Будет страшно, но потом полегчает

И заспорили славяне, кому править на Руси. На самом деле это вопрос отношения и я бы даже сказал поведения в наступающем политическом кризисе. Потому что те заявления, что сделал Пригожин, направлены не столько против Министерства обороны, а они касаются лично президента Российской Федерации. Потому что в своем последнем по времени ролике, когда Пригожин, выступая от имени совета командиров ЧВК «Вагнер» произносит свой спич, он в конце говорит, что «управлять-то уже не можете». А начинает он с обращения к Верховному главнокомандующему, начальнику Генштаба: «Вы не можете управлять. И вообще мы сейчас уйдем в тыловые лагеря, но скоро мы вернемся, скоро мы потребуемся».

В какой ситуации могут потребоваться такие «замечательные» бойцы оттренированные? Только в ситуации политического кризиса. Я знаю, что это заявление Евгения Викторовича очень не понравилось в Кремле. Оно не было ни в коем случае Кремлем спровоцировано. Это часть меняющейся политической ситуации, причем ситуации, меняющейся в первую очередь в элитах. Но таким образом это изменение манифестируется в публичное пространство. Потому что одновременно практически по времени, может быть, 12-ю часами раньше, когда Пригожин сделал свое публичное заявление, непубличное заявление во время совещания в узком Совете безопасности сделал Николай Платонович Патрушев. Он упрекнул президента в провалах, что вся политика президента — это сплошной провал и что не надо было начинать эту специальную военную операцию и что мы находимся накануне военной катастрофы. Cказал  в присутствии президента. Более того, Патрушев не позволил президенту говорить. Это очень интересно. Это была видеоконференция. Патрушев взял на себя инициативу. Это была конференция с военными и чекистами и сказал всё, что он думает. После этого видеоконференция была президентом прекращена. То есть, вы понимаете, какое это напряжение, что происходит. Ну, а Рамзан Ахматович, он как верный пехотинец президента, как он всегда именовал, он пока придерживается этой роли: «Да, мы заменим, если потребуется, своих братьев». Но старшие товарищи укажут Евгению Пригожину на недоработки. Так что это подготовка к тому, что будет. И я могу вас уверить, что в мае мы увидим еще более турбулентное развитие, у меня такое ощущение. Уж извините за такую неуклюжую академическую формулировку. Потому что все это вписывается в тот ряд, который мы наблюдали. Диверсионные акты, дроны над Кремлем, убийство Фомина-Татарского, покушение на Прилепина,, перенос военных действий сейчас происходит…

Пригожин защищен гораздо лучше Прилепина. Кстати, они в тесных отношениях всегда были — Пригожин и Прилепин, насколько мне известно. Вы знаете, военные действия переносятся на территорию Российской Федерации, и мы это в последний месяц замечаем. С нарастающей силой. Все это, конечно, создает очень тяжелую ситуацию в элитах. Не только из-за военных действий. Из-за того, что президент во многом недееспособен уже физически. Не факт, что он появится 9 мая, то есть не факт, что это будет президент, а не его двойник. Он фактически отказался от публичных выступлений. Когда мы видим публичное выступление, это обычно не президент, это его двойник.

Будет ли«рямая же линия» будет  8 июня? Сейчас месяц — это гигантский срок по нынешним временам. Мы не знаем, что за это время произойдет. На кого еще будет покушение? Куда еще могут быть совершены налеты дронов, чьих дронов — это тоже вопрос, по крайней мере, подверженные некоторым интерпретациям и довольно широким. Так что всё то, что делает сейчас Пригожин, он укрепляет свои позиции, это называется сделочная позиция. Он ее повышает в ситуации готовящегося кризиса. И он обращается к обществу, как раз к тем людям, которые составляют костяк поддержки СВО, к тем, кто составляет костяк поддержки «рассерженных патриотов». Их немало в России — 10-15%. Пригожина поддержит гораздо больше людей, чем Навального. Это на самом деле ростки будущего, той смуты, которая накатывается на Россию и которая, несомненно, произойдет.

В ФСБ нет паники. Там есть очень высокая напряженность, очень сильное недовольство действующим президентом. Могу сказать точно, что после Нового года отношение к президенту среди офицеров ФСБ исключительно уничижительное. Это очень важный сдвиг морально-психологический, потому что именно эта корпоративная группа составляет основу поддержки. Это ключевая группа поддержки на, условно, низовом и относительно массовом уровне. Что касается того, знали ли, — да, знали. На столе Верховного главнокомандующего было много докладов о том, что это произойдет с указанием мест, где это будет происходить, с описанием того, что существует возможность потери государственного контроля над частью районов Российской Федерации, имеется в виду пограничные районы в перспективе. Доклады о том, что, скорей всего, вооруженная борьба будет перенесена в виде столкновения уже армий на территорию Крыма и, возможно, уже этим летом или осенью. Всё это было. Ну, и что? Это же типично русский подход: А мы не хотим, чтобы это было. Это то, что называется когнитивным искажением. Принимаем только то, что нам нравится, те факты, которые нам близки. На самом деле мы ведем наступление. Мы справимся. Ну, а кто-то, наверное, рассчитывал, что рассосется. А кто-то, уставши биться головой о стену, решил: «Ну, стена-то каменная, с ней ничего не случится. Отойду-ка я лучше в сторонку и посмотрю, как будет развиваться без меня». Это нормальная позиция сейчас,  происходит ровно то, что происходило в Советском Союзе, начиная с 1990 года, когда имитировали следование курсом перестройки, говорились правильные вещи, но на самом деле — это было очень хорошо заметно с конца 90-года — те, кто понимал, в чем дело, готовились к концу системы. Они понимали, что системе конец. И сейчас люди, наделенные властью, понимают, что системе конец. Да, это не конец-конец еще, потому что конец — это всегда процесс. Это завершение исторического процесса, это завершение всей нашей истории, которая началась как раз в 1991 году. Это полное будет завершение второй Российской республики. И на нашу честь выпадет как раз задача конституировать и создавать новую российскую республику Северной Евразии. Придется это делать. Потому что эта прекращает свое существование, причем благодаря собственному руководству, благодаря усилиям верховной власти. Такое историческое завершение.

То, что у нее нету международно признанных и, более того, самой собой очерченных границ, это усложняет ситуацию для будущих поколений

Вот то наследство, с которым мы перейдем к новой Российской республике, оно содержит нерешенность, непроясненность вопроса не всех, но ряда границ. И, в первую очередь, мы знаем, где эти границы — это границы, естественно, на западном направлении, границы с Украиной и вообще весь комплекс отношений с Украиной; это отчасти границы на Кавказе, и если взять Абхазию, отчасти граница на юге. Плюс еще Приднестровье. И вот все те спорные территории, горячие точки, как их в свое время называли, которые возникли еще в 90-е годы прошлого века, — это все часть наследства, и с этим наследством придется что-то делать. Сохранить в замороженном виде, сохранить ту поддержку, которая была при прежнем режиме (еще пока действующем), я не думаю, что удастся. Но какое будет разрешение, я тоже не очень представляю. Скорей всего, речь пойдет о довольно длительном переговорном процессе с участием международных посредников, видимо, с выходом на общеевропейскую конференцию наподобие той конференции, как в свое время знаменитый Хельсинский акт, который на самом деле установил границы в Европе и обеспечил некий мир и стабильность. Нам придется рано или поздно выходить на аналогичное по масштабу и по своим последствиям международное предприятие.

Да, с участием России. Речь ведь пойдет не только о постсоветском пространстве. А то, что на Балканах происходило? Там что, не осталось таких мест? И не только Косово. Там время от времени вспыхивает напряженность, мы знаем, где. Вот к этому мы, скорей всего, выйдем, но это все требует времени, и в течение этого времени — это займет не месяцы, а годы, может быть, даже 10 лет, процесс выход на такую международную конференцию — эти точки, эти пятна будут тлеть. И я не знаю, какое будет решение. Я не исключаю в случае остро кризисной ситуации, что Россия поступит точно так же, как поступила позднее советское и раннее российской руководство, выводя войска. Просто обвальный вывод с потерей всего. Там уже не до этого. Мы просто уносим ноги, чтобы оттуда спастись. Я этого совсем не исключаю.

Но у меня грустное предощущение, что когда настанет время инвентаризовать казну, мы вдруг выявим, что там денег нет. Это будет очень похоже на то, как сейчас Запад пытается найти российские государственные авуары за границей. Формально резервы находятся на сумму более 300 миллиардов долларов. Мы знаем, что они формально объявлены замороженными. А реально обнаружено 29 миллиардов, то есть десятая часть. Вопрос: А где оставшиеся девять десятых: они вообще были или нет? Я не исключаю, что выяснится, что нет этих денег. То есть, они вроде есть на балансах, а фактически ничего нет. Это первое.

Второе: как сказал автор одного забытого романа, есть люди и места, где «много денег» ничего не значит. И когда речь заходит о власти, когда речь заходит о месте, деньги могут перестать работать, если вы делаете экзистенциальный выбор. Вопрос в том, кто будет готов рисковать жизнью? И вы можете купить риск жизни за деньги далеко не всегда. Да, опыт России показывает, что у нас достаточное количество людей, «готовых за деньги», но одних только денег без другой мотивации, оказывается, не хватает. Должна быть еще другая мотивация. Я бы сказал, с добрым словом и деньгами гораздо лучше, чем с одним добрым словом или с одними деньгами. То есть ситуация в этом смысле отличается от советской, но экзистенциально, когда речь идет о том, защищать вам президента или нет? — а вы понимаете историческую обреченность президента и его режима. Ведь у Советского Союза формально в 90-м году и даже в начале 91-го, в августе 91-го у тех, кто ГКЧП организовал, у них какие были ресурсы, вспомните: армия, аппарат КГБ, Коммунистическая партия. Они, в общем, были еще довольно целостные. И что? Всё разрушилось в течение трех суток, потому что всем было очевидно, даже если не все об этом публично говорили (тогда многое можно было публично сказать, гораздо больше, чем сейчас), — всем было очевидно, что эта история завершилась и в прямом смысле и переносном.

Точно так же будет очевидно, что завершается эта история — история Путина, история вообще постсоветской России. Это не означает, что не будет другой истории, она, конечно, начнется. Но нам придется пройти через очень серьезный кризис. И не мы этот кризис создавали — не оппозиция, которая сейчас находится в эмиграции или в тюрьмах, нет. Это кризис, созданный усилиями верховной власти и персонально президента. И это все в его окружении понимают. И для них сейчас стоит задача, как минимизировать последствия этого кризиса, остаться бенефициарами системы и попытаться ее сохранить. Я думаю, что сохранить ее уже не удастся.

Между Путиным и его друзьями напряжения нет, потому что его друзья прекрасно понимают всецелую зависимость не от российского государства, а персонально от вождя. Нет вождя или он ослабел — их нет тоже.

Они будут раскулачены, уничтожены в течение несколько суток, если не несколько часов. Они это хорошо понимают, потому что те генералы, которым они платят, эти генералы повернутся к ним спиной мгновенно, как только президента не будет или они узнают, что президент не в состоянии выполнять свои обязанности. Обладает ресурсами тот, то обладает институциональной структурой, в первую очередь, силовыми структурами и, конечно, в первую очередь, это чекисты. Потому что военные в данном случае не дураки.

А Николай Платонович Патрушев — это соратник президента, он ему не друг. Вот есть личные друзья, а есть соратники. Он, действительно, ближайший из соратников. Но у него есть ресурсы, на него ориентируются чекистские корпорации, несмотря на разногласия внутри этой корпорации. Когда речь идет о выживании в целом, они тут же объединятся. Есть очень сильное недовольство на уровне не хочу сказать армейских офицеров — армейские офицеры давно недовольны и понятно, чем, — а вот именно чекистской корпорации в целом. Так что сейчас ждут, знаете чего? Неблагоприятного для Российской Федерации военно-политического развития. Как только начнется успешное украинское наступление, вероятность, что будут предприняты какие-то действия внутри резко возрастут. А соратники… они влиятельны ровно настолько, насколько сохраняет свое влияние президент. Нет президента — они ничто. Со всеми их активами. Вообще ничто. Хорошо, если они еще успеют в Дубай уехать. И то не факт.

Те, кто будут играть первую скрипку после Путина,  скажут: «Слушайте, вы такие состояния сколотили, каким образом? И вообще, нам надо новых дворян и новых бояр поощрить. Вот мы им ваши вотчины и отдадим. Они честно защищали Родину, честно стояли на ниве служения в то время, как вы воровали благодаря близости. Ты ходил в спортивны шароварах по Питеру, крышевал мелкие ларьки, а сейчас считаешь себя небожителем? А вот сейчас посмотрим». Помните, как в фильме «Бег»: «Это контрразведка, здесь генералы, как дети рыдают». Ну, и что, что ты был миллиардером, а сейчас будешь рыдать, как ребенок и умолять в кровавых соплях, чтобы тебя не больно зарезали. Но сперва ты все отдашь, все активы до последнего. Вы, понимаете, что на кону будет стоять? Десятки миллиардов долларов. Неужели их кто-то пожалеет? Нет, конечно, никто.

Сечин, например. могущественный человек, очень влиятельный, амбициозный. Но ЧВК «Роснефти» никакой роли не сыграет. Не уверен, что Сечина может защитить. Скорей всего, и защищать его не станет. Играть роль будут другие люди и другие организации, точно не эти. Это самоуспокоение для них, не более того. Они считают, что их будут надежно защищать.

Для них не осталось безболезненных выходов. Безболезненный выход для них был 24 февраля прошлого года, когда можно было попытаться организовать коллективный демарш, уговорить президента передать власть, ну и следовать, может быть, путинским курсом, но без излишеств: без жестокости, тем паче без начала военных действий. Сейчас уже нет, легких путей не осталось, безболезненных путей не осталось. Но мне не жалко, что им будет больно. Мне жалко, что нам всем будет больно — вот это да. Будет страшно, будет больно. Это меня пугает. А их судьбы меня нисколько не беспокоят. Они получат то, что заслужили. Пока еще не получили, но получат. В этом сомнений, честно говоря, уже не много. Не все, но большей частью. Понимаете, чем ближе вы к кормилу власти, чем выше для вас сейчас риски. Если бы вы находились на какой-нибудь периферии, у нас были бы неплохие шансы выскочить, неплохие шансы дистанцироваться, неплохие шансы откупиться. Но если вы пользовались близостью к власти для приобретения всего того, что получили, вы и есть власть. А с властью будет покончено решительно. Систему сохранить не удастся. Ощущение, что не удаться. Много книг еще будет на эту тему написано. И главное, в этих книгах будет подтверждение такого историко-социологического тезиса, что губят империи и губят государства правители. Не внешние враги, не внутренняя крамола, а правители, которые начинают, закостенев в своей уверенности и в своем полубожественном или божественном происхождении совершать ошибку за ошибкой. Я даже не употребляю термин «преступление». Это ошибка.

Их самолет далеко не улетит, если он еще взлетит. Второе: они, конечно, себе эта запнсные аэродромы выстроили. В первую очередь. Дубае. Вот все они, и высокопоставленные чиновники администрации, и люди, которых мы сегодня упоминали. Лучше утром о них не говорить, впрочем, вечером тоже. Они все что-нибудь там подготовили. Вопрос же в том, что это не Дон, с которого выдачи не было. Это Дубай. Оттуда их выдадут быстро.

Владимир Владимирович даже собственную дочку не пускает отметить день рождения за границу, говорит: «Нет, оставайся здесь». — «Да, пап, а что? Я вернусь» Нет. Как раз, кстати, в Дубае она хотела отметить день рождения. Нет, не надо. Тем более друзья, они тоже должны получить разрешение. Кто же им даст это разрешение? — это первое. А второе: Где у них гарантии, что оказавшись за границей, они не будут тут же в наручниках препровождены в ближайшую тюрьму? Сначала их туда отведут, а уж потом начнут какие-то разговоры. Но сперва — наручники, потом — тюрьма.

А в Китай? Дураков, прошу прощения, нет. Потому что там разденут как липку, я хорошо знаю. Нет, ни в коем случае.

Что не лечится лекарством, лечится железом. Что не лечится железом, лечится огнем. Это такой принцип был у античной медицины. Вот будем лечить железом и огнем. А как еще? А как еще останавливать людей, у которых ничего человеческого не осталось?

Мне тут недавно привели такой забавный эпизод, я не знаю, правдив он или нет, что известный нацистский пропагандист Фриче, который проходил на Нюрнбергском процессе был оправдан знаете почему? Потому что он в мае 45-го года умудрился написать и направить письма маршалу Жукову, покаянное письмо. Я не знаю, правдива ли эта история. Я лично не успел проверить. Вот, возможно, у них уже во всех в компьютерах лежит текст покаянных писем. Но они пока не знают, кому их направлять. Вот это вопрос вопросов. «Меня заставали под пытками. Меня пытали окладом в 100 тысяч баксов в месяц. Слаб человек. Ну, вы же, наверное, меня поймете. Но я готов искупить. Я готов все рассказать, дать показания, только сохраните мне драгоценную жизнь и на свободе», — вот такое покаянное письмо, наверное, уже многими подготовлено. А технические работники: «Ну, а что? Мы же ничего не говорили. Камеру направляли».

Нынешние дроны над Кремлем удачно вписываются в контекст общего нагнетания напряженности в Российской Федерации. Вот всё то, что мы видим в последние дни — происходит нагнетание напряженности. Естественно, когда речь идет о нефтеперерабатывающих заводах, это украинские беспилотники, это понятно.

Скажем честно, что ни Татарский (Фомин), ни Прилепин не были фронтменами российской пропаганды. У них была определенная репутация. Но если ранжировать пропагандистов, то это фигуры второго, а то и третьего ряда. Вот идея, концепция того, что украинцы наносят удары далеко от своих границ, далеко от своей родины и что под этим соусом надо вводить военное положение (мало ли, до кого они еще дотянутся) в столицах или, по крайней мере, до Урала, в европейской части России, — все это успешно работает. Опять же я не хочу сказать, что это всё инсценировки. Я говорю о том, что есть последовательность событий, которая ведет к определенным политическим решениям. Тут парадокс в том, что можно ввести военное положение, но оно будет способствовать дальнейшему росту турбулентности, потому что оно так будет реализовываться в Российской Федерации. Как раз тогда неготовность государственного механизма и станет очевидной.

Для военного положения нужен более сильный повод, что-то совершенно инфернальное. Я не буду заходить так далеко, чтобы предполагать, что что-то произойдет на атомной станции, но, допустим, блэкаут в Москве. Вот, пожалуйста, вроде ни одной человеческой жертвы, а в Москве, в российской столице хаос и паника. Скажем, достаточно даже полусуток для того, чтобы обнаружить опять же украинский след, кто-то желтым и синим мелками что-нибудь нарисует на трансформаторной будке. Тут же все будет обнаружено, связь проведена. Что вы хотите, столица под угрозой оказалась — надо предпринимать какие-то решительные меры. Это предположение.

Татарский-Прилепин - это не общенациональный резонанс. Даже, как выяснилось, налет дронов на Кремль — кстати, обратите внимание, что пропаганда не стала эту тему очень уж педалировать. Ну да, был налет. Поднялось какое-то оживление, но потом мы видим, что машина не стала как по сигналу работать. И в этом смысле Симоньян откровенно признала, что если бы мы это сделали, то мы бы уж, конечно, запустили машину пропагандистскую на 146 оборотов. Да нет, совсем не обязательно. Возможно, машина ждет чего-то другого. Это должно быть очень сильное событие, имеющее общенациональный резонанс и понятное людям.

Мы понимаем, что проведение выборов в условиях военного положения по меркам любой страны это было бы, конечно, профанацией. А в России эта профанация если не в кубе, то в квадрате. Еще раз повторю, события могут начать развиваться так быстро, что будет не до выборов в сентябре. И на самом деле эти поправки в закон о военном положении может быть экстраполирован с новых территорий на, скажем, европейские регионы Российской Федерации. Вот те, где должны быть выборы в сентябре. Всё это вполне возможно. Но стоит ли тогда огород городить вообще? Я не понимаю, зачем эта профанация, зачем эти бутафорские декорации? Скажите: «Мы пролонгируем полномочия и всё. Потому что военное положение. Военное положение дает такую возможность, такое право». Зачем все это? И бессмыслица — это как раз определенная симптоматика ментального распада власти. Когда начинаются какие-то противоречивые движения, и не очень понятна логика. Ну да, хочет выжить — понятно. Эта власть хочет выжить. Но дело в том, что она начинает совершать какие-то страшные ошибки. Вот арест двух театральных деятелей. Зачем? Ну, зачем? Ощущение такое, что мы имеем силы, ненавидящие все живое, все, что связано, с культурой, с гуманизмом, у них вызывает инстинктивную реакцию -посадить. Это что, инстинкт самосохранения так проявляется? Мне кажется, это уже Танатос — это то, что ведет их к смерти, когда вы всех ополчаете против себя сверху донизу и снизу доверху.

Та пропаганда насилия, воинствующий имморализм, который сейчас характерен для российского общества, не может исчезнуть одномоментно, а только вследствие длительной социализации с расстановкой моральных акцентов, понимания того, что человеческая жизнь священна, что есть добро, а что есть зло. Мы увидели плоды этого процесса как раз после 24 февраля. И это в гораздо большей степени поразило общество, чем я думал.  20 лет пропаганды не прошли даром. Они как кислота разъели способность людей мыслить, и главное, способность отличать добро от зла. Придется возвращаться к базовым понятиям, начиная с детского садика.

Как ни странно, возвращение к некоторой нормальности может произойти… Я бы сказал, сначала снижение уровня стресса. Надо снизить уровень стресса. Потому что пропаганда — один из сильнейших источников стресса. Если мы снимаем источник стресса, то люди вдруг сами начинают (не все, но значительная часть) задумываться. Они успокаиваются, перед ними открывается какая-то перспектива. Не у всех — у 15-20% мораль никогда не место не встанет, потому что, возможно, нет мозгов или, возможно, нет души. Не берусь судить, чего здесь в дефиците. Но у большинства надежда есть, и я уверен, что это сработает. Это как у доктора: «Пациенту нужен покой. Покой и труд». И это работает в большинстве случаев.

Что касается выводов, людям придется долго разъяснять, что же произошло. И главное — расставить моральные акценты.