ИТАЛЬЯНСКОЕ КАПРИЧЧО

(Продолжение. Начало в 397 от 17 октября и № 398 от 24 октября)

10

Незаметно наступил по-настоящему спелый вечер.

После короткой схватки вечер отбил Верону у изнуряющей, но не закаленной в сраженьях жары. Липкий зной сменился приятной на вкус и на ощупь мятно-атласной прохладой.

Официанты принялись суетливо зажигать одутловатые свечи в настенных бронзовых канделябрах в форме оленьих рогов. Делали они это при помощи длинных лучинок, смачно пахнущих хвоей и сосновыми шишками.

Илларион нехотя поискал в размякших мозгах какую-нибудь занимательную историю, но, увы, ничего подходящего не нашел. В притомленном сознании кружились соломенной пылью опционы и фьючерсы, биржевые индексы и диаграммы, ипотечные и кредитные ставки, неоплаченные стоматологические и психотерапевтические фактуры.

Лаура улыбалась холодной отраженной улыбкой и теребила самобеглыми пальцами кончик кулона.

- Я, пожалуй, пойду в номер, - оловянно брякнул Илларион и поднялся. – Лаура, ты идешь?

- Что ты там будешь делать? Скучать в одиночестве? Или у тебя совсем голова разболелась?

- Да нет. Голова почти не болит. Почитаю немного.

- А что именно вы читаете? – полюбопытствовал месье Маттенлокк.

- Дочитываю второй том “Рубиновой кавалькады”.

- Угу. Акутагава Рюноскэ. Что ж, недурственный выбор, - одобрил профессор.

- Лаура, ты идешь? – повторил уже со свинцовым отливом Илларион.

- Нет, конечно, - Лаура нервно затрепетала ресницами. – Иштван еще не рассказал нам свою дивную историю. Про Венецию.

- Иштван! – застонал Илларион. – И ты называешь этого древнего старца Иштваном?!

- К тому же мы еще не пили кофе, - хладнокровно добавил профессор, не удостоив вниманием ребяческий выпад Иллариона. – Кофе взбодрит вас, прогонит головную боль. Официант! Три капуччино, пожалуйста! С корицей!

- Си, синьор! - раздалось сразу с трех сторон.

- Лаура, так ты остаешься? – продолжал настаивать Илларион, но свинцовый свой тон отменил, видимо, осознав его смехотворную тщетность.

- Конечно.

- Кредитная карточка при тебе?

- Конечно.

- Нет-нет! За все плачу я! – застучал указательным пальцем по кромке стола месье Маттенлокк.

- О, нет! Это было бы как-то совсем уж по-дикарски, по-азиатски, - возразила Лаура. – Каждый платит за себя соразмерную долю. Во избежание недоразумений.

Иштван спрятал указательный палец в кулак.

- Но за вино вы мне позволите заплатить?

- За вино? За вино, пожалуй, позволим.

- Месье Маттенлокк, мне было очень приятно с вами познакомиться. А теперь разрешите откланяться, - Илларион действительно отвесил профессору воздушный поклон элегантным кивком головы.

Ученый немедля вскочил со стула и отмерил ему ответный учтивый кивок.

- Илларион, не обижайся! Просто мне очень хочется послушать историю Иштвана.

Илларион резко повернулся и зашагал к лестнице походкой свежесмазанного железного дровосека.

Тощий официант спешил к столику с тремя белоснежными чашечками на подносе.

- Иштван, прежде чем вы расскажете мне свою удивительную историю, я хотела бы задать вам один чисто женский вопрос: сколько вам лет?

Бойкий ученый муж неожиданно сконфузился.

- Я... Э... Но, Лаура, какое это имеет значение?

- Да никакого значения не имеет. Просто я хочу знать: сколько вам лет? Вот и всё.

- Ну, хорошо. Мне 53 года. Паспорт показать? Хотя их у меня целых три с половиной. За половинку я держу зеленую американскую карточку.

- Не надо. Я примерно так и предполагала. Ну, а теперь рассказывайте вашу историю. Если вы, конечно, на меня не обиделись.

- О, нет! Что вы! На столь прелестную даму просто грешно обижаться.

- Надо сказать, не первой свежести комплимент.

- Ха! Если я сейчас галантно парирую ваши слова аргументом о том, что это был вовсе не комплимент, то вы тотчас же добьете меня саркастической репликой, что и эта моя галантность даже на третью свежесть не тянет? Не так ли?

- Именно так.

Официант выставил на столик две чашечки пенистого, как Kronenburg, капуччино и вопросительно посмотрел на клиентов.

- Ставьте, ставьте же скорее третью. Я всегда выпиваю на ночь не менее двух чашечек крепкого кофе, - подбодрил его месье Маттенлокк. – Признаюсь, Лаура, я вас несколько недооценил. Хотя ваша удивительная способность схватывать на лету мои быстрокрылые мысли уже давно должна была подтолкнуть меня к однозначному выводу. Черт возьми, до чего же приятно беседовать с умной и обаятельной женщиной! Последний раз я разговаривал с умной и обаятельной женщиной в... э-э-э... тысяча девятьсот... э-э-э... восемьдесят...

- Иштван, не увлекайтесь и не отвлекайтесь. Вы обещали рассказать мне удивительную историю.

- Конечно-конечно. Уже приступаю к повествованию. Однако в качестве краткого предисловия отмечу, что вся ее удивительность заключается, по сути, лишь в том, что именно благодаря ей я так и остался вечным холостяком.

- Вы что же, ни разу не были женаты?

- Как это ни странно, ни разу.

- Действительно странно.

- Нет-нет, не подумайте дурного. Женщины у меня были. Причем, даже умные и обаятельные. Но далее мимолетных связей дело никогда не заходило. О-ля-ля! Ветер ассоциативных связей снова уносит меня в абстрактные дали. Итак, начинаю.

Лаура теребила цепочку кулона и скользила безразлично-безличным взглядом по рыхлому контуру позднеосенней шевелюры профессора. Однако благодаря обширному жизненному опыту месье Маттенлокк знал, что у красивых женщин неврастенического покроя подобное состояние зачастую как раз и является признаком предельной сосредоточенности.

11

- Надо сказать, что в Верону меня занесло почти случайно. Сюда я заехал по пути из Венеции в Милан, где меня ожидает не очень приятная, но крайне важная встреча с одним местным профессором, известным специалистом в области экологии. В Венеции я изрядно утомился. Думал, что отдохну в поезде по дороге в Милан, но вскоре понял, что лишь еще больше устану и вряд ли сумею дать адекватный отпор грозному миланскому оппоненту. А посему решил сделать остановку в Вероне. Но, собственно говоря, главная цель моей итальянской поездки – это, несомненно, Венеция. Время от времени я навещаю Венецию, чтобы вновь окунуться в тихий омут своего давнего прошлого. Прошу прощения за банальность. Однако именно в Венеции я познакомился с девушкой, которую не в силах забыть до сих пор.

Для вящей убедительности Иштван провел гребешком пятерни по недосжатой ниве своих мягких волос. Лаура восседала все в той же отрешенно-дисперсной позе. Лишь беспокойные ее пальцы терзали-царапали многострадальный янтарный кулон.

- Однажды, давным-давно канувшим в Лету летом, когда я только что вернулся в Гаагу после годичной стажировки в убогом Сан-сальвадорском университете, мне позвонил один мой амстердамский приятель и зазвал меня в Венецию на заурядный студенческий фестивальчик камерной классической музыки. В то время я неплохо пиликал на виолончели. Возможно, не так хорошо, как Касальс, но явно не хуже Ростроповича. Фестивальчик проходил под открытым небом на лужайке в двух шагах от Палаццо-Реале. Вообще-то в ту пору меня гораздо сильнее магнитило прогрессивно-дикарское рок-движение, которое я рассматривал в качестве мощной позитивной альтернативы затхлому буржуазному культуропоклонничеству (тогда еще были живы Мориссон, Хендрикс, Джоплин и Леннон). Оно мне казалось на порядок честнее, свежее, демократичнее и даже техничнее напыщенно-накрахмаленного и элитарно-фальшивого универса классической музыки. В симфонических или оперных залах меня одновременно забавляла и раздражала старчески глуховатая, музыкально неповоротливая и неразворотливая, сентиментально-раболепная публика, готовая биссировать и бравировать любым модным бездарям и спесивцам. В отличие от любителя оперы – я, кстати, с превеликим трудом перевариваю этот вырожденческий жанр, который когда-то безуспешно пытался гальванизировать Верди, - рок-почитатель потребляет музыкальную пищу во имя животного кайфа-сырца, ядерного катарсиса, а не ради накрутки бонусных цифр на счетчик социального статуса и престижа. По этой причине я успешно совмещал изысканный виолончельный курс с игрой на вульгарном басу в одной клубной рок-группе. Один из музыкантов нашего бэнда мелькал впоследствии в некогда популярной, интеллектуальной амстердамской команде “Фокус”. Вы, Лаура, разумеется, о таком фокусе и не слышали. Известное дело, вечно голодный шоу-бизнес не хуже сатурнов и революций пожирает своих детей. У меня были предлинные волосы, шею резал пацифистский значок на суровом шпагате, из кармашка потертой джинсовой курки торчал манифест сорбоннских неокоммунаров. Ничего удивительного - на европейском дворе стояла эпоха разбрасывания булыжников... Прибыли мы в Венецию на обыкновенном поезде. Однако мне запомнилось уникальное, удивительное ощущение – замедляющий ход состав словно глиссер скользит по зеркальной озерной глади. За спиной у меня – непосильный виолончельный горб, в руках – дорожная сумка с парой рубашек и джинсов, кипой замызганных нотных сборников, книжкой Мэри Маккарти “Изучая Венецию”, истпаковским спальным мешком (на случай, если придется спать прямо на дворцовой лужайке), пачкой легкого “Мальборо”, загодя начиненной крепкими джойнтами. Вы когда-нибудь курили траву, Лаура?

- Только один раз. Вместе с Илларионом. Экспириенс был не из самых приятных.

- Угу. Ясно. Случилось так, что мы попали в город в самый пик наводнения, которые в Венеции случаются с регулярностью женских циклов. Мы сняли ботинки, засучили выше колен черные брюки, поскольку оба были в строгих костюмах – обязывала чопорная классическая традиция - и побрели на площадь Сан-Марко, с опаскою рассекая нагими ногами мутно-смурую, чреватую пираньями и крокодилами жижу. На площади мы купили у уличного торговца уродливые, но удобные одноразовые ботфорты из транспарентного пластика, которые сразу же на себя натянули. Приятель вскоре меня покинул – он опаздывал на рандеву со скороспелой итальянской подружкой, с которой он познакомился в поезде. А я беззаботно пошлепал вверх по тесным, пахнущим тиной улочкам в поисках подходящей гостиницы. Вода быстро спала. Я чавкал ботфортами по илистому, загаженному бытовыми отбросами руслу узкой, прямоугольно петляющей речки. Воспользовавшись наводнением, владельцы лавочек и гостиниц устроили повсеместно генеральную мойку и после жестокой борьбы вышвырнули на улицу – я наблюдал, как бойко и энергично уборщики шмыгали швабрами, - горы мусора и прочих отходов своей коммерческой жизнедеятельности. И вдруг... И вдруг... Кстати, знаете ли вы, Лаура, что слово “вдруг” - любимое слово русского писателя Федора Достоевского? Впрочем, можете не отвечать на этот праздный вопрос...

Месье Маттенлокк отхлебнул из чашечки кофе и продолжил рассказ.

- И вдруг я увидел, что навстречу мне идет, или нет, скорее, тяжко бредет хрупкая светловолосая девушка, волоча за собой нечто огромное, бурое, злобное, упирающееся. “Девушка-рикша”, - отчего-то подумалось мне. Но тащила она за собой обычную арфу в гигантском футляре. Футляр напоминал троянского коня и злобно поцокивал по спинам булыжников бронзовыми колесиками. Солнечные пряди волос юной мученицы грозно вздымались и опадали под порывами теплого ветра, но серо-голубые ее глаза лучились смиренностью и покоем. Ее стройные ноги в черных вельветовых джинсах тоже были зачехлены в нелепые пластиковые ботфорты. Я немедленно подбежал к ней и предложил ей свою помощь, обратившись к ней машинально на итальянском. В ответ она сказала мне что-то по-немецки и улыбнулась... Лаура, вы хотите еще чашечку кофе? Или, может быть, заказать зеленого чая с медом или женьшенем? Или кока-колу со льдом и лимоном?

- Нет-нет, спасибо, Иштван. Продолжайте, пожалуйста.

- Улыбка девушки меня поразила. Вместо стандартного механического растяжения губ я получил редкостную награду – настоящую, искреннюю, радужную улыбку, озарившую все темные закутки моей незрелой циничной души. Еще раз прошу прощения за эту вереницу банальностей. В тот самый момент я и полюбил эту девушку. Окончательно и бесповоротно. Ее звали Анна. Фамилия у нее была потешная и неуклюжая. Совершенно ей не шла. Киндеркли. Костыльная какая-то фамилия. Жила она в провинциальном городке Бедбург, что стоит на речушке Эрфт. А училась в Кельнском университете. На факультете экономики и финансов. Об этом и кое о чем другом она успела мне рассказать, пока я помогал ей тащить ее гомерический катафалк до гостиницы со странным названием “Сингапур”, которую она в отличие от меня, беспечного юного нерадивца, позаботилась заблаговременно зарезервировать. Говорили мы на английском, которым, к счастью, оба блестяще владели. Для Голландии это почти непреложная норма, а вот для Германии до сих пор, в общем-то, исключение. Анна виновато поведала мне, что ненавидит свой инструмент и играет на арфе по три часа в день лишь потому, что не хочет огорчать своих родителей и младшего брата. Когда она была совсем маленькой и училась в Бедбургском музыкальном училище, с ней раз за разом случались огорчительные для ее родственников конфузы. Всякий раз, когда директор училища устраивал для местной общины благотворительные концерты, кляйне Анхен тоже получала тепленькое местечко в программе с каким-нибудь несложным этюдом для своей детской, четырех-с-половиной-октавной арфы. Однако когда ведущий объявлял ее номер, неизменно случалось одно и то же: она резво выбегала на сцену, но тут же терялась, опасливо трогала указательным пальчиком струны строгого инструмента, пугалась извлеченного ею же звука, ахала-охала, тушила ладонью гул и вновь убегала за кулисы, откуда выудить ее было уже решительно невозможно. С возрастом этот комплекс у нее атрофировался. Но любовь к архаичному инструменту ее так и не посетила, невзирая на всякие там тающие флажолеты, воздушные придыхания и нежно-ручейковые переливы. О да! Это громоздкое, неуклюжее сооружение порой способно творить чудеса. Помните ли вы, Лаура, восхитительное соло арфы в “Итальянском каприччо” Римского-Корсакова? О-ля-ля!

За неимением дирижерской палочки возбужденный профессор неистово замахал мельхировой ложечкой.

В глазах Лауры зарябили струи серебряного дождя.

- О-ля-ля! О-ля-ля! Многие годы спустя нечто подобное по виртуозности и одухотворенности сотворил покойный Стиви Рэй Воэн в “Аллее жестяных сковородок”.

- Иштван, за дирижерским пультом вы смотрелись бы неотразимо. Однако я прошу вас положить ложку на место.

Месье Маттенлокк покорно отправил дирижерскую ложечку на кофейное блюдце.

- В первый же фестивальный день мы отбарабанили, как могли, наши короткие обязательные программы и после этого обрели абсолютнейшую свободу. Никаких призов мы, конечно, не взяли. К несчастью, во время моего выступления дул сырой сильный ветер, и музыку, которую я пытался высечь из посредственного инструмента с помощью черной волшебной палочки, сначала шмякало со всей силы о стену ближайшего здания, а затем уносило в просторы клубящейся водяной пылью лагуны. Я исполнял на дворцовой лужайке три баховские сюиты для виолончели. Соль-мажор, ре-минор, до-мажор. Традиционный, почти неизменный формат. Прелюдии, аллеманды, куранты и прочие сарабанды, менуэты и джиги. Только не ищите в этой иронической прибаутке примеси еретической злоумышленности. Я обожаю музыку Баха. Просто меня не очень прельщает скудная кухня обожествления человеческого; скорее, мне более по душе свойственные немецким романтикам иронические попытки очеловечивания божественного... А вот что нащипывала проворными пальцами Анна, я не ведал даже в момент ее выступления. Потому что безотрывно впитывал безмолвную музыку ее порывистых прядей, сомнамбулических глаз и окольцованной мистикой полуулыбки. Если вы сейчас о Джоконде подумали, то боюсь, что я вас разочарую. Нет, нет и нет! Полуулыбку Анны можно было, скорее, назвать антиподом стервозно прищемленных губ Монны-Лизы. Мы забросили свои инструменты в гостиничных номерах и предались невинным студенческим развлечениям. Только два раза мы удостоили посещением лужайку музыкального фестиваля – пытались расслышать моего амстердамского друга, затерявшегося в составе хлипкого камерного оркестрика, а также однокурсницу Анны, которая в одиночку, с голыми по локоть руками отважно сражалась с диковатым, зубастым роялем. Все остальное время мы бесцельно шатались по городским лабиринтам и почти непрерывно болтали под всхлипы вязкой болотной водицы. К тому времени я был уже аспирантом. Да и деньги у меня водились. Вернее, это мой отец меня баловал. Он быстро разбогател после эмиграции и мог себе это позволить. Наша семья бежала из Мишкольца в 1956 году. Я был тогда совсем маленьким, даже в школу еще не ходил. А мой младший братец и вовсе ходить не умел.

- Так у вас, оказывается, есть родной брат, - заметила Лаура. – И что он? То есть я хочу сказать, поддерживаете ли вы с ним отношения? Или...

Лаура замешкалась, а затем решила не заканчивать фразу.

- Хе-хе. С Шандором отношения мы поддерживаем. Да еще на каком уровне! Помните, я сообщил вам минут двадцать назад, что направляюсь в Милан? Так вот. Тот самый местный профессор, с которым меня ожидает не очень приятная, но крайне принципиальная встреча, и есть мой младший брат Шандор.

- Ах, вот как! – округлила глаза Лаура. – Впрочем, это неважно. Прошу вас, продолжайте рассказ.

Иштван пригубил вторую чашечку капуччино, не очень-то деликатно взглянул на часы – Лаура попыталась разглядеть их марку, но часы застенчиво юркнули под обшлаг сорочки профессора, - и продолжил историю.

- Поскольку в средствах стеснен я не был, то развлекал “донну Анну” по мере своих не таких уж и скромных сил. Мы плавали на паромчиках и гондолах, обедали в дорогих ресторанах и просто валяли дурака. Как-то раз мы даже осмелились поплавать и понырять в одном укромном канальчике – после от нас долго веяло ароматом пустого бочонка из-под солений. А еще мы заваливались на выставки, обшаривали музеи, ходили в кино на всякую дребедень, глазели на любительские уличные спектакли. Но чаще всего беспредметно болтали, праздно наматывая на выносливые юные ноги витиеватые венецианские километры. Кроме того, у Анхен вскрылась сильная женская слабость к миниатюрным стеклянным изделиям с островочка Мурано. Поэтому мы истоптали, наверное, все сувенирные лавочки и магазины в поисках оригинальных, на ее взгляд (сам я в этом ничего не смыслил), побрякушек и феничек. В одном магазинчике я купил для нее серебристый стеклянный колокольчик с розовым финифтиевым язычком. Колокольчик так трогательно, трепетно звенел, что оставить его в магазине было попросту непозволительно. После того, как продавец щедро укутал хрупкий предмет папиросной бумагой и вложил его в красный пакетик с желтым поросячьим завитком, я сказал донне Анне: “Вот тебе мой главный звякни в этот колокольчик, и я тотчас же к тебе прилечу на крыльях...” Тут я запнулся – хотел было докончить: “на крыльях любви”, но вместо этого у меня как-то само собой вырвалось: “на крыльях ветра”. Видимо, Дилан попутал. А потом я вытянул со стеллажа приглянувшуюся фолк-гитару – магазинчик приторговывал еще и музыкальными инструментами - и тихонечко спел ей на ушко:

“Whenever you want me at all
I’ll be here, yes, I will, whenever you call
You just gotta ring this bell, yeah
You just gotta ring this bell...”

Месье Маттенлокк густо вздохнул и потянулся к лежащей на блюдце ложечке. Подхватил ее двумя пальцами за самый хвостик, приспустил в пустую кофейную чашечку и три раза звякнул мельхиоровым молоточком по стенке фарфорового колокольчика:

- Дзинь! дзинь! дзинь!

А потом положил ложку обратно на блюдечко.

- То, что это была шутка, понимали мы оба. Но только один из нас воспринимал эту шутку всерьез. Интересно, что мы с Анной так ни разу и не поцеловались. Я имею в виду, по-настоящему. Традиционные надщечные поцелуйчики в пустоту, разумеется, в счет не идут. Сначала меня вполне насыщали, заряжали и вдохновляли одни только задушевные разговоры с объектом моей возвышенно-пылкой любви, но когда я вдруг с ужасом обнаружил, что в верхней половинке песочных часов наших фестивальных каникул осталась всего лишь щепотка сахарной пудры, то решил попытаться придать нашим сугубо дружеским отношениям более веский, то есть более материальный характер. С другой стороны, я не мог не видеть всей абсурдности и несостоятельности своей дерзкой затеи по возведению на базе двухмерной плоскости качественно новой трехмерной конструкции, поскольку необходимым условием решения этой стереометрической сердечной задачи являлось присутствие у практически бесплотного существа плотских помыслов и инстинктов. Тем не менее, моя отчаянная попытка все-таки состоялась примерно за сутки до нашего возвращения в места постоянного обитания, то есть в Гаагу и Кельн.

- Синьор и синьора изволят еще что-нибудь? – осведомился из-за спины месье Маттенлокка официант.

- Лаура? Может быть, вы все-таки что-нибудь выпьете? Кофе? Чай? Кока-кола? Ликер?

- Нет-нет, спасибо, дорогой Иштван!

- Официант, счет, пожалуйста!

- Си, синьор.

- Итак, поздним вечером мы колыхались на тарахтящем паромчике в пологой излучине заливчика Бачино-ди-Сан-Марко, неуклонно смещаясь в сторону островка Изола-ди-Сан-Джорджио-Маджиоре. К сожалению, я не припомню, что мы собирались там делать. Хотя это не столь уж и важно. Мы сидели против движения судна на деревянной двухместной скамейке и смотрели на расплывающиеся, растворяющиеся в чернильном пространстве разноцветные светляки, колыхавшиеся над Пьяцца-Сан-Марко. Абстрактный пейзаж завораживал душу и затормаживал разум. Краткий период этой двухъярусной бесконтактной анестезии показался мне крайне благоприятным для осуществления своего простодушного замысла. Я легко приобнял свою спутницу – она этому не воспротивилась! - и завел разговор о грядущем расставании. “Ах, не надо об этом, Иштван!” - умоляющим тоном перебила меня донна Анна. – “А то на меня наплывает такая печаль, такая печаль!” И тогда я понял, что наступил краеугольный момент. “Анхен, милая-милая Анхен, можно тебя поцеловать?” - сказал я решительно. Мое тело, налившееся, напружинившееся нестерпимым желанием, походило на готовый к запуску аэростат. И вот тут моя временная стремянка, наспех воздвигнутая на полированной плоскости двухмерной экзистенциальности, поскользнулась, словно начинающий фигурист, хлопнулась на бок и разлетелась на множество опасных осколков, как статуэтка из венецианского кружевного стекла. Ответ моей вожделенной спутницы был молниеносным и резким, как выстрел пастушечьего кнута. “Nein! Nein!” - сказала мне Анна, и моя рука сорвалась с ее покладистых плеч. Почему она ответила мне по-немецки? Не знаю. Возможно, спонтанный переход на родной язык в критической ситуации свойственен каждому человеку. Поразительно, но я до сих пор не знаю и того, допустимо ли было задавать любимой девушке столь наивный вопрос, ставящий ее в неловкое положение, или уже сама его постановка представляла собой афронт, покушение на ее психическую полноценность?

- Могу поделиться собственным опытом, - сказала Лаура. – Именно я заставила Иллариона впервые себя поцеловать. Именно я затащила его к себе в постель. И наконец, именно я привела его в мэрию для заключения брака.

- Позволю себе заметить, дорогая Лаура, что вы описываете весьма типичную ситуацию. Что до моих собственных былых терзаний, то сегодня они не имеют никакой познавательной ценности. Современная гиперстандартизированная молодежь давно растеряла комплексы юного Вертера. О, нынешнее алко-попсовое поколение! Оно безошибочно выбирает секс без любви, как престарелый сердечник безошибочно выбирает кофе без кафеина. Молодежь предпочитает мелкую беспроигрышную лотерею, жертвуя рискованным правом на любовный “джэк-пот”. Однако поспешу завершить свою затянувшуюся историю. В течение последних венецианских суток я более не возвращался к опасной теме объятий и поцелуев, и мы с донной Анной расстались близкими, добрыми друзьями. Обещали как можно чаще писать и звонить друг другу, встречаться время от времени. Так оно, собственно, и тянулось до роковой временной зарубки. По поводу неудачной попытки сближения я особенно не переживал – полагал, что впереди у меня еще достаточно времени. Наша рациональная дружба представлялась мне, по наивности, даже прочнее любовных или супружеских уз. Но однажды я получил от Анны короткое торопливое письмецо. Это письмо оказалось последним. В нем она сообщала мне, что совершенно случайно познакомилась в люфтганзовском самолете с одним молодым человеком, который был, естественно, тоже немцем. Знакомство носило курьезный и поначалу даже малоприятный для Анхен характер. По рассеянности она заняла в самолете чужое место, и его законный держатель, белокурый и голубоглазый клон рафинированного арийца, в достаточно неделикатной форме посоветовал ей это место освободить. Вначале Анна принялась упрямо и самоуверенно отстаивать свои права, но, сверившись, наконец, с настигнутым на самом дне сумки посадочным тикетом, безмерно смутилась, горячо извинилась за нечаянную ошибку и немедленно перебралась в другой микрорайон экономического салона. Однако спустя всего пару минут сентиментальный ариец виновато подсел к удрученной Анне, принес ей не менее пылкие ответные извинения и предложил ей снова занять то место, с которого он ее недавно согнал. Казалось бы, донельзя избитый голливудский сюжет. Не так ли? Однако мы редко задумываемся над тем, что реальная наша жизнь порой преподносит нам такие развесистые банальности, по сравнению с коими писанина скудоумных голливудских скрипт-райтеров кажется верхом оригинальности... Ну, а дальше... Ну, а дальше все понеслось по накатанной романтической колее... В общем, далее можно и не рассказывать. Получив это чудовищное послание, я сразу же позвонил милой Анне. Анхен долго не подходила к телефону, а когда подошла, то сухо сказала, чтобы я ей пока не звонил, потому что она хочет все серьезно обдумать. “Я тебе лучше сама позвоню”, - сказала она мне на прощанье. Но, конечно же, так и не позвонила. Я долго и мучительно пережевывал и переживал это катастрофическое событие, и спасло меня только радикальное погружение в науку. А еще помогла мне встреча с моим учителем – сталкером, который согласился стать моим научным руководителем, когда я взялся за свою первую магистерскую диссертацию. Потом я случайно встретил одну интеллигентную и симпатичную женщину, которая также помогла мне отчасти забыться. Но, увы, только отчасти. Давнее венецианское наваждение преследует меня, словно неизлечимая хроническая болезнь. А регулярные поездки в Италию помогают мне сгладить наиболее острые приступы этого заболевания. Отсюда у меня к Италии - двойственное, амбивалентное чувство. Я и люблю, и ненавижу эту страну.

- Неужели всего несколько дней сумели перевернуть всю вашу дальнейшую жизнь?

- Их было десять. Ровно десять дней.

- А колокольчик? – спросила Лаура.

12

- Колокольчик? Ах, да! Вы имеете в виду тот колокольчик, который я подарил милой Анхен в Венеции? Колокольчик был очень хрупким и наверняка давно разбился или сломался. По крайней мере, за всю свою жизнь я так ни разу не услышал ни наяву, ни во сне его тонкого, стеклянного звона.

Месье Маттенлокк умолк, раскрыл возникшую перед ним узкую кожаную папку с голубоватым листиком счета внутри, равнодушно скользнул по конечной цифре, подчеркнутой двумя синими линиями (“Интересно, сколько стоила бутылка chianti семьдесят первого года?” - полюбопытствовала Лаура, но спросить Иштвана не решилась, посчитав незаданный свой вопрос пережитком дикарства и азиатчины, - сама она уже расплатилась во время рассказа профессора по отдельному счету), вытащил из бокового кармана кабачкового пиджака ворох растрепанных купюр, отщипнул от него четыре зеленых бумажки и вложил их в беззубую пасть кожаной папки.

Затем он с видимым облегчением откинулся на высокую спинку стула, но вдруг встрепенулся и снова уперся грудью в кромку стола:

- Да, вот еще что! Я забыл упомянуть об одной любопытной детали. О кулоне. У Анны был точно такой же кулон, который я вижу сейчас на вас. И вот вам неопровержимое доказательство. На тыльной стороне кулона должна быть крышечка на петельках с кнопкой-защелкой. Если на кнопку нажать, то крышечка откинется и обнажит эдакий микроскопический тайничок, в котором очень удобно хранить, например, ...э-э-э... стрихнин или ...э-э-э... цианистый калий. Верно?

- У меня никакого стрихнина там нет! – возмутилась Лаура.

- Позвольте, дорогая Лаура! Эти яды мне просто к слову пришлись. Я ведь вас не о содержимом тайничка спрашиваю – пусть это остается вашим невинным секретом – а о самом тайничке. Как доказательстве тождества двух разновременных кулонов.

- Ну да, есть в кулоне такой тайничок. И о чем же это свидетельствует?

- Да ни о чем! Вернее, только о том, что вы носите точно такое же украшение, которое когда-то я подарил Анне. Откуда у вас этот кулон, если не секрет?

- Я купила его только вчера. Здесь, в Вероне. В одной маленькой ювелирной лавке.

- Ну, а я приобрел его много лет тому назад в Венеции. Тоже в одной ювелирной лавчонке. Совпадение из разряда простейших, но какое впечатление производит! Как эффектный карточный фокус. Или вы со мной не согласны?

- Да нет. Вы абсолютно правы. У меня даже мурашки по спине побежали. А еще это ваше странное предположение... Ну, о том, что в кулоне удобно яды хранить... Вы меня озадачили и почти напугали.

- Почти? Но почему же только почти?

- Потому что меня очень сложно чем-либо испугать.

- Тогда позвольте полюбопытствовать, дорогая Лаура, почему вы с Илларионом разговариваете по-французски? Вы ведь не коренные французы, не так ли?

- А вот в этом нет ничего удивительного. Мне обещают хорошую должность в одной частной школе. И эта должность требует безукоризненного знания французского языка. А я, к сожалению, всё никак не могла найти в себе сил, чтобы заставить себя избавиться от множества мелких застарелых ошибок. Вот и условились разговаривать во время поездки только по-французски. Илларион у меня – педант. Французский язык у него - грамматически безупречный.

- Да, пожалуй, и весь он – грамматически безупречный, не так ли?

- Увы, именно так, - опустила ресницы Лаура.

Профессор вскинул руку с часами – Лаура вновь безуспешно попыталась подглядеть их название – и заойкал-запричитал.

- Ой-ой-ой-ой! Как быстро летит время в вашем... э-э-э... э-э-э... м-да... Короче, “вновь пришла пора сложить усталые крыла и почивать под треск свечей до первых солнечных лучей...”.

- Дорогой Иштван, ваша печальная история тронула мою мелкую душу, - грустно улыбнулась Лаура, поднимаясь из-за стола.

- Смеетесь над стариком? – улыбнулся профессор, тоже вставая со стула.

- Ничуть. Ваша история на самом деле очень трогательная, а моя душа мелка и мала, как вот эта кофейная чашечка. И к тому же вы совсем не старик. Если хотя бы немного к вам приглядеться...

- Вы себя недооцениваете, Лаура. Ваши глаза, губы и пальцы говорят о вашей душе совершенно иное.

Лаура и Иштван направились к лестнице. Шаг их был грациозен и величав. Иштван любезно поддерживал даму за локоток.

- И что же они говорят?

- Я же уже сказал. Ваши глаза и прочее говорят о вашей душе совершенно иное.

- Дорогой Иштван, если вы думаете, что я буду настаивать на более вразумительном ответе, то вы ошибаетесь.

- Как вам будет угодно, дорогая Лаура.

- Buonanotte, синьор и синьора, - расправил сонную физиономию метрдотель.

- Buonanotte, синьор. Спасибо за гостепреимство, пусть и слегка запоздалое, - качнул головой профессор.

- Во Франции женщину поставили бы на первое место, - шепотом заметила Лаура.

Они преодолели первый марш лестницы под хриплые вздохи деревянных ступеней.

- А как же путешествие?! – вдруг вспомнила Лаура.

- Ага-ага! Зацепило! И вы еще смеете утверждать, что душа у вас размером с кофейную чашечку?! Но мы ведь, кажется, договорились продолжить об этом беседу во время завтрака.

Второй лестничный марш вынес их в широкий раздваивающийся коридор.

Направо-налево бежали вереницы узких черных дверей с несоразмерно большими бронзовыми номерками. Розовые прогалины между дверьми были изуродованы такими же оленьими канделябрами, что и в трапезном зале на “нулевом” этаже. Однако здесь вместо настоящих свечей на кончиках бархатных рожек мерцали тусклые электрические лампадки.

- Вот мы и пришли, - сказала Лаура. - Вам – налево, а мне – направо. Спокойной вам ночи, дорогой Иштван.

- Да-да! Именно! Вам – направо, а мне – налево! Спокойной вам ночи, дорогая Лаура.

13

Приоткрыв тяжелую дверь под номером “221”, Лаура увидела в зеркале отражение Иллариона, разметавшего тело в одних плавках-трусах на обеих придвинутых встык кроватях.

Илларион поглощал свою книгу при свете настольной лампы с рубиновым абажуром. Затылком он упирался в худосочный ватиновый валик.

Жесткие, словно набитые голышами валики вместо обыкновенных пуховых или ватных подушек – повсеместно внедренное изобретение какого-то гостиничного хитроумца. Верное средство, провоцирующее остеохондрозные отложения, шейные грыжи и разлапистую мигрень, перекрывающее асуанской плотиной жизненно важные крово- и лимфотоки, затевающее игру в скакалки с внутричерепным давлением и троекратно усугубляющее последствия утреннего похмелья. Какую цель преследовал первовыдумщик кошмарного валика? Пытался отбить у клиентов охоту к долгому сну, чтобы заставить их проводить больше времени в гостиничных ресторанах, бутиках, дискотеках? Стремился повысить показатели койкооборота и заодно приучить постояльцев не опаздывать на пароходы, поезда, самолеты? Или просто по-джентльментски учтиво порывался напомнить им древнюю мудрость: в гостях – хорошо, а дома - лучше?

- Илларион, ты уже был в ванной?

- Только что оттуда. Ну, как тебе старикан? Что за историю он тебе преподнес? Снова глупости на уши вешал о подлинном и аутентичном? По твоим влажным глазам догадываюсь, что рассказывал он тебе про свою истинную любовь. У всех, конечно, любовь фальшивая, а у него одного истинная. Так?

- Во-первых, мы, кажется, условились разговаривать только по-французски, а, во-вторых, быстренько расстилай кровати. Я очень устала.

Илларион шлепнул книжкой о тумбочку, вскочил с кроватей и начал яростно стягивать с одной из них покрывало. Он был похож на обезумевшего насильника, который пытается как можно скорее сорвать с жертвы одежды.

Лаура быстро разоблачилась почти донага, сбросив вещи на пухлое кресло и обернув цепочку кулона вокруг ножки второй, дремлющей настольной лампы.

Фигуру Лауры можно было бы считать практически совершенной, если бы только ее кинематике не была присуща неуловимая жестяная жеманность и серийная кукольность. Несколько легкомысленные остроконечные грудки нисколько Лауру не портили; скорее, наоборот – ассиметрично уравновешивали мраморную основательность ее амфорных бедер.

- Ну, а все-таки, что тебе рассказал полоумный автогерметик? Интересно же! Лаура? Ты меня слышишь?

Лаура молча прошла в ванную комнату.

Когда она вернулась из ванной и шмыгнула шелковым голышом под тонкое одеяло, Илларион встрепенулся на своей половине, нежно погладил ее по щеке кистью руки, превращенной в мягкую тигриную лапу:

- Мур-мур-мур...

- Илларион, извини, я очень устала.

- Да-а-а... Уболтал, уморил тебя старикан. Кстати, мы же с тобой условились говорить только по-французски. Третье и последнее тебе предупреждение! - поддел он Лауру, зажмурил глаза и прыгнул в свой извечный цементно-заоблачный сон.

(Окончание следует)