ПЯТЬ ДНЕЙ ПОЛНОГО СЧАСТЬЯ

В ПУТЬ!

На восьмой год пребывания в уютном, прохладном, ухоженном Минске стало ясно - пора! Что-то здесь не так: чего-то недостаёт. Солнца? Может быть, солнца. Гор? И гор.
Списался с Душанбе: остановиться будет где.
Рюкзак, спальник, палатка, фотокамера - что там ещё? - бритва "Спутник" (брать, не брать? - тяжеленная!), дюжина "килек в томате" (кто знает, как там у них сейчас с кильками), пилёный рафинад (лучше б сгущёнку, но - тяжесть опять-таки).
Всё? Вроде, всё. Остальное, если что - там уже, на месте.
Сразу как-то решилось: иду один. Это, чтобы - куда хочу, где хочу и сколько хочу. Маршрут тоже ясен: Искандеркуль, - а там (места знакомые) сверну ещё по дороге кое-куда. Это тоже - по месту.
Всё, всё, всё - готов!
Автобус, поезд, Москва, ещё автобус, самолёт, Ташкент, опять самолёт, Душанбе... (ничего этого не помню: всем нутром - там уже, в горах!).
Очнулся, когда открылась дверца салона: шагнул на трап, и - вот оно, чего мне так недоставало! Ослепило, обожгло, чуть не задушило в жарких своих объятиях! Африка! Пекло!
Словно бы это меня, как был - в кедах и походной амуниции - прямо в финскую сауну!..
Да, подзабыл я, что Восток, это не только мраморные горы с хрустальными реками. Забыл, что в конце лета - в добавление к собственной жаре - заносит сюда удушливым "афганцем" ещё жар и пыль южных пустынь. От жара этого мнётся под ногами асфальт, а от рыжей пыли гнутся ветки деревьев.
Но - не сюда я и ехал, не в пропыленный этот город с размякшим асфальтом, а туда, как раз, где хрусталь и мрамор. Горы! Вон они: выстроились уже в ожидании меня по всему горизонту…
Назавтра выяснилось, однако: прямых автобусов на Искандер нет - если что и ходит - только с Варзобской турбазы. И берут там только "своих" - по турпутёвкам. Есть, правда, ещё автобус до Такфона, но ходит он раз в неделю, плетётся со всеми остановками чуть не сутки, а там ещё и пешком - ого, сколько!..
Невесело. Проверить турбазу?
А вот тут повезло: и встретили, как родного (свой брат - бродяга!), и машина с группой завтра же утром. Молодой, загоревший до цвета старинной бронзы таджик-инструктор Тимур (он же Юра) пояснил весело:
- Путофка нужин, канэшна, но... пирыходы утырычкам - пасадым. Начлагу тока не пападыс!
Ранним утром - в полном снаряжении и боевом настрое миновал я ворота турбазы. Первым, кто попался мне навстречу, был начлаг. Догадался я об этом по выражению его лица. По каким признакам он угадал во мне чужого, не знаю, но тут же, не отвечая на приветствие, бросил Тимуру:
- Никаких посторонних!
Места свободные в грузовике ещё были, но ни моя готовность вдвое оплатить проезд, ни убитый мой вид нисколько его не тронули. Он, видите ли, не хотел за меня перед кем-то отвечать. Хорошо, что, уходя, я успел заметить выразительный жест Тимура: головой он мотнул в сторону ворот, а губами, глазами и носом сделал движение, которое могло означать одно: "Куда ж ты, дурень! - обожди там, за воротами".
За воротами грузовик притормозил, и в кузов, кроме меня, забрались ещё трое. Одного, немолодого уже, с геологической бородкой, приветствовали особенно тепло: видно было - человек здесь известный и уважаемый. Между собой ребята называли его потом Ка-Те и "профессор", а в глаза - Карл Тимофеевич (во всех случаях - уважительно).
Уселся он рядом со мной. Действительно - геолог, краевед, учёный и ещё, и ещё кто-то. Живёт там всю жизнь и всю жизнь что-то там изучает. Словом - чудак. Всё и всех здесь знает, и все знают его. Едет теперь догонять геологическую партию ("есть одно соображение - надо проверить"). К цели моего путешествия отнёсся с пониманием и одобрением. Тут же дал несколько дельных советов.
"Профессор" рассказывал непрерывно что-то занимательное, а за бортом мелькало моё детство и юность. Краем уха я слушал бывалого краеведа, а обоими глазами ловил до боли знакомые краевиды: широкую долину Лучоба, зелень пригородных виноградников, плосковерхие домики-соты и саманные дувалы, запол-зающие на золотистые холмы. А за всем этим - горы, горы, горы…
На самом выезде из города - огромный цементный завод: на траве, кустах, деревьях (даже и на зубах заскрипело!) - цементная пыль. Проехали, прочихались и тут же вынырнули в чистеньком, опрятном Варзобском ущелье.
Знакомый шум Душанбинки (здесь она уже Варзобка), знакомые висячие мостики, а вон и моя двуцветная гора (рассказывал уже о ней как-то). Горы расступаются, и слева - Варзобское озеро (родители-комсомольцы ещё выкопали): вон, как опушилось зеленью - не узнать! А справа, круто вверх - поворот на рудник с нависшим над дорогой акведуком. С него, прямо через бетонные борта до сих пор льются-переливаются струями на прохожих и проезжих излишки воды (остальная бежит на Варзоб-ГЭС - освещать столицу).
Что добывают в руднике - большой секрет, но в отвалах - лазурит (чуть ли не единственные в мире залежи). Камень с виду неброский - словно облитый чернилами огрызок кускового сахара. Но это из него вытачивали в древности украшения для гробницы Тутанхамона, а позже натирали знаменитый "голубец" Рублёва и добывали себе синюю краску художники Возрождения - другого способа получить синий цвет долго ещё не было.
Мелькнула арочка ворот пионерского лагеря, из которого когда-то, пацаном ещё, совершил я однажды неудачный побег (двадцать кэмэ - под горку домой, и столько же в ночь - назад, в гору, в сопровождении матери).
Промелькнул живописный кишлак Варзоб. Горы всё выше - небу всё теснее. Дорога всё круче, извилистей.
Солнце старается во всю, но жар уже не тот: свежим ветерком с гор обдувает всё, что может перегреться.
Скалы вскоре расступились, и - справа дорога на Такоб (так и не побывал я на развалинах старинной крепости), а чуть дальше и влево - на курорт Хаджи-Оби-Гарм (Святая Горячая Вода). Там бывал, окунался: вода, действительно, горячая. Очень, говорят, целебная. Возможно, и святая.
Горы тут отступили к горизонту, и снова над нами много неба - мчимся по всхолмлённой рыжей равнине. Небеса здесь, в предгорье, выглядят, как бы, выгоревшими от нестерпимого жара - выцветшими. Они даже и порыжели слегка - словно запылились. Но это не пыль, это - цвет самой жары. И всё здесь: земля, кустики, холмы, горы, - всё окутано этим знойным маревом, всё видится сквозь эту золотисто-рыжую дымку.
Редкие деревца и пегий кустарник, как и выгоревшая трава, - это вам не белорусская, напитанная дождями и снегами сочная зелень, а над головой здесь - не ясная синь нашего севера. Здесь своя гамма, свой "фирменный" - азиатский - колорит: мягкие оттенки и яркие блики латуни на старинной восточной посуде. Или - приглушённо звенящие тона-переливы зурны с дутаром.
В этот колорит влюбишься не сразу (как и в звуки дутара), но тем сильнее он потом запомнится.
Ленинградский художник-архитектор Захаров каждый год приезжает сюда вместе с художницей-женой (из чистенького Питера - в этакую даль, жару и пыль!) - писать этюды гор. На Искандере он ещё не был: расспрашивал всё меня, какого там цвета скалы. О-о! - непередаваемого...

ФАНЫ

Дорогу впереди стеной перегородил нам огромный Гиссарский хребет: это уже знаменитые Фанские горы - предгорье Памира. Скоро начнётся долгий-долгий (нелёгкий и небезопасный) подъём на трёхкилометровую высоту - перевал Анзоб. Два грузовика еле разъезжаются тут на узкой полоске дороги (в темноте или тумане каждый норовит прижаться к скале, вежливо уступая встречному дорогу вдоль обрыва).
Вот! - начался уже... Дорога сворачивается кружевами бесконечного серпантина; витки всё круче, повороты - чаще, резче. Машина кряхтит, подвывает от напряжения, скрежещет передачами. Колёса скользят, проворачиваются, брызжут на крутых виражах мелкими камушками - туда, вниз, в пропасть!..
Справа и слева (успевай только ловить глазами и камерой) - захватывающие виды с орлиной высоты на широкую долину Зидды-Майхуры. А сами мы - в окружении окаменевших осадков - передвигаемся сейчас… по дну древнего моря. Многослойные допотопные пласты скручены, скомканы, сморщены - будто, прежде чем выдавить на поверхность, их долго месило и мяло ногами местное племя титанов. Все мы - вместе с донными осадками - подняты теперь этими титанами к самому небу.
Выше нас лишь несколько зубьев хребта. Они перемежаются застывшими струями каменных осыпей. Сами струи пропадают потом где-то внизу, в тёмном провале километровой пропасти, а на самом дне её - намёком, светлой царапинкой - тонкая змейка реки.
Горы (те, что пониже) изо всех сил тянутся вершинами вслед за нами. Не поспевают - отстают одна за одной. А внизу выворачивается на нас всей плоскостью всхолмленная долина Майхуры - вся в складках невысоких хребтов и морщинках сухих саев. В ней мелькают, исчезая в пыли, обрывки нашей дороги...
Непрерывно бубнит что-то занятное старый профессор, силится перекричать вой мотора молодой инструктор, а я стараюсь расслышать обоих и одновременно щёлкаю - один за другим - драгоценные кадры.
Тимур, хоть и молод, успел уже побывать "на Афгане" - привёз оттуда военный радиометр: демонстрирует нам сейчас, как нарастает тревожный звук: цок... цок... цок… цок-цок-цок-цок... Это приближаемся мы к местным залежам урана. Жутковато... Но вот - стихает, стихает ... проехали.
Из последних сил машина забралась, наконец, на седловину и, сразу за метеостанцией, остановилась - дать остыть мотору. Да и самим надо поостыть: часа три мы уже под палящим солнцем (машина без тента, на небе ни облачка).
Здесь, зато, на самом верху, не просто прохладно - зябко: на перевале, как всегда - сквозняк. Рядом, на склонах - снег. Вечный, нетающий: как-никак - метров на триста выше трёх кэмэ вознеслись мы сейчас над уровнем моря.
Это - полпути.
Поразмяли ноги, попрыгали и, чуть спустившись по склону - попили из родника нарзан. Не кавказский, конечно, не шипит, но - пощипывает всё же (как клеммы подсевшей батарейки на кончике языка).
Поостыв, даже и подзамёрзнув, отправились дальше.
Дальше легче: теперь только вниз и вниз. Воздух на северной стороне перевала свежее. Места - фантастичнее, сказочнее. Пробираемся кривыми узкими переулочками-ущельями с неправдоподобно отвесными и островерхими скалами (с ниточками водопадов, с парящими в небе орлами). Такими изображают обычно в детских книжках и мультиках царства драконов и обиталища джинов.
Подкатили, наконец, к кишлаку Анзоб. Тут большая придорожная столовая (ошхона) - делаем большой привал. Все - и путники, и водители - стараются здесь всегда поплотнее заправиться: другой ошхоны до самого Ленинабада не будет.
Ленинабад - это нынешний Худжант, бывший Ходжент, а ещё раньше - Александрия Эсхата (Дальняя). Она, и в самом деле, из всех Александровых Александрий - самая дальняя (от Македонии, разумеется).
Готовят на Востоке мужчины, и делают это мастерски - не раз убеждался (об этом надо бы как-нибудь поподробнее). С "профессором" мы сдружились - обедаем вместе. Видя нас рядом, ребята и ко мне прониклись дополнительным почтением.
Всё вообще складывается пока на редкость удачно!
А места и дальше - чудо! - бывал здесь не раз (проездом на тот же Искандер). Бывать-то бывал, но каждый раз это - в большой развесёлой компании, на большой скорости - с шумом, гамом, песнями.
А надо бы места эти разглядывать долго и неспешно, как картины старых мастеров - почтительно и с тихим восторгом. С кузова полуторки, это, как по Эрмитажу на роликах. Вот и сейчас: ехал и всё на кого-то досадовал, пока не утвердился, наконец, в мысли: назад - только пешком! Нынешние мои спутники, грех жаловаться, ребята славные, но и с ними - не остановишься ведь, где захочешь, где, казалось бы, нельзя не остановиться.
Спускаемся вот сейчас в широкую долину Ягноба - к кишлаку Рават (на картах почему-то - Работ), и тут происходит в природе нечто непонятное. Ничего, вроде, не переменилось, но все мы вместе с машиной окунулись вдруг в странное - беззвучное - пространство! Всё на месте: и горы, и дорога, и яркое солнце, а звук пропал - нет звука! Словно фильм - увлекательный, цветной - продолжается, а звуковая дорожка оборвалась (в детстве, топая босыми ногами по деревянному полу кричали в таких случаях механику: "На-мы-ло!").
Для тех, кто тут не бывал: дорога в горах жмётся всегда к реке, а речки горные - бурные, шумные, а эхо в горах - громогласное, раскатистое. При долгой езде привыкаешь к этому шумовому сопровождению - не замечаешь уже его, но когда оно так вот, вдруг, обрывается, становится не по себе: что стряслось? - где шум? - где речка?
А реки (полноводной, многошумной) - нет, как нет: словно сквозь землю провалилась. И слышно теперь только тихое урчание нашей машины, легко бегущей под горку.
Это - знаменитый Раватский завал. Полгоры сползло, обрушилось здесь когда-то в долину и погребло - полностью накрыло собой многоводную реку Ягноб - прощай, речка!
Обвалы вообще-то в этих краях - дело обычное: дрогнет земля, не устоит где-то гора (такая, с виду, надёжная, такая непоколебимая), не выдержит собственной тяжести и, расколовшись пополам, сорвётся с места, сползёт, навалится всем телом, всей своей каменной громадой на беззащитный поток - отрежет и наглухо запрёт его в ущелье.
Речка на миг опешит, закружит на месте, ища выхода, а потом - долго, терпеливо и упорно заполняет собой - до самого верха дамбы - образовавшуюся котловину. Перелившись же через край, упадёт оттуда водопадом и побежит дальше, оставив позади новое водохранилище. Люди назовут потом новорождённый водоём горным озером и придумают ему красивое имя. Так и появляются на свет здешние красавцы и красавицы (в их числе, и наш Искандеркуль).
Но тут - случай особый: не пожелал Ягноб трудиться над созданием нового водохранилища - предпочёл "провалиться сквозь землю": ухитрился поднырнуть под завал. Потому и исчезла вдруг из виду целая река, потому и появится она потом так же неожиданно из-под земли - с прежним шумом и брызгами - целая и невредимая.
Ну, не интересно, разве, остановиться, посмотреть поближе - убедиться, пощупать глазами и руками место, где целая река, провалилась в преисподнюю, полностью исчезла с лица земли? - нет же: проедем сейчас мимо... Всё, проехали ...
Ещё ж там где-то неподалеку и следы допотопных динозавров отпечатались на гладкой скале...
А впереди - очередное чудо: пылающая гора Кантог. Где ещё такое увидишь? - всего, говорят, три-четыре ещё подобных на всём земном шаре. Это вам не вулканы: тех много, и с теми более или менее ясно. А тут - подземный пожар! Тысячи лет горят внутри горы пласты каменного угля, и никто не знает, кем, как и когда были они подожжены. Не хочется, разве, подобраться ближе, заглянуть в красноватые провалы? - днём из них струится сизый дымок, ночью - таинственный мерцающий свет. Думаете, приостановимся? - мимо, мимо ...
Обогнув чудо-гору, переправимся сейчас через мост у слияния Ягноба с Искандердарьёй, и сразу - круто вверх. Теперь уже недалеко. Из озера нашего вытекает лишь одна - одного с ним имени - река: она и приведёт нас к нашей цели.
Дорога вьётся, еле поспевая за извивами реки - то подымаясь высоко над ней, то - спускаясь к самой воде. Сразу за самым последним посёлком (кишлак Джижик), мы ныряем в узкое ущелье (мрачновато-суровое, но тоже своеобразно-красивое) и - снова виляем вслед за речкой.
Повороты, повороты: полчаса сплошных подъёмов с поворотами. Но вот, кажется, и последний - самый крутой и долгий: мы забираемся на огромный завал - естественную плотину, преградившую когда-то путь Искандердарье.
Вправо, резко вниз ушла знакомая старая дорога, тут же уткнувшаяся в остатки полуразвалившегося деревянного мостика. Значит, уже - вот-вот!..
Ничего пока из-за каменных кулис не видно, но сердце сжимается (каждый раз на этом месте сжимается!) от радостного предчувствия... Последний из последних поворотов, и ...

ИСКАНДЕРКУЛЬ

... и перед глазами, утомлёнными постоянным мельканием грубых каменных глыб, резких линий, мрачных теней и тусклых бликов вспыхивает вдруг ясным неоновым светом ровная полоска спокойной водной глади. Совершенно необыкновенного - зеленовато-голубого (как стекло на срезе) - цвета!.. Не цвета даже - света.
Это ещё не озеро - не всё озеро! - самый ближний его краешек. Во всём своём великолепии ("египетский треугольник" - три на четыре и пять километров) раскроется оно только, когда заберёшься на самый верх завала - там лишь становится ясно: если бы и не было здесь никогда великого царя македонцев, всё равно оно носило бы какое-нибудь царское имя.
Всё. Прибыли. Можно располагаться и осматриваться.
Вот роща с палатками альплагеря, вон завал. Поблескивает сквозь деревья и само царь-озеро...
Однако, не всё сразу. К озеру и на завал - потом.
Нельзя ж являться ко двору в этаком затрапезном виде: надо хоть отряхнуться, смыть с себя дорожную пыль. Да и просто прийти в себя, передохнуть: как-никак - шесть часов тряски и солнцепёка! И потом - надо ж ещё с кем-то и договориться: как-то ж тут устроиться хоть на пару дней.
Выгружаемся. Ребята, чуть перекусив, передохнув и тепло распрощавшись с нами (ничего не взяв с меня за провоз), отправились дальше: надо засветло добраться до перевала. Им - на Алаудины (вот, о ком надо бы ещё потом повоспоминаться - о семи сестрёнках-красавицах, блюдцах-зеркальцах - маленьких голубых слезинках, спрятавшихся за перевалом Казнок).
"профессор" наш тоже не остался ночевать, поспешил куда-то дальше. Мне он посоветовал сегодня передохнуть, а возвращаться потом не прежним путём, а через перевал Муры - заглянуть там в старинный согдийский храмик - к настоящему живому отшельнику, Хош-Хасиму. Ладно, посмотрим. Обменялись адресами, распрощались.
Оставшись один, я и сам решил, что далеко сегодня не пойду: устрою себе полдня пляжного отдыха. На Искандер стараюсь не смотреть - отсюда, сквозь деревья он всё равно почти не виден. А туда, на завал - нет! - туда заберусь позже. Да и не устроился же ещё.
Устроиться оказалось просто: Карл Тимофеевич успел, видно, замолвить за меня слово (его и тут все знали). Мне отвели отдельную палатку с двумя раскладушками и множеством матрасов (в переводе на европейский сервис: люкс пятизвёздочного отеля).
До чего ж ладно всё складывается! - не иначе, горные духи взяли меня под своё покровительство (так, думаю, оно и было!).
Устроившись на новом месте и приняв самый, что ни на есть, пляжный вид - в японских плавках и купальной шапочке, с сандалиями на босу ногу и махровым полотенцем через плечо (хотел было сказать ещё: чисто побрившись, но нет: бритву оставил-таки дома) - эдаким пижоном с чёрными очками на носу и фотокамерой в руках, отправляюсь... думаете - на Искандер? - нет-нет...
Это такое особенное, изысканное наслаждение: после многолетнего ожидания, после многочасового томления в самолётах, автобусах и кузове грузовика - теперь, когда желанная цель - вот она, рядом! - взять, да и повернуть от неё в противоположную сторону!..
Была в этом и своя логика: сознательно или подсознательно, но я, как бы, оттягивал встречу со своей любовью - оттягивал до момента, когда почувствую, что и сам вполне уже буду к ней подготовлен.
Те, кто побывал здесь, знают, что неподалеку от царского озера, запряталось в зелёной рощице ещё и скромное, невидимое отсюда озерцо Замин-Мулла (у туристов - Змеиное). Это - в пяти минутах ходьбы. Вода в нём ещё прозрачнее и - хоть и не такого волшебного цвета, зато - не такая и студёная. Туда я теперь и направляюсь.

ЗМЕИНОЕ

Не знаю, что означает таджикское его название, но Змеиным туристы прозвали его не напрасно. И само озеро, и красивая тополиная роща вокруг него просто кишат пресмыкающимися (в том числе, и ядовитыми).
Однажды, отправившись туда с приятелем за дровами, мы столкнулись, нос к носу, с двумя крупными красавицами-гадюками (по-местному, гюрзами), гревшимися на большом камне у самой тропы. Насторожившись, обе приняли боевую позу. До сих пор стыдно мне за мой меткий удар: одна осталась тогда на месте.
Змей здесь, впрочем, с тех пор не убавилось: пробираясь (нагишом почти) между деревьями и камнями, я с опаской ставил ногу на тропу, слыша, как шуршат они под сухими листьями где-то совсем рядом.
Само же змеиное озерцо удивительно уютно и привлекательно: с трёх сторон ограждают его тёмной стеной крутые скалы, а вокруг по берегу - светло-зелёной бахромой - кудрявые тополи. Вода совершенно прозрачна: каждый малый камушек на дне - как через увеличительное стекло!
Сейчас здесь тихо-тихо. И всё, - деревья, вода, воздух, скалы, всё недвижно. Словно заколдовано. Лишь несколько обнажённых по пояс гигантов-валунов, скатившихся некогда в воду с ближайшей вершины (чтобы разглядеть её, голову надо до отказа откинуть назад) - лишь они напоминают, что так здесь было не всегда.
Жутко представить, что творилось тут, когда окрестные горы-великаны дрогнули вдруг, зашатались, рассыпаясь на части, а гиганты эти - обгоняя и подталкивая друг друга - покатились со страшной высоты вниз...
Но сейчас здесь мир и тишина. Даже и птиц не слышно - может, и нет их здесь? Тогда я тут (если не считать пресмыкающихся) вообще - один.
Знакомой тропкой подбираюсь к валунам и забираюсь на тот, что пониже: метра на три выступает он из воды и настолько же уходит вниз (виден целиком, до самого дна). Он чаще других используется здесь как трамплин.
Оставив внизу лишнее, забираюсь босиком на самую макушку. Полдневная, самая жестокая жара уже спала, солнце не жжёт, а лишь припекает слегка - пощипывает и щекочет отвыкшую от загара кожу. Тело - разомлевшее, разморенное долгим перегревом и тряской - изнемогает от желания окунуться поскорее в эту прозрачную прохладу, дрожит от нетерпения ощутить её каждой своей клеточкой.
Подойдя к самому краю, медлю ещё минуту, неспешно оглядываясь кругом... Со всех сторон окружают меня теперь долгожданные мои горы: впереди, сзади, надо мной (закрывая полнеба) и подо мной (отражением в воде), - кругом обступили меня великаны-пятитысячники! Наконец-то я в этом высокородно-высокогорном окружении!
Ни звука, ни шевеления: всё зачаровано. Всё здесь - для меня одного, а сам я - в центре всего этого очарования. Стою, впитываю его всей поверхностью тела, всеми фибрами души... Ради такой минуты стоило лететь за тридевять земель! - (чуть не добавил: и терпеть всю остальную жизнь!).
Подо мной - прямо по опрокинутым в воду небесам и скалам (а где-то ж там и моё отражение) проплыли, красиво извиваясь две изящных чёрных змейки. Дождавшись, когда они скрылись в прибрежных зарослях, я, отталкиваюсь от камня и лечу головой туда - в небеса, в собственное своё отражение ...
Весь мир в такой момент, перевернувшись на миг вверх дном, обрушивается на тебя - летит навстречу!.. и - б-бах! - вода вскипает, вспенивается вокруг пузырьками- брызгами, и - ой-ёй!.. - жжёт, щиплет, колет всё тело ледяными иголочками! Каждая клеточка (только что молившая о прохладе) кричит, рвётся теперь на сушу - в тепло, на солнце!.. Уф, уф! - быстрей, быстрей - между валунами, над камушками, по камушкам - бегом на берег!
Замин-Мулла, хоть и теплее Искандера, но после сорока на солнце и его пятнадцать кажутся ледяными. На сушу вылетаешь, как Иванушка из котла - помолодевшим, порозовевшим, вымытым изнутри и снаружи. Лёгкость в голове и прочих частях тела - необыкновенная. И никаких следов усталости: всё осталось там, в ледяной воде. Мышцы - тугие, упругие, голова - ясная, кровь кипит нарзаном, тело мячиком отпрыгивает от земли.
Чтобы избыть излишек этой, непонятно, откуда (не из воды же?) взявшейся энергии, хочется теперь попрыгать, поскакать по камням. Хорошо б ещё и пробежаться, да - негде. Разве что, прямо по воде: до того берега и обратно!
Напрыгавшись, забираешься опять на свой валун: можно теперь разлечься на его гладкой, нагретой солнцем поверхности и, расслабившись - забыться. Просто полежать неподвижно и безмысленно - помлеть, поблаженствовать на солнышке... Обогреваемое с двух сторон тело высыхает быстро, мышцы снова расслабляются, лучики опять начинают потихоньку пощипывать кожу, и скоро наступает момент, когда каждая клеточка снова запросится, потянет в воду.
Во второй раз вода не кажется уже такой холодной - можно спокойно повозиться, поплескаться, сплавать на тот берег - снова замёрзнуть и снова согреться (с каждым разом молодея и молодея)...
Вот теперь - всласть наплескавшись и достаточно помолодев, можно - другим, обновлённым уже человеком - отправиться и на завал: спокойно, подробно и не спеша полюбоваться, наконец, великолепием царского озера

ОЗЕРО ВЕЛИКОГО АЛЕКСАНДРА

Именно отсюда, с завала - поверх деревьев - открывается Искандер во всей своей красе, царственном величии и нежной прелести - во всей своей таинственности и загадочности. Так оно, похоже, кем-то сразу и замышлялось, так и задумывалось: встретить главного своего героя - усталого Македонца - главным, лучшим своим видом (жаль только - не умещается вся панорама на одном слайде!).
Хорош Искандер и со всех других сторон, но вид отсюда - главный. Именно отсюда становится ясно, что это не простое озеро - не просто озеро, а целая композиция из воды, скал, небес с облаками, тонкой полоски зелени на том берегу и (очень важно!) - зеркального их отражения в воде. Этакий изысканный японистый бансаище!
Главный удар (центр композиции) - огромный трезубец на той стороне: три горных вершины - три луча царской короны, венчающей овал озера (понимай: чело самого Александра). Они специально выдвинулись вперёд, к самой воде, чтобы подчеркнуть свою значительность (а заодно, и самим полюбоваться своим отражением в воде).
Посредине - самая высокая и внушительная, с необычной - округлой -вершиной и необычным названием Чиль Шайтон (Сорок Дьяволов), а по обе стороны от неё - две безымянных вершины поменьше. Обнимая собой всю противоположную сторону озера, эта симметричная группа (ещё и симметрично повторенная бирюзовыми водами) придаёт ему тот самый - знаменитый, царственный - вид. Величественный и загадочный.
Очень он подходит образу Македонца - такого же великого и загадочного! Возможно, сам он и дал ему своё имя, как дарил его каждому из новых городов ("Искандер" - восточное "Александр"). Где-то здесь сохранилась часть кладки от выложенной его воинами дороги. Здесь же, по легенде, утонул и любимый его конь Буцефал (на самом деле, позже - в Индии). А узкое ущелье по левую руку от Чиль Шайтона и по сию пору именуется на всех картах перевалом Александра Македонского.
Некогда здесь пролегала, говорят, одна из ветвей Шёлкового Пути, и по ней прошёл, возвращаясь из Китая, караван Марко Поло. Так что, в общую композицию входит теперь не только видимая её часть, но и всё, что незримо витает с тех пор над озером и его окрестностями.
Под влиянием всего этого - увиденного и услышанного - я и употребил здесь необычное название горы, хоть слышал его лишь однажды и - не из самого достоверного источника (на картах и в справочниках она именуется иначе).
Давно, ещё в одно из самых первых своих посещений присел я как-то на берегу с альбомом, чтобы набросать вид на озеро и на эту главную его красу (бездарно именуемую местными синоптиками Дождемеркой). Увлекшись работой, не сразу и - лишь по сопению за спиной - понял, что я здесь уже не один. Старенький - пропыленный и сморщенный бабай с палкой в руке и мешком за спиной наклонился низко ко мне и, ощерив в улыбке беззубый рот, одобрительно покивал мне - тыкая пальцем в рисунок и выдавливая из себя при этом какие-то шипяще-свистящие звуки. Предположив, что он таким образом одобряет мой выбор или мою работу, я тоже на всякий случай поулыбался и покивал ему в ответ.
Бабай, однако, не уходил: догадавшись, что я его не понял, он всё тыкал пальцем попеременно то в рисунок, то в сторону горы, пытаясь воспроизвести губами нечто, по всей видимости, очень для меня важное. Я же, догадавшись в свою очередь, что звуки эти имеют отношение к названию горы, записал их в уголке, уточнив несколько раз: "Силь? Щиль"? Когда я произнёс, наконец, "Чиль", - бабай радостно закивал головой: Сщиль, Сщил-Шайтон! - с таким счастливым выражением на лице, словно только для этого и протопал весь свой путь от дальнего горного кишлака до озера Александра. Ну, это ж другое дело: Сорок Дьяволов! А то - "Дождемерка". Название мне так понравилось, что, встретив потом на карте вариант "Кырк-Шайтан", я оставил всё же наше с бабаем. Тем паче, что тюркское "кырк", вероятно, и означает таджикское "чиль" (в Узбекистане одно из горных святилищ называются Кырккыз - "Сорок девушек").
Блюстители погоды ютятся тут же, неподалеку от лагеря, в небольшом домике-метеостанции. Это - сразу за преогромным валуном, на котором каждый прохожий и проезжий (за исключением Александра Великого, Марко Поло и меня) счёл нужным нацарапать своё имя. Не знаю, что остановило моих великих предшественников, а меня удержала от соблазна неловкость - несоизмеримость величавого окружения и всех этих кривых, корявых царапин.
Начало уже вечереть, а уходить всё не хотелось. Озеро светилось чудным светом зелёного самоцвета.
Будь жив Хайям, пропел бы сейчас:
Коль мирозданья круг есть некое кольцо,
Искандеркуль в нём - камень драгоценный!
Действительно: никакой это не бансай - вся эта затея замышлена была, как драгоценная брошь: округлый бирюзовый кабошон озера - в бронзовом (с благородной патиной) обрамлении скал. Вода - полированная поверхность драгоценного камня - чуть светится, как бы подсвеченная снизу, а тёмная старинная бронза окружающих скал оттеняет и бережно удерживает это сокровище.
Или всё-таки - бансай? То ли солнце так наклонилось, то ли пробежал ветерок и проплыло облако: всё это могучее великолепие, оживлённое ползучими тенями, зашевелилось вдруг, засверкало - скалы сами уже заиграли гранями драгоценных кристаллов, а их отражение утонуло, исчезло и снова явилось из тёмных глубин таинственного озера... Сон! Сказка…
Однако - пора. На первый день хватит.
Теперь - забраться поскорее в палатку, поужинать кильками и - досматривать во сне то, что не доглядел наяву.

НА ПОДСТУПАХ К ГЛАВНОМУ

К утру, лёжа в пятизвёздочной своей палатке между двумя толстыми матрасами, я до костей продрог: забыл, что, хоть я и на юге, но сам-то "юг" этот - на высоте двух кэмэ над уровнем моря. И климат тут - как на Луне - резко континентальный. Завтра лягу одетым.
Второй день тоже ушёл на акклиматизацию.
Помню, когда впервые (пешком ещё тогда, по ишачьей тропке) добрались мы до озера, к костру нашему подсела только что прибывшая сюда группа прибалтов - молоденьких, беленьких, симпатичных, в новеньких щеголеватых штормовках с яркими национальными нашивками и значками. Рюкзаки их прибыли отдельно - на специально нанятых для этого осликах. Тем не менее, сами они - и так-то по-северному бледные - выглядели теперь прямо посеревшими от изнеможения и холода. У двоих шла носом кровь: не выдержали резкого перепада от нулевого уровня их родного моря до уровня этого высокогорного озера.
Я-то чувствовал себя сейчас вполне комфортно (и Беларусь повыше-таки Прибалтики, и сам, как-никак - урождённый горец), но послушался мудрого "профессора" и этот день тоже далеко не заходил, высоко не забирался: вынашивал пока свой тайный план.
В соответствии с этим тайным планом я и отправился теперь неспешно по правому берегу к большой пещере на той стороне, у самого устья небольшой весёлой речки Сары-Таг ("таг" по-тюркски вообще-то гора, а не река, "сары" - жёлтая, а не весёлая, - зовётся же она так в честь одноимённой горы неподалеку от места впадения в озеро).
Пещера почти у самой дороги - огромная, распластанная. Хорошее стадо овец может укрыть в сильную грозу. Возможно, и сам Александр со свитой ночевал здесь перед штурмом перевала собственного имени. А ещё раньше обживали её, по всей вероятности, местные троглодиты.
В любом случае - и те, и эти любовались, конечно, отсюда (просто не могли не залюбоваться!) прекрасным видом на озеро. Я же, налюбовавшись в свою очередь, сделал ещё и отличный слайд: в чёрном обрамлении свода пещеры - изумрудная, мерцающая на солнце гладь воды!
Чтобы не делать длинный крюк, перебрался тут же, не доходя моста, по камушкам (лишь в одном месте пришлось перебрести неглубокую, по колено, протоку) на тот берег Сары-Тага. И - сразу же попал в плотные заросли большой приветливой рощи. Это как раз напротив рощицы нашего альплагеря.
Там набрёл я на огромные кусты неведомых, но очень вкусных ягод. Впрочем, сладковатая и мучнистая джуда попадалась мне и раньше, только здесь она оказалась необычно вкусной: крупная, почти сочная и - рот не вяжет. Увлекшись джудой, я не сразу заметил, что и сам стал объектом чьего-то наблюдения. Обернувшись, встретился я с пристальным взглядом крупного рыжего пса - великолепного экземпляра красивой памирской овчарки. Я не столько испугался - тем более, что пёс просто стоял и внимательно изучал меня своими умными серьёзными глазами - сколько был озадачен и загипнотизирован его взглядом (и откуда бы взяться тут, на Искандере этакому баскервильцу?).
В походах своих по памирским горам мы не раз встречались с этими мощными красавцами-волкодавами, охраняющими овечьи стада. Видом своим и статью они напоминают добродушных сенбернаров (только те - черно-белые, а эти - жёлто-бело-коричневые). Завидев чужих, они молча и неспешно приближались к нам, а метров за двадцать молча же укладывались поперёк тропы, ласково поглядывая на нас прищуренными глазами. Это означало: пастух отошёл куда-то - придётся, ребята, обождать. Ничего не поделаешь, ждали. Иногда - часами. При попытке двинуться дальше псы молча подымались и смотрели на нас своими мудрыми и добрыми глазами, как бы говоря: ну мы ж договорились - сказано "подождать", значит - подождать.
Приходилось мне одно время и самому выгуливать этакое чудище. Звали его Анчар, но был он - само добродушие и послушание - мы с ним очень сдружились. Хозяева предупреждали, правда, чтобы я никогда не наматывал поводок на руку (я лишь посмеивался). Но однажды, завидев на своей территории чужого пса, Анчар, ни звука не издав, так рванулся к нему, что легко опрокинул меня на землю. Спасло меня и того чужака лишь деревце, за которое успел я на ходу обернуть поводок. Мелких псов Анчар, говорят, перекусывал пополам.
С таким вот красавцем я и оказался сейчас один на один: в незнакомом лесу, на чужой (возможно - его именно) территории (выяснилось потом: и в самом деле - собака лесничего). Помолчав и трезво оценив ситуацию, мы мирно разошлись, каждый по своим делам. Он - не знаю, куда, я - дальше через рощу, вдоль берега - прямо к Македонскому перевалу.
Переваливать я, впрочем, никуда сегодня не собирался - это была лишь рекогносцировка - лёгкая разведка местности. Но, если бы кто-то сейчас следил за мной, мог бы уже догадаться: тайной моей целью был именно он - заветный перевал. Мне надо было лишь убедиться сегодня в его наличии, доступности и проходимости.
Чем он так меня заинтриговал? Очень просто: во-первых, не лестно, разве, пройти по стопам древнего героя? - во-вторых, если уж открыл кто-то перевал, почему ж им не воспользоваться? Что ж мы - умнее Македонского, что ходим теперь в обход? А ещё - какой необычной, какой необычно красивой формы изящная эта седловинка между гор - чистая парабола!
Я уже представил, каким роскошным будет оттуда, сквозь эту параболу вид на озеро, какой эффектный получится кадр: огромная каменная чаша, на дно которой пролилось немножко лазурного неба! Немецкий "Geo" c американским "National Geographic" просто перессорятся между собой, отбирая у меня этот слайд (признаюсь сразу: затея эта не удалась мне).
Давно, чуть не с первого своего приезда приглядывался я к этому замечательно красивому месту - не зная ещё ни названия его, ни славного его прошлого. И потом каждый раз смотрел с вожделением в ту сторону - пытался даже уговорить ребят на небольшое отступление от маршрута, но - всегда у них находились причины не послушать меня.
Зато теперь - кто сможет теперь помешать мне проследовать путём великого македонца? - персы разбиты, согды сильно с тех пор присмирели, приятели мои поразъехались по всему свету и тоже теперь не помеха.
Убедился: перевал проходим (своими глазами видел тропку). Завтра же с утра - на штурм!

СМЕТАН

Всё шло, как по писанному, всё - как задумывалось. Назавтра, встав пораньше, я неспешно прошёлся по знакомой дороге до Сары-Тага, спокойно - по мостику уже, а не вброд (чтобы не переобуваться) перебрался на ту сторону. А вот дальше - не свернул, как вчера, налево, прямо к заветному перевалу, а двинулся вперёд, в обход - по серпантине вверх.
В этом и заключалось хитроумие моего замысла: поразмыслив, я решил идти не вслед за Александром, а - навстречу ему. Обойдя Чиль-Шайтон справа, с юга, я поднимусь, сколько позволит тропа, на самый верх, а там - переберусь уж как-то по его хребту в соседнюю лощину. Не пройду? Должен пройти. Нутром горца чувствую: можно там перебраться. И вот тогда, с противоположной уже стороны, я и увижу сквозь ту самую параболу (словно в бронзовом обрамлении!) любимое своё озеро. То-то будет зрелище!
Когда надоело мне вилять по бесконечной серпантине, я полез напрямую - наперерез тропе - пересекая её каждый раз, когда она попадалась под ноги - так не терпелось мне забраться на самый верх.
Пришлось потрудиться и рукам, и ногам, зато - какой отсюда вид!
Из-под ног моих капризным ручейком струится к озеру ленточка-тропа. Там она, слившись с дорогой, по которой я недавно прошёл, прихотливо извивается уже вместе с береговой линией, рисуя кокетливые волнистые узоры. Отсюда кажется даже: для того они здесь и придуманы, для того и прорисованы так красиво, чтобы подчеркнуть лишний раз изящные извивы озёрной чаши...
Вдали дорога ныряет в зелёную рощу альплагеря. Оказывается (отсюда это ясно видно): наша роща сливается через узкий перешеек с рощей Змеиного озера, образуя вместе с ней огромную распластанную восьмёрку. Всё сейчас - как на ладони, как на картине... И до чего ж ладно всё это кем-то придумано!
Всё, отдохнул: подъём! - до перевала ещё ползти и ползти.
Невдалеке справа - горный кишлачок Канчоч. Мне не туда, мне по узкой тропке вверх влево, и - считай тогда, что на добрую четверть я свою гору уже обогнул.
Крутой склон Чиль-Шайтона, по которому я до сих пор карабкался, постепенно выровнялся, выположился, и я оказался на высокогорных "альпийских лугах" (раза в два выше настоящих альпийских). Вдали пасутся овечьи отары, а впереди нарисовалось странное низенькое строение, напоминающее груду наспех наваленных местными циклопами камней - сарай не сарай, загон не загон. Нет, не кошары: сверху это чудо чем-то ещё и перекрыто, а в самой груде камней - проём с дверью. Неужто - жильё? Но - ни окон, ни трубы! И вообще: как оно, это инженерное чудо-юдо держится ещё тут - на крутом этом склоне? - при здешней-то сейсмике?..
Мне, собственно, не туда, мне ещё левее: через хребет и - на ту сторону. Но меня заметили: вывалившиеся из двери ребятишки окликнули, замахали приветливо руками. Придётся подойти.
Ребятня бежит навстречу - рады чему-то:
- Салом! Салом алейкум!
Вежливо жму каждому руку:
- Ва алейкум ассалом! - и вам мир!
А что дальше? Словарный запас исчерпан. Пытаюсь вежливо распрощаться - окружили, не пускают: приглашают знаками в свою хижину. Да нет, ребята, некогда - мне вон аж куда ещё надо забраться!
- Ман Искандеркуль рафтан - переберусь тут на озеро? - (мимикой больше и жестами). Кивают дружно головами: можно, мол, можно - пройдёшь! - и снова тянут к себе.
Покликали взрослых - из сарая выглянуло несколько бородачей: тоже заинтересовались - машут приветливо руками, кричат что-то. Ясно - приглашают. Что поделаешь? - нельзя в горах отказываться от приглашения. Не принято.
Подхожу, смущённый общим энтузиазмом, здороваюсь со всеми за руку - жмут, прикладывая левую к поясу и слегка наклоняясь.
- Что это у вас тут? - спрашиваю я, махнув рукой в сторону нелепого сооружения. Чувствую, никто меня не понимает - догадываются по жестам:
- Летки, летки!
- Летки? - что за летки?
- Летки, летки! - кивают все головами, подтверждая всем своим видом: летки. А что уж это такое - сам, мол, знаешь. Нет, не догадываюсь - "летники", "летовки"? - времянки для пастухов? Так я и по-русски такого слова не припомню...
"Летки" действительно оказались - жильём, не жильём - временным этаким пристанищем-кошем: укрытием для чабанов. Когда ходили мы с женой по Алаю и на Иссык-Куль, там у казахов и киргизов для тех же целей - удобные переносные юрты. Здесь вот - капитальные каменные "летки".
Осторожно приоткрыв неизвестно, на чём державшуюся дверь, меня - со всевозможными знаками внимания и уважения препроводили в ... (так и не знаю, как это сооружение обозначить) - в летку, в общем.
Со света я не сразу разглядел обширное помещение с низким потолком и - без единого окна (свет - только сквозь щели между камнями да неплотно прикрытую дверь). Вплотную к задней стене - большой невысокий помост, покрытый затёртым ковром - достархан, надо понимать (обеденный стол). Зная, что надо забираться на стол с ногами, разулся у входа. Меня усадили посередине, у противоположной входу стены, остальные - человек восемь мужчин разного возраста - расселись, поджав под себя пятки, по кругу (я - на корточках).
Глаза понемногу привыкли к темноте - я видел уже лица своих сотрапезников, они тоже успели разглядеть меня, но, быстро исчерпав запас вежливых слов и убедившись, что ничего другого сообщить друг другу не в состоянии, все - в ожидании каких-то событий - примолкли.
Бледным призраком металась бесшумно в темноте какая-то женская фигура: на столе появились пиалы, блюдца с парвардой (белыми конфетами-подушечками, присыпанными сахарной пудрой).
Разлит был по пиалам и кок-чой (зелёный чай), но все явно ожидали ещё чего-то - не начинали. На мой немой вопрос произносилось много непонятных слов и одно понятное, но как-то странно здесь прозвучавшее: "сметан". Решив, что подадут сейчас к столу ещё и сметану, я подумал, помню: как же буду я эту самую сметану без ложечки лакать - не пальцами же? А пока, набравшись терпения, ждал и лишь отвечал всем на их благожелательные улыбки - своей, благодарной.
Таинственная апа (вежливое обращение к женщине, буквально: "сестра") принесла, наконец, и безмолвно поставила прямо передо мной ещё одно блюдо - полное свежеиспечённых тонких лепёшек (ага! - догадался я: буду ломать их и макать в сметану). Жду, когда появится "сметан". Чувствую, однако - что-то не так: все обернулись теперь почему-то ко мне, смотрят выжидающе и - чуть недоумевая...
Опасаясь совершить какую-нибудь оплошность, я осторожно взял с блюда лепёшку (странная такая: тоненькая, мягкая, как блин), отщипнул кусочек, отправил осторожно в рот и... о-о! - такого я ещё не едал! - кусочек буквально растаял во рту! Постойте, но это ж... какая же это лепёшка, это ж...
- Сметан! - закричал я.
Завидя мою реакцию, все засмеялись, загомонили, закивали радостно головами:
- Сметан, сметан! Якши сметан?
- Ого! - очень даже якши!
Кажется, компания была довольна ещё больше меня - понимающе и поощрительно показывая жестами: ещё, ещё! Я не удержался - пробовал ещё... и ещё.
Вот это - да! Не новичок я в восточных яствах - много уже, чего перепробовал за пятнадцать лет жизни в Таджикии, но этот "сметан" - ни до, ни после уже - ни разу не приводилось. Обворожительно! "Сметан" прямо таял на языке, оставляя во рту непередаваемо приятное послевкусие - что-то, вроде подрумяненной на огне про-стокваши.
Так толком и не разобрал я, что это было: ни муки, ни дрожжей там не ощущалось, а вкусом "это" напоминало немного каймак или ряженку. Ну, или ещё - печёную сметану. Можете вы представить себе печёную сметану? - ещё и свёрнутую потом блинчиком? Я тоже не могу. Вот и выходит: не сметана это была и не каймак, а именно - "сметан" (слышал потом, что его как-то там запекают на солнце, чуть ли не прямо на камнях, что ли: так до сих пор и не знаю).
Допив свой чай, и решительно отказавшись от добавки, я сердечно побла-годарил всех присутствующих (автор этого деликатеса стыдливо скрывалась где-то в темноте) и пробрался к выходу. Мне, судя по всему, тоже все были от души за что-то благодарны.
Горячо пожал гостеприимным хозяевам руки, и - хайр, хайр! - отправился дальше, унося с собой приятный вкус во рту и приятное тепло в груди. Кто это выдумал, что горцы воинственны и коварны? Они радушны и гостеприимны.
Путь мой дальнейший должен был пролечь, как я прикинул, между двумя соседними вершинками, что высились теперь прямо передо мною (дело происходило, не лишне напомнить, уже на высоте трёх километров над уровнем моря). Ребятишки, проводившие меня до подъёма, дружно подтвердили: так, так! И потом, когда я, по мере продвижения по крутому склону, оглядывался иногда вниз - правильно, мол? - махали руками и головами: правильно, правильно!..
Вскоре и гостеприимная хижина, и приветливая ребятня, - всё скрылось за скалами. Я продолжал своё восхождение, а под впечатлением от неожиданной трапезы стали мне приходить на память разные экзотические деликатесы восточной кухни. Вот, например, самса (или самбуса) - на любом восточном рынке предложат вам пирожки с сухой пропеченной белой корочкой пресного теста, из-под которой брызнет вдруг во рту горячим жирным соком начинка из душистого бараньего мяса, богато сдобренного луком - восхитительно! Или - в блестящих медных тазах - манты (манту) - крупные пельмени в растительном (кажется, кунжутном) масле, густо поперченные паприкой и тоже - с душистым бараньим фаршем и луком внутри (они проглатываются помимо вашего желания одномоментно - гораздо быстрее, чем вам хотелось бы).
Про плов и шашлык умолчу - дело всем знакомое. Из первых блюд хорош и лагман (одна, бесконечной длины, спиралью свернувшаяся лапшина, плавающая в соусе с мелко нарубленной говядиной и приправами), и харчо (сильно начесноченный и наперченный густой и жирный рисовый суп с помидорами) - всегда почему-то очень горячий (объеденье!).
Но больше всего (и на всю жизнь) запомнилась мне шурпа (шурпо), которой кормили нас на строительстве одного не совсем обычного сооружения - роскошного Дворца культуры под Ленинабадом-Ходжентом (вот, что ещё достойно пера историка). Строительство этого дворца - одна из сказок Шехерезады! - побывай там Александр, он спалил бы его, не задумываясь - как спалил царский дворец в Персеполе… Так вот, шурпо, это просто крепкий бараний бульон, почти пустой (в нём плавало обычно лишь несколько кружочков лука да дюжина крупных азиатских горошин - они вдвое крупнее обычных и с характерным загнутым носиком (излюбленный мотив всех восточных вышивок), но ничего вкуснее и сытнее этой скромной похлёбки я не едал. В чём загадка его вкуса и сытости - национальный секрет.
А ещё удивительнее - восточные сладости. Ну, халва там, щербет, рахат-лукум - лакомства хорошо известные; пичак, парварда (карамель в муке, плитки фруктового сахара) - и этим особенно не удивишь, а вот нишалда (нишалло), это - нечто! Она и там, на Востоке - редкость. Небольшой я ценитель сладостей, но если подавали в чайхане нишалло, я денег не жалел. Какое-то представление о ней может дать наш гоголь-моголь, только нишалло сбивается из одних белков и - с солодовым корнем (на фруктовым сахаре, разумеется) - других подробностей рецепта не ведаю.
Нишалло (лакомство небожителей) густо и бело, как сметана и воздушно, как зефир. Внешним своим видом оно напоминает пену, из которой явилась богиня красоты, а вкусом - амброзию, которой она питалась. Только, думаю, и у Афродиты не было возможности вполне оценить её прелесть: не приходилось ей посидеть жарким днём в чайхане, в прохладной тени виноградника, потягивая из пиалы зелёный чай под журчание арыка вперемежку со звуками песенки красноклювого кеклика, сидящего в клетке из ивовых прутиков!..
Когда подадут вам, наконец, блюдце, полное нишалло, надо разломить горячую ещё лепёшку, погрузить её в белоснежную пену, и ...
Нет, не надо больше об этом...
Даже и вкус удивительного "сметана" меркнет перед божественным нишалло!

НАГРАДА

Тропы, разумеется, никакой - пробираюсь по целине. Подъём всё круче. На самом хребте пришлось даже, цепляясь руками за острые грани скал, карабкаться уже на четвереньках. И вот тут, когда лицо моё приблизилось к самым скалам, сверкнули на меня из тёмной щели (как лучики подземного солнца!) прозрачные кристаллы горного хрусталя!
Пришлось задержаться: очень уж хотелось унести на память о Чиль-Шайтоне какой-нибудь яркий сувенир. Достав перочинный ножик и упёршись понадёжнее в удобный выступ, я принялся за работу. Сколько, однако, ни ковырял я узкую щель сколько ни пытался расшатать твёрдый камень - не отдала мне гора свои самоцветы.
Жаль - красовался бы сейчас у меня на книжной полке - рядом с камушками с берега Иссык Куля и раковинками из Японского моря - пучок солнечных лучиков с Шайтан-горы.
Не успев по этому поводу расстроиться, я обнаружил вдруг, оглядевшись по сторонам, что нахожусь уже на самом изгибе хребта Чиль-Шайтона. Как бы, верхом на спине одного из сорока её шайтанов... О! - да отсюда виден уже и спуск в долину - в ту самую - в параболическую лощинку!..
Склон здесь положе - я уже не карабкался, а свободно ступал по нему, выпрямившись во весь рост. У подножия хребта обнаружилась и отчётливая тропа, протоптанная, возможно, ещё... Ну, ясно, кем! - македонцами ...
Радостно прислушиваясь к зазвеневшей в голове ликующей мелодии, я легко вышагивал теперь вниз по следам давних и недавних своих предшественников, а пейзаж вокруг становился тем временем всё удивительнее.
Голые скалы, сжимавшие меня с двух сторон, раздвинулись, раздались в стороны, под ногами зазеленела трава - я вступил в неширокую, аккуратную, необычной формы долинку: две каменных стены по её бокам плавно и симметрично расходились от правильного закругления внизу круто кверху - принимали тот самый, знакомый уже мне вид! - я вышагивал теперь внутри огромного перевёрнутого параболического свода...
Так вот он какой - знаменитый этот македонский перевал! Пусть, кто не хочет, не верит мне, но было и в этом Его перевале что-то от Великого Героя, как и в озере его имени - что-то царственное и магическое.
То ли от приятной недавней встречи, то ли от неожиданно лёгкого осуществле-ния давней мечты, но шёл я сейчас лёгкой лунной походкой, едва касаясь земли (чуть не пританцовывая), и - удивлённо-восхищённым взглядом - озирался вокруг.
Удивляться и восхищаться было, чем. Необычным было уже само пространство, в котором я оказался: огромная удлинённая чаша, по наклонному дну которой я сейчас продвигался, представилась мне почему-то (ничем не будучи с ней схожа) - трубой органа. Сам не знаю, почему, но ясно помню - ощущение было именно такое: я попал внутрь огромного органа! - звучащего органа!! Органа, исполняющего необычную и невозможную - беззвучную музыку...
Может быть, так ощущает себя человек в гипнотическом сне - не знаю. Я шёл, заворожённый этой необъяснимой - объёмной, стереофонической тишиной. Я ничего не выдумываю и не сошёл с ума: просто пытаюсь передать всё, как было.
А было это действительно так: я всё шёл и всё удивлялся, всё радостно прислушивался к этой удивительной музыкальной тишине. Удивительной тем ещё, что не была она абсолютной - попискивали где-то птахи, поскрипывали цикады. Но звуки эти - эти микрозвуки - несоизмеримы были с огромностью пространства: они только подчёркивали всю оглушительность (до звона в ушах!) этой б о л ь ш о й т и ш и н ы.
Да, я чувствовал себя в ней крохотным мурашом, но - не от ощущения своей малости, а - от грандиозности своего окружения. Не ощущал я притом никакой приниженности или подавленности - нисколько! Наоборот - окружающее величие переливалось каким-то образом и в меня. Наполняло, переполняло меня самого (бессмертную мою душу, если угодно).
Больше ещё, чем вчера перед прыжком в Змеиное, распирало меня от гордой радости - словно ради меня вычертил, выточил некто эту изящную форму, будто это в мою честь звучала сейчас органная музыка. Я вписывался во всё это окружение и принимался им как свой, равный. Как законная его часть - так же, как невидимые птахи и цикады в кустах, как трава под ногами и муравьишки в этой траве.
Но это сейчас пытаюсь я в чём-то разобраться и что-то объяснить, а тогда я просто шёл и - упивался счастьем, шёл и - блаженствовал. Оставалось лишь не пропустить теперь момент, когда покажется внизу полоска озёрной бирюзы - надо ж было сделать ещё и гениальный слайд: надо ж, чтобы все в мире (а не мы одни с Александром Филипповичем) оценили это чудо природы: Перевал Александра Македонского!
Только представьте себе, какой это будет кадр: ввысь потянулись с двух сторон огромные, цвета потемневшей бронзы скалы, между ними - прозрачной чашей - светлый симметричный просвет, а на дне чаши - каплей волшебного напитка (вот-вот покажется!) - цветная полоска сказочного озера!..
Я всё шёл и шёл, и всё озирался по сторонам, не замечая времени - в душе всё пело от физического ощущения счастья - того наслаждения, какое возможно, наверное, только в горах…
Цветная полоска, впрочем, всё не появлялась.
Начал уже беспокойно поглядывать на небо - не смеркается ли? В горах это быстро: чуть зазеваешься, и - полный мрак. О том, как далеко отсюда до лагеря, пока не думалось - вершины гор посверкивают ещё на солнце, в душе ещё звенит чудная музыка...
Бирюзовая полоска так и не появилась. То есть, появилась потом, но - не так и не там: красивые грани чаши были уже позади, а сама бирюза заслонилась верхушками поднявшихся из обрыва деревьев - начался крутой спуск, сплошь покрытый лесом.
Ну - нет, так нет! Обойдётся мир без этого слайда.
Удивить глянцевые журналы не удалось. Жаль только - не заснял вовремя само это сёдлышко-параболу в самом его эффектном месте. Вернуться? - темновато уже, пожалуй, для хорошего цветного снимка... Ничего: завтра вернусь - не уезжать же без такого редкого кадра! А теперь - в лагерь (о том, что не успеваю уже засветло попасть домой, ещё не догадываюсь)!
Торная тропа кончилась - спускаться по обрыву пришлось, цепляясь по-обезьяньи руками и ногами (жаль - нет ещё и хвоста!) за ветки и торчащие из земли корни деревьев (как же это продирались тут когда-то храбрые македонцы?).
Озеро - вот же, где оно было - неподалёку уже! - но нет, спуск всё не кончался. А вот день, между тем, незаметно угасал. Вслед мелькнул коротенький вечер, и тут же - "ночь подступила к глазам"!..
Без церемоний и предупреждений.
Так что, когда вступил я, наконец, под сень той самой (такой приветливой, такой весёлой при свете дня) рощи, это была уже - ночная сень. Была это даже никакая не сень, а форменный мрак - "ночь в джунглях"! Как угадывал я тропу, как перепрыгивал ручейки, обходил встречные валуны и коряги - ума не приложу!
Но о чём я постоянно помнил, чего я опасался всё это время больше всего, так это - встречи со вчерашним своим четвероногим знакомцем из Баскервиля. Да - тогда, при свете дня он милостиво согласился считать меня мирным туристом, а теперь? - кто ещё, кроме браконьеров шляется по заповедникам тёмными ночами! Все права были на стороне сторожевого пса, и от сознания этой его правоты мне было не по себе.
Хорошо, хоть заблудиться в этих джунглях невозможно: слева не пустит Чиль-Шайтон, справа - Искандер (просвечивает ещё как-то между деревьев).
Хорошо ещё и то, что всё на свете когда-то кончается - закончилась, в конце концов (через час, не раньше), и эта милая роща. Выпутавшись из неё, я застал ещё самые последние остатки сумерек: благодаря им я смог как-то перебраться через все протоки Сары-Тага и выйти у большой пещеры на дорогу. Зато теперь уже - всё! Тьма. Теперь ничего уже этого - ни пещеры, ни дороги под ногами - ничего больше не было: всё поглотила ночная мгла! Хорошо, хоть под ногами была дорога - очень своевременно некто доброжелательный позаботился постелить мне её под ноги.
Но - вывел, постелил и... бросил! Оставил одного в темноте беззвёздной, безлунной ночи. Небеса намертво заволокло чем-то непроницаемым. Единственным ориентиром в этом море мрака были далёкие точки-огоньки нашего лагеря на противоположной стороне озера. И на том спасибо: по крайней мере - не заблужусь.
Да, но и двинуться с места не могу! Со всех сторон - одна плотная тьма, и ничего, кроме тьмы. Не одна даже - три тьмы сразу. Слева угадывалась тёмная масса горы, справа, чуть яснее - чернь озера, а впереди меня, надо мной и подо мной - та самая тьма, в которой и предстояло мне теперь как-то перемещаться.
Я наугад окунал туда, прямо в эту кромешную тьму, попеременно то одну, то другую ногу, с удивлением встречая каждый раз под ступнёй что-то твёрдое (так вот бродят, подумалось, в незнакомом месте незрячие). И не было со мной ни поводыря, ни даже клюки, что бы простукивать край дороги, прощупывать рытвины и камни впереди...
Огоньки были, конечно, надёжными маяками, но они в этой кромешной тьме были не столько помощью, сколько помехой - они кололи мне глаза, делая тьму вокруг ещё темнее, ещё кромешнее и непрогляднее. До сих пор не понимаю, как удалось мне одолеть пять километров полного мрака - повторить все извилины пути, не скатившись при этом в черноту озера справа, не столкнувшись лбом с чёрной скалистой твердью слева.
Не свалился, не столкнулся - не споткнулся даже ни разу! Вот и думай после этого - не было ли тогда у меня тайного спутника - проводника и поводыря!
Брёл, однако, очень долго - не час и не два. Вот, наконец, и мой лагерь, вот он, наконец - дом! Сколько раз замечал: как ни тянет (неодолимо временами тянет) из дому, а наступает момент, когда хочется - так же неудержимо хочется - домой, в тепло, в уют (пусть и такой скромный, как этот, альплагерный).
В палатку свою я ввалился далеко за полночь. И - ни голода уже, ни жажды, ни усталости даже, только бы - в сон!
В лагере мой поздний приход никого не удивил - никто моим подвигом не заинтересовался и долгим моим отсутствием не обеспокоился. И правильно. Хорошо даже, что никто ни о чём не расспрашивал - целее, значит, всё сбережётся в памяти, когда придёт время воспоминаний.
Прямо, как был - не раздеваясь и не разуваясь - в постель, под матрасы и - до утра! Даже и холод арктический не разбудил меня тот раз.

ПО СТОПАМ ИСКАНДЕРА

Утром первая мысль - о слайде. Нельзя же упустить такой случай: когда ещё придётся (и придётся ли ещё когда?) повидать этакое!
Знакомой дорогой - ах, как хорошо видна сейчас на ней каждая морщинка, рытвинка, каждый камушек (вчера бы так)! Мимо пещеры, через протоки (и как это я так ловко через них в темноте перебрался?), мимо кустов джуды - туда, туда! - к нашему с Александром Филипповичем перевалу. После вчерашнего Он стал мне чем-то ближе - оттого и такая фамильярность.
Сегодня уже не навстречу ему, а - прямо по его стопам. Можно даже вообразить себя кем-нибудь из его спутников. Философом Каллисфеном, например. Нет, тот, кажется, плохо кончил - лучше... Господи, да кто ж это там опять?..
Снова рискую я, кажется, пасть жертвой восточного гостеприимства. На краю рощи, на высоком берегу озера, на травке - настоящий пикник: скатерть, закуска, бутылки, ломти арбуза, рядом, на корточках - три молодых парня. У мангала - ещё двое.
Как ни старался проскочить сторонкой, незамеченным - заметили: кричат что-то - подзывают. Делаю вид, что не понял ("Салом-салом!", и - мимо)… Настаивают. Прямо, как вчерашние, только не так приветливо: скорее - повелительно. Ну, что тут поделаешь?
- Здравствуйте!
- Здравствуйте! - по-русски уже, почти без акцента.
Обмен улыбками, рукопожатия. Все пятеро - молодые (до тридцати), все мест-
ные, но уже из "новых" и, похоже - "ответственных" (кто ж позволил бы "безответственным" устраивать пикник в заповеднике!).
Подвыпили уже. Тянут к яствам.
- Нет-нет - спасибо, рахмат! - спешу. Только что из-за стола!
Ничего не хотят слушать:
- Нимношка с нами посидэт, закусыт, патом - "пайду-спешу"!
Пришлось присесть, поковыряться в закусках (соблазнительно, конечно - после рыбных-то консервов!). Но тут же после ломтя арбуза с лепёшкой и - стакан водки:
- Сафсэм нимношка! - на дарогу!
- Не могу, ребята - мне ж - вон аж куда надо ещё забраться - спасибо!
- Патом спасыба, сичас - нимношка сафсэм: за хароший знакомства!
Влип. Народ серьёзный - не отвертишься. Пришлось пригубить. Но теперь уж и вовсе нельзя уйти - придётся посидеть, побеседовать. Ни о чём не расспрашивают (знаю уже - обычай). Сам рассказываю: такой-то и такой-то. Сейчас из Минска, а вообще-то - земляк. И родился здесь, и работать начинал здесь когда-то. Соскучился вот по горам - приехал в отпуск.
Кивают одобрительно, но сами немногословны - важничают. Юристы, оказывается, из разных каких-то министерств. Чтоб не очень-то зазнавались, назвал тоже в числе знакомых несколько известных фамилий. Закивали ещё одобрительнее: хоп-майли - свой почти, выходит. Якши. Обменялись зачем-то телефонами и адресами.
Молчим.
Вот ведь, и языкового барьера никакого с этими, а говорить как-то не о чем. Кошу глазами на зелёный лужок внизу - там веселятся на берегу зайчата: резвятся, прыгают себе на свободе, гоняются друг за дружкой, как дети... Завидно.
Скормив мне напоследок шампур шашлыка, и до дна заставив осушить стакан водки, отпустили, наконец, на свободу. Слава Аллаху, и пророку его, Мухаммеду!
... Карабкаюсь по знакомому обрыву. На этот раз - вверх: цепляюсь за ветки и коренья, подтягиваюсь - из-под ног сыплются камни. Очень мешают прихваченные зачем-то с собой альбом, блокнот для записей, свёрток с бутербродами, портмоне с деньгами и документами. Больше всего мешает, конечно, фотокамера, но она-то, как раз, нужна. Дивлюсь опять: как же это македонцам-то не мешало тяжёлое их снаряжение?
Решился: выбрав укромное место (углубление между обнажившимися корнями сосны), складываю туда всё лишнее (камеру - на шею). Прикрыл камнем - не найдут! Да и - кому тут? Надёжно заприметил место: вон от той вершинки - прямая на тот валун и - прямо на эту сосну. Запомнил. Сделал ещё ножиком отметину на соседнем стволе и сложил неподалеку пирамидку из камушков.
Присел отдышаться. Тишина, тень, прохлада. Лезть вообще-то нетрудно, а теперь (со свободными руками) - и вовсе просто, но это - почти вертикально (как по шведской стенке). И взбирались же сюда как-то тяжёлые гоплиты! А как затаскивали сюда своих коней всадники? - непостижимо... Впрочем, герои - на то они и герои.
Продолжая думать о героях, я привстал уже, чтобы продолжить свой путь, когда глубокомысленные мои размышления прервал внезапно страшный треск, шум и яростная возня: чуть выше и правее кто-то свирепо продирался сквозь густой кустарник!..
Кто бы это!?.. Никого не видно. И шум стих. Привстал - снова зашевелились кусты, затрещали сучья и посыпались камни! Кабан? Архар?..
А может, один из сорока шайтанов или даже кишк-адам (снежный человек)?..
Шум, наконец, прервался, и неподалеку - шагах в тридцати от меня - выбрался из кустов... самый обыкновенный медведь!
Некрупный - подросток ещё, видно. А так, в остальном - всё, как положено: мохнатый, упитанный, округлый такой, пушистый - прямо, как с шоколадной коробки. Присев на задние лапы и, повернув ко мне свою круглоухую голову (совсем уже, как у Шишкина), он принялся - с самым добродушным видом - меня рассматривать... Не сдержавшись, заорал ему радостно:
- Миша, мишенька - здравствуй!
Мишка не разделил моей радости (то ли небритая физиономия его оттолкнула, то ли спиртной дух). Ничего не ответив на приветствие, он, окончив осмотр, решительно опустился на четвереньки, повернулся ко мне задом и - кустами, кустами по крутому склону Чиль-Шайтона - наверх ...
- Да куда же ты, Миша?..
Ушёл. Потом уж узнал от бывалых людей: медведя здесь при встрече положено приветствовать не панибратским "Миша", а уважительным "Палван" (богатырь). Не знал ещё тогда этого обычая - обидел мишку.
Приятно возбуждённый нежданной встречей и готовый к новым приятным сюрпризам, продолжил я свой путь наверх. Добравшись до места, где испытал я вчера нечто неведомо-неизъяснимое, я не двинулся дальше по зелёной лощинке - не сделал попытки повторить неповторимое. Решил сохранить вчерашнее впечатление нетронутым. Обернувшись назад, сделал, наконец, вожделенный снимок параболического ущелья и - повернул назад.
Снимок и в самом деле оказался хорош (потом, разглядывая слайды, каждый раз я - не слышу, нет, но - всей кожей ощущаю то самое волшебно-органное звучание). А всемирно известным не стал этот кадр потому только, что не отослал я его ни в "GEO", ни в "National Geographic" (отчего заметно проиграли они, конечно, в своей привлекательности). Решил - без звуковой дорожки, изображающей таинственную тишину, главного они всё равно не поймут.
К обратному спуску приступил я в самом радужном настроении. Времени на обратный путь было этот раз предостаточно - можно не спешить. Спускаюсь, приглядываясь к окружению - ищу глазами ориентиры: знакомую вершинку, валун и сосну - слежу, не пропустить бы свой схрон с бумажником и бутербродами.
Ага! - вот здесь, вроде. Именно в этом месте разминулись мы с косолапым. Или нет, чуть дальше... Или вернуться немного?..
Немного вернулся. И похоже, и не похоже. Вон же та вершинка и вот он, тот валун… и сосна... Нет, опять не то. Куда ж мог он подеваться? Стащить некому. Мишка, разве, заинтересовался бутербродами? Нет, серьёзно (там же и деньги, и документы, и авиабилет обратный!) - надо, видно, присесть, оглядеться и успокоиться.
Посидел, огляделся, успокоился. Тишина. Внизу, сквозь деревья поблескивает озеро. Рядом из откоса торчат забавные, как червями источенные голыши. Вспоминаю: где-то видел уже точно такие... Вспомнил: на Иссык-Куле. Весь берег там у кромки воды в таких же вот, насквозь просверленных и источенных какими-то приозёрными ползунами камнях...
Размышляю. Ну, хорошо: там, это - у воды, у самой кромки, а здесь, метров на сто выше озера - здесь-то кто мог выточить в камне такие затейливые ходы и узоры? Потянулся взглядом за тёмной линией: слой с изъеденными червоточиной камушками продолжается, виляя и извиваясь, строго горизонтально и скрывается за поворотом Чиль Шайтона. Проследил эту линию дальше... и дальше, и дальше... Ого! - по всем окружающим озеро горам тянется-извивается тонкая, чуть темнее общего фона полоска... Берег! - это ж прежний - самый первый берег Искандеркуля!.. Метров на сто выше теперешнего!
Так вот, в чём дело! - не надо было, оказывается, забираться по этой отвесной круче ни царю Александру, ни доблестным его воинам с их конями: озеро само встало тогда вровень с началом перевала, чтобы пропустить героев! Потом - опустилось…
Потрясающе!
Выходит, это уже после его похода очередным землетрясением разворотило прежнюю дамбу, и озеро стало на теперешний уровень (жутко представить, что за поток обрушился тогда вниз по ущелью!). Присмотрелся пристальней: другая, третья полоса тёмных камушков - побледнее, пониже... Ещё два уровня, ещё два берега... Выходит, с каждым новым землетрясением озеро опускалось всё ниже и ниже.
Вот, какую любопытную историю древнего Искандеркуля удалось расшифровать мне благодаря этим "розеттским камушкам"!
Ну что б я делал, найди я свой свёрток сразу? - так и уехал бы отсюда, озадаченным - не разобравшимся в такой серьёзной проблеме! Всё, оказывается, складывалось у меня к лучшему: не повстречай я тех праздных гуляк - разминулся бы с медведем, не сбей меня с толку мишка - запомнил бы, где запрятал свёрток, а найди я сразу свёрток - не обнаружил бы странные камушки, не разгадал бы одну из главных загадок Искандеркуля! Всё - к лучшему.
Свёрток, однако, надо бы всё же отыскать. Пришлось подняться и спуститься ещё раз... И ещё раз... И...
В последний раз мне пришлось проползти на брюхе весь этот обрыв чуть не с самого низу и до самого верха (тридцать этажей без лифта!), и - напрасно… Схрон мой пропал. Исчез. Что ж - так до ночи здесь и лазить снова? А потом ещё и продираться опять в темноте по заповедным джунглям (где, кроме баскервильских псов, водятся ещё, оказывается, и бурые медведи)?
Ни зарубок моих, ни пирамидки - всё куда-то улетучилось! И свидетель единственный скрылся (может, и наблюдает сейчас за мной, дожёвывая бутерброд с документами). Одно ясно: кто-то снова надо мной шутит. Кажется, я даже знаю, кто...
И только догадался я, что всё это - проделки местных джинов, как развеселившиеся духи тут же вернули мне все мои пожитки: да вот же они, перед носом! - десять раз мимо прошёл. Проверил наличность: всё на месте, ничего не пропало. Место только это само пропадало куда-то на время - уносил его с собой один из сорока шайтанов - Аллах ему судья!
Всё! Теперь - вниз.
Погода отличная, настроение бодрое, времени ещё много - можно будет спуститься потом к самой воде, прогуляться не спеша по берегу: присмотреть интересные кадры. Можно (если пьяницы разошлись), и просто побродить, полюбоваться на прощанье любимым озером.
Да, гуляки скрылись, зайцы разбежались, мишки тоже не видно - остались только мы с Искандером. Один на один. Как тогда - с Замин-Муллой.
Озеро с этой стороны - с другого берега и при другом освещении - почти незнакомое. Отсюда оно не так, быть может, величественно, зато - интимнее, нежнее, романтичнее как-то. Лиричнее, что ли...
Те пики, что при взгляде на озеро из лагеря, оставались всегда за спиной, увиделись вдруг отсюда настоящими красавцами. Вернее - красавицами, разгляды-вающими своё отражение в воде. Набежало облако - личики красавиц сморщились, нахмурились, выглянуло солнце - снова на их лицах (и на их отражениях в озере) засверкали улыбки. Пробежал ветерок - рябь, словно вуаль, скрыла лики прекрасных дев, чуть стихло, и - вот они снова: и над, и под водой. Не поймёшь даже, где они прекраснее. И даже: где они настоящие - там, вдали или - здесь, рядом, в озере...
Одинокое облачко проплыло на фоне тёмного горного склона, и тоже не поймёшь: облачко ли спустилось с небес поглядеться на себя в воде, гора ли потянулась вершиной за облака... Поймал в кадр. Где ещё такое встретишь!
Всё вместе - и светлое облачко на фоне горы, и прихотливая игра полутонов на горных морщинках, и ползающие по ним тени (тут, наяву и там - в опрокинутом под воду мире) - всё уводит в сон и в сказку. В другое измерение. И всё опять, как вчера на перевале, звучит неслышной музыкой...
Тут бы только не мудреца-Хайяма, сюда б сейчас Хафиза - певца восточных красавиц!..
В лагерь этот раз возвращался спокойно-умиротворённым, в некоем лирико-поэтическом настрое. Этаким очарованным странником. Брёл почти торжественно - не спеша обходя и смакуя изысканные извивы берега: они так отчётливо, так красиво вырисовываются сегодня в лучах заходящего солнца.
В общем, и этот - четвёртый уже - день на Искандере прошёл чудно.
Слава Великому Озеру, слава!
И … прощальный привет!
Завтра - в обратный путь. В палатке своей прибрался, собрал все вещи, выложил из рюкзака лишний груз (пару банок с кильками, пачку рафинада). Можно уклады-ваться спать...
Уснуть, правда, не дали.
Прибывшая к вечеру гоп-компания - очередная порция беззаботных туристов - долго и шумно переживала первые свои впечатления. Презентованные мною консервы и рафинад только добавили им радости - веселились далеко за полночь.
А мне ж завтра до отхода надо бы успеть отснять здесь ещё одно чудо.
Ладно, успеется...
Сплю.

КОТЁЛ ВЕДЬМЫ

Встал поздновато и, конечно же - недоспатый. Придётся теперь поспешать: до жары надо бы одолеть долгий и нудный подъём, иначе там - задохнёшься. Но - нельзя ж и без этого снимка.
Чудо, не чудо, а место и в самом деле потрясающее. Туда протоптана уже и торная тропа - водят экскурсии. Точка для обзора только не совсем удачная - кто же смотрит на водопад сверху?
Да, чудо это - водопад. Искандердарья бросается здесь с разбега - с дамбы - вниз, в пропасть. Срывается чуть не с тридцатиметровой высоты прямо на острые скалы - на прежнее, древнее своё ложе. Не так уж велика высота, да и река поменьше Ниагары, а зрелище - потрясающее! Жутковатое даже...
Только вот видно, к сожалению, отсюда, с пятачка на краю обрыва лишь самое начало этого падения - место, где река, протиснувшись в узкую щель, исчезает в темноте провала - полностью пропадает из виду. Оттуда, из темноты - из преисподней - доносятся сюда лишь звуки - громыхание падающих, дробящихся о скалы водных масс да ещё - зябкая сырость. А ещё - дрожь: содрогание самих скал.
Чтобы увидеть чуть больше, надо либо лечь животом на край обрыва, вытянув голову за его край, либо, сесть на этот край, свесив туда (чтобы не мешались) свои ноги, и заглянуть между ними во тьму узкого прохода - в белёсую пену клокочущего и грохочущего варева в котле ведьмы.
Собственно, и тогда вы увидите лишь бледные массы увлекаемой в бездну вспененной воды, ощутите содрогание от её ударов о скалы внизу и услышите их реактивный грохот. Да ещё обдаст вас холодным туманом: это подымаются снизу на тридцатиметровую высоту мелкие капельки воды - вдребезги, до молекул - разбив-шиеся о дно водопада.
Если повезёт - засветится ещё при удачном наклоне солнца краешек радуги, разноцветно поблескивающей на донышках этих капелек...
Чудо, конечно - чудо! Однако - это и всё. Самого главного в водопаде (того, для чего они, как я понимаю, и созданы природой) - самих его сверкающих на солнце струй - ничего этого отсюда не увидеть. Да и - ниоткуда не увидеть: снизу к этому водопаду не подступиться. Даже и солнцу он недоступен - всё прячется в тени, во мраке. Настоящий - сокрытый в скалах - котёл ведьмы.
Сейчас, правда, подходя к знакомому месту, я заметил какое-то хлипкое сооруженьице: нечто, вроде ограждённого помоста из досок, консольно нависающего над пропастью. Но, во-первых, вход на него (досками же) наглухо забит, а во-вторых, рядом на валуне белой краской выведено: ОПАСНО!
Собственно, можно бы этого и не писать: никто и так не полезет на это самодельное устройство, нависающее над бездной. А главное - даже и забравшись на мостки, ничего нового оттуда не увидать: та же тьма провала, заглатывающего реку, те же клубы холодного пара из ведьминого котла.
Поснимав всё, что можно было отсюда снять, я решил проверить, нельзя ли подобраться к этому месту, если и не снизу, так хоть с другого берега?
С той стороны реки мы как-то никогда не заходили. И тропы туда почему-то нет - пришлось пробираться целиной.
Картина завала выглядела отсюда, надо сказать, особенно впечатляющей: мрачная красота обломков скал напоминала театральные декорации к античной трагедии. По мере приближения к водопаду, следы былой катастрофы нарастают, нагнетая тревожное чувство, как в хорошем детективе.
Размеры, и цвет обломков меняются, принимают всё более угрожающий характер: от множества мелких светло-охристых к более крупным ржаво-кровавым. А в конце, у самого провала уже - сплошная груда наваленных (исполинских!) - искромсанных, истерзанных чёрно-коричневых скал.
Туда-то, в неширокий просвет между ними и устремились воды Искандердарьи. Туда же, вслед за ними направлялся теперь и я.
Зрелище это сопровождал ещё, нагнетая страх, и постоянно нарастающий гул, переходящий в заметное дрожание: скала под ногами начинала уже издали вибрировать и ощутимо подрагивать под тяжестью ударов падающей на неё массы воды.
По этой ли причине, потому ли ещё, что не было там тропы (это в горах всегда плохой признак), ступал я, подбираясь к месту действия с опаской - настороженно выглядывая и нащупывая ногой каждый выступ.
Шаг. Ещё полшага... Вон, кажется, ещё один удобный приступок.
Но больше - ничего подходящего. Торчат только на обрыве, одно ниже другого, три маленьких корявых деревца, почти кустика.
Почему ж сюда нет тропы? - не первый же я такой умник, что догадался взглянуть на водопад с этого берега?
Вещи лишние оставил в безопасном месте - пробираюсь к обрыву с одной фотокамерой. Деревца небольшие, кривобокие, с меня росточком. Но это - арча: она жилистая - не сломится, и за скалы цепляется - не вырвешь. Успокаиваю себя: всё хорошо!
Чувствую, однако, что к предвкушению от великолепного зрелища примеши-ваться ещё и гаденькое чувство страха. Как в детстве - перед прыжком с вышки в воду или - перед спуском с высокой горы на лыжах.
Малоприятное само по себе, чувство это ещё и мешает делу: ноги деревенеют, движения становятся неуверенными, неловкими... Чёртов этот инстинкт самосохра-нения - совсем он иногда некстати!...
Пятачок крохотный, всё дрожит, но... спокойно! Главное - спокойно!
Левой рукой за арчу (свалимся, так вместе), ногой - в скалу. Вторая рука балансирует в воздухе с подвешенной на шею камерой, вторая нога... где там моя вторая нога? - приткнулась тоже куда-то. Ладно, ничего! - всё пока хорошо, всё в порядке...
Дрожим вместе со скалой. Устроился поудобнее - настраиваю камеру: диафрагма, выдержка, резкость (мешает сосредоточиться эта постоянная дрожь и грохот взлетающего лайнера: заглянул за край обрыва - неописуемо!! Но нечего пока туда и заглядывать - через объектив уже рассмотрю.
Ещё раз: диафрагма, выдержка, резкость... (чехол мешает - отвожу его свободными пальцами вверх) - яснее, яснее... чётко, в деталях уже вижу весь этот кошмар (отчётливо представился вдруг совместный полёт со всеми этими струями, со всем этим потоком - туда, вниз, в белую бездну - в тар-та-ра-ры!) ...
Нет-нет: в бездну не надо... Резкость наведена, намечаю кадр: чуть правее... ниже... ниже...
И тут! - как в кошмарном сне - как в "замедленной съёмке": неторопливо проплыв мимо объектива, что-то действительно упадает - улетает туда, вниз...
Прямо на глазах, ясно, зримо происходит то именно, чего так не хочет, чего больше всего боится, чему так противится всё моё существо!..
... В полном оцепенении пытаюсь понять, что произошло - удостоверяюсь осторожно: сам я, вроде, ещё здесь, наверху: рука вцепилась в бедную арчу (до боли сжимает её тоненький ствол), в другой руке - камера (тоже, выходит - на месте)... что ж тогда... Робко перевожу взгляд вниз... Фу ты, напугала как!..
Ничего особенного: это отстегнулась верхняя часть футляра (бывало уже с ним такое). Так уж глупо он устроен: в верхнем положении она зачем-то отцепляется (заранее надо было снять, конечно). Недалеко, впрочем, и улетела - вон висит, зацепившись за корень крайней арчи - двумя площадками ниже. Чёрт с ней пока!
Главного ж ещё не сделал. Начинаем сначала: диафрагма, выдержка (ох, какая тут нужна выдержка!), резкость, кадр (целю прямо в пасть ведьмы!)... щёлк!.. ещё раз - щёлк!..
Ф-фу! - всё. Кажется - всё... Хватит с неё, с карги - запугала, косматая, до полусмерти!
Теперь с футляром. Только спокойно тоже - без глупостей! (можно ведь и бросить его здесь - оставить в назидание и устрашение будущим авантюристам).
Нет, жалко - достану.
Медленно-медленно снимаю с себя камеру, бережно укладываю на безопасный выступ. Медленно-медленно разворачиваюсь, и - снова: левой за арчу, правой - за другую, левую отпускаю - тянусь к третьей (и на чёрта мне всё это надо!)... есть, дотянулся, отцепил - всё! Теперь - поскорее назад. В обратном порядке: так... так... так... Всё! - выбрался...
Спешу отбежать от нехорошего места подальше.
... Когда удалялся я от водопада, ноги мои плохо ещё меня слушались. Голова гудела, руки подрагивали (вот, как достаются они, гениальные эти кадры!).
Забегая вперёд: рискованные моменты будут потом ещё и ещё, но самым страшным был именно этот - "в гостях у ведьмы".
Кадры, зато какие - мечта!
Не знал ещё: ничего из этих кадров не выйдет - ведьма, она и есть ведьма - все до одного кадра на плёнке вышли отлично, кроме этих двух, самых последних, самых главных - не захотела, старая, оставить мне на память своё изображение.
Ну, и - шайтан с ней!

ПРОЩАЛЬНЫЙ ДАР

Как ни спешил я, как ни торопился, а самое раннее, самое прохладное время было упущено. Покидал я лагерь, когда солнце начинало уже припекать всерьёз.
Не попрощался даже, как следовало бы, с Искандером: не искупался напоследок - не совершил ритуального омовения. Помахал лишь ему на повороте: хайр! хайр!
Но в общем-то - всё остальное, вроде успел. Везде, где наметил, побывал, всё, что хотел, отснял. От возвращения через Муры я, поразмыслив, отказался: местный святой, это любопытно, конечно, но той красы, что ожидала меня здесь, на Ягнобе, я тогда точно уж больше никогда не увижу.
И потом - Подземная река, Пылающая гора - ещё раз за ними приезжать? Нет, всё правильно - возвращаюсь прежним путём. Жарко вот только уже. И очень (уже!) хочется пить. А подъём ведь ещё и не начинался. Воды с собой не взял (рюкзак из-за разных красивых камушков заметно потяжелел), решил - перетерплю. Хоть и помнил - напиться долго ещё будет негде: пути наши с речкой здесь разойдутся - она побежала круто вниз, а мне - круто вверх.
До гребня далеко ещё. И высоко...
Пи-ить!
Чтобы отогнать мысли о жаре и воде, пытаюсь представить, как переносили эти тяготы пути усталые македонцы - вдали от дома, не ведая, что ожидает их впереди: пёсьеголовые туземцы? - восточные демоны? - согдийские конники? …
На некоторое время мысли такие действительно отвлекают от жестокой действительности. Только мне-то ведь снова - "на тридцатый этаж без лифта". Ещё и с мешком за плечами. На Македонском перевале хоть лямки плечи не тёрли и деревья голову от солнца прикрывали...
А тут - вон оно! - и светит, и греет: стоит на одном месте и, сосредоточившись на моём затылке, изо всех сил старается его поджечь. Притушить нечем: до воды - ой, как ещё далеко!.. До прохладной тени ещё дальше.
Подъём, подъём... Когда ж он кончится уже, этот бесконечный подъём? Там, впрочем, за подъёмом тоже ничего доброго: до воды - до места, где встречается, наконец, дорога с рекой - ещё километров восемь. Это у кишлака Джижик. Топать и топать. Часа два ходьбы, не меньше.
Лучше, значит, обо всём этом и не напоминать себе лишний раз. Подумаешь - жарко ему! - а грекам с македонцами - не жарко было? Сейчас тут хоть стрелы не свистят, копья не летают, не носятся кони согдийских воинов (и верно: ни одного согда по дороге не встретил - ни пешего, ни конного).
Хоть бы вспомнить о чём-нибудь хорошем. О чём бы?..
Вот, пожалуй, яркое ещё впечатление - забыл о нём упомянуть.
Возвращаясь как-то из дальней рощи, не свернул я, как обычно, на дорогу к лагерю, а, решив обогнуть выступающий отрог (с той самой пещерой), попал в незна-комую уютную низинку. Её размыло, видно, когда-то одним из руковов Сары-Тага. Там наткнулся я на странное строение - небольшой деревянный домик, обнесённый колючей оградой с грозной надписью-предупреждением: "Противочумная станция Академии наук СССР. Вход строго воспрещён! Опасно!" - на двух языках. А для неграмотных ещё и - череп с костями, как на линиях высокого напряжения. Потом уже узнал, что когда-то, до войны ещё была в этом районе действительно вспышка чумы, что злые бациллы могут дремать в почве годами, что для проверки их самочувствия и наведываются сюда время от времени столичные академики.
Но это - так, попутно. Главное открытие ожидало меня впереди.
Осторожно (дабы не разбудить дремлющих в почве врагов!) обошёл опасную станцию и оказался у подножия необычного склона. Он представлял из себя наклонную плоскость (метров за сто высотой и метров двести, не меньше - шириной). Почти правильной прямоугольной формы. То была осыпь - очень гладкая и ровная. Но - многоцветная, почти пёстрая. Словно кто-то там наверху подвозил на тачках разного цвета гравий и аккуратно, под наблюдением большого мастера, ссыпал его с вершины хребта вниз. Цвет и величина каждой струи при этом подбирались с большим вкусом и старанием - огромная монументальная композиция не уступала лучшим работам Джексона Поллака. Каменное крошево, осыпаясь к подножию горы, по пути ещё и самостоятельно смешивалось при этом с соседними струями. Прихотливые узоры эти и напоминали лучшие работы ташистов. Или - разводы акварели, когда сама она, случайно слившись на палитре, застывает иногда неожиданно мягкими, тонкими и чистыми переливами цвета.
Изумительно! Не удержался - сделал кадр. Хоть и берёг уже плёнку. Хоть и не надеялся, что сможет моя венгерская плёнка передать эти тонкие, изысканно-благородные цветовые переливы, эту прихотливую игру красок...
... Воды, воды! - полцарства за глоток! - из арыка, из лужи...
Стоп!.. зачем из лужи? Вспомнилось вдруг: там ведь сразу за подъёмом - ручей! Большой ручей! Останавливались же всегда возле него, когда добирались сюда ещё пешком... И сейчас течёт, конечно - куда ему деться? - журчит себе тихонько в ожидании случая напоить какого-нибудь страдальца. И недалеко это. Ну, как мог я о нём забыть?
Так это ж другое дело! И полегчало сразу, и подъём положе, и лямки мягче - вперёд! Шире шаг!..
Солнце, правда, тоже не дремлет: спина под рюкзаком влажная, подмышки мокрые, со лба - ручьи, прямо - истекаю-истаиваю весь на ходу... И откуда в человеке столько влаги? В школе учили: чуть ни не на три четверти каждый человек- это вода. Не знаю. Лично я сейчас - наполовину, не больше... Во рту вязко, липко и - горчит. Перестал даже закрываться. А ноги... что там творится сейчас в моих походных - лучше не думать! Как, зато, хорошо будет, когда я - не напившись ещё, смочив лишь лицо и голову - разуюсь и опущу их в ручей!..
Скоро, теперь уже - скоро!.. Вон и знакомый зелёный клин...
Здесь, в памирских горах, как где-то что-то зазеленело - ищи рядом воду. Без воды тут растут только горы.
Вон и знакомая полоса кустарника вдоль ручья - бежит с самого верха и, прервавшись лишь, чтобы пропустить дорогу - спускается к самой реке. Только... где ж ручей? Кусты на месте, канавка от ручья - тоже ... Где сам ручей? - где вода?!
Ещё не веря глазам, я скинул с плеч ненавистный рюкзак, присел к прохладному - мокрому даже местами ложу ручья - невероятно! Словно кто-то перед самым носом взял и перекрыл водопроводный кран. Ручей не высох, не пересох: вон же и травка свежая ещё, и камни сырые на дне поблескивают...
Что же это? Как же это? Разве ж можно так шутить над уморившимся путником?
Стою, бараном уставившись на предательский ручей: ну, кто ж это опять так зло надо мной насмехается? За что? Подымаю глаза выше, и - вот оно что - плантации! - ровные квадраты какой-то зелени. Ясно: что-то там, наверху решили выращивать - воду отвели на полив. Пустят, конечно, потом вниз. Но - когда это будет?..
Поддразнили, как щенка: вытащили изо рта конфету за ниточку. Всё ж во мне настроилось уже на влагу, на прохладу - как уговорить, чем охладить теперь своё раскалённое нутро? Лучше б уж и не вспоминал об этом ручье - зря только воображение распалил.
Да, подвёл меня ручей! Делать нечего - укладываюсь с досады прямо в прохладное ещё ложе. Рюкзак под голову, ногами вверх (чтоб отдохнули) - лежу, прикрывшись белой шапочкой от солнца, стараюсь ни о чём не думать...
По дороге медленно бредёт встречный "караван": гружёный тюками ишак, за ним - понурый бабай с палкой, а позади - пацанёнок на ишачонке и собака.
Счастливцы: и дорога им под горку, и озеро скоро. Вот уж напьются!...
Завидно. Ещё раз взглянул с досадой на опустевшее так не вовремя ложе ручья. А что это поблескивает там, неподалеку, как осколок стекла?.. может - лужица? Может, хоть на глоток влаги скопилось в ямке? Лень подниматься. Перевалился на живот - не смотрю даже в ту сторону, чтобы не разочароваться.
И всё же - чему бы там блестеть? Пересилил себя - перевернулся в прежнее положение, всматриваюсь: не вода, нет... но и не осколок. Но и - не бутылка же!.. Хоть и похоже... Бред! - какая тут бутылка? Откуда?..
Любопытство пересилило - поднялся. Подошёл. И вправду: бутылка! Самая настоящая. Даже и свежая с виду - не запылившаяся, не заиленная. Неоткупоренная! С неба что ли свалилась? Этикетки нет. Что там? Уж - не пиво ли?..
Беру осторожно в руки - холодная! Достал ножик, открыл - не пшикнула даже. Поднёс к носу - пиво... Ей-богу - пиво! Свежее! И - как из холодильника! Откуда ж свежее-то? Откуда ж холодное-то?!..
... Буль... буль-буль-буль...
.................................................................................................................................................
(точки в этом случае изображают не выразимые никакими словами минуты полного незамутнённого блаженства - полного и окончательного примирения с жарой и усталостью, с врагами и недругами, с джинами и дэвами - со всем остальным миром и всеми его напастями).
Всё! - ни усталости больше, ни жажды, ни досады - как рукой всё сняло!
Полная нирвана!.. А вдобавок - лёгкое приятное головокружение.
Я очень сочувствую читателю. Он, во-первых, уверен, что всё это - выдумка (сам я лично никогда б не поверил). А во-вторых - сможет он, разве, представить вкус этого напитка - нежданно-негаданно свалившегося откуда-то ровно в тот момент, когда он нужнее всего на свете?
... Восседаю на рюкзаке, как на троне, и сам уже не понимаю: в одиночестве ли я восседаю или - в весёлой компании с местными шутниками-дэвами - духами гор!..
Нет, к такому состоянию надо, наверное, быть подготовленным всеми преды-дущими тяготами - иначе его не оценить. И не понять иначе, почему неподвижные до того, горы тоже пришли в некое весёлое расположение духа и даже слегка закружились, покачиваясь в танце... Зурны только нам недоставало. И гурий.
Откуда же всё-таки бутылка? Может, вчерашние хлопцы тут останавливались - забыли в ручье?..
А-а... - какая разница!
Подумав, можно, конечно, напридумать и ещё какие-то объяснения необъя-снимому, только - надо ли? - упорхнут духи, испарится тайна. А без неё, без тайны, что ни говори - и небеса тусклее, и цветы бесцветнее, и горы не горы. И даже пиво - не пиво. Пусть себе останется тайной!
Буду лучше думать, что никакой это не слепой случай и никакое не глупое везение, а просто чей-то тайный дар - добрая шутка на прощанье с горами, озером и со всеми их обитателями. А может даже и - награда за что-нибудь.
За любовь к ним, например - к горам, к духам, к озеру.
Смейтесь, смейтесь над болтовней подвыпившего счастливца! Вот Хайям с Хафизом - те бы меня сейчас поняли. И поддержали бы.
Как легко теперь взлетел на плечи рюкзак! - как весело зашагалось по тропке! Где он там, Джижик - не виден ещё?
Даёшь Джижик!
Го-го-го!!

ДАРЫ НЕБЕСНЫХ ГУРИЙ

Так, видно, было мне хорошо, что совсем не помню, как и прошёл оставшийся участок очередного поприща. Помню лишь, что с дороги, с асфальта поднялся зачем-то на параллельную тропку - так уютнее.
И солнце ещё пекло, и всё ещё хотелось пить (да и есть уже захотелось). Но что-то подсказывало уже о близости жилья и людей, а с ними - и воды, и... хлеба. Хлеб кончился ещё вчера (у туристов попросить не решился), а рыбные консервы с рафинадом… да ещё и без хлеба...
Вот, кстати, и первый знак обжитости, даже, я бы сказал, ухоженности: оборудованная стоянка! Нет, ничем она особо не оборудована, но явно же - место постоянного привала: тесная группа карагачей, под кроной которых - отполированный долгим употреблением - удобный плоский валун-тахта. Рядом, поменьше - валун-дастархан, из-под которого бьёт родничок-чашма! Даже и баночка стеклянная рядом. Ну, чем не сервис? Ещё и бесплатный.
Под деревьями - аж темно от густой тени. Карагач (для тех, кто не знает), это такой огромный густой веник из тонких прутиков, унизанных мелкими листочками. Листики эти расположены таким образом, чтобы ни один солнечный лучик не пропал даром - не обошёл их, не скользнул мимо. Этого и надо, как раз, заморенному жарой путнику: под карагачём никогда ничего не растёт, под ним никогда-никогда (с самого появления его на свет) не было солнца - одна сплошная, годами настоянная тень и прохлада.
Вот, где расположился я, наконец, со всеми удобствами! - сбросил рюкзак, размял натруженные плечи, разулся и, обрызгав для начала лицо и голову, опустил ноги в ледяную воду. Потом подставил под струйку заботливо оставленную кем-то банку, наполнил её родниковой влагой и - охладил ею пылающее внутренности.
После этого мне осталось лишь удобно прислониться к стволу карагача, прикрыть глаза и ... задремать (сказался-таки недосып прошлой ночи).
И снилось мне, что я замерзаю - нахожусь, видно, где-то высоко над облаками: ясно слышны обращённые ко мне звонкие ангельские голоса... Гурии, видимо.
Понимая, что всё это сон - не откликаюсь. Гурии настаивают. Приоткрыл лениво глаза: гурии, как гурии - молоденькие, стройные, с длинными косичками, в ярких, до земли платьицах - улыбаются, машут мне руками. Чего-то им от меня надо. Поднялся неохотно, подошёл.
Шестеро на поперечной тропе. У каждой на голове - по корзине с яблоками. Смеются, угощают - полный подол насыпали! Благодарю смущённо:
- Рахмат, опа-джон! Рахмат! - поколебавшись, выдавил: спасибо, милые сестрёнки, спасибо! - а... сколько с меня? Чам пуль? Засмущались тоже - убежали по своей тропке, скрылись за скалой.
Ну вот. Угощали вас когда-нибудь гурии яблоками? А ещё думаете, что всё можно в этих горах понять и объяснить! Откуда вот всё это: пиво, родник в тени карагача, райские яблоки?..
Да из каких ещё рук! Да с какими улыбками!
Вот это - сервис. Только я не прав - не вполне он бескорыстный. Расчёт есть: расчёт на добрую память. На то, что у путника, когда вспомнится ему эта тень с родничком и банка у родничка, и эти улыбки - потеплеет у него на сердце. "А когда тыбе будыт харашо, минэ тоже будыт харашо", - пояснял как-то один "восточный человек" в одном хорошем фильме.
Спать расхотелось. Вовремя разбудили гурии: ещё немного, и замёрз бы я тут совсем (на солнце - все пятьдесят, а в тени - едва ли пятнадцать). Да и в путь пора: собирался ж сегодня засветло до Чудо-горы добраться. На карте там рядом с ней квадратик - что-то, вроде постоялого двора или гостиницы: там и переночую.
Напился напоследок из своего Кавсера (райского источника), и - вперёд!
А вот уже и следы другой цивилизации: на плоской длинной террасе справа от дороги - странные для этих мест - высокие, с широченными листьями кусты. Не сразу и распознал табак. Так вот, чем стали промышлять потомки древних согдийцев! А не курят ведь сами - жуют носвой (тоже вроде табака - носят с собой всегда на поясе в красивых тыковках-люльках с затычкой из козьего хвоста). Сосут и выплёвывают - как индейцы коку.
Наверное, и там, где я сегодня погибал от жажды над ручьём, там тоже, видно, отвели воду на табачные плантации. Надо ж - не духи, не джины - Колумб, оказывается, виноват: чуть не уморили человека из-за этого его заокеанского зелья!
С теплотой вспоминая прекрасных и смешливых гурий (без паранджи, без чачвана красуются здесь, в горах, проказницы - не стыдятся мужчин, не боятся Аллаха!) - бодро зашагал я дальше. Скоро уже и Джижик.
Хорошо устроен этот мир!

НОН

Хорошо-то, хорошо, а всё-таки - не совершенно. Вечно чего-нибудь в нём, да не хватает. Сейчас, например, мне не хватает хлеба - простого хлеба. Или хоть сухарей: второй день кильки в томате запиваю ключевой водой с рафинадом. Яблоки, это хорошо, конечно, но я, должен признаться - хлебоед. Без хлеба мне и еда не еда. Слабость такая. Хотя вообще-то в пище умерен.
Хлеб таджики называют "нон". Однако, "нон", строго говоря, это не совсем хлеб, это - лепёшка. Настоящий таджик произнесёт "лапошка": "Э, афсянка (официантка), ищё лапошка давай?". Тоже хлебоеды - одной, порционной ему не хватает.
Слюнки даже потекли, как вспомнил вкус настоящей свежей таджикской "лапошки" - душистой, хрустящей зёрнышками тмина в серединке, в тонкой, пропечённой её части... Ничего, скоро уже кишлак - там должен быть сельмаг: чем-то, да разживусь.
При подходе к Джижику и тропа, и дорога спустились, наконец, к реке. К мосту через реку. Пить мне уже расхотелось, хотелось есть. Перейдя мост, первое, что увидел - сельмаг. А первое, что бросилось в глаза - большой амбарный замок на его двери. И - никаких указаний на то, что он в скором времени или вообще когда-нибудь откроется.
Спросить не у кого: на единственной улице - ни души! Ничего вообще живого. Даже и звуков никаких не слышно.
Стояла полуденная жара, и всё живое попряталось, видимо, в тень. Делать нечего: сиеста! Придётся тоже сделать привал: скоротать как-то время до обеда - не жевать же снова кильки с рафинадом.
Сбросив у входа рюкзак, отправился по дворам: может, узнаю что, а может и "лапошки" у кого раздобуду.
Собственно, улицы в привычном смысле тоже нет - ни ряда домов с окнами, ни деревьев вдоль дороги. В горку подымался бесконечный глухой глиняный дувал со врезанными кое-где дверными проёмами. Сами двери - деревянные, древние, с резным орнаментом по контуру и кованым висячим кольцом вместо ручки.
Постучал таким кольцом в ближайшую дверь: тишина. Словно повымерли все! В другом дворе в ответ на стук послышался ленивый собачий лай. Уже легче: хоть кто-то живой. Третью дверь открыла страховидная старуха. Открыла и тут же - с гортанным воплем! - захлопнула (будто это не она, а я похож был на огородное чучело).
Озадаченный, я решил всё же ткнуться ещё и в следующую дверь (из-за неё доносился детский плач). Когда из-за двери показалась женщина с ребёнком на руках, я успел лишь протянуть ей зажатую в руке трёшку и выкрикнуть: "Нон! - нон хаст?". Испепелив меня негодующим взглядом и прикрыв растопыренными пальцами лицо, она тоже быстро скрылась за дверью, прокричав, судя по интонации, что-то очень для меня нелестное.
Скажите, пожалуйста! - стесняются... Очень нужно мне смотреть на их помятые физиономии (те горянки были куда симпатичнее, и то не прятались). Пойми ты их!
Смущённый таким приёмом, я побрёл дальше, раздумывая, стоит ли продол-жать поиски, когда очередная дверь распахнулась вдруг сама собой, и на улицу с шу-мом высыпала целая ватага чумазых ребятишек обоего пола и разного возраста.
Наткнувшись на незнакомца, они удивлённо притихли, но тут же, окружив кольцом, стали внимательно изучать глазами и пальцами меня и мою амуницию.
- Взрослые дома есть? - обратился я к ним на чистом великорусском, полагая, что до их школы добрался уже дух просвещенья. В ответ все оживлённо загалдели по-своему, уверенные, в свою очередь, что взрослый дядя не может же не понимать обще-принятой в этих краях речи.
Худенький мальчик, лет четырнадцати солидно (на правах старшего) поздоровался со мной за руку, но изъясняться тоже стал исключительно на родном своём наречии (из всего наговоренного я понял лишь, что зовут его Рахим).
Выяснялось, что, несмотря на обоюдный интерес и горячее желание продолжить общение, сделать это будет непросто. Я и до сих пор не понимаю, как это произошло, но общение это (оживлённое, непринуждённое), тем не менее, состоялось. И продол-жалось... часа два, не меньше. До самого до открытия магазина.
За это время выяснилось ещё: взрослых нет ни дома, ни на улице, потому что все на работе, на Рахима оставили всех малышей, потому что он перешёл уже в седьмой класс, и потому, что сейчас каникулы. Что магазин вообще-то работает, просто - закрыт на обед. Скоро он откроется, и хлеб там обязательно будет.
А мой вопрос о "лапошках" так всех переполошил, что разом все затараторили, заспорили (голодный видно - помрёт ещё!), а двое сбегали домой и, смущаясь, протянули мне несколько зачерствелых и замусоленных ломтей - всё, что нашли...
Я был растроган, но от огрызков отказался и пообещал им, что до открытия магазина обязательно доживу.
Ребятишки были так симпатичны и так неподдельно рады встрече, что я решил не спешить - дождаться хлеба в их весёлой компании (если и припозднюсь - спальник с собой: заночую где-нибудь прямо на открытом воздухе).
Рассевшись тут же, на земле в кружок (в тени нависавшего из-за дувала тутовника), мы повели увлекательнейшую беседу "за жизнь", то есть - обо всём сразу и ни о чём в особенности. Занимательности беседы косноязычие наше только спо-собствовало: каждый понимал другого по-своему, а возникавшие недоразумения разрешались общим хохотом.
Оказалось, что русского они не знают, потому что "мактаб хаст, муаллим нест!" - школа есть, нет учителя. Но с будущего года старших обещают отвозить в соседний кишлак - там такой "русхо муаллим хаст". Вообще же, как мне показалось, он им тут, в краю древнего Согда, практически и без надобности. Отец мой, помню ещё, расска-зывал: спросишь в этих местах аксакала, кто он - таджик или узбек? - тот гордо отвечает: "Ман согд!" - я согдиец! Это нам, пришельцам следовало бы знать древнее здешнее наречие. Ещё Марко Поло, проходивший когда-то по этим местам, вспоминал, с уважением отзываясь о предках этих детишек: "Народ говорит своим языком, в битвах храбр".
Так-то вот.
Если б мои милые собеседники поинтересовались, в свою очередь, причиной моего невежества, я не смог бы оправдаться даже отсутствием учителя: учитель был. Был он, правда, почему-то грузином. С равным успехом мог бы он обучать нас и любому другому языку (вёл он, кстати, у нас и русский, но об этом как-нибудь отдельно). От его уроков "Забони Тоджики" в памяти осталось лишь два слова: девор (стена) и тереза (окно) - в нашей беседе они не пригодились.
Сам не знаю, как, но в той обстановке - горячей взаимной заинтересованности и обоюдного желания - мы и в самом деле прекрасно изъяснялись. Откуда-то взялась и нужная мимика, и выразительная жестикуляция, а у меня ещё всплывали иногда из глубин подсознания и нужные слова (что-то подслушал, пацаном ещё, на улице, что-то ухватил, видно, на рынке или по радио), и я храбро складывал их в целые фразы. Очень, наверное, смешные, но - понятные всё же, как понятны были отчасти и мне их незамысловатые речи. "Кам-кам меданам!" - отвечал я на участливый вопрос: "Медони?" - понимаешь? А возможно, мы, сами того не осознавая, прибегали и к какому-нибудь общему для нас диалекту санскрита или даже ностратического языка: индоевропейцы же мы здесь все, как-никак - арийцы же!
Когда ж я ещё и прочёл им бегло текст на обрывке местной газеты (шрифт - кириллица - отчего ж не прочитать?) аудитория долго смотрела мне с изумлением в рот (Рахим читал по складам, сестрёнки и вовсе плохо).
Сам я ничего, разумеется, из прочитанного не понял, но слушатели отказывались этому верить. А после того, как пропел я им ещё и выученную в пионерские времена песенку про хлопок: "Пахта, пахта, джон пахта, руисда чам гуль даста", - все окончательно уверовали, что дядя их просто разыгрывает.
Главным объектом моего внимания стала самая младшая из сестрёнок - хорошенькая, хоть и перемазанная вся зелёнкой, пятилетняя Насифа. Голова её была недавно острижена (судя по следам - машинкой для стрижки овец), что очень её, видно, смущало.
Твёрдо зная, что девочкам её возраста положено иметь уже с дюжину косичек, я сделал смелое предположение, что вовсе она и не девочка (духтор) а переодетый мальчик (бача), и называть её поэтому следует Рахмоном: "Ту - бача, Рахмон!"
Насифа, хоть и заливалась колокольчиком вместе со всеми, но на Рахмона не соглашалась. Доказывала горячо: остригли её из-за болезни, волосы у неё отрастут, и косички у неё будут. Меня это не убеждало, я настаивал на своём и, усложняя задачу, предлагал её усыновить и увезти в Душанбе. Побывать в Душанбе ей хотелось, но стать для этого мальчиком (даже и на время) она всё же не решалась.
По каким-то признакам Рахим определил, наконец, что продавщица уже пришла, и мы - всей гурьбой - спустились к магазинчику. Действительно: пудового замка на двери уже не было (рюкзак лежал на месте). Полки небольшого чистенького сельмага были забиты всевозможными - съедобными и несъедобными - товарами.
Себе я взял буханку свежего хлеба, а ребятишкам (скромно задержавшимся на пороге) - по большой плитке шоколада в красивых глянцевых обёртках.
Они были ужасно смущены - мялись, не решаясь принять угощение (продавщица тоже смотрела на эту сцену осуждающе, считая их, видимо, не заслуживающими такой высокой награды).
С Рахимом я попрощался за руку, остальным помахал - хайр, то дидона! - всего вам хорошего!
Малышке Насифе в последний раз предложил идти со мной ("инджё бьё!"), но она, прижимаясь к сестрёнкам, только улыбалась мне. И - ей-богу! - судя по мордашкам, все опечалены были нашим расставаньем.
Я сделал прощальный снимок и зашагал вверх по дороге. Наверху, перед поворотом оглянулся - все стояли на прежнем месте и махали мне ладошками.
Ну, кто сказал, что горцы ... Неправда это всё! - они милые и весёлые.

КОГДА ГОРА НЕ ИДЁТ К МАГОМЕТУ

Теперь надо торопиться: дело к вечеру, а до чудо-горы ещё - идти и идти! Сама же она, как известно, если не захочет - с места не сдвинется, будь ты хоть Магометом.
Там, где заканчивались дувалы и мазанки (у нас сказали бы - за околицей) кучковалась группа подростков - подозрительного вида и самого опасного возраста. В городе, в пригороде (да в безлюдном месте, да под вечер) одинокому путнику лучше таким не попадаться. Хорошо ещё, с этими - чуть в сторонке - две девушки. При моём приближении все примолкли и обернулись в мою сторону.
- Салом, бачагон! - бодро бросил я, проходя мимо, и, услышав ответное (вразнобой, но приветливо) "салом-салом-салом!", добавил ещё увереннее (кивнув в сторону девчат):
- ...ва духторон! - (те смущённо отвернулись).
Можно, значит, спокойно продолжить путь: это вам не город, не "цивили-зованная" городская окраина, а горный и дикий, то есть - непорченый ещё край.
На поиски хлеба насущного я потратил, конечно, непозволительно много вре-мени, но, вспоминая милые рожицы - нисколько об этом не жалел. Горы горами, а есть ещё и такая тонкая материя, как роскошь человеческого общения - говаривал один очень хороший человек.
Если б ещё не этот языковый барьер! И тогда, в летках, и с этими ребятишками - много терял я из-за своего невежества. А Хайям, а Хафиз? - что там доходит до нас, какая малость перепадает нам от премудрости и прелести этой поэзии, просачиваясь через неуклюжесть переводов! Словом, стыдно прирождённому памирцу, не знать языка гор, - журил я себя с некоторым опозданием.
Вспомнилось, как в пятом классе в Душанбе (Сталинабаде ещё) появился у нас, наконец, к середине учебного года (в войну ещё) преподаватель таджикского языка (тот самый страховидный кацо). Это был усатый, немолодой уже грузин - грузный и грозный. Он же вёл у нас и русский язык, а мог бы (с тем же успехом) обучать малайцев - турецкому или турок - китайскому. Из-под пышных его усов вырывались такие шипящие, хрипящие, рычащие и цокающие звуки, каких всё равно нет ни в одном языке мира, кроме грузинского.
Мы начинали веселиться уже при одном его появлении в классе, что очень его сердило. Нас его сердитость только больше ещё веселила, и, когда, выходя из себя, изрыгал он своё коронное: "Быз-з-здарность!" (что в его исполнении звучало, вдобавок, как-то даже и непристойно), класс уже весь покатывался со смеха.
Однажды, во время русского диктанта, кацо наш попытался озвучить русскую народную пословицу - что-то, вроде: "Парь пар в мае, будешь с урожаем" (за точный смысл я и сейчас не поручусь).
В его интерпретации это звучало сплошным вороньим "кхар-р-р! кхар-р-р! маар-р-р!..жар-р-р!", - мы ни слова не могли уразуметь и, покатываясь со смеху, всё просили повторить, а он, дико вращая белками, всё каркал, харкал и рычал, пока не произнёс, наконец, своё классическое (как-то особенно ясно этот раз прозвучавшее): "Пхы-з-з-зда-р-р-рность!!".
Девчата, пунцовея, лезли под парты, а мальчишки, открыто хохотали ему в лицо, помирая от удовольствия...
Какой уж после этого "забони" - тут бы родной-то свой не позабыть!
Было уже совсем не жарко, шагалось под горку легко, река послушно бежала теперь рядом со мной - хоть ты пей её, хоть купайся. Но ни пить, ни купаться уже не хотелось. А очень опять захотелось есть (совсем за увлекательной беседой позабыл про обед). Спустился к воде и - ах, как это, оказывается, вкусно! - свежий хлеб, килечки в томате да ледяная вода с рафинадом и яблоками!.. Попробуйте как-нибудь, уверен - согласитесь со мной. Только это обязательно в горах и - на берегу красивой речки.
Когда я спустился к развилке - перекрёстку моей дороги с шоссе Душанбе-Ташкент, уже заметно стемнело. Километров с двадцать пять по горбатой горной тропе одолел-таки я сегодня - пора отдохнуть. Усталости особой не чувствовалось, но надо ж позаботиться и о ночлеге. Где ж она, та гора и та "гостиница"?
Гора, судя по карте, рядом где-то, но туда сейчас и рано, и поздно: огней её при свете угасающего дня ещё не разглядишь, а дыма в сумерках уже не видно. Значит - завтра. Пока же - вон какое-то строение: надо проверить - может и "гостиница".
Свернув к убогому домику у дороги, я попал в рабочее общежитие комбината по добыче чего-то там, не помню чего (каменного угля, кажется). Одноглазый бабай - сторож, метрдотель и, судя по виду, полный хозяин этого заведения, встретил меня - несмотря на моё заискивающее обращение "джура" (друг) - неласково ("тут тыбе рабочий апщижитий: тут тыбе гастыниц нэт!"). Не прогнал всё же - указал на пустую койку в углу, побурчал недовольно (только, мол, до утра) и, пряча в карман рубль, скрылся.
Поняв, что простыней и ванны я здесь не дождусь, стал потихоньку уклады-ваться на грязном матрасе. Дверь в комнатке не запиралась, в другом углу храпел кто-то из рабочих (или разбойников, или таких же, как я, "проходимцев"?) - оставлять без присмотра рюкзак я не решился: обойдусь без ночного вида на чудо-гору (а слайд ночной всё равно не выйдет - пробовали уже).
Пососал с водичкой из-под крана кусок рафинада, заев его хрустящей краюхой хлеба (даже чаем меня мой "джура" не удостоил) - с тем и уснул.
Снов не было.

У ВХОДА В ЧИСТИЛИЩЕ

Когда я проснулся, сосед мой ещё спал, кривой метрдотель ещё не появлялся: позавтракал тем же, чем вчера отужинал, и - отправился, ни с кем не попрощавшись, к своей горе. Взглянуть: чем она там, огнедышащая, сейчас дышит - огнём или дымом?
Гора оказалась на другой стороне Ягноба. Пришлось вернуться к мосту. Забыл сказать: в месте, где дорога моя упиралась в широкое шоссе, Искандедарья вливалась в могучий Ягноб. С моста над Ягнобом хорошо видно было, как прозрачные струи Искандердарьи не сразу перемешиваются с его мутным потоком: долгое время бегут рядом, не смешиваясь - пока не примирятся, наконец, и не станут вместе с ними уже Фандарьёй. Помахал им на прощанье рукой.
Огнедышащая гора Кух-и-Малик, или Кантаг ("кровавая") совсем рядом. Отсюда, снизу - ничего особенного: гора, как гора. Только, в отличие от соседних, весь её склон, обращённый к реке - сплошная красноватая осыпь. Не такая пестроцветная, как та, что на Искандере, а - вроде отвала у заводской печи. Видны и амбразуры-бойницы наверху. Дымятся, курятся. Недалеко - метрах в ста пятидесяти от подошвы. Примериваюсь, как к ним подобраться ближе.
Если напрямую, по осыпи, это - шаг вперёд, два назад: намучаешься топтаться на месте. Обхожу слева: там удобная лощинка, покрытая пышными кустиками (есть, за что цепляться). Нашёлся и крепкий прямой сук, который я превратил в удобный посох. Рюкзак не прятал, оставил внизу- кто его тут тронет (разве что, духам местным вздумается опять пошутить)?
Карабкаясь наверх, поглядываю на склон справа. Долгое время - ничего примечательного: осыпь, как осыпь. Лишь забравшись на высоту Исаакиевского собора, заметил неподалеку от себя первые дымки, сочившиеся из чёрных щелей. До ближнего - метров пятьдесят по горизонтали.
Ступив с твёрдой земли на осыпь, теперь только обратил внимание на то, что она сплошь состоит из золы вперемежку со шлаком и полусгоревшим углём да плиток обожжённого сланца (наподобие битой черепицы).
Мягко погружаясь ботинками в рыхлую смесь, я начал осторожно пробираться к ближней щели-амбразуре, из чёрного провала которой курился сизый дымок.
Ближе... ближе...
Так и есть - вход! Возможно - прямо в чистилище. А может, и в геенну огненную. Только - тесный очень: толстым грешникам не протиснуться. Приблизившись к низкому проёму (и согнувшись-то, не пролезть!), я разглядел подробно крупный блок плитняка, подпиравший плиту над входом: он - весь в горизонтальных трещинах, расслоивших его наподобие страниц старинного фолианта. Так выглядели, должно быть, Моисеевы скрижали.
Самые нижние страницы каменной книги были раскалены докрасна и слегка дымились - словно святую книгу кто-то (из неверных, конечно) решился поджечь...
Никакой надписи (на счёт того, чтобы оставить там всякую надежду, и всё такое) над входом не было (либо закоптилась, или вход - хозяйственный).
Признаться, дымок, хоть и будил воображение, но - не настолько, чтобы поверить в реальность бушующего под землёй адского пламени. Так себе - вроде тлеющего туристского костерка.
Лишь потрескавшиеся от жара раскалённые камни внушали почтение, но и они рисовали скорее картину мирно мерцающего камина, чем преддверия огненной геенны. Страха не было. Громокипящий поток воды в котле ведьмы выглядел куда как более грозно, чем эти мирные каминные язычки да сигарные струйки дыма над пепельницей.
Примериваясь сделать очередной эффектный кадр, я подобрался ещё ближе. Теперь нас разделяли какие-нибудь три шага, и полному моему счастью мешал лишь яркий блик на склоне горы напротив - он светился ярче тусклого подземного пламени. Но с этим ничего уже нельзя было поделать: ни гору, ни солнце не подвинешь - снял, как есть ...
Так потом и вышло: из-за яркого пятна на заднем плане лишь самые глазастые могут теперь разглядеть на слайде прикрытые золой красные угольки и сиреневый дымок, выползающий из тёмной пещерки.
Поодаль виднелось ещё несколько запасных входов (или выходов?) в подземное царство, но "мой" - солиднее. Дальше не полез. Решил, что дело сделано (в камере моей оставалось лишь несколько кадров на Раватский завал). Приступил к спуску.
Для сокращения времени и упрощении дела не стал я возвращаться к лощинке, а отправился вниз прямо по осыпи. Вниз это очень удобно: осыпь к каждому моему шагу прибавляла ещё два свои дополнительных: р-раз (два, три), р-раз (два... ) - стоп!.. Что это там чернеет впереди - мрачноватое такое?.. Уж не потайной ли ход в ту же преисподнюю?
Бросил в провал черепок - ни звука! Сделав шаг, спихнул туда палкой ещё пару плиток - то же самое: удара о дно не слышно. Может, и нет там никакого дна?.. Теперь только пробежал по спине холодок (скрытая угроза страшнее явной). И как же это я позволил себе так вольно разгуливать тут - у самого входа в царство Аида?
Нет, что ни говорите, а добрых духов (как и добрых людей) на свете больше. Кто-то там, наверху правильно решил: в преисподнюю мне ещё рано.
Осторожно ощупывая посохом путь, пробрался (уже на цыпочках и по горизон-тали) назад к лощинке. Всё ещё с холодком, гулявшим между лопаток, представил себе, как выглядел бы я, если бы... Пусть бы и не в самые "тартарары" (то бишь, в пекло) - пусть был бы этот провал и остывшим, даже и не очень глубоким - чуть выше, скажем, моего роста: что бы, спрашивается, мог я поделать? Выбраться оттуда самостоятельно? - вряд ли. Кричать, звать на помощь? Кричать и звать там можно до самого до второго пришествия (но тогда б уж и смысла в этом не было)...
Нет, конечно же, это какой-то светлый дух тайно приглядывал всё это время за моими действиями (возможно, ещё и отбиваясь при этом от духов потемнее). А ещё: мать говорила когда-то, что я родился в рубашке. Потому-то, возможно, и не провалился до сих пор никуда.
Поругивая себя за легкомыслие, я благополучно спустился лощинкой вниз, подобрал свой рюкзак и вернулся по тропинке на дорогу - на родное своё шоссе Ташкент-Душанбе.
Теперь про всё страшное - забыть, и - вперёд, к очередному чуду!
Далеко ещё, правда, но ничего, доберусь. Не сегодня, так завтра - время есть. Погода чудная, дорога отличная, настроение прекрасное, духи мне покровительствуют. Доберусь!

ПРИЮТ

Когда я вышел на шоссе, держалась ещё утренняя прохлада. Дорога чуть в горку, но - отличная: ровная, утрамбованная, не пыльная.
Я шагал теперь по широкой долине Ягноба - вдоль русла большой горной реки.
"Об" - вода, Ягноб (произносится Яхноб), возможно - "Ледяная Вода". В войну, помню, таджичата бегали в жару по базару с вёдрами холодной воды и предлагали громко: "Оби яхо! Оби яхо!" - по пятаку за кружку.
Сейчас - и по левую руку от меня, и справа, за рекой - в долину эту сбегались долинки поменьше: словно на конкурсе красоты - одна соблазнительнее другой! Будь у меня побольше времени, да будь у меня, как у Меркурия, крылышки на сандалиях -облетел бы и осмотрел каждую!
Дорога в этот ранний час совершенно пустынна: никто меня не обгоняет, никто не летит навстречу. Тишина. Чуть слышна лишь невидимая отсюда речка. Я - один, пустыня внемлет богу. Так вот лучше всего и общаться с природой: в тишине и - один на один.
Сегодня я вообще - вольный казак: иду с опережением на день. Захотелось - свернул в сторону, поразглядывал занятные цветные пятна лишайника на огромном валуне, захотелось - присел, зарисовал приглянувшийся вид, а то и - спустился к реке искупнуться. Сегодня я никуда не спешу.
И это кстати: тут очень красиво! - кругом, со всех сторон красиво. Я проходил сейчас по тем самым местам, которые так заманчиво мелькали раньше передо мной с автомобильной скоростью. Теперь вся эта красота расположилась передо мной, как на роскошном блюде: я шёл и смаковал всё предлагаемое не спеша, как истый гурман.
... Солнышко мягко, любовно обволакивает светом и эту ровную долину с разбросанными по ней цветными валунами, и ближние - золотистые - склоны гор, и дальние - сизые - вершины. Мир, тишина, спокойствие. Лишь моя одинокая фигурка и нарушает общую неподвижность.
Странное дело: ничего, вроде, не происходило - я просто шёл и шёл. И всё шёл и шёл. Долго, правда, шёл - с утра и до заката.
Только не шёл, а, как бы - плыл. Купался в море разлитой кругом красоты, покачиваясь в волнах красоты - пил и вдыхал эту красоту. А вокруг меня и навстречу мне выплывали всё новые красавцы-горы.
Я плыл и думал: неужели ж не всем так везёт - не всем так же вот, как мне хорошо в горах? - неужели надо тут ещё что-то объяснять? Неужели любовь к горам - такая же редкость, как любовь к хорошей музыке, например?
Почему не все люди ходят в горы? Почему надо им что-то ещё растолковывать?

Описывать, объяснять красоту - дело, как известно, безнадёжное. Сейчас мы убедимся в этом ещё раз.
Итак.
Прежде всего - хоть Природа и сама прекрасно знает, что она хороша (и вообще-то хороша, а уж временами, так просто - удивительно, редкостно хороша), и потому, в комплиментах особо не нуждается, а всё-таки и ей, похоже, необходимо иногда, чтобы кто-то понимающий обращал на неё внимание - ценил, подтверждал её привлекательность (не часто ведь и ей попадаются истинные ценители).
И она знает, как добиться такого внимания и оценки. Первое правило - не спешить раскрываться сразу: козырные свои прелести до времени надо утаивать - отделываться намёками и обещаниями. Особо тщательно скрывается при этом какая-нибудь местная достопримечательность: спрятанная за поворотом эффектная излучина реки с островком, укрытая в расщелине струйка водопада, мелькающая между скалами снежная вершинка). Есть у неё для каждого такого случая свои приёмы, хитрости и уловки.
Один из излюбленных. Если вы движетесь по узкой долине реки - её (дабы не наскучить путнику) обязательно ритмично пересекают с обеих сторон разноцветные поперечные отроги-откосы. Их задача - попеременно, словно кулисами, прикрывать и приоткрывать вид на одинокую горную вершину. По ходу вашего движения, они, постоянно сменяясь, как бы наряжают её каждый раз в новые одежды, а после, медленно расступаясь (поддразнивая ваше воображение), раскрывают и обнажают её - представляют, наконец, красавицу в её натуральном, первозданном виде. Вы, естественно, останавливаетесь тогда и, не в силах отвести глаз, долго ею любуетесь.
Или вот ещё, более изощрённо. Надвигаясь на русло - то с одной, то с другой стороны - скалистые уступы перебрасывают друг другу горную речку - заставляют её изящно изворачиваться, ловко петлять между ними. Вместе с речкой извивается и петляет в том же ритме и наша с вами дорога, и тонкая тропка на той стороне, и мы сами - бредущие по той дороге или тропке. Каждый из перечисленных выпевает и вытанцовывает что-то своё: свою мелодию, свой рисунок движения. А всё вместе складывается уже (само собой или, повинуясь кому-то ещё) в общую беззвучную и бессловесную увлекательную игру.
И для того ещё поворачивают нас с вами в разные стороны, чтобы могли мы со всех сторон рассмотреть и оценить каждую важную мелочь: нависший козырьком над тропой уступ скалы, тёмный мшистый провал-расщелину с белой ниточкой-струёй падающей воды, группу мохнатых корявых карагачей на изгибе реки. Не упуская, разумеется, при этом главного - той далёкой вершины, что сизым призраком явится, исчезнет и снова мелькнёт ещё не раз далеко впереди.
Она появляется всегда в самом центре композиции, отличается от соседей цветом и формой, а кроме того, она - единственная в этом хороводе - совершенно неподвижна. Она, словно Полярная звезда в ночном небе - недвижна и невозмутима.
Если употребить музыкальное сравнение (а оно всё время здесь напрашивается), она - словно тоника в гамме или органный пункт в старинной пьесе: как бы ни разгуливали мелодии пытаясь отклониться от родной тональности, а в памяти всегда остаётся основной её тон - ощущается притяжение, тяготение, стремление вернуться к ней - к основе основ, к самой главной этой ноте.
Но вот кулисы, помельтешив перед глазами, расступились, наконец, раздви-нулись. Самые последние застыли, как склонённые знамёна перед победительницей. Это - финал, завершение всей затеи. Теперь стоит остановиться и разглядеть всё подробнее.
Кажется, перед нами, наконец, законченная картина: поникшие, сходящихся к центру картины гранитные откосы образуют собой большой опрокинутый треугольник. В нём - над их скрещением - подымается, зависает призрачной пирамидкой в голубом небе та самая сиреневоглазая красавица-вершина. Она по-прежнему неподвижна - вибрирует лишь слегка в раскалённом воздухе. Тенями своими она почти сливается с небесами, а освещёнными гранями осторожно из них выступает. Если же сверху наброшена на неё ещё и мерцающая бело-розовая снежная накидка, такое запомнится вам надолго.
Но и это ещё не всё: для полноты этой картины не хватает завершающего яркого мазка. С этой целью и является откуда-то из-за кулис изумрудная змейка реки. Извиваясь и сверкая на солнце, она вносит в эту неподвижную композицию не достававшее ей оживление.
Теперь - всё! Теперь можно делать снимок и, не глядя, отсылать в самый глянцевый из самых зарубежных журналов…
А вот на самой речке стоит остановиться подробнее. Не так она проста: это вам не оросительный канал в бетонных стенках и не городская пленница-река, окантованная гранитом, это - свободный, вольный горный поток. И кроме основного своего назначения - украсить нашу картину, есть у горной речки ещё и масса собственных забот, прихотей и развлечений.
Где-то она усердно подмывает крутой каменный откос, а где-то, наоборот, далеко отступает от крутого берега, чтобы оставить за собой изящную, аккуратно выложенную гравием отмель и тонко прорисованную песчаную косу. То она вспыхнет вдруг по обоим берегам пышной зеленью то, разделившись на рукава, нежно обнимет ими одинокий каменистый островок.
Там она голубеет, там серебрится перекатами или одевает в пенные кружева мокрые гладкие валуны. А вот здесь, совсем рядом, замедлив бег и заметно потемнев на глубоком месте, она закручивает такие таинственные водовороты, что вас прямо затягивает туда - так и влечёт погрузиться в эту прозрачную глубь!..
А никто и не мешает! - полдень, жарко, время обеда: что ж по такому случаю и не освежиться? Только небольшой совет. Надумаете искупаться в горной речке - не бросайтесь в неё, как в омут. Заходите по колено в воду (дальше и не зайдёте - повалит), разворачивайтесь и ложитесь на воду спиной - ногами вперёд. Течение понесёт вас само: вы лишь регулируете слегка ладошками направление. Когда же захотите выйти на берег, намечаете себе валун, в который упрётесь пятками, и течение само поднимет вас на ноги.
После купания - вкусный обед из самой отборной кильки.
И, раз уж сиеста, и раз уж всё равно не спим, и спешить нам некуда - почему бы не поразмышлять снова о красоте?

Почему вот, например - именно горы? - не степь, не тайга, не море?
Особенно - не море? Есть люди, для которых само сравнение гор с морем кажется кощунственным ("море, оно ведь - жи-во-е!"). Ну да - живое. Бывал, видал, "ходил" даже по нему. И любовался, конечно же. И сейчас люблю.
За ним можно наблюдать часами. И всё-то оно разное, и всё-то оно величаво, и действительно - как живое. А всё-таки - и хорошо, и красиво оно только с берега! Только, когда любуешься им с безопасного расстояния.
Едва же, оторвавшись от земной тверди, доверишься его зыбкой стихии и его непостоянному характеру, сразу начинаешь чувствовать себя тревожно и неуютно. Когда же берег полностью скрывается из глаз - и вовсе ощущаешь себя в нём ничтожной крохой - беспомощной и беззащитной. В этом лишь и проявляется тогда его величие: в полном к тебе пренебрежении.
Я сейчас даже не о риске (риск лишь украшает путешествие), я о другом. Я про то, что море (как и степь, и пустыня) - не из-за его безразмерности, а из-за неограниченности своей - не даёт возможности оценить и прочувствовать свою грандиозность. Глазу там не на чем остановиться, не на что опереться. Там нечего и не с чем сравнить - бесконечность, она и есть бесконечность: не умещается она в сознании, не укладывается.
Те, кто хоть раз зависал в этом водяном космосе, знают: перед тобой, перед твоими глазами остаются лишь небо да море - две уставившиеся друг в друга, одинаково равнодушные к тебе беспредельности. Ты там лишний, и у тебя они вызывают там, в этом пустом промежутке между ними, лишь чувство затерянности и ненужности. И не дай ещё тебе бог оказаться там, когда две эти равновеликие стихии начнут выяснять между собой отношения! Оказывался. Знаю, о чём говорю.
Не то в горах. Попадая сюда - пусть даже, как сейчас, в широкую долину между горными цепочками, ощущаешь себя - тоже в огромном, но - ограниченном всё же - ясно и чётко очерченном пространстве. Горы, сами, возможно, того не ведая, не просто окружают, а, как бы, обнимают - "обаяют" тебя - принимают в это своё пространство, берут в свою компанию.
Пространство здесь тоже огромно, но при этом - зримо огромно: величину его ощущаешь и глазами, и кожей, и всем своим существом. Оно обозначено, обрисовано чёткими плоскостями и линиями - потому-то и так впечатляюще, так осязаемо величественно.
А ещё оно бесконечно разнообразно, так как умело поделено, перегорожено рядами хребтов на пространства поменьше. Одна гряда за другой выкраивают из воздушного океана отдельные уютные заливы и бухты, нарезают его на перетекающие друг в друга проливы, приглашая завернуть и заглянуть в них. Вас так и тянет побывать там повсюду: порассматривать, проощущать, прочувствовать каждый из них.
Вы не прижаты здесь, как в море, к одной единственной плоскости, а свободно, как пернатые (ну, почти, как пернатые) перемещаетесь по всем трём измерениям. Вы глядите с вашей тропы - с высоты птичьего полёта - вниз, и у вас у самого возникает ощущение полёта, парения и лёгкости, почти невесомости.
Попадая в горы, хочется (мне, по крайней мере) не ступать, не вышагивать там степенно, как внизу, на равнине, а передвигаться вприпрыжку (пусть и с грузом за плечами) - перебежками. Нагазированная горным воздухом кровь бурлит, как шампанское - приподымает вас, отрывает ваши ноги от земли.
Вы начинаете движение по извилистой горной тропе, и ощущение полёта нарастает: стоит самому тронуться с места, как весь окружающий ландшафт тут же приходит в движение - затевает вокруг вас свой замысловатый хоровод. Ближние скалы движутся навстречу бодро, живо, дальние - спокойней, солиднее, а те, что еле видны - то ли вовсе остановились, то ли даже поползли вместе с вами потихоньку вперёд… Голова кругом!
Всё пространство выворачивается наизнанку лентой Мёбиуса - паришь, огибая скалы - не представляя уже, где находишься - внутри ли, снаружи ли этого искривлённого пространства...

... Да - вот они куда заводят неосторожные эти рассуждения о красоте. До головокружения. Ничего, конечно, не объяснил, но хоть выговорился.
Всё, обеденный привал окончен - подъём!
И снова - шоссе.
Долина впереди сужается, уклон дороги нарастает. Солнце успело за это время немного сдвинуться к западу: освещает теперь скалы только по одну сторону долины, оставляя противоположную сторону в тени.
Ясно уже - сегодня до Равата не дойду. И не надо. Не хочется здесь никуда спешить - хочется лишь плыть и плыть в этом пространстве, разнеженно глазея по сторонам.
Так и делаю. Иду себе и иду, впитывая очередные впечатления: жадно, пригоршнями - и на теперь, и на потом, про запас (когда-то ещё придётся!). Горы снисходительно поглядывают на очередного блаженного, великодушно поворачиваясь к нему самыми красивыми своими склонами, передавая его по эстафете следующим - таким же великолепным и великодушным - красавцам и красавицам.
Такой мне эта часть пути и запомнилась: непрерывное насыщение, просто - гастрономическое объедение, обжорство простором, украшенным по краям разноцветными гребешками горных вершин. Не было больше ни жары, ни жажды, ни усталости - одна сплошная дрёма наяву.
К вечеру всё кругом ещё больше похорошело, стало как-то насыщеннее цветом. Сами же цвета, напитавшись за день солнечным светом, стали сочнее, глубже: появились и благородные полутона, и глубокие прозрачные тени, и лёгкая дымка...
Между тем, пора бы уже приглядывать и место для ночлега. Ясно уже - ночую где-то здесь, прямо на свежем воздухе (до ближайшего жилья - километров тридцать).
Меня это устраивало: впереди у меня ещё целая программа наблюдений за ноч-ным небом. Приходилось уже как-то разглядывать в горах ночное небо - фантастика!
То ли оттого, что воздух горный прозрачнее, то ли оттого, что сами небеса ближе, но зрелище это удивительно. Оказывается, например, что звёзды - все до одной - цветные. Даже разноцветные (даже переменноцветные). Притом, не только каждая сама по себе, а ещё и этакими цветными облаками - с переливами, разводами, тонкими переходами от холодных тонов к тёплым: из голубоватых в зеленоватые, розоватых в малиновые, серебристых в золотистые. Прямо - безмолвный китайский фейерверк! - застывший, замёрзший взрыв космического салюта!
Открывается удивительное: выясняется, например, что неба-то в привычном смысле никакого и нет: над вами - одни сплошные звёзды. Те, что крупнее выступают созвездиями над теми, что помельче, те, что помельче над совсем крохотными, чуть видными (будто наколотыми тонкой иглой на бумаге, за которой скрыт свет). Всюду - звёзды! Этакое безразмерное, шитое звёздами сюзанэ. Самому не верится, но выходит, что небо, это не небо - не бездонное пространство, а вышитая мелким бисером накидка, подвешенная высоко над землёй - чтобы всем и каждому можно было ею по ночам любоваться.
Есть и свидетели - не один я любовался тогда этой призрачной майей. Давно дело было, но и сейчас приятно вспомнить, как лежали мы большой компанией высоко в горах, уставившись носами в космос: большинство звёзд вело себя солидно, спокойно, часть звёздочек подрагивало, подмигивало и подмаргивало нам, некоторые, не удержавшись, катились вниз, прочерчивая на небесном покрывале светлые царапинки. А одна даже медленно-медленно (и, как бы, нехотя - толчками) проплыла светлой точкой высоко над нашими головами, очертив на небосклоне - от горизонта до горизонта - большую чёткую дугу: правильную полуокружность.
Не самолёт - нет. Самолёты тоже появлялись, но они и двигались быстрее, и мигали цветными огоньками, и потом - за ними, пусть и с опозданием, и чуть слышно - следовал всегда отчётливый гул. Эта же проделала свой путь совершенно бесшумно - молча. Спутник? - (только-только начали тогда запускать) - может быть, и спутник (видели же их собственными глазами аборигены Австралии). Корабль пришельцев? - может, и корабль. Словом - неопознанный летающий объект.
В предвкушении такой вот разнообразной и занимательной программы мне и не терпелось теперь отыскать себе какое-нибудь уютное местечко в партере горного планетария.
Я шёл, перебирая и отвергая одну за другой приветливые лощинки. И - дождался-таки! То именно, что надо - настоящий приют странника. Прямо, как в одноименной песенке Шуберта: и тебе бурный поток, и голые скалы, и даже небольшая чаща. А сверх того - ещё и каменные развалины старой водяной мельницы!
Перебегая с места на место, я не мог нарадоваться - так там всё было кстати и так точно отвечало возвышенно-романтическому моему настрою. Прямо под голой скалой бурный поток намыл когда-то ровную песчаную площадку (тут я буду спать), рядом с ней - ручей (из него я буду пить), а на его берегу - остатки мельничьих жерновов, на которых буду я восседать, принимая пищу и любуясь развалинами мельницы, густо оплетёнными сейчас ежевикой ...
Распаковав рюкзак и, оставив его под скалой (место занято!), я устроил себе роскошный ужин (с ежевикой на третье).
И вовремя: начинало уже темнеть. Устроился поудобнее на свёрнутой палатке (так и не развернул ни разу за ненадобностью) и, полулёжа - опершись локтем о скалу (как и положено романтику)- стал я наблюдать за угасающим днём.
Вечер в горах, это всегда зрелище - настоящее театральное представление. Мрак разливается, заполняя поначалу главную, самую глубокую долину - из неё уже переливается потом в долинки помельче. Когда свет в этой части мира гаснет, отсюда, из темноты, из партера очень удобно разглядывать оставшуюся половину - освещённую сцену.
Выступающие там из полумрака вершины гор подсвечены последними лучами солнца чуть снизу (как из рампы). И поэтому, и потому ещё, что, в контраст с освещёнными, выступают на переднем плане чёрным силуэтом ближние скалы, весь пейзаж выглядит теперь нереальным - театрально-фантасмагорическим. Самое время появиться действующим лицам - местным ночным духам.
Они и являются - неважно, что их не видно (на то они и духи), но - кто-то ж руководит всем этим сложным действом - этим театром теней. Кто-то ж заботится о распределении света, отвечает за спецэффекты и прочую закулисную кухню. Ну, и кто-то ж, конечно - выступает на сцене. Невидимо. Но - ощутимо.
Я - зритель, моё дело сидеть и наблюдать представление - восхищённо взирать на сцену. И ещё, опершись о скалу - предаваться грёзам. Остальное происходит само или творится кем-то помимо меня (возможно и - для меня).
Вон резкая чёрная тень легко скользнула по склону ближней горы и так же легко взбирается теперь на следующую, подальше (с какой-то же целью?). Вот в тени уже обе эти горы, а у третьей солнце высвечивает лишь самую её верхушку (что-то ж и это означает?). А вот уже все они, сколько видно - и ближние, и дальние, и те, что между ними - все утонули во тьме и теперь чёрными зубцами (и мрачно, и красиво!) рисуются на зеленоватом фоне мерцающего первыми звёздочками неба. Осталась только одна - самая отдалённая и самая высокая (может, та самая, что так старательно завлекала меня днём) лишь она всё ещё горит в почерневших небесах - она лишь и освещает (как свеча в храме) весь остальной божий мир...
Гаснет, наконец, и она. Теперь вся земля погрузилась во тьму. Светится одно небо. Не знаю, о чём была пьеса, но на душе - торжественно и чудно.
Это ещё не конец. Во втором отделении действие переносится на небеса. Звёзды на небе собрались ещё не все - можно успеть пока постелить постель (не для того, чтобы спать - нет! - чтобы подготовиться к следующему сеансу - звёздному представлению) ...
Днём, когда шёл по дороге, думалось иногда: а не будет страшно? - одному, в горах, ночью... Был однажды со мной такой случай (не страх даже - ужас тогда пережил какой-то мистический). Но это было давно и лишь однажды (в самую первую мою высокогорную ночь).
Бояться, конечно, не надо, но меры разумной предосторожности всё же принял: ложе своё расположил вплотную к вертикальной скале (ни один медведь оттуда не подступится), а под рюкзак, у изголовья спрятал свой туристский топорик: попробуйте-ка, суньтесь! В спальник забрался прямо в одежде (ночью будет холодно). Всё это проделывалось ещё в ясном уме и твёрдой памяти. Потом, помню, я сладко потянулся... и...
Что произошло после этого, до сих пор не совсем понятно. Пока я стелил и укладывался, пока снимал ботинки и прятал их под голову, я помнил ещё и о звёздах, и о медведях, но стоило голове моей коснуться изголовья, как всё это - звёзды, звери и всё прочее - тут же пропало куда-то, исчезло!.. Я и глаз-то, кажется, не успел сомкнуть... а если и смежил неосторожно веки, то - тут же их и разомкнул...
Только сомкнул и разомкнул - честное слово!..
Как в этот промежуток - в этот миг - могла уместиться целая ночь, непостижимо. Невероятно. И обидно.
Обидно и непонятно.
Когда глаза мои разомкнулись, я лежал точно в той же позе и точно на том же месте, только вместо тёмной ночи кругом сверкало ясное утро: будто кто-то подкрался, балуясь, и включил прямо среди ночи яркий дневной свет!..
В общем, звёздное небо я проворонил, проспал (такой спектакль проспал!), если только можно этот краткий миг назвать сном.
Скорее - опять чья-то глупая шалость! Ночь эту у меня попросту украли.
Погоревав немного о бесполезно промелькнувшей ночи, я умылся до пояса в холодном ручье и устроил себе в утешение роскошный завтрак (тот же, что и вчерашний ужин - с ежевикой на третье).
Ну, и - что здесь ещё делать? Ночь мне шайтаны всё равно не вернут ...
Значит - вперёд!
Прощай, мой приют! - и мельница, и ручей, и скала - спасибо всем за гостеприимство!
Впереди ждёт меня ещё одно - самое последнее - чудо: Раватский завал.

ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДО

До чуда далеко ещё, но погода отличная, настроение бодрое (никто меня ночью не съел) - шагаю снова по шоссе Ташкент-Душанбе вдоль реки Ягноб. Появились первые редкие автомобили - первые напоминания о близости цивилизации. Ничего: почти не мешают пока - не пылят, не сигналят.
Долина понемногу сужается, дорога - круче. Похоже - скоро!
Завал, как всегда, появился неожиданно, и я его не увидел, а услышал. Вернее - не услышал. В общем - прервался внезапно (как и в тот раз) непрерывный, привычный шум реки. Поискал глазами - действительно: там, где только что бежал бурный поток - навалена лишь огромная куча скальных обломков.
Да, это был знаменитый Раватский завал. Впервые я вижу его так близко - не на ходу, не из тряского кузова грузовика, а - лицом к лицу. Могу подойти и ближе.
Подошёл, конечно - вернулся чуть назад, где видны и слышны были ещё воды похороненного и воскресшего здесь вновь бурного Ягноба. Вид впечатляющий: грубая груда камня, и - бьющая! - радостно, гигантским родником бьющая из-под неё (из-под земли!) - полноводная река...
Подивился, полюбовался. Сделал снимок. Уходить не хотелось. Сбросив рюкзак, пробежал по камням к началу завала - взглянуть на место, где ныряет река под землю. По дороге мелькнула шальная мысль: поднырнуть бы вместе с водой под этот завал (недалеко ведь - метров двести всего) - пройти бы вместе с ней тайными подземными ходами!..
О-о!.. Здесь ещё занимательнее. Волнующая сцена: могучий поток не хочет уходить в подземелье - бурлит, сопротивляется. Его подпирают новые и новые волны: они наваливаются и буквально вдавливают, втискивают, заталкивают его насильно в чёрный провал.
Ещё один замечательный кадр (два всего и осталось ещё теперь на плёнке).
Не решившись броситься сам, я зашвырнул в пасть провала свою палку. Бросил и тут же побежал скорее назад: посмотреть, выберется ли она оттуда невредимой... Не увидел. То ли не успел, то ли застряла она где-то в подземном лабиринте. А может, и приглянулась кому-то из обитателей этого подводья-подземелья.
Ну и - всё! - теперь программа полностью выполнена. И больше - никаких чудес. Теперь - только домой!
Выбравшись на дорогу, стал внимательнее приглядываться к проносящимся изредка попутным машинам. Попробовал голосовать - ноль внимания. Странно. Обычно, хоть рукой покажет: сворачиваю, мол, или помашет головой - нет места.
До Анзоба километров двадцать - там что-то, вроде караван-сарая: всегда есть, с кем договориться. Но это - часов пять в горку.
Попробовал ещё пару раз протянуть руку просящего навстречу грузовикам - с тем же результатом. Плюнул, иду своим ходом. Пропускаю попутки, не удостаивая их больше своим вниманием: одну, другую...
Вид одинокого путника, не обращающая внимания на попутные машины вызвал, видимо, у водителя третьей некоторое недоумение: обогнав, он остановился неподалеку и, сделав вид, что поправляет что-то в кузове, дождался меня.
- Салом, ашно! - бросил я небрежно, проходя мимо.
- Ассалом! Далико идош? - поинтересовался плотный, средних лет таджик в обшарпанной кофте и замасленных штанах. Когда я сделал вид, что не дослышал, повторил вопрос:
- Куда тваям нада?
Поняв, что выбрал правильную тактику, я, помедлив, буркнул, что иду в Душанбе - туда, мол, и надо.
- Пшком долга хадыт, - заметил он задумчиво.
- Зачем пешком? - в Анзобе найду кого-нибудь - подвезёт.
- На Анзоб тожа далико - садыс: мая тоже Душанбе идом.
Вот так бы и сразу, а то строят тут из себя что-то. По дороге он поинтересовался: почему не голосовал? - Пробовал, мол - не останавливаются. Хмыкнул самодоволь-но, так ничего и не объяснив. Да я и сам понял: шоссе, это уже почти город - законы гор тут заканчиваются, начинается "цивилизация". Здесь человек человеку - хрюшка.
По дороге мой ашно громко разглагольствовал на разные местные и общие темы, ощущая себя, очевидно, человеком значительным, а к тому же, моим благодетелем. Я подумал, что в Анзобе надо бы мне этого благодетеля сменить - не слушать же всю дорогу этого болтуна.
У знаменитой ошхоны мы разошлись на обед, договорившись через час встретиться. После осточертевшей кильки с рафинадом столовский обед показался мне таким роскошным деликатесом, что я, подобрев, не стал искать другой машины: шайтан с ним, с болтуном - потерплю.
Время ещё оставалось - прошёлся по кишлаку. На самой окраине спускались по холму к самой дороге необычные, непонятного назначения округлые каменные строения. Забавно. Не пожалел на них предпоследнего кадра.
Всю дорогу водитель мой хвастал, как ловко он, пользуясь колхозным транспортом, проворачивает свои личные хозяйственные делишки, как быстро у него (в отличие от его непутёвого и завистливого соседа) растёт количество ковров и поголовье барашков.
Я же с грустью чувствовал, как удаляет меня машина, ведомая этим ашно, от добрых моих приятелей - горных шутников-духов. И с грустью понимал, что нескоро теперь смогу (и смогу ли ещё когда-нибудь?) погостить у них, в горном их царстве.
К Душанбе подъехали уже в темноте. Ашно не довёз меня даже до автобусной остановки - выгрузил на окраине, у своей мазанки и, получив свой бакшиш, тут же скрылся в темноте.
... Когда, войдя в комнату и, не успев ещё раздеться, я посмотрел в зеркало, я поначалу ничего не понял: на меня глянуло оттуда нечто не просто мне не знакомое, но и вообще ни на что не похожее - черномазое, пропыленное, помято-лохмато-волосатое.
Особенно поразила буйная растительность на подбородке, щеках и под носом: разновеликие и разноцветные клочья завитых в разном направлении волос торчали во все стороны, ничуть не стараясь быть похожими на обычную бороду. В детстве отец даже и то, что росло у меня на голове, называл "вихри враждебные", - интересно, как бы выразился он теперь, увидев меня обородевшим!
Сделал последний замечательный снимок - "Автопортрет с бородой".
Ясно теперь, почему поспешил удрать от меня тогда медведь, и шарахались, как от шайтана, женщины Джижика: я и сам до смерти перепугался бы на их месте.
И всё-таки, и всё-таки... Как ни мало похоже было существо в зеркале на счастливого человека, а было оно именно им: похудевшим, измотанным, одичавшим, но - до чего же счастливым!..
Многое удалось повидать мне и до, и после этой поездки, но если и хочется иногда вернуться куда-то памятью, то это - в родные Фанские горы. Если что теперь и греет душу, так это воспоминание о тех местах, и особенно, о тех пяти днях моих пеших скитаний по горам и долинам Предпамирья - пяти днях полного счастья.
Спасибо, милые мои горы и милые мои горцы! Привет и беззубому бабаю, впервые сообщившему настоящее имя покорённого мною "Чиль-Шайтона", и чабанам, угощавшим меня "сметаном", и чумазым ребятишкам, одарившим меня своим звонким смехом и милыми улыбками, и прекрасным гуриям, угостившим меня райскими яблочками. Ну, и - мишке с зайчатами, позволившим полюбоваться собой с близи - носом к носу, и духам, всласть посмеявшимся над странником, а взамен доставившим ему столько радостных и всяческих других треволнений!
Спасибо и Александру, сыну Филиппа, подарившему своё - такое красивое - имя этому чудному озеру и этому удивительному перевалу.
Зинда бод, Искандеркуль! - да не тронут тебя больше никакие землетрясения! И - да не коснутся тебя никакие блага цивилизации!
Спасибо и тем безымянным согдам, которые с добиблейских времён живут здесь, охраняя свои горы, сберегая свой язык и добрые обычаи. Тем, что оставляют потомкам добрую память по себе в трогательных, достойных самого Хайяма четверостишиях:

С кувшином сходен мир, и наше бытиё -
В кувшине то шараб, то горькое питьё.
Пройдут минуты встреч, настанут дни разлук.
Пей сладость, горечь пей и не ропщи, мой друг!
* * *
Пройдёт пора цветов, и караван уйдёт -
Тяжёлый караван из дальних стран уйдёт.
Пройдёт короткий год, другой придёт на смену,
А с ним, - всё может быть, - жизнь, как туман, уйдёт!
* * *
Придётся мне, как всем, на склоне лет - о, братья,
Пред совестью своей держать ответ - о, братья!
Держать ответ, - что сделать я успел,
Какой в сердцах людей оставил след - о, братья!

..............................................................................................................................................

* Стихи взяты из сборника "Четверостишья (из таджикской народной лирики)",
Таджикгосиздат, Сталинабад, 1957. Перевод Наума Гребнёва.