Кладезь премудрости Ильфа-Петрова

Юрий Константинович Щеглов (1937—2009), выдающийся российско-американский литературовед — античник, африканист, автор глубоких работ по теории литературы и о русской прозе и поэзии XVIII—XX вв. (монументальная монография “Антиох Кантемир и стихотворная сатира” (СПб: Гиперион, 2004)

Его комментарии к романам Ильфа и Петрова стали любимым справочником широких кругов интеллигентных читателей.

Он окончил романо-германское отделение филфака МГУ (1959), в аспирантуре Института восточных языков МГУ занимался хауса и суахили (и в дальнейшем защитил диссертацию и написал несколько книг по языкам и литературам Африки), а работал  одновременно в ИВЯ, уже преподавателем, и в ИМЛИ им. Горького. В октябре 1979 г. эмигрировал,  жил в Канаде, затем в США. Преподавал на отделении славистики Висконсинского университета. В декабре 2007 года отошёл от активного преподавания. Умер от рака в городе Мэдисон.

 

Третье, значительно расширенное, издание известного труда одного из крупнейших русских филологов нашего времени. Статус заимствований и цитат в двух книгах соавторов - совершенно особый: ими прошита вся повествовательная ткань; это специальный, осознанно примененный прием. Оба романа создавались в то время, когда произведения-предшественники были на слуху, "просвечивали" сквозь текст Ильфа и Петрова. Для сегодняшнего читателя романы превратились в кроссворды. Ю.К.Щеглов блестяще и увлекательно их разгадывает, возвращая книгам читательский успех. Книга представляет собой увлекательный путеводитель по романам, которые любимы едва ли не каждым российским читателем; адресована она как специалистам, так и всем, кто готов вместе с автором вглядываться в текст и подтексты "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", в творческую лабораторию И.Ильфа и Е.Петрова.

(некоторые комментарии из огромной книги "Романы Ильфа и Петрова". Фразы  из "Двенадцати  стульев" выделены жирным. Знатоки оценят феноменальный уровень комментариев).

    Голубой воришка

Старгородский дом собеса.

— О реальном прототипе дома собеса имеется свидетельство современника:

«Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и... шли по Армянскому переулку. Миновал дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида... Я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня... Я в то время был еще учеником Московской консерватории... и меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух...

Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А подробностей-то было — раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала „Биц!" Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря — когда я уже уходил — чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все...

Прошло некоторое время, и, читая впервые «Двенадцать стульев», я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные «2-му Дому Старсобеса». Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и „музыкальный момент", зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена» [М. Штих (М. Львов), В старом «Гудке» // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Порядки в доме призрения заставляют вспомнить о пансионах и интернатах в литературе XIX в., хозяева которых чинят насилие над питомцами и живут за их счет. В частности, у Диккенса в «Николасе Никльби» описана школа мистера Сквирса, с которой данная глава ДС имеет много общих моментов — начиная с того, что в обоих случаях ситуация в доме дается глазами свежего человека, аутсайдера (Николас, Бендер).

Параллели между «Никльби» [гл. 7-8] и ДС многочисленны. Убогой обстановке школы Сквирса соответствует «чрезмерная скромность» обстановки в доме собеса; неполадкам с насосом вторит неисправный огнетушитель. Как семья Сквирса процветает за счет питомцев, юный Сквирс присваивает их обувь и т.п., так и родственники Альхена пользуются привилегиями, объедают старух, крадут вещи. Дети в «Никльби» едят гнилое мясо, в то время как хозяевам подают бифштексы, пирог, вино — в ДС старухи едят подгоревшую кашу, тогда как Альхену «Бог послал» борщ и курицу. Нищенское одеяние школьников Сквирса — аналог старушечьих платьев из «наидешевейшего туальденора мышиного цвета». Как детей под видом обучения посылают на различные работы, так и «старух послали мыть пол». При этом дает себя знать и неоднократно отмечаемая нами густота совмещения в ДС/ЗТ разнокультурных элементов. В данном случае она проявляется в том, что порядки в доме собеса, с одной стороны, изоморфны мотивам мировой литературы (Диккенс), а с другой — склеены с не менее «фирменными» явлениями советской действительности. Так, проживание в доме собеса «сирот» Яковлевичей и Паши Эмильевича пародийно отражает злободневный, повсеместно обсуждаемый феномен кумовства и засилья родни в тогдашних советских учреждениях [см. ЗТ 11//5 со сноской 1, где цитируется блестящее эссе М. Кольцова].

Дом Альхена имеет точки сходства также с приютом для старух в рассказе Чехова «Княгиня». Отметим совпадение в детали: по случаю визита княгини благотворительницы старух заставляют петь хором, как поют они в ДС. При этом исполняется тот самый гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», который в романе высвистывает неисправный огнетушитель.

Описания голодных пансионов имеются в европейском плутовском романе. У Ф. де Кеведо («История жизни пройдохи по имени Дон Паблос», гл. 3) подобный пансион, где юный герой проходит своего рода инициацию, имеет явные архетипические черты царства мертвых. Пансион с аллюзиями смерти и возрождения представлен в «Джейн Эйр» Ш. Бронте [гл. 9-10]. В пронизанных интернациональными архетипами «Двух капитанах» В. Каверина юный герой попадает в интернат для беспризорных, где за периодом голода и болезней следует выздоровление и подъем к новой жизни. Если допустить такую генеалогию данного мотива, то окажется, что Бендер в ДС, прежде чем отправиться на поиски стульев, дважды посещает представителей «того света». Второй — архивариус Коробейников [см. ДС 11//6 и 8]. Мифологическим фоном этих путешествий являются, очевидно, визиты культурных героев в потустороннее царство с целью добыть объект, жену, знание и т. п. (ср., например, такую роль суровой северной страны Похьелы в финском эпосе).

О связи дома призрения с топосом потустороннего напоминают и дверные приборы, неумолимо преследующие старух, и «толчок в полторы тонны весом», наносимый Бендеру выходной дверью. Как известно, посетители иного мира на каждом шагу подвергаются опасностям и подвохам, терпят издевки, получают тычки и увечья от оживающих предметов и растений (ср. хотя бы злоключения деда в гоголевской «Пропавшей грамоте», прыгающие вареники в «Ночи перед Рождеством», ломающийся табурет под буфетчиком Соковым в гостях у Воланда, движущийся лабиринт из кустов, подстрижен­ных в форме различных зверей и угрожающий сомкнуться вокруг человека в «Сиянии» С. Кинга и др.). Похоже, что в этот ряд предметов с инфернальной и глумливой подоплекой входят и другие знаменитые приборы дома собеса — неконтролируемый радиорепродуктор и взбунтовавшийся огнетушитель. Аллюзивны в адском смысле, конечно, и пожарный камуфляж визита Бендера, и подгоревшая каша. Все это примыкает к общей тенденции тогдашней сатиры прибегать к метафорике преисподней при изображении советских учреждений (ср. «контору по заготовке Когтей и Хвостов» в соавторской «Новой Шахерезаде», «Геркулес» и кинофабрику в ЗТ и многое в этом роде).

Здесь пахло подгоревшей кашей.

— Фраза литературного происхождения. В прозе XIX в. при вводе читателя в новое место — комнату, сад и проч. — вполне обычно выражение «(здесь) пахло тем-то»: «Пахло табаком и солдатами» [Толстой, Война и мир, II. 1.1]. «[В комнатке] пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой» [Тургенев, Отцы и дети, гл. 8]. «В саду... пахло резедой, табаком и гелиотропом» [Чехов, Верочка]. «Передняя... Пахнет светильным газом и солдатами» [Анна на шее]. «Здесь уже не пахло акацией и сиренью... но зато пахло полем» [Учитель словесности].

Слышен звон бубенцов издалека...

— Романс (музыка А. Бакалейникова) на слова Александра Кусикова (1896-1977) — поэта, близкого к С. Есенину и имажинистам: Сердце будто забилось пугливо, / Пережитого стало мне жаль. / Пусть же кони с распущенной гривой / С бубенцами умчат меня вдаль, и т. д., с припевом: Слышен звон бубенцов издалека... и т. д. [текст в кн.: В Политехническом, и в кн.: Русский романс на рубеже веков].

Подобно «Кирпичикам» и другим шлягерам, этот популярнейший в 20-е гг. романс породил множество пародий и применений к актуальным темам: Слышен звон серебра из кармана, / Эти деньги на пьянство пойдут, / А вдали показалась пивная: / Гражданин, не причаливай тут!

или: Слышно хлопанье пробок от пива, / От табачного дыма туман... /А в культурной пивной так красиво / С бубенцами играет баян, и т. п. [Шефнер, Имя для птицы, 481].

Слышен звон голосов издалека, / Это Энгельса учит рабфак. / В «Анти-Дюринг» влюблен он глубоко, / Весь революционный, как мак [С. Карташов, У пролетарского камина, Бу 12.1927]. Слышен шум поездов издалека, / Это тройки контрольной набег, / И растратчики, воры, пьянчужки / Побелели, как искристый снег [К. Мазовский, Эстрада, Бе 02.1928], и многое другое.

— Песни народностей?

— Репертуарный термин 20-х гг. Ср.: «Ирма Яунзем (песни народностей)» [НЗ 48.1928]. «Культурная база для народностей Севера» [Пр 30.07.27]. «Танцы меньшинств», «танцы народностей» [Эренбург, Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца (1927), гл. 16 и 30]; «карнавал народностей» [Ог 1928] и т. д. Из юмористического журнала: «За последнее время внимание широких танцующих масс привлекает так называемый „характерный танец народностей"» [Ив. Прутков, Бе 04.1928].

Но вместо ожидаемой пенной струи конус выбросил из себя тонкое шипение, напоминавшее старинную мелодию «Коль славен наш господь в Сионе».

— «Коль славен...» — гимн (слова М. М. Хераскова по мотивам 47-го псалма, музыка Д. С. Бортнянского), исполнявшийся при торжественных церемониях, преимущественно таких, в которых участвовали войска: на погребениях высокопоставленных особ и военных, на парадах, во время актов в кадетских корпусах и т. п. В белой армии, а позже в эмиграции «Коль славен...» заменял царский гимн «Боже, Царя храни».

Исполнение обоих гимнов было типично для часов с боем — как публичных, так и принадлежавших частным лицам (см. юмореску П. Смурова «Часы» [КП 01. 1928]). После революции мелодии эти заменялись другими, более созвучными эпохе. Куранты Спасской башни в Кремле, игравшие «Коль славен...», были повреждены во время революционных боев в Москве и бездействовали до 1919, когда В. И. Ленин распорядился восстановить их с переменой музыки на «Интернационал» и «Вы жертвою пали» (см. об этом известную пьесу Н. Погодина «Кремлевские куранты»). Сходное изменение претерпели куранты Петропавловской крепости в Петербурге. Нет сомнения, что именно часовая, механическая версия « Коль славен...» имеется в виду при сравнении с гимном шипения выдохшегося огнетушителя.

«Коль славен...» в исполнении бытовой утвари, как бы передразнивающей царские куранты, — юмористический мотив, встречаемый также в киносценарии М. Булгакова «Ревизор» (по Гоголю, 1935): там упоминаются «замки неестественной величины» на купеческих лабазах, которые, «когда их отпирали... издавали давно утерянную мелодию «Коль славен наш господь...» на все лады...» [НЖ 127.1977]. Сходную шутку по поводу этого гимна мы находим у И. Эренбурга: «Пение шпор, нежнейшее — не то „коль славен", не то „я славен"...» [Жизнь и гибель Николая Курбова (1923), гл. 21].

Альхен мановением руки распустил хор...

— Данное место может быть отголоском пушкинской «Полтавы»: Вдруг слабым манием руки / На русских двинул он полки. Общее место романтических поэм XIX в. — знак рукой, распускающий подданных. Ср. пушкинское же: Но повелитель горделивый / Махнул рукой нетерпеливой: / И все, склонившись, идут вон [Бахчисарайский фонтан]. То же у эпигонов: Подает Хан знак уйти / Всем без исключенья; Дал знак рукою горделиво... / Все удалились торопливо [Жирмунский, Из истории русской романтической поэмы, 262-263].

Он давно уже продал все инструменты духовой капеллы.

— Ср. корреспонденцию о заведующем клубом, проигравшем в казино 16 инструментов духового оркестра в фельетоне М. Булгакова «Самоцветный быт» [1923, Ранняя неизданная проза]. Здесь стояли койки, устланные... одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово «Ноги». — «Об одеяле со словом „Ноги"... Ильф весело писал жене из Нижнего Новгорода еще в 1924 г.», — сообщает Яновская [27].

Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича.

— Увлечение дверными пружинами и противовесами — по-видимому, довольно распространенная черта в учреждениях тех лет, если судить по воспоминаниям [см. выше, примечание 1] или по заметке из журнала «Крокодил»: «Техника в Перми свирепствует. В каждом учреждении, например, двери механизированы. Для того, чтобы посетителям труднее было войти, к дверям на веревке через блок привешивают разный груз. На почте — гиря в 10 килограммов, в редакции газеты „Звезда" — пивная бутылка с песком, а в других местах — просто куски железа» [В. Малюта, Город чудный, город древний, Кр 11.1930]. Примитивные дверные приборы широко применялись и до революции, например, в петербургских харчевнях: «Блоком служил или привязанный кирпич, или подхваченная за горлышко бутылка, или кусок железа» [Горный, Санкт-Петербург (Видения), 2000, 37].

 

Старухи... садились обедать за общий стол, стараясь не глядеть на развешанные в столовой лозунги...

— Жизнь советских людей в 20-е гг. обильно уснащена лозунгами, плакатами, транспарантами, диаграммами; их можно видеть в цехах, учреждениях, конференц-залах, служебных кабинетах, клубах, яслях, загсах, поликлиниках, магазинах, столовых. Лозунгами украшаются стены домов, трамвайные вагоны, аэропланы, новостройки. Редкая фотография тех лет обходится без трех-четырех транспарантов, виднеющихся где-то на ближнем или дальнем плане. Изобилие плакатов, диаграмм, инструкций, их по видимости безграничное разнообразие поражало иностранных посетителей СССР:

«Улица — одна сплошная речь, обращаемая к вам с вывесок, фасадов и витрин. Подняв голову в поисках названия улицы, вы читаете: „Все за непрерывную рабочую неделю! Упраздним воскресенье — день попов, пьяниц и лентяев! Социализм спас миллионы крестьян от нищеты и бесправия" и т. п. Улица говорит с вами, она думает и решает за вас, она относится к прохожему как к школьнику, уча его истинам о новой России» [G. Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 21-22].

«Картины и инструкции, висящие повсюду, касаются всех мыслимых тем, как-то: приготовление еды, стирка, физические упражнения, уборка дома, борьба с грязью и блохами, упаковка фруктов и овощей для перевозки и хранения, смешивание раз­личных видов зерна для потребления скотом или человеком, вождение автомобиля, уход за лошадью, подготовка крыш к зиме, устройство правильной вентиляции летом, выбор подходящей одежды для младенца или школьника, разумная планировка нового города, устройство погреба или силосной ямы — словом, 1001 поучение, затрагивающее все стороны жизни народа» [Dreiser, Dreiser Looks at Russia, 91-92].

«[В фойе Московского Художественного театра, в 1929]... плакаты и лозунги агитируют за выполнение пятилетки в 4 года, за покупку облигаций госзаймов; изображают капиталистов, гибнущих множеством устрашающих смертей от руки пролетариата; там же со всех сторон смотрят на вас аллегорические картины всевозможного рода и содержания, от призывов к трудящимся всех стран объединяться до обличения пьянства, от ужасов сифилиса до ухода за младенцами. Отдельная хорошо ухоженная и очень интересная фотовыставка посвящена истории Художественного театра» [Rukeyser, Working for the Soviets, 73. Она была «постоянной экспозицией» театра и существует до сих пор под названием «Музей МХАТ». Комментатор в юности не раз посещал Художественный театр и его Музей, но, конечно, уже не видел там агитплакатов и лозунгов 20-х гг. А жаль: следовало бы сохранить и их].

Сатирики иронизируют над неуместностью многих лозунгов и инструкций, над «наляпанными на стену плакатами, разъясняющими рабочему, как ему унаваживать землю и как разводить племенных быков» [Кольцов, Невский проспект, Избр. произведения, т. 1].

Ильф и Петров в фельетоне пишут об «отечески увещевающем плакате» в московском трамвае: Коль свинью ты вдруг забил, / Шкурку сдать ты не забыл?/ За нее, уверен будь, / Ты получишь что-нибудь [Равнодушие, опубл. 1932]. Старухи в доме собеса — заведомо неблагодарный материал для обработки лозунгами, радиопередачами и т. п. Подобных персонажей, плохо поддающихся политической промывке мозгов, соавторы часто представляют как объект именно этой операции [см. ЗТ 9//8; ЗТ 2S//9; ЗТ 33//2].

Как мы увидим вскоре, все эти свойства назойливых плакатов и лозунгов начинают в описываемые годы передаваться новому средству информации — радио [см. ниже, примечание 13].

Некоторые из художественно и документально засвидетельствованных лозунгов 20-х гг.:

1. Бытие определяет сознание
2. Рукопожатия отменяются
3. Будь в каждой мелочи подобен Ленину
4. Да здравствует смычка города и деревни
5. Воздушный Красный флот — наш незыблемый оплот
6. Автомобилей много — армии подмога
7. Сей махорку — это выгодно
8. Хочешь хорошо жить — разводи землянику
9. Сифилитик, не употребляй алкоголя
10. Вошь — носитель сыпного тифа
11. Свекла увеличивает кормовой фонд, сохраняет сено, дает возможность завести лишнюю корову
12. Курильщик — вор кислорода и друг туберкулеза
13. Наука и религия несовместимы
14. Пионеры, бейте тревогу — наши родители молятся богу
15. Долой бывших родителей
16. Сыпь хлеб в советские амбары, покупай нужные товары
17. Нам физкультура всегда и везде — лучший товарищ во всякой борьбе
18. Организуйте машинные товарищества
19. Долой капиталистическое рабство
20. Пионер, записывайся в друзья библиотеки и помогай библиотекарю
21. Старшие дошколята — все в октябрята
22. Все дети — на борьбу против пьянства, хулиганства, религиозного дурмана
23. Мы отпустим мать на грядку и пойдем на детплощадку
24. Книжный базар — боевой отряд, каждая книга — по врагу снаряд
25. Смерть куличу и пасхе
26. Все излишки — в сберкассу
27. Против церковников — агентов мировой буржуазии
28. От поповской рясы отвлечем детские массы
29. Не давай на чай! Давать на чай — значит давать взятку
30. Граждане, уничтожим чаевые — наследие буржуазного варварства
31. Советскому Союзу нужен меткий стрелок
32. Ликвидируйте военную безграмотность

Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич.

— Имена и личности нахлебников дома собеса, в особенности последнего из них, интересны своими историко-литературным связями. Паша и Эмилия — имена двух основных иждивенцев Ф. М. Достоевского, переклички с текстами и биографией которого у соавторов многочисленны, особенно в первом романе — см. хотя бы ДС 14//9-12; ДС 20//4; ДС 23//10; ДС 37//9; ДС 40//3, 5 и 11 и множество менее заметных отзвуков в обоих романах.

Павел Александрович Исаев (Паша) был пасынком писателя (сыном его первой жены), Эмилия Федоровна Достоевская — его невесткой (вдовой брата). Их имена как двух ближайших к Достоевскому (и друг к другу: Паша долго находился на личном попечении Эмилии) материально зависимых лиц образуют тесную пару — как в письмах самого писателя, так и в дневниках и воспоминаниях его вдовы А. Г. Достоевской. Последние особенно важны как возможные источники Ильфа и Петрова, будучи опубликованы незадолго до ДС (дневники в 1923, мемуары в 1925). Как в жгучей злободневности дневника, так и в далекой ретроспективе мемуаров Анна Григорьевна горько жалуется на спесь и чрезмерные материальные требования обоих родственников, в то время когда и Паша, и дети Эмилии уже были вполне взрослыми людьми, способными содержать себя и других [см. Достоевская, Дневник, 151, 269, 302; Воспоминания, 86, 97, 102, 116-119, 121, 138-139 и др.].

Помимо сходства в именах и общей ситуации, интересны созвучия в отдельных деталях между поведением нахлебников в романе и в воспоминаниях. Так, жена писателя рассказывает, что Паша часто съедал домашние припасы, оставляя голодными членов семьи и гостей: «То выпьет сливки перед выходом Федора Михайловича в столовую, и приходится покупать их на скорую руку в лавочке, а Федор Михайлович — ждать своего кофе. То перед самым обедом съест рябчика, и вместо трех подается два, и их не хватает. То во всем доме исчезнут спички, хотя вчера еще было несколько коробок...» [Воспоминания, 119]. Ср. ниже в комментируемом абзаце ДС:

«Паша Эмильевич мог слопать в один присест два килограмма тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь дом без обеда».

Ср. также съедение им собесовского сахарного песка по пути из магазина [ДС 27]. Паша Эмильевич крадет и продает имущество дома собеса, подобно тому, как Паша Исаев распродал по букинистам библиотеку Достоевского [Воспоминания, 207]. Пасынок писателя любил говорить о своем «тяжелом положении сироты» [Воспоминания, 120] — Альхен говорит Остапу о пяти нахлебниках: «Это сироты».

Примеры сходной по хитроумию зашифровки соавторами имен и мотивов своего источника см. в ЗТ 13//4 (Л. Андреев), ЗТ 29//Э (Чехов).

...Разговор воспитанниц был прерван... сморканьем... стоявший в углу на мытом паркете громкоговоритель... — ...товарищ Сокуцкий, — Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын, Клементий, Ифигения, Йорк, — Со-куц-кий... Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом возобновила передачу...

— Как заметил комментатору Г. А. Левинтон, мытый паркет — черта советского быта (поскольку традиционно паркеты не моют, а натирают).

Радио в 20-е гг. становится одним из наиболее «горячих» средств массовой связи, энергично внедряемым в быт страны. Начиная примерно с 1925 громкоговорители устанавливаются во всех публичных местах: в столовых, в рабочих клубах, в парках и на пляжах, на перекрестках и трамвайных остановках. По содержанию радиопередачи во многом дублируют стихию настенных лозунгов и плакатов (см. выше), хотя, конечно, диапазон передаваемой информации у радио гораздо шире. Не считаясь ни со временем, ни с местом, ни с настроением аудитории, репродукторы изливают на головы граждан потоки пропаганды и агитации в типичных для этой эпохи начального радио жанрах перекличек, призывов, статистических сводок, «радиогазет», «радиомитингов»; передают выступления баянистов и балалаечников, «первые радиоконцерты с неизбежным гусляром Северским, почти каждый день певшим: „В лесу, говорят, в бору, говорят"» [Гладков, Поздние вечера, 24], инсценировки, трансляции опер, лекции...

Кричащая взахлеб уличная труба, слушающая ее толпа — одна из заметнейших советских сценок 20-х гг., единодушно упоминаемая как отечественными, так и зарубежными наблюдателями [см. также ДС 30//9].

В столовых и кафе обедающие сидят с надетыми радионаушниками. Крестьянскую семью в наушниках за самоваром мы видим на картине ахрровского художника «Слушают радио» и на фотообложке иллюстрированного журнала [Ог 22.03.25]. В клубах трансляция оформляется как концерт или киносеанс: люди собираются, чтобы слушать радиоустановку, поставленную на эстраде, обсуждают заранее объявленную радиопрограмму [Слонимский, Средний проспект, гл. 4]. Словом, в 20-е гг. наблюдается повальное увлечение радиомедиумом как таковым, независимо от реальной потребности в нем. К радио прибегают кстати и некстати, выискивая для его прослушивания самые разные предлоги и контексты (как это происходило и в наши дни с техническими новинками вроде мобильного телефона).

Радиотема породила обширную литературу, журналистику, юмористику, обильно вторглась в повседневный дискурс. У некоторых писателей можно встретить мажорное отношение к победному шествию радио: Маяковский, например, приветствует его как средство донести и песню, и лозунг до ушей миллионов, а у Ю. Олеши в рассказе «Альде-баран» громкоговоритель в парке играет роль символа, замысловатым образом связывающего республику, космос и личную жизнь. Н. Асеев видит в радиорепродукторе неотъемлемую часть современной урбанистической картины, «голос города», «огромный рупор дружелюбных мелодий и человеческих, ясных, разумных слов, ложащихся, как теплая ладонь, на усталую голову». М. Исаковский поэтизирует «радиомост», несущий в далекие сельские углы скрипичную музыку и доклад из Совнаркома. Одним из полезных свойств радио Даниил Фибих считает ликвидацию домашних размолвок, когда поссорившиеся было супруги вновь сближаются, садясь вместе слушать приемник.

Многие, однако, говорят о вездесущем радио с досадой и скепсисом, критикуя его за неуместность, назойливую громкость, простуженный звук, устрашающие шумы, бессвязные перескоки с предмета на предмет, безразличие к реальным интересам людей. «Рычат и кашляют на площадях громкоговорители», — пишет очеркист Б. Губер (ср. в ДС: «сморканье», «насморочным голосом»). Из фельетона В. Ардова: «Из черной воронки, прибитой к кривому столбу, послышался громкий хрип», предвещающий начало радиопередачи (ср. в ДС: «с хрипом втянула воздух»). Б. Пильняк именует репродукторы «радиокричателями».

В рассказе О. Форш волшебная труба разочаровывает собравшийся народ, принося вместо ожидаемого цыганского концерта беседу «Венерические заболевания». М. Кольцов, рассказывая про Воронеж и памятник поэту А. Кольцову, замечает: «Радиотруба орет ему в правое ухо простую скороговорку об апрельской калькуляции ремонта паровозов». В рассказе Н. Тихонова рабочие выезжают в загородную зону отдыха, где «громкоговоритель гремит из лесу, как заблудившийся леший». «Присядем на скамейку в парке, — пишет Антони Слонимски, — и мы вскоре услышим в летних сумерках слетающие с высоты слова какого-нибудь гигантского громкоговорителя: „Органическая химия включает изучение всех углеродных соединений"». Американский карикатурист в своих скетчах о Москве изображает парочку на скамейке городского сада, над которой надрываются сразу три рупора: «Повысим производительность труда», «Затянем потуже пояса» и т. п.

По словам известного фельетониста И. Пруткова, «шум громкоговорителя похож на работу примуса, когда на нем шипит масло». В рассказе Ив. Рахилло говорится, что от радио дохнут крысы и клопы: «чтобы уничтожить клопа, требуется не менее двух передач». «Крокодил» задает читателям загадку: Стоит стояка, / На стояке висяка, /А что он орет, / Никто не разберет (ответ: радио). И. Ильф в записной книжке замечает: «В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет»1.

Наряду с публичным радиоприемом расцветает домашнее радиолюбительство, означающее трату семейного бюджета на радиодетали и разного рода материалы. Развилась двойная мания лазанья: на крышу — для возведения антенн и в подвалы — для устройства заземления. Запойная ловля передач несется из домов в любое время суток. Жилье записного любителя завалено аппаратурой и проволокой, от него стонут соседи и уходит жена. В журнальных стихах любитель ночью ловит Америку, днем Австралию или Яву...

В фельетоне М. Булгакова домашний радиоаппарат терроризирует своего владельца дикой смесью из оперы, уроков английского языка, рекламы и переклички радиолюбителей. «Не скажу, чтобы мне нравились визг, хрип и придавленные звуки, выползавшие из раструба [домашнего] громкоговорителя, — пишет тот же И. Прутков. — Но в этих приборах, в этих винтиках, рычажках — есть что-то такое засасывающее. Они впиваются в мозг — всерьез и надолго» (фраза Ленина о НЭПе). В журнальном сериале о многостороннем «Евлампии Надькине» [см. ДС 29//3] имеется, конечно, и эпизод о том, как «Евлампии Надькин увлекся радио». Приникая ночами к своим аппаратам, тысячи поклонников «Великого Невидимого» с трепетом внимают музыке сфер, «перебрасываются словами с океана на океан, с материка на материк», ловят сквозь треск и свистки концерты московского Персимфанса, «фокстротирующую Европу», оперы из Большого театра, полночные куранты часов Кремля, по которым житель заснеженной дальней деревни с торжеством проверяет свою старую медную луковку...

Раннее радио, как и настенные лозунги [см. выше, примечание 10], страдало неразборчивостью адресации. Так, массовому радиослушателю часто приходилось слушать диктовку статей и других специальных текстов для особых аудиторий или для перепечатки в газетах. Но и это в ту начальную пору принималось с энтузиазмом, ср. у В. Катаева: «Из трубы слышался строгий голос, произносивший с расстановкой: „Запятая предлагает краевым запятая областным и губотделам труда выработать такие нормы запятая причем должны быть учтены местные условия работы точка абзац при составлении норм запятая..."» О диктовке слов по буквам, приводившей в восторг любителей радио, вспоминает Л. Кассиль: «Размеренный диктант ТАСС: „Точка... По буквам: Петр, Анна, Роман, Иван, Жанна... Париж!"» (действие примерно в 1925). Упоминает об этом поветрии и В. Маяковский в критикующем радио стихотворении «Без руля и без ветрил» (1928): на меня / посыпались имена: / Зины, / Егора, / Миши, / Лели, / Яши... — Отметим в ДС насмешливую «Ифигению» вместо обычного «Ивана».

В деревне — по крайней мере, в раннюю пору — радио получило недоверчивое прозвище «Чертофон». О возможных инфернальных коннотациях радиорепродуктора в доме собеса, чинящего насилие над призреваемыми и посетителями, см. выше, в конце примечания 1.

[Маяковский, Счастье искусств, Поли. собр. соч., т. 9; Асеев, Три страха, КН 25.1926; Исаковский, Радиомост (1925); Д. Фибих, Говорящий эфир, КН 41.1928; Б. Губер, Красноармейское лето, КН 30.1929; В. Ардов, Кормушка, Бу 29.1927; Пильняк, Телеграфный смотритель; Форш, Московские рассказы, 356; М. Кольцов, Черная земля // М. Кольцов, Действующие лица; Тихонов, День отдыха (1932); Slonimski, Misere et grandeur..., 70; Darling, Ding Goes to Russia, 83-85; И. Прутков, Радиогубительство, См 27.1926; Ив. Рахилло, Изобретатель, Эк 04.1930; Старые загадки с новыми отгадками, Кр 26.1927; ИЗК, 311; Н. Погодин, Великий невидимый, Ог 10.04.27; Булгаков, Радио­Петя (1926), Ранняя неизвестная проза; Кассиль, Попытка автобиографии, Собр. соч., т. 1; Катаев, Растратчики, гл. 12; Маяковский, Поли. собр. соч., т. 9; FabreLuce, Russie 1927, 43-44, 82; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 23, 30; Farson, Seeing Red, 321.]

Примечания к комментариям 1 [к 8//13]. Приведем примеры других юморесок на тему радиорепродуктора:

«Из зала суда. — Вы обвиняетесь в том, что на углу двух шумных улиц горланили разные песенки! Вы обвиняетесь в том, что, собирая вокруг себя народ, вы тем самым мешали движению! Вы обвиняетесь еще в том, что благодаря этим скопищам вы помогали карманникам орудовать вовсю! И, наконец, вы обвиняетесь в том, что имеете постоянные сношения с заграницей! Встаньте, обвиняемый!

Но обвиняемый не может стоять. Он может только висеть, да и то, если его привинтить. Он — громкоговоритель с угла бывш. Невского и бывш. Михайловской» [Пу 36.1926].

«Громкоговоритель: Стойло для коров должно быть сухое, просторное, светлое...» На рисунке — громкоговоритель, установленный на улице вблизи окон жилого дома; спасаясь от него, жильцы спешно закладывают окна подушками, прячутся под одеяла, затыкают уши и т. п. [Н. Радлов, Смертоносные звуки, См 37.1926].

ГОРЕ ОТ РАДИО (монолог современного Чацкого)

Не образумлюсь! Виноват!

И слушаю — не понимаю!

Как будто я попал из рая прямо в ад...

Растерян мыслями... Трем станциям внимаю.

Слепец! Я в чем искал забвенья от трудов!

Спешил, летел, дрожал... Вот передача близко!

Но кроме воя, скрежета и писка

Не слышу ничего уж больше двух часов!

Ах, кончится когда столпотворенье это?

«Поверка времени». «Простые дроби». Нет!

Я не могу! Смешалось «Риголетто»

С обзором завтрашних газет!

«Хор МГСПС»... «У микрофона Жаров»!

В душе и в голове один сплошной туман...

Что слушать мне: «Час мемуаров»

Или «Борьбу с болезнями семян»?

Цвиленев с Гуриным!.. Знакомы эти лица!

Что нынче нам расскажут молодцы?

«Корове лучше осенью телиться...»

«Советы, как самим затачивать резцы...»

«Как повести борьбу в деревне с колдунами...»

«Что лучше собирать — железо или медь?..»

«Профцикл!» «Час октябрят». «Реклама». «Пойте с нами»!

Я — не хочу и не могу я петь!

Во время лекции «Как сохранять сметану»

То флейта слышится, то будто фортепьяно...

Слились в одно — в который раз —

И «Агроцикл», и «Сильва», и «Рабгаз»!

Я какофонию не в силах слушать эту!!

Эй!.. Скорой помощи карету!!! [Чу 07.1929]

Старухи... продолжали есть, надеясь, что их минет чаша сия.

— Евангелие от Матфея: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия» [26.7].

Далеко-далеко, в самом центре земли, кто-то тронул балалаечные струны, и черноземный Баттистини запел...

— Баттистини, Маттиа (1856-1928) — итальянский оперный певец, баритон. Не раз гастролировал в России, в том числе в Одессе; пел в русском репертуаре на русском языке. Л. Славин вспоминает: «В одесском оперном театре почти ежегодно играли итальянцы. О Баттистини! О Карузо!» Об ажиотаже десятых годов вокруг «короля баритонов» рассказывают А. Г. Коонен и Ю. Морфесси [Славин, Портреты и записки; Коонен, Страницы жизни; Морфесси, Жизнь, любовь, сцена].

«Кто-то тронул балалаечные струны» — реминисценция, в сниженном ключе отсылающая к поэтическим формулам начала XX века. Ср. Блока: Не верили. А голос юный / Нам пел и плакал о весне, /Как будто ветер тронул струны / Там, в незнакомой вышине [На смерть Комиссаржевской]; В затаенной затронет тиши/ Усыпленные жизнию струны [Есть минуты, когда не тревожит...] и др.

На стене клопы сидели / И на солнце щурились, / Фининспектора узрели — / Сразу окочурились...

— Видимо, перед нами вариант популярной в те годы частушечной «колодки». Во всяком случае, нам встретилась еще одна частушка по тому же образцу, сочиненная самодеятельными поэтами для капустника в подмосковном доме отдыха: Две недели солнца ждали, / Прямо истомилися, / А как солнце увидали, / Сразу облупилися [Дом отдыха «Новый быт», Московский пролетарий, 22.09.28].

Заимствование этой «колодки» журнальным очеркистом из романа (публикация ДС к сентябрю 1928 уже закончилась) — возможность интересная, но, на наш взгляд, отдаленная. (Отметим совпадение глагольных клаузул в двух частушках: во всех строках — прошедшее время множественного числа, в четных — возвратный глагол (на -сь); увидали — узрели в третьем стихе; наречие сразу в начале последних стихов.)

[Остап] ...увидел пятерых граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею. Ели они в молчании... Паша Эмильевич... снимал с усов капустные водоросли.

— Ср. Маяковского: Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста / где-то недокушанных, недоеденных щей... [Нате!]

— Одна из театральных сенсаций 1925-1926, ленинградская постановка пьесы А. Н. Толстого и П. Е. Щеголева «Заговор императрицы», имела сцену, сходную с той, которая предстала глазам Остапа. «Поднимается занавес... Распутин, один, растрепанный, со сна, босой, в русской рубахе. Перед ним посудина с кислой капустой, и он — с похмелья — жрет эту капусту руками. Ни одного слова. Только жрет. Казалось бы, ничего особенного, а [Н. Ф.] Монахов с похмелья, молча, так жрал эту капусту, что через две минуты зал разражался неистовыми аплодисментами» [К. Федин — Р. Гулю, разговор в 1928; в кн.: Гуль, Я унес Россию, 247].

-  Дети Поволжья?

— Дети, оставшиеся сиротами в результате катастрофического голода в Поволжье в начале 1920-х гг.

Характеристика взрослого, заведомо далекого от невинности, как наивного ребен­ка, — одна из «архиострот» Бендера. Ср. выдачу Воробьянинова за мальчика в ДС 31; намерение купить Балаганову матросский костюмчик в ЗТ 25; обращения к спутникам вроде «Ах, дети, милые дети лейтенанта Шмидта...» в ЗТ 6 или «...наш детский утренник посетит одна девушка...» в ЗТ 24 и др. [см. Щеглов, Семиотический анализ..., а также ЗТ 25//1 и др.].

— Тяжелое наследие царского режима?

— «Тяжелое», «проклятое» наследие — клише послереволюционных лет. Ср. «Глухонемота — тяжелое наследие капиталистического строя» [КН 16.1930]. «Ибо в чем корень зла? В проклятом наследии прошлого — в нашей некультурности» [Селищев, Язык революционной эпохи].

«Граждане свободной России! Покупайте на счастье наследие проклятого режима в пользу геройских инвалидов» [Бабель, Беня Крик // Забытый Бабель — о продаже кандалов, Одесса, 1917]. «Антисемитизм — одно из позорных наследий, еще не изжитых в нашей стране» [рец. С. Борисова на книгу об антисемитизме, НМ 04.1930]. В пародийном отражении фельетониста: «Нам неизвестно, существует ли где-нибудь научный институт, который занимается изучением и регистрацией наследий проклятого прошлого, а также борьбой с таковыми» [В. Ардов, Восторг // В. Ардов, И смех и грех]. «Масло, сахар, яйца и прочее наследие старого режима», — шутили эстрадные конферансье в тощие годы первой пя­тилетки [Grady, Seeing Red, 306].

Этот штамп не являлся советским неологизмом; ср. у кн. А. В. Оболенского: «Император Николай II получил тяжелое наследие» [Мои воспоминания, 90].

Застенчивый Александр Яковлевич... пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал. В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки...

— «Чем Бог послал» — фигура скромности при приглашении к обильной трапезе. Встречается у Пушкина: «Угощу чем Бог послал» [Гробовщик]. В пьесе В. Киршона «Хлеб» (1931) коммунист Раевский в голодный год коллективизации заходит в дом кулака Квасова, тот предлагает ему покушать «что Бог послал», прибедняясь: «пища у нас деревенская...». Дочь кулака ставит на стол сметану, хлеб, масло, творог, пышки; Раевский изумлен: «Роскошная пища» [картина 3]. Как многие речевые штампы, данная фраза была популярна и у сатириконовцев.

Ироническая буквализация «Бог послал то-то и то-то» не нова. Ср.: «После музыки хозяин позвал закусить, чем Бог послал. Бог послал немного: две селедки, блюдо жареной говядины, груду хлеба, две бутылки водки и батарею бутылок пива» [Н. Гарин-Михайловский, В сутолоке провинциальной жизни]. У А. И. Куприна в сходном с ДС контексте — подкуп ревизора — читаем: «Скромная трапеза состояла из жареных устриц, бульона с какими-то удивительными пирожками... холодной осетрины и... спаржи» [Негласная ревизия; курсив Куприна].

В учрежденческой культуре тех лет обед входил в протокол приема ревизоров и не обязательно означал подкуп. Ср. в романе О. Савича «Воображаемый собеседник» [1928, гл. 1] описание безупречного советского треста, где одной из служебных обязанностей курьера была «помощь кухарке при изготовлении обеда для ревизоров». Сатирические оттенки этого обычая, конечно, не могли укрыться от юмористов, например: «— Там ревизионная комиссия пришла.

— Просите! У меня все готово» [на рисунке К. Елисеева обильно накрытый стол; КП 44.1926]. Сходный с данной главой ДС сюжет (посещение ревизорами семейной «коммуны им. Октябрьской революции», включая и трапезу «чем Бог послал») имеет рассказ В. Катаева «Товарищ Пробкин» [1924; Собр. соч., т. 2].

— Знаю, знаю, вокс гуманум.

Vox humana — органный регистр.

— Смешно даже — бормотал Паша Эмильевич.

 — Грустно, девицы, — ледяным голосом сказал  Остап.

— Это просто смешно! — повторял Паша Эмильевич.

Замечание Остапа восходит к «Русской песне» А. А. Дельвига: Скучно, девушки, весною жить одной, / Не с кем сладко побеседовать младой.. (1824). Стихотворение входило в песенники в течение всего XIX в. [см. Песни и романсы русских поэтов, 1002]. Бендер процитирует его еще раз [см. ДС 34//4]. В сочетании с репликами Паши Эмильевича получается реминисценция из Лермонтова: Все это было бы смешно, / Когда бы не было так грустно (ассоциацию подсказал А. К. Жолковский).

...Пеногон-огнетушитель «Эклер» взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова... После этого работа «Эклера» стала бесперебойной.

— Нежданова, Антонина Васильевна (1873-1950) — певица, колоратурное сопрано. Звание народной артистки получила в 1925, когда его имели всего несколько деятелей искусства (Ф. Шаляпин, Л. Собинов, немного позже В. Качалов и К. Станиславский). «В расцвете моей артистической деятельности предельная высота моего голоса доходила до трехчертного фа» [Нежданова, 158]. Имя певицы ассоциируется с темой радио, по которому часто передавалось ее пение.

«Бесперебойный» — один из «стертых пятаков» агитпропа: «Обеспечить бесперебойный ход экспортно-импортных операций» [Пр 18.05.27].

А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела.

— В искажении старухой имени (Эмильевич — Мелентьевич) соблюдена просторечная тенденция, что видно, например, из старого фельетона, где девушку по имени Эмилия простолюдины именуют Маланьей [Н. Архипов, Выигрыш // Н. Архипов, Юмористические рассказы].

В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец, человеческий гений победил...

— Юмор в сатириконовском стиле, ср.: «Так еще лишний раз восторжествовал гений человека над темными силами природы» [Тэффи, Погода]. Сатириконовское влияние в истории с огнетушителем «Эклер» довольно явственно. В известном рассказе А. Аверченко «Отец» сходным образом ведет себя колоссальный умывальник, то отказываясь работать, то вдруг со свистом устремляя на людей горизонтальную струю воды. «Человек, побежденный умывальником», с криком отскакивает в сторону и убегает. Вся семья, окружив умывальник, «делает форменную облаву» на увертливую струю — ср. коллективную борьбу с взбунтовавшимся «Эклером».

Теперь он пошел в монахи — сидит в допре.

— Допр — дом предварительного заключения. (У некоторых комментаторов данное сокращение раскрывается иначе; ср., однако, именно такую его расшифровку в мемуарах С. Липкина [Квадрига, 236]; время — лето 1925). От данной фразы может идти ассоциативная нить к упоминаемому выше певцу М. Баттистини, о котором пресса сообщала, что он «потеряв голос, постригся в монахи» [см., например, См 26.1927; Пр 05.07.27]. Разговоры о принятии той или иной знаменитостью монашества вообще были в ходу: то же писали о Чан Кайши и о румынской королеве Марии [Окно в мир, Ог 02.10.27].

- Ты кому продал стул?

— Сцена Бендера с Пашей Эмильевичем, реакция последнего («Мне ваши беспочвенные обвинения странны...», за чем следует угроза побоев и беспрекословное выполнение требований собеседника), напоминает объяснение Пьера с Анатолем Курагиным после попытки похищения Наташи [Война и мир, П.5.20].

2 [к 8//27]. Ср. несколько похожий плеоназм: «Нелепые претензии, лишенные логики» — в фельетоне А. Зорича о реакции бюрократов на жалобы трудящихся [Чу 11.1929].

— Удар состоялся, — сказал Остап, потирая ушибленное место, — заседание продолжается!

— «Заседание продолжается», одно из фирменных выражений Остапа [кроме данного места, в ДС 6; ДС 21; ЗТ 7; ЗТ10; ЗТ 14; ЗТ 22], — «историческая» фраза, произнесеннал председателем палаты депутатов Шарлем Дюпюи после взрыва бомбы, которую бросил в зале французского парламента анархист Огюст Вайян 9 декабря 1893: «Messieurs, la seance continue!» Убитых не было; несмотря на многочисленные призывы о снисхождении, Вайян был казнен по приговору суда в феврале 1894 [см. Maitron, Le mouvement anarchiste, 230; на эпизод Вайян-Дюпюи указал комментатору Д. Аранс].

Слова «Заседание Государственной думы продолжается» пресса приписывала председателю первой Государственной Думы С. А. Муромцеву, когда депутаты распущен­ной Думы собрались в Выборге 10 июля 1906. «Левые эсеры ушли. Заседание съезда продолжается», — заявил председатель V съезда Советов Я. М. Свердлов во время попытки левоэсеровского переворота 6 июля 1918. Ранее в том же году эпизод с террористическим актом Вайяна был изложен в статье В. Степанова «Заседание продолжается». Фраза вошла в язык и употреблялась в политической жизни и журналистике в значении «business as usual, невзирая на нарушение нормального порядка вещей ». Ею было озаглавлено письмо издателя «Сатирикона» М. Г. Корнфельда в редакцию отколовшегося «Нового Сатирикона»; смысл письма был в том, что несмотря на раскол, традиции журнала должны продолжаться. Фраза получила хождение и за рубежом. [Муромцев, Свердлов, Степанов — см. Душенко, Заседание продолжается; В. Степанов — Пр 18.02.18; М. Корнфельд — НС 01.1913; зарубежье — мемуары А. Дикгофа-Деренталь в кн.: На чужой стороне, т. 2, Берлин-Прага, 1923, 69].

Независимо от французского эпизода метафору продолжающегося заседания находим у Л. Н. Толстого: «Один вид [Шварца] говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным...» [Смерть Ивана Ильича, гл. 1].

Текст подготовил Валерий Лебедев