Игра с драконом

30-08-2020
  • После августа-68 в КГБ создали 5-е «диссидентское управление», разгромили “Новый мир”, почистили редколлегию “Юности”, завернули сценарии, рассыпали набор, ввели новый регламент Московского фестиваля (один золотой приз заведомо наш), а Брежнев на декабрьском пленуме упразднил косыгинский НЭП». Александр Пятигорский помнит, что сходной была и реакция ГП:– Он тогда сказал: только система начала меняться, накапливая потенциал преображения, и тут такой удар.GP4Суд над Александром Гинзбургом и Юлием Галансковым, составителями «Белой книги» завершается 12 января (1968). Накануне Лариса Богораз и Павел Литвинов (это они с друзьями выйдут на Лобное место в августе) пишут «Воззвание к общественности мира», их единомышленники собирают подписи под письмами в защиту осужденных (подпишется более двухсот деятелей науки, культуры и искусства).

    Неделей позже «Известия», «Комсомолка» и «Литературка» откроют жуткую тайну. Авторы изъятых у подсудимых во время обыска антисоветских изданий – белогвардейской газеты «Посев», журналов «Наши дни» и «Грани», – предлагая разные формы и методы борьбы с Советами, призывают к вооруженному террору и созданию на территории нашей страны ячеек профашистского Народно-трудового союза. И убеждают слушателей, что «свержение коммунистической диктатуры в России послужит началом оздоровления и обновления всего мира». Вскоре ловящие «вражьи голоса» сограждане три дня подряд будут слушать текст этого «Воззвания...»:

    – Процесс проводился с грубым нарушением правовых норм... В зал пускали по особым пропускам публику, специально подобранную с тем, чтобы создать максимальную изоляцию подсудимых. Шум и крики этой публики, оскорбления в адрес подсудимых и свидетелей, издевательства над родственниками – все это должно было создать впечатление «общественного негодования». Ни один из друзей подсудимых, ни один представитель общественности, заинтересованной в беспристрастном разбирательстве, на процесс допущен не был. Их, кто собирался у здания суда в надежде что-то узнать о ходе процесса, подвергали грубому обращению и провокациям со стороны дружинников, милиции и неизвестных лиц в штатском. Всех присутствующих фотографировали, их разговоры постоянно подслушивались

    Георгий Петрович, зная партийную историю уж не хуже ученика (Галансков) и полагая, что за индивидуальное письмо может последовать более суровое наказание, сказал, что подпишется под текстом Вольпина. На том они и расстались. Кстати, той же весной секретариаты писательских союзов разбирались со своими «подписантами» – Львом Копелевым, Василием Аксеновым, Борисом Балтером, Владимиром Войновичем, Лидией Чуковской, Беллой Ахмадулиной, Фазилем Искандером. Политическую оценку письменно сообщили поименованным лицам, однако те «не сочли нужным пересмотреть свое отношение к этому вопросу». В ответ секретариат республиканского союза «счел необходимым» наложить на ослушников... «дисциплинарное взыскание», а союзного решил еще круче – «строго предупредить»!  Даже Галина (жена) точно не знала, кто предложил Георгию Петровичу подписать обращение в защиту осужденных. Как наиболее вероятную фигуру все называли Вольпина – именно ему ГП не мог отказать: давнее знакомство, взаимное уважение, референтный круг... сам же «подписант» молчал, как партизан. Не потому ли, что не хотел подставлять ученика?

    А «показания свидетелей» – это чудо из чудес! Называет имя, отчество и фамилию главного сыскаря, импозантного мужчины с седыми висками: войдя к ним, он назвался – Георгий Петрович Кантов! Потому и запомнила: из-за сочетания имени отчества с измененной буквой в фамилии Карла Кантора, их завотделом в то время. Однако это такая мелочь, что и говорить не стоило бы, если бы Людмила Марковна Мерц не добавила, что Георгий Петрович, но уже Щедровицкий, никакого письма... не подписывал – за него это сделал кто-то другой! Это еще как? Оказывается, она у него допытывалась, зачем он все это затеял. Он вначале сослался на ошибочный прогноз: мол, надеялся, что сопротивление власти будет нарастать. Но затем «раскололся», сказав, что в день, когда он якобы подписал текст письма, его в Москве... не было, а когда вернулся, близкий ему человек – имени ГП, разумеется, не назвал, по-каялся: ждать было невозможно, а те, кто решил за него расписаться, не сомневались в его согласии. Между прочим, Сазонов утверждает, что писем было то ли три копии, то ли варианты: собранные под каждым подписи свели на один экземпляр «письма 174-х», его размножили и отправили Генсеку, Предсовмину, Председателю Президиума Верховного Совета, Генеральному прокурору и адвокатам осужденных. Так как же все было на самом деле? Точно известно одно: ситуация обсуждалась, о чем рас-сказала Наталья Кузнецова: «Вся наша группа молокососов, студентов – философов и психологов – твердо решила выйти с транспарантами и лозунгами в защиту Гинзбурга и Галанскова. Конечно, мы сознавали, что последует расправа: исключение из комсомола, возможно, из университета. Под ложечкой подсасывало, однако мы считали, что обязаны выразить протест.

    Георгий Петрович пришел ко мне домой (а мы собрались, чтобы утром всем вместе отправиться к памятнику Пушкину) уговорить нас этого не делать: “Вы не понимаете, что такое волчий билет... если хотите разрушить этот социум, то должны культивировать мышление... Я потратил столько сил на формирование у вас способности мыслить, поэтому вы должны получить высшее образование и работать на интеллектуальную мощь страны”. Он требовал, чтобы мы правильно осознали свой гражданский долг, и, соглашаясь с тем, что Кружок обязан реагировать на происходящее, добавил, что сделает это сам: “В конце концов, я лично знаком с Гинзбургом, я уже получил необходимый минимум – образование, степень и т. п., но вы так поступать не должны, иначе погубите и само дело Кружка”. Помню, что я сдалась уже к 12 часам ночи, но Володя Столин (тогда муж Натальи. – М.Х.) спорил с ним почти до четырех утра. В итоге мы остались дома, и в том, что сумели получить высшее – и наивысшее – образование, не стали изгоями и маргиналами, бесспорно, личная заслуга Учителя».

    Вскоре начались всяческие гонения, сильно повлиявшие на взаимоотношения людей. Георгий Петрович живет, словно ничего не происходит. Ведет семинары, пишет статьи, выступает на конференциях. И пока наверху мозгуют, как наказать «подписантов», его назначают руководителем лаборатории в Отделе No 6 ВНИИТЭ, его выделяет директор, приглашая на встречу с делегацией за-рубежных дизайнеров. В конце марта они с Галиной отправляются в Тарту на 1-е совещание по методологии социологии, где день, выделенный для структурных представлений в семиотике, открывает Юрий Лотман, а следом за ним ГП докладывает «О роли онтологии в социологических исследованиях». Некий юный адепт структурного подхода прервет его повеселившим аудиторию выкриком: «А вы вообще различаете предмет и объект?!». Но им с Галиной было уже не до смеха: припозднившийся Грушин поделится новостью: на пленуме ЦК и XIX Московской партконференции обсуждали «Актуальные проблемы международного положения и борьбы КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения» и как один из примеров творимых в стране безобразий упомянули «дело» Гинзбурга.

    ГП понимает, что предстоят серьезные испытания.

    И точно: 28 апреля его вызывают в партбюро с требованием объяснить в письменной форме, что подвигло коммуниста на неблаговидный поступок. Объяснение выглядит довольно странно даже для либерального года:

    «Единственным мотивом была забота о престиже и авторитете нашей страны. Память о нарушениях законности в период культа личности заставляет советских людей особенно остро и болезненно реагировать на всякую возможность нарушения норм судопроизводства. Но эта же память должна заставлять работников всех советских учреждений, ответственных за это, тщательно следить за тем, чтобы не было не только самих нарушений, но и любой видимости их. Естественно, что любой процесс, проходящий с ка-ким-либо нарушением процессуальных норм или видимостью его, с отсутствием гласности или с информацией, противоречащей здравому смыслу, тревожит и заставляет обращаться к руководителям партии и правительства. Подписывая это письмо, я полагал, что партия не может и не должна брать на себя ответственность за те или иные отдельные действия или решения государственных органов или суда, подобно тому, как она не должна брать на себя ответственность за плохое качество тех или иных изделий промышленного производства. Свое обращение к ответственным лицам советского государства и партии, как и обращение всех других, подписавших это письмо, я рассматривал как способ и средство обратить внимание партии и правительства на взволновавшее меня событие и предотвратить возможные отрицательные последствия его. Я полагаю, что при этом действовал в соответствии с Программой и Уставом партии. 

    Сейчас, рассматривая свои действия сквозь призму последующих событий и тех оценок, которые были приняты руководящими органами партии, я считаю своей ошибкой, во-первых, то, что я присоединился к коллективному письму, а не писал его отдельно, и, во-вторых, что не обратился предварительно за советом и помощью в свою партийную организацию».

    В тот же день ГП пригашают на телевидение поделиться соображениями о технологии мышления. Через какое-то время он предложит готовую, объемом пять авторских листов, рукопись под тем же названием издательству «Знание», три года назад опубликовавшему его «Методологические проблемы системного исследования». Издательство его заявку отвергнет.

    Письма в защиту осужденных прочтены «адресатами» в середине января. Чтобы решить, какие меры с учетом настроений в стране и мире следует предпринять для подавления всплеска свободомыслия, им потребовалось два месяца, и еще месяц, чтобы оповестить о своем решении делегатов московской партконференции, пленума и коммунистов страны.

    Да, это вам не 1930–1940-е годы, когда Вождь – «Мы в Политбюро посовещались, и я решил» – добивался своего одним движением брови, нынче же занявший трон «Бровеносец в потемках» не имел ни его программы действий, ни мощи. И потому не исключено, что, не попади «возмутительные» письма на зарубежные радиостанции, «проблема идеологической борьбы между социализмом и капитализмом» могла быть спущена на тормозах. И объяснительную записку Георгия Петровича партбюро института обсудило лишь месяц спустя, получив материалы пленума и в соответствии с ними подготовив коллектив.

    Как полагалось, заседание партбюро начал докладом его секретарь:

    – Товарищи! Переход человечества от капитализма к социализму сопровождается непримиримой идеологической борьбой между двумя противоположными системами. Современный этап характеризуется ее резким обострением. В этих условиях особое значение приобретает укрепление коммунистической убежденности, чувства советского патриотизма у каждого коммуниста и советского человека...».

    Очертив «рамку», докладчик перешел к существу дела:– Буржуазная пресса и радио использовали судебный процесс антисоветчиков с целью клеветнических нападок на социалистический лагерь, Советский Союз и советскую идеологию. После суда они подняли шумиху в защиту так называемых советских литераторов. Буржуазная пропаганда назойливо выдает за писателей людей, никогда и нигде, если говорить о нашей стране, не опубликовавших ни строчки. ...К сожалению, среди советских граждан нашлись люди, которые выступили в защиту антисоветчиков, осужденных советским правосудием. Несколько инициаторов, желающих возместить свою творческую несостоятельность политическим скандалом, организовали сбор подписей в защиту уголовников. Письма, адресованные в советские организации, попали в руки буржуазной прессы ранее, чем достигли адресата. Одно из таких писем подписал коммунист нашей организации товарищ (еще товарищ! – М.Х.) Щ.Г.П. Я предлагаю ему выступить и объяснить партбюро свой проступок...».

    Чтобы в те годы добиться чего-либо осмысленного и чтобы раньше времени не «унасекомили», приходилось действовать, «ссылаясь» на решения партии и правительства, в чем ГП был виртуозом. Например, мог процитировать очередной документ в таком контексте, что тот обретал совершенно другой смысл. Или закавычить свое предложение, объявив его фрагментом партийного решения.

    Теперь он начинает свое выступление, не столько защищаясь, сколько нападая:

    – Мое письмо не было направлено на защиту Гинзбурга и прочих. Для их защиты я не имею достаточных [!] материалов. В письме, которое я подписал, изложено беспокойство недостаточной информацией о процессе и сложившейся вокруг него обстановкой, что наносит ущерб нашей партии. В «Литературной газете» сообщалось, что у Гинзбурга нашли антисоветские материалы, но это неверно, и за это несет ответственность автор статьи, после выхода которой мать Гинзбурга подала протест, он опубликован в Morning Star. Подписывая письмо, я не предполагал, что его могут истолковать и использовать враги. Оно было направлено нашим руководителям, следовательно, является нашим внутренним делом. Подписывая коллективное письмо, я не имел возможности контролировать его дальнейший путь, не оставил копии этого письма, но знаю, что оно не было использовано иностранными радиопередатчиками, я это проверял [!]. Я поступил неправильно, не введя в курс свою партийную организацию, тогда я об этом не подумал. Но я считаю эти ошибки этическими (!), они не являются нарушением Устава и Программы партии. Как член партии, я несу некоторую [!] долю ответственности за то, что вокруг процесса была создана такая обстановка. Поэтому я считал, что каждый член партии должен был выработать свою оценку самостоятельно, что каждый член партии имеет право иметь свое мнение и обращаться в любые партийные организации. Как философ я убежден, что такая обстановка может привести к рецидивам 1937 года, ибо есть еще люди, которые, несмотря на XX съезд партии, пытаются восстановить прежние порядки. Решения XX съезда были правильными и полезными, хотя тоже были использованы за рубежом. Я считаю, что правильно все, что идет на пользу и оздоровление обстановки!».

     

    Не исключено, что райком партии оставлял решение этого персонального дела на усмотрение «товарищей». Но какие бы инструкции низовая организация ни получала, не такое «покаяние» они хотели услышать. А потому бросились исправлять ситуацию «наводящими» вопросами. ГП отвечает, придерживаясь избранной тактики.– Как в прокуратуре оказалось письмо другого содержания с вашей подписью?– Я не придавал этому такого значения. У меня впечатление, что моя подпись стоит не под тем письмом, которое я подписывал. Я пробовал достать копию письма, которое подписывал, но не смог.– О какой еще «сложной» обстановке вы все время твердите?– Я не знаю института, где не были бы написаны письма по поводу процесса, где не было бы беспокойства за сложившуюся ситуацию. Все это чревато большими последствиями, что меня очень волнует. Люди, которые подписывали эти письма, считали, что действуют на пользу нашего общего дела, что, обращаясь в высшие инстанции, действуют в соответствии с Конституцией, Уставом и Программой партии. И я не понимаю, почему их наказывают. Они не хотят повторения конца 30-х годов, когда власти вошли в конфликт с законностью. Мне кажется, что сейчас нужно беспокоиться о том, чтобы обстановка не осложнялась. Процесс Синявского и Даниэля вызвал процесс Гинзбурга и Галанскова, и те, кто их поддержал, тоже страдают.

    Если Гинзбург имел связь с НТС, то его надо судить, как врага народа, а его судят за антисоветскую пропаганду. Я считаю, что этот процесс является позором для нашей страны.– Кто предложил вам подписать это письмо?– На это я не могу ответить, это было бы нарушением этических норм. Я хотел написать личное письмо, но узнал, что группа людей составила такое письмо, и подписал его.– Где вы подписали это письмо?– Я не хотел бы отвечать на подобные вопросы. Мир, который меня окружает, не очень велик, и найти возможность подписать такое письмо нетрудно.– Вы хотя бы знаете человека, который отправлял ваше письмо?– Не знаю, но мое отношение к процессу и обстановке, которую он создал, отрицательное, ибо это наносит ущерб делу строительства коммунизма и на руку нашим врагам. Поэтому я считал себя обязанным [!] высказаться против нарушения законности.

    Если тов. Щ. не может публично отказаться от письма, то это несовместимо с его пребыванием в партии. Другие еще колеблются, полагая, что ошибку можно исправить:– Да, Устав и Программа партии нарушены, но Георгий Петрович ведет важную отрасль науки, поэтому он должен быть оставлен в рядах партии, чтобы его можно было контролировать. Предлагаю объявить ему строгий выговор с занесением в личное дело.  Нет, так не пойдет: я за исключение его из членов партии. Должен отметить, что как парторг отдела я плохо веду свою работу: происшедшее означает, что у меня недостаточно авторитета. Партбюро около месяца занималось этим вопросом, мы неоднократно беседовали с тов. Щ., у него было время, чтобы осознать свой поступок, признать и искупить свою вину перед партией, но своих ошибок он не может или не хочет признать, поэтому больше времени для обдумывания своих проступков мы ему не дадим. Он ссылается на 37-й год, но недавно прошедшие процессы ничего общего не имеют с периодом культа личности. Этим приемом Георгий Петрович уводит нас от существа дела. Коммунист Щ. потерял политическую бдительность и партийную принципиальность, ведет себя неискренне и потому заслуживает самого высокого наказания – исключения из партии.

    Но так как было и предложение ограничиться выговором, на голосование пришлось вынести оба. И неожиданно голоса единомыслящих и единодействующих разделились: за либеральное предложение – 4 за, 3 против, за радикальное – 3 за, 4 против. То есть ни нашим, ни вашим. Впрочем, определить судьбу ГП в любом случае должно было общеинститутское партсобрание. Оно состоялось через пять дней. И первое, что должно было насторожить руководство, – в зале отсутствовало более четверти партийцев. Даже не выступая против «линии партии», но понимая, что будет происходить, дерьма хлебать не хотели многие. А Георгию Петровичу предстояло в это самое дерьмо погрузиться. Для начала партайгеноссе воспроизвел те же, что и на бюро, ритуальные заклинания. О происках международной реакции. О Синявском и Даниеле: «Антисоветские писаки, которые в пылу антисоветской злобы зашли так далеко, что подняли руку на самое дорогое для советского человека и трудящихся всего мира имя – Ленина».  Затем слово предоставляется Щедровицкому. Он гнет свою линию:– Я внимательно прочел и проанализировал статьи в газетах, оцениваю их как противоречащие здравому смыслу и ложные. При проведении процесса были нарушены 11 пунктов уголовно-процессуального кодекса, за сказанное я могу отвечать перед советским судом. Сказав, что «события 1937 года стоили жизни 14 миллионам людей», добавит, что «жертвы войны – тоже последствия» того же года, потому что в результате репрессий было ослаблено военное руководство. Завершая экскурс в историю «Ленинградским делом», сошлется на XX съезд, давший оценку всем этим преступлениям. А потому ему «не совсем ясны основания, по которым его обвиняют», ибо «каждый член партии имеет право иметь свое мнение и обратиться с письмом в любую организацию». А насколько вы компетентны судить о нарушении УПК?– Я изучал соответствующие предметы в вузе. Предложение назвать людей, которые предложили ему под-писать письмо, натыкается на молчание ГП, а на вопрос, кто редактировал письмо, следует ответ: «Не знаю».

    Затем потекли выступления. Читая десятилетия спустя всю эту в архиве сберегаемую ахинею, испытываешь жалость к этим людям, которых членство в партии вынуждало продавать свою бессмертную душу. Взглянуть бы на них сегодня, предложив прочитать те благополучно забытые выступления – что нарисовалось бы на их лицах? Впрочем, в перестроечные годы мы могли лицезреть на телеэкране идеологов-публицистов, которые еще вчера воспевали любое советское безобразие, а теперь на голубом глазу, ни разу не запнувшись, твердят, что им не в чем каяться, да еще призывают молодежь жить честно. И все же год был 1968-й, членами партбюро были сплошь записные интеллигенты, во многом согласные с «подписантом». А потому они, «люди как люди» (поклон Воланду), жестоко карать его не стремились. И когда им предложили высказаться, суждения их были «суровыми, но справедливыми», а порой даже сердобольными. Разумеется, они не могли позволить себе усомниться в решении суда и не могли полностью оправдать еретика, не поддержав обвинения хотя бы по одному пункту.

    На голосование выносятся две формулировки: одна – исключить из партии, другая – объявить строгий выговор с занесением в личное дело. И вновь что-то в некогда безупречном механизме ломается: за исключение подан 41 голос (32 против), за строгий выговор – 31 (41 против), 1 воздержался. И коль скоро двух третей голосов за какую-либо резолюцию нет, срочно необходимо еще одно собрание. Вновь пустить дело на самотек партайгеноссе уже не решился, а потому заранее все подготовил так, что никакие аргументы Георгию Петровичу помочь уже не могли. И после очередного слова «обвиняемого» – ритуал все же надо было соблюсти – его принялись гвоздить к позорному столбу, причем особо старались те, кто раньше предлагал мягкие формулировки.

    Фактически взяв под защиту антисоветчиков, коммунист Щ.Г.П. своими действиями выступает против линии партии. Однако тов. Щ.Г.П. своей вины не признал. Партийное собрание ВНИИТЭ резко осуждает проступок коммуниста Щ.Г.П. за утрату политической бди-тельности и партийной принципиальности». Поддержало решение партбюро две трети голосовавших – но и воспротивиться осмелилась почти треть коллектива, что для тех лет очень много. Спустя какое-то время райком проштамповал решение ВНИИТЭ: «За непартийное поведение, выразившееся в подписании группового письма, использованного враждебной пропагандой, за утрату политической бдительности и партийной принципиальности тов. Щедровицкого Г.П. из членов КПСС – исключить».

    ГП подает в комиссию горкома партии апелляцию о пересмотре решения райкома. Анализируя последовательность его действий, можно предположить два варианта. Либо исключение не входило в его планы и он боролся всерьез. Или он изначально, о чем никто не догадывался, разыгрывал некий «гамбит» – имитируя борьбу за сохранение партбилета, сознательно шел на поражение в правах. При этом загадок осталось много больше. И ни одну он, прожив еще четверть века, не раскрыл. А потому, как все было на самом деле – подписал он письмо или, не выдавая за него подписавшего, наводил тень на плетень, и на что в любом случае рассчитывал, – уже не узнать. Вопросом «Зачем ты это сделал?» – его пытали мать, отец, Галина, но он, отвечая им, явно что-то не договаривал. Не принимать же всерьез: «Хотел проверить, выдержу ли предстоящее испытание». Ну не мальчишка же в конце-то концов. Недоумевали ученики, друзья, коллеги. Александр Пятигорский утверждал: «Юра принципиально и никогда, я сказал бы даже – методологически, не был человеком прямого политического действия. Он считал его глупостью, в чем я с ним летом 68-го не соглашался, но уже через полгода согласился полностью, и потому, строго говоря, у нас было полное единодушие».

    Впоследствии объяснения предлагались разные. Профессор Овчинников полагал (как и Наталья Кузнецова), что главным мотивом поступка Георгия Петровича было оберечь от репрессий учеников и сам Кружок, бывший для него безусловной первейшей ценностью. Чем объяснял свои действия и «отец Таганки» Юрий Любимов: «Я не с властью боролся, я свой театр защищал». Как не рисковал «Современником» и Олег Ефремов, в «подписанстве» в других формах «прямого политического действия» не замеченный. Свое объяснение поступка ГП предложил закадычный друг Владимир Зинченко: «Из-за своего непреклонного характера и диктаторских замашек Юра начал терять тех учеников, которые давно желали демократии в Кружке. И вот здесь, то ли к счастью, то ли к несчастью, подвернулось это письмо. Он мог покаяться в райкоме партии и сохранить партбилет, но был зажат, с одной стороны, официозом, а с другой – членами Кружка. Юра все взвесил и... взошел на голгофу. На мой взгляд, это в его ситуации был гениальный шаг: так он сохранил себя как лидера антиофициозного в принципе движения, а не сделай он этого, история Кружка на той фазе могла, я думаю, завершиться».

    Психологи всегда зрят в корень...Доводилось читать-слушать и вовсе радикальные версии. Например, Александра Раппапорта. Якобы на его вопрос, зачем ГП подписал письмо, не разделяя диссидентских настроений, ответ был: «Скоро в этой стране все изменится, и мне нужно обозначить свой политический статус. Проще всего это сделать, подписав такое письмо». Спустя четверть века Александр Гербертович такое объяснение прокомментировал: «Мне кажется, что у ГП была более сложная стратегия и тактика, он играл в очень непростую социальную игру, все уровни которой удерживал в своем сознании только сам. И никого в эти схемы не посвящал».

    ГП стоит в одном ряду с другими предшественниками, начиная с Платона и Аристотеля. Все они, так или иначе, были практикующими мыслителями, разве что немцы-«поганцы», уйдя в университеты, как в монастыри, замкнули философствование на «чистую» профессорскую деятельность. Однако лучшие их представители, что Фихте, что Кант, неизменно нарушали эти виртуальные границы. Скажем, Гегелю не было нужды приезжать на сейм во Франкфурт, где Бисмарк начинал строить единую Германию, – влияние мысли философа на канцлера было и без того очевидным, а уж Маркс-то в практическую деятельность вывалился полностью. Но социальная и культурная практика, в которую вовлечен мыслитель, очень редко соразмерна масштабу его философии. В этом плане не повезло Аристотелю – не дело философу такого масштаба воспитывать царского сынка – и повезло Марксу, который занимался глобальной исторической практикой, разворачивая в своих работах глобальное же мышление.

    В этом плане не повезло Щедровицкому. Главной его заботой было возрождение России, но вместо того, чтобы заниматься проблемами страны, он вынужден был заниматься в основном проблемами педагогики, воспроизводя в ближайших учениках самого себя, хотя явная несоразмерность масштабов его философии и практики оказалась на редкость креативной, потому что глобальность не обязательно распространяется на весь земной шар. Вспомним Платона, который отправляется к «фермеру» Дионисию – какие-то Сиракузы, загнивающая колония...И я убежден, что разворачивайся горбачевская перестройка в конце 60-х, Георгий Петрович непременно вмешался бы в ее процессы, стал бы кем-то вроде Гайдара, Чубайса, а то и Бурбулиса... но на этом все и кончилось бы. Что мы имели бы сегодня? Несколько шажочков в содержательно-генетической логике и заделов про атрибутивное знание. Что-то в области лингвистики и семиотики. Несколько рассуждений про детскую игру, теорию мышления и деятельности, общую теорию систем. Все!

    Но счастья быть включенным в глобальные, хотя бы в пределах страны, процессы ему испытать не довелось, и потому, не имея возможности работать со страной, он работал с человеком. В этом смысле его, как учителя, антропотехнический потенциал еще не нашел отражения ни в одном описании. Но, продолжая двигаться в содержании, довершая в следующие годы то, что к 68-му не успел, затем, выйдя пусть в игровую, но более широкую, чем в семинарах, практику, он продолжал «делать» людей из любого приходящего к нему «материала».  Не разделяя «бессмысленные демократические установки интеллигенции», утверждал, что «Каждый должен заботиться в первую очередь о себе как о культурной личности, в этом в первую очередь со-стоят его обязанности перед людьми. У каждого из нас есть одна историческая задача: оставить после себя хотя бы несколько человек, несущих на себе ценность мысли и мышления». В 1975-м записал в дневнике: «Главное – это зачем человек работает. Я работаю прежде всего для того, чтобы создать но-вые структуры мышления, более мощные и более отточенные, нежели те, которые были раньше, и наделить ими новые гене-рации людей». Например, из выросшего в коррумпированной комсомольской среде с очень невысоким исходным образованием Сергея Попова вылепил прораба перестройки – опираясь на обретенную в ученичестве рядом с ГП мыслительную мощь, он ворочал глобальными процессами все перестроечные годы! Можно сказать, воплотив в своей деятельности «нереализованного» Щедровицкого...

    С тем, что Георгий Петрович мог «вывалиться» в социально-политическую практику, согласиться можно: в конце 80-х, завершая игру в Армении, когда на ее границе вспыхнул Карабах, он вдруг с пафосной горечью сказал: «Будь я лет на десять моложе, возглавил бы национально-освободительное движение!».  Что бы он в разных ситуациях ни говорил, тогда до завершения программы было далеко. По крайней мере он еще не довел до ума категорию «мысль – коммуникация» и схему мыследеятельности, последнюю из базовых, не прочитал несколько циклов лекций о знаке, не прописал многое из ранее высказанного, а значит, всего этого не было бы вовсе. И еще не придумал свою уникальную организационно-деятельностную (ОД) игру!

    Продолжение здесь . Начало здесь.

    Выборку из книги подготовил В. Лебедев

    Список магазинов, где можно купить книгу М.С.Хромченко "Методолог"
    в Москве:
    "Циолковский"," Фаланстер", "Примус версус",
    "Москва";
    в СПб: "Все свободны";
    в Перми: "Пиотровский";
    в Казани: "Смена".
    Также книгу можно приобрести на "Озоне".
    В электронной версии она (чуть позже) появится на "Литрес".
Комментарии

Добавить изображение