ИСАЕВИЧ

... за произведения Солженицына сажали. Меня же из-за Исаевича возмущенно изгнала из постели интересная московская девушка…

Не стало писателя Александра Исаевича Солженицына. Никто сегодня не может сказать, как он запомнится в истории. Слишком противоречивые чувства он вызывал всю свою творческую жизнь, и слишком необычно перевернулась история его страны. Я не помню периода его короткой славы во время оттепели в СССР. Он даже был кандидатом в лауреаты Ленинской премии. В школьной макулатуре кто-то нашел потрепанный «Новый мир» с «Одним днем Ивана Денисовича».

Мы все читали короткий, емкий рассказ о жизни, о которой нигде не писали, никто не говорил, но как-то мы знали само собой. Мы слушали по «Немецкой волне» чтение глав из «Архипелаг Гулаг», а почти библейскую фразу из «Письма к вождям» «Слепые проводники слепых людей» я запомнил на всю жизнь.

Солженицын пришел ко мне из передач западных радиоголосов, своей необычной историей противостояния с советской системой. Солженицын потом описал свою борьбу с системой в книге «Бодался теленок с дубом». Дуб скоро оказался гнилым, да и автор меньше всего походил на глупого телка из пословицы.

Наверное, еще долго будут спорить о художественной ценности произведений Солженицына. Я прочел «Архипелаг Гулаг» в Израиле. Мне дал его почитать узник сталинских лагерей, известный тогда в Иерусалиме раввин Ицхак Зильбер. Позже, в Париже я прочел «Ленин в Цюрихе», о котором, живший там, в эмиграции Виктор Платонович Некрасов отозвался: «Политический автопортрет Исаевича». Оставил чтение «Август 14-го» на середине и потом не читал уже остальных узлов «Красного колеса». Позже по диагонали прочел «200 лет вместе», ставшей знаменитой не тем, что там написано, а тем, кто ее написал. Литературное исследование о сосуществовании русских и евреев не удовлетворило ни филосемитов, ни антисемитов, а большинство оставила равнодушными. Еврейский вопрос в России давно и явно утратил остроту и актуальность.

Западные голоса рассказывали, как учитель из Рязани передал на Запад «Архипелаг Гулаг», как автор прятался на даче у Ростроповича, как ему присуждали Нобелевскую премию по литературе. Я и сам вдохновился тогда, и больше всего я хотел уехать из СССР. Я решил стать диссидентом и сионистом, к ужасу родителей ушел из мединститута и подал документы на объединение семей с жившей в Израиле моей бабушкой. Первый раз власти мне отказали, найдя странным «объединение семей» с бабушкой, когда мои родители жили в СССР.

В Израиль меня не пускали, и я поехал в Москву, чтобы присоединиться к диссидентам. По радиоголосам я составил себе картину когорты беззаветных правозащитников, без страха и упрека, дружно борющихся с глупой и жестокой системой. Действительность оказалась иной – диссидентская Москва была разбита на множество группок и ячеек, на религиозных и светских, славянофилов, западников и марксистов, православных и баптистов, националистов, вообще кого только там не было... Сионисты стояли особняком, заявляя, что их единственное - желание уехать на историческую родину, и они не вмешиваются в происходящее в СССР. Компании были маленькие и жестоко конкурировали между собой за внимание западных СМИ и спонсоров.

У меня были хорошие рекомендации и меня охотно принимали во многих домах отказников. Я помню маленького, толстенького Щаранского в широких брюках-клеш, с акцентом говорившего по-английски. Помню Илью Эссаса, старательно изображавшего из себя раввина. Встречались совсем неприятные типы. Известный в Иерусалиме право-религиозный отказник практиковал в Москве йогу, а еще занимался брачными аферами. Заманивал небедных нееврейских дамочек рассказами о сладкой жизни на Западе, куда он их вывезет; жил за их счет, а когда надоедали, то прогонял, пугая что сдаст их в КГБ.

Среди странных для меня примет московского быта, больше всего поражала шпиономания. В каждом доме меня обязательно предупреждали не ходить к тем-то, потому, что они – агенты КГБ. В свою очередь, мнимые агенты предупреждали меня, о других. Действительно, агенты среди них были. Один видный отказник разоткровенничался со мной уже в Иерусалиме, что только в КГБ его понимали, и он уходил после беседы с ними с просветленной душой. Для меня все это было в новинку.

Мы жили в богатых компактных городах на западной окраине СССР; наши родители были здесь не последними людьми. Да и наших гебистов мы тоже знали в лицо. Они были нашими соседями в городе или по даче. Их дети учились с нами в школах, институтах, ходили на кружки и утренники, учились музыке и готовились для поступления в вузы у наших мам и тёть. Я полгода встречался со своей однокурсницей, дочерью зам. начальника областного управления КГБ и меня принимали у них дома, хотя я не скрывал, что хотел бы уехать.

Второстепенный герой фильма перестроечных времен «Тема» метко выразил мои тогдашние настроения «Лучше там умереть от тоски, чем здесь от ненависти». Глубоко ненавидеть я никогда не умел, а тосковать в веселые брежневские 70-е не приходилось. Жизнь в сионистской Москве била ключом. Большинство отказников нигде не работало, но хорошо жило за счет подарков, приходивших из-за рубежа. Они постоянно куда-то ходили в гости, встречались, учили друг друга ивриту, днями просиживали на кухнях за длинными разговорами, за чашкой чая, а частенько и кое-чем покрепче. Наркотики тоже были в ходу, но водку пили больше.

Там были интересные девочки с серьезными неулыбчивыми московскими лицами, никак не соответствовавшими их вольным нравам. Дочь известных отказников, назовем ее Дина, одарила меня благосклонностью. Наш роман стремительно развивался. Уже через три дня мне было назначено прийти вечером в квартиру ее бабушки. Почему-то все знакомые москвичи имел про запас бабушек с квартирой. Я принес с собой какие-то конфеты, которые были отставлены, как «магазинные». Конфеты у них, как и все остальное, покупалось в валютной «Берёзке», где отоваривались долларовые чеки от спонсоров. Дина заварила чай по какому-то особому рецепту, и мы уселись на диван. Разговаривая о высоких материях, руками мы уже ощупывали друг друга. Вдруг Дина выяснила, что я не знаю, кто такой «Исаевич». Она гневно оттолкнула меня, и срывающимся, слегка картавым голосом высказала всю меру своего презрения к провинциалу, со своим кувшинным рылом попершимся в их калашный ряд. Там было и про неучей, про обычную невоспитанность, про лимитчиков, про то, что я не учу иврита, «как все нормальные люди»..., что я и в Израиль, наверное, не собираюсь, а ее бабушка уверена, что интересуюсь исключительно ее московской пропиской...

Для меня это было внове. Мне в голову никогда не приходило стремиться в Москву. Мы у себя жили значительно комфортабельней, чем москвичи, даже имевшие заграничных спонсоров. Имели лучшие жилищные условия, ели и одевались куда лучше, дышали чистым воздухом, не теряли часов в общественном транспорте, наши семьи по большей части принадлежали к провинциальным «хозяевам жизни». Блеск старой межвоенной Европы еще освещал Львов, Вильнюс, Ригу, Мукачево, Кишинев, где в основном расселилась после войны наша родня. Попавших в Москву родичей жалели, и при случае им собирали гостинцы, поесть «настоящего». И самое главное, наш досуг был гораздо веселей, а быт спокойней, чем суетливая и нервная московская жизнь.

Я пешком возвращался со свидания с Чехова в район Измайловского парка через ночную Москву. Подобно Чацкому думал, что «Сюда я больше не ездок, бегу, не оглянусь, пойду искать по свету. Где оскорбленному есть чувству уголок...»??. Через два дня я вернулся во Львов, а через полгода эмигрировал.

Высылка Солженицына застала меня в Германии. Я не удивился, когда вскоре с категоричностью моих московских знакомы он заявил немецким слушателям: «На самом деле вы не испытали настоящей диктатуры». Тогда многие порывались удивить Запад своими откровениями.

В 1979 году в Гарвардской речи Солженицын подверг Запад не менее резкой критике, чем в свое время СССР – за измену собственным идеалам свободы, за поражение в войне во Вьетнаме, за уступки коммунистическому миру, за материализм. Он попал пальцем в небо, потому, что консерватизм уже был на марше, в США к власти прошел Рейган, а в Британии Тэтчер. Я слушал запись выступления Солженицына, и больше всего вникал не в смысл, а в его тон библейского пророка. Он и видел себя таковым, посланным «глаголом жечь сердца людей», носителем важнейшей миссии, настолько очевидной, что все должны отдаться ей, или, по крайней мере обязаны помогать ему. Помню, как он отказался принять приглашение отобедать в рейгановском Белом Доме лишь потому, что пригласили и других диссидентов.

Разоблачения Солженицына пришли в нужно время и помогли лишить советский коммунизм всякого морального авторитета в Западном мире. В мире потребления он оказался гениальным промоутером, раскрутившим новый бренд, сумевший ввести в массовый оборот новые идеи и понятия. Вернувшись после развала СССР на родину, он не сумел добиться такой же популярности. Книги шли плохо, а его телепрограмму закрыли из-за низкого рейтинга. Молодое поколение россиян преследовало другие идеалы – жить лучше, а всякие измы меньше всего интересовали Россию. В этом, как ни парадоксально, тоже заслуга Исаевича.