и 5 сантимов вручил Раисе Харитоновой, жене секретаря цюрихской секции большевиков Моисея Харитонова, для уплаты партийных взносов. В своих мем
уарах Харитонова описывает, как она пришла в банк и предъявила служащему в окошке ленинскую сберкнижку.

«— В.Ульяпов. Как?! Тот самый Ульянов, который жил как политический эмигрант у нас в Цюрихе, а сейчас в России стал таким знаменитым человеком? Ульянов, о котором пишут во всех газетах?! — воскликнул он.

— Да, — ответила я как можно сдержаннее. — Это тот самый Ульянов, политический эмигрант, который проживал в старом Цюрихе, на Шпигельгассе, 14, у сапожного мастера Каммерера. Теперь он после долгих лет изгнания вернулся в Россию, чтобы вместе с народом добиться свободы и счастливой жизни для своей страны».

Служащие банка сбегаются поглядеть на сберкнижку русской знаменитости. «Все рассматривают, дивятся.

— Что же, — обратился ко мне наконец главный кассир, возвращая сберкнижку, — можете закрыть счет и получить этот вклад.

— Нет, благодарю вас, — ответила я. — Не для того я пришла к вам, чтобы получить вклад в 5 франков. Эту сберкнижку я увезу с собой на родину — в Россию, а вклад пусть остается в банке Швейцарии. Невелик вклад, но зато велик его вкладчик. Мне лишь хотелось, чтобы вы узнали об этом.

Я попрощалась и пошла к выходу. Оглянувшись, я увидела изумленных клерков- они все еще стояли у окна главного кассира».

На родине великого вкладчика по многу раз сменились не только деньги, системы, режимы, официальные идеологии, названия страны, но и сама страна успела рассыпаться, снова собраться и снова рассыпаться.

А в Кантональном банке на Банхофштрассе методично из десятилетия в десятилетие начислялись проценты. Счет №611361 пережил и вкладчика, и созданную им Утопию и будет и дальше дожидаться наследников Ильича.

«Высшие интересы» преходящи, в отличие от франка.

Во время войны в Швейцарию бежали из Германии русские военнопленные и угнанные на работы. В августе 1945 года в Швейцарии в 75 лагерях находилось около восьми тысяч интернированных из Советского Союза.

Около ста из них были размещены в открывшемся 8 декабря 1942 года лагере в Андельфингене, где они занимались раскорчевкой и строительством дороги. На карманные расходы они получали по 20 франков ежемесячно, к их услугам были библиотека, радио, музыкальные инструменты, показывались советские фильмы, устраивались экскурсии в Цюрих, в музеи, зоопарк, на озеро.

Регина Кэги-Фуксман работала в лагере уполномоченной швейцарской организации помощи беженцам. Она оставила воспоминания. «Русские попросили разрешения у центрального управления лагерем не работать в День Красной армии, который считается в Советской России главным праздником, и устроить ' концерт в гастхофе в Андельфингене, ближайшей к лагерю деревне.

Они хотели пригласить тех, кто занимался вопросами беженцев, жителей деревни и своих воскресных друзей из Цюриха». Просьба русских была удовлетворена, за исключением того, что до обеда они от работ не освобождались, что обуславливалось всеобщей трудовой повинностью для всех швейцарцев даже в их национальные праздники. «Русские заявили, что в этом случае они вообще отказываются выступать и не выйдут на работу, так как это их национальный праздник.

Руководство лагеря вызвало полицию и издало строгий приказ приступить к работе. &lt-...&gt- В назначенный день интернированные появились на завтраке в выходной одежде и отказались выйти на работу. После обеда русские построились в колонну по четыре и отправились строем из лагеря в деревню, дошли до гастхофа, где должен был состояться концерт, развернулись и двинулись маршем обратно в лагерь». Напряжение нарастало. Полученный на обед шпинат сыграл роль детонатора. «Все тарелки со шпинатом они повыбрасывали в окно столовой. Шпинатом, вероятно, в России кормят свиней, и русские чувствовали себя оскорбленными в своей чести советского солдата». Интернированные отказались вообще выходить на работу и объявили голодную забастовку. «Лагерь был окружен солдатами, против русских выставили пулеметы». Несколько человек были арестованы, лагерь расформировали, большинство отправили в другой лагерь в горном отдаленном Рароне.

С окончанием войны встал вопрос о репатриации почти восьми тысяч русских. Каждому в лагерях представители советской комиссии вручили брошюру под названием «Родина ждет вас, товарищи». Кто не хотел возвращаться, мог остаться в Швейцарии — так поступили лишь около пятидесяти человек.

Почти все отправились на родину добровольно. Кэги-Фуксман:
«Одна милая медсестра во время подготовки к отъезду пару недель жила у меня. Она сказала мне: «Мы все погибнем. Россия не может се бе позволить снова принять так много людей, которые увидели Запад. Если я буду жива, я вам напишу». Я получила из Зальцбурга открытку без подписи: «Прощайте!» Больше я от нее никогда ничего не слышала».

... Редкий из будущих советских функционеров не побывал в женевской эмиграции. В разное время здесь живут Александр Богданов, Лев Каменев, Симон Камо, Александра Коллонтай, Леонид Красин, Глеб Кржижановский, Михаил Ольминский, Алексей Рыков, Григорий Сокольников, Лев Троцкий и многие другие.

Сюда, в столовую Лепешинских, собираются взволнованные эмигранты, узнав из газет о петербургском расстреле 9 января. Вот так изображает эту сцену Солженицын в «Красном колесе»: «Шли январским вечером с Надей по улице — навстречу Луначарские, радостные, сияющие: «Вчера, девятого, в Петербурге стреляли в толпу! Много убитых!!» Как забыть его, ликующий вечер русской эмиграции! — помчались в русский ресторан, все собирались туда, сидели возбужденные, пели, сколько сил добавилось, как все сразу оживились... Длинный Троцкий, еще вытянув руки, носился с тостами, всех поздравлял, говорил, что едет немедленно. (И поехал.)».

Для своих тайных конспиративных совещаний, однако, большевики, опасаясь меньшевистских лазутчиков, используют каждый раз новые рестораны, куда обычно не ходят русские эмигранты. Так, в своих мемуарах Бонч-Бруевич вспоминает: «Я нашел налево от моста небольшую, весьма простую гостиницу, нечто вроде постоялого двора, которая имела свой ресторан, а при нем отдельную комнату, окна которой выходили во фруктовый сад. Комната вполне соответствовала намеченным конспиративным целям и могла вместить человек тридцать, т.е.

вполне была достаточна для нашего собрания. Я условился с хозяином, что соберутся русские для обсуждения устройства ферейна, цель которого — помогать друг другу в прогулках по горам Швейцарии и выработке маршрутов прогулок.

Хозяин гостиницы был очень доволен, узнав, что мы все альпинисты».

Вот еще несколько русских адресов в Женеве, связанных с большевиками.

На улице Кулувреньер (rue de la Coulouvreni&egrave-re, 27) находилась типография, в которой печаталась «Искра» — сперва большевистская, потом, после выхода Ленина меньшевистская.

В отличие от других русских революционных вождей Ленин не жалеет сил и времени в период своей швейцарской эмиграции на «перевоспитание» западных социал-демократов, в особенности более податливой молодежи. Вокруг русского эмигранта, известного на международной социал-демократической сцене радикальностью своих взглядов, собирается кружок молодых революционеров, называющий себя для невинности кегель-клубом. Собрания происходят в ресторанах и кафе «У белого лебедя» на площади Преигерплац (Zum weissen Schwan или Schwanli am Predigcrplatz, 34) ли «У черного орла» на площади Хиршенплац (Zum schwarzen dler, Rosengasse 10/Eckc Niederdorfstrasse), но чаще всего в ресторане «Штюссихоф» в комнате на втором этаже (St&ucirc-ssihofstatt, 15 — теперь ресторан Rablus) , в угловом доме на Марктгассе. Отметим, что все эти заведения существуют и по сей день.

...

О своих впечатлениях от швейцарской демократии писатель Александр Солженицын говорит в телеинтервью компании CBS 17 июня 1974 года: «Сейчас я приехал в Швейцарию и должен вам сказать — нисколько я не снимаю своей критики западных демократий, но должен сделать поправку на швейцарскую демократию...

Вот, швейцарская демократия, поразительные черты. Первое: совершенно бесшумная, работает, ее не слышно. Второе: устойчивость. Никакая партия, никакой профсоюз забастовкой, резким движением, голосованием не могут здесь сотрясти систему, вызвать переворот, отставку правительства, — нет, устойчивая система. Третье: опрокинутая пирамида, то есть власть на местах, в общине, больше, чем в кантоне, а в кантоне — больше, чем у правительства. Это поразительно устойчиво. Потом — демократия всеобщей ответственности. Каждый лучше умерит свои требования, чем будет сотрясать конструкцию. Настолько высока ответственность здесь, у швейцарцев, что нет попытки какой-то группы захватить себе кусок, а остальных раздвинуть, понимаете? И потом, национальная проблема, посмотрите, как решена. Три нации, даже четыре, и столько же языков. Нет одного государственного языка, нет подавления нации нацией, и та
к идет уже столетиями, и все стоит. Конечно, можно только восхититься такой демократией. Но ни вы, ни они, ни я не скажем: давайте швейцарскую демократию распространим на весь мир, на Россию, на Соединенные Штаты.

Не выйдет».

Швейцарский урок остался в России невыученным.

Шишкин о себе и о русской литературе:

 

В Швейцарии я не эмигрант - просто семейные обстоятельства.

И гражданство у меня и швейцарское, и русское. В Швейцарии ощущаю себя тем же, кем и в России, - пишу по-русски. Здесь не география важна, а идет текст или нет. Швейцарцы очень похожи на русских тем, что уверены: иностранец никогда не сможет их до конца понять. Как жителю Швейцарии, мне вроде бы открыты любые двери. Но сколько бы дверей я ни открывал, все равно окажусь перед закрытой, за которую ход только своим. А захотелось по-настоящему понять эту удивительную страну, символ тихого земного рая и одну из лидирующих стран в мире по числу самоубийств. Каким образом получился этот полудетский уголок, который обошли войны, революции, катастрофы, диктатуры, национальная резня и нищета?

Ответ, вычитанный у швейцарских историков, меня совершенно не удовлетворил: Швейцария появилась на свет такой нейтральной, такой уникальной и хорошей, подарившей миру Красный Крест и приют для всевозможных беженцев, потому что швейцарцы такие хорошие - взяли и построили себе страну по образу и подобию. Швейцарские историки называют свою страну Sonderfall - особый случай. А мне в особые случаи не верится. И стоит только углубиться в историю, как становится ясно: швейцарцы в их прошлом ничем не лучше своих соседей, все жили по тем же законам пожирания слабейшего.

Почитать о том, что творилось здесь в начале просвещенного XIX века - прямо ужасы времен Средневековья: гражданская война, озверение, разруха, нищета, - все "как у взрослых". Никаких Sonderfall не бывает. В результате Швейцарию практически сожрала Франция при Наполеоне. А появилась нейтральная Швейцария, потому что на Венском конгрессе никто из властителей мира не хотел, чтобы лакомый кусок достался другому. И если мир постоянно делят между собой большие и маленькие "паханы", то им как раз и нужна такая вот "Нейтралия", где всегда царит перемирие и можно прятать вырванные у трупов золотые зубы и прочее награбленное добро. Так что швейцарская нейтральность и порядочность не столько заслуга, сколько условия весьма выгодного контракта. Последней "русской тенью" я себя точно не ощущаю.

Скорее звеном между теми, кто писал до меня и будет после. Мы ведь только в начале русской литературы. Сколько нам? Практически два века. А сколько еще поколений и веков впереди? Даст Бог, мир и буквы еще поживут.

Кто-то сказал: хочешь понять страну, посмотри, как устроена там тюрьма. Когда выдалась возможность, я отправился в тюрьму в Аффольтерн-ам-Альбис на экскурсию. То, что я увидел, вызывало ассоциации вовсе не с тюрьмой, но скорее с домом творчества союза писателей, я приезжал когда-то в дом писателей в гости на один день. Только в сравнении со швейцарской тюрьмой дом писателей явно проигрывал. Что не удивительно, если содержание одного заключенного обходится налогоплательщикам в 400 франков (около 300 долларов) в день.

Начальник тюрьмы — местный крестьянин, который увидел объявление о том, что ищут человека на должность директора местного исправительного заведения.

Подал заявление о приеме на работу, прошел конкурс и получил это место.

Огромный деревенский увалень, в котором и сейчас, через много лет тюремного опыта, осталось что-то добродушно-крестьянское. Он водил меня по тюрьме, как по своему хозяйству, о котором с любовью заботился. Своих заключенных всех знал с их семейными подробностями, при встрече похлопывал по плечу.

В кабинете на стене напротив списка зэков — указания, когда у кого день рождения, чтобы не забыть сделать подарок, кто чем болен, кто мусульманин и не ест свинины. Заключенные, если хорошо себя ведут, получают возможность работать и деньги посылают к себе домой — в Албанию, Косово, Африку. Там не было ни одного швейцарца. Разумеется, это не говорит о том, что швейцарцы не грабят, не режут, не убивают. Но просто факт — в обыкновенной швейцарской тюрьме не было ни одного швейцарца.

Я спросил бывшего крестьянина, в чем тот видит свою цель как директора тюрьмы. Он подумал и ответил: «В том, чтобы мои заключенные были довольны». И уточнил: «Если они довольны едой, работой, бытовыми условиями, начальством, охраной, то у них нет повода для эксцессов, мятежа и прочего. Это — люди, и я уважаю в них человеческое достоинство».

Странно мне было все это. Смысл тюрьмы — в наказании. Наказание здесь заключается не в физических мучениях плохой едой, темнотой, холодом, плохими условиями сна, тараканами, избиениями, цель которых унизить, растоптать в тебе человека, — но в лишении свободы, то есть в лишении возможности осознанно, свободно подчиняться существующим правилам, послушно исполнять писаные законы. Тюрьма в Швейцарии должна лишить человека того, чего у него и так нет ни в Албании, ни в Африке. Ни в России.

Потом в столовой мы ели все вместе — заключенные, директор, экскурсант. Было вкусно. И унизительно.

- Русский писатель за границей - это норма. Так и должно быть. Вернее, не должно быть важным - по какую сторону границы. Просто не должно быть границ. Не говоря уже о том, что так называемая "русская литература" родилась на Западе и пришла к нам в XVIII веке. Русская литература - это не форма существования языка, а способ существования в России нетоталитарного сознания. Тоталитарное сознание с лихвой обслуживалось приказами и молитвами. Первые, как правило, оригинальнее вторых.

Весь XVIII век - это по сути переводы и подражания. Только став частью западной культуры, Петербург создал в XIX веке русскую литературу. Русские авторы той эпохи - это практически западные писатели, родившиеся в колонии европейской литературы на русской равнине. И произошло чудо или закономерность - колония в своем развитии обогнала метрополию. Тургенев, Толстой, Достоевский - все это колонисты, которые своими текстами перенесли столицу литературы из Старого Света в Россию. Взяли все лучшее из тысячелетней цивилизации - и go east. Потом наступили известные события. Туземное население снова вернулось к привычному "литературному процессу": сверху - приказы, снизу - молитвы. "Колонисты" возвратились на историческую родину, а тем, кто остался, дикари вырвали языки.

Я подрабатываю в федеральной службе по делам беженцев. Перевожу допросы, политически корректно именуемые интервью, и иногда ощущаю себя участником какой-то странной мистерии. Одни притворяются, что являются политическими беженцами, другие делают вид, что готовы предоставить таковым убежище. И тем и другим ясно, что они играют игру, но эта игра идет всерьез. Благодаря работе переводчиком я оказываюсь в Швейцарии, в центре такого напряжения, таких человеческих историй, которые бы в России через меня, скорее всего, не проходили. В России этим дышишь, это некий фон, от которого хочется скрыться. А здесь все поневоле пропускаешь через себя. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. В какой-то момент возникает ощущение, что говоришь сам с собой. И как только оно возникло в первый раз, я понял: это пошел роман.

Сегодня физическое пребывание в географии уже не имеет никакого значения. Русская литература снова сливается с западной, и, если население не проголосует самым что ни на есть демократическим путем за "приказы и молитвы", через одно-два поколения столицу мировой литературы снова придется переносить на берега Волги. Хотя именно берега не играют больше никакой роли. Русский писатель - он и в Африке будет русским писателем.

Источники:

http://www.rg.ru/2007/05/03/shishkin.html

http://www.evangelie.ru/forum/t16932.html

http://www.bigbook.ru/win/shishkin.php

http://www.rg.ru/2004/05/19/Shishkin.html